Дочь часовых дел мастера Мортон Кейт

– Ах, мистер Гилберт, вот это и есть самое ужасное в старости. Время. Так мало его осталось. Узнать еще можно так много, а времени уже нет. Иногда мысль об этом не дает мне заснуть – я закрываю глаза и слушаю, как пульс отсчитывает секунды, – тогда я сажусь в постели и начинаю читать. Я читаю, делаю заметки, запоминаю, перехожу к чему-то новому. Но что толку, ведь мое время близится к концу. Каких чудес я не успею застать?

Леонард не знал, как ее утешить. И не потому, что не понимал причин ее печали, а потому, что видел слишком многих, кто ушел, не прожив и четверти того срока, что был отпущен ей.

– Я знаю, что вы сейчас подумали, мистер Гилберт. Можете не говорить. Я ворчу, как эгоистичная, гневливая старуха, и, видит Бог, я именно такова. Но это со мной уже слишком давно, чтобы думать о том, как измениться. А вы пришли сюда не для того, чтобы обсуждать мои переживания. Проходите, садитесь. Чай заварился, и где-то тут у меня припрятана парочка сконов.

Леонард еще раз поблагодарил ее за то, что именно его она выбрала для проживания в Берчвуд-Мэнор, рассказал, как ему нравится дом и до чего это полезно – провести столько времени в месте, о котором он столько думал и читал.

– Это очень помогает мне в работе, – заключил он. – В Берчвуд-Мэнор я чувствую себя так, словно лично знал вашего брата.

– Я понимаю, что вы хотите сказать, мистер Гилберт; не все на моем месте поняли бы, но я понимаю. И соглашаюсь с вами. Мой брат – часть этого дома, причем в куда большей степени, чем многие готовы признать. И дом тоже был его частью: брат полюбил Берчвуд-Мэнор задолго до того, как смог его купить.

– Я так и понял. Он написал Торстону Холмсу письмо, в котором рассказал о покупке и о том, что знал этот дом уже некоторое время. Правда, не обмолвился о том, как он впервые туда попал.

– Конечно нет, и никогда не стал бы. Торстон Холмс неплохо владел живописной техникой, но при этом был тщеславным и самоуверенным ханжой. Чаю?

– Да, пожалуйста.

Чай забулькал, маленьким водопадом вырываясь из фарфорового носика. Люси продолжила:

– У Торстона не было той чуткости, без которой не стать настоящим художником; Эдвард ни за что не рассказал бы ему о той ночи, когда он открыл для себя Берчвуд-Мэнор.

– Но вам он рассказывал?

Она взглянула на него, склонив голову набок, и Леонард сразу вспомнил одного своего школьного учителя, о котором не думал ни разу за все минувшие годы; и не столько самого учителя, сколько его попугая, чья золоченая клетка стояла прямо в классе.

– У вас есть брат, мистер Гилберт. Я читала ваше резюме.

– У меня был брат. Том. Он погиб на войне.

– Мне горько это слышать. Видимо, вы были очень близки с ним.

– Да.

– Эдвард был девятью годами старше меня, но обстоятельства сблизили нас еще в раннем детстве. Самые любимые, самые дорогие воспоминания моего детства – о том, как Эдвард рассказывал мне сказки. Если вы хотите понять моего брата, мистер Гилберт, перестаньте смотреть на него лишь как на художника, научитесь видеть в нем рассказчика. Его величайший дар состоял именно в этом. Он умел найти подход к людям, знал, как помочь человеку почувствовать, увидеть, поверить. А уж какие он средства выбирал для воплощения своего дара, значения не имеет. Изобрести целый мир, выстроить его с нуля – задача нелегкая, но Эдварду она была по плечу. Декорации, сюжет, живые, дышащие персонажи – он делал так, что история оживала в сознании слушателя. Вы никогда не задумывались о путях следования идей, мистер Гилберт? О том, как именно они перетекают из мозга в мозг? А ведь сказка – это не одна идея, это тысячи разных идей, и все они действуют согласованно, в ансамбле.

Она была права. Как художник, Эдвард Рэдклифф умел увлечь зрителей своим искусством, сделать из них соучастников, со-творцов того мира, который стремился создать.

– У меня прекрасная память, мистер Гилберт. Даже слишком, как мне иногда кажется. Я помню себя совсем крошкой; отец был еще жив, мы жили в Хэмпстеде. Сестра Клэр была на пять лет старше меня, играть со мной ей было скучно, но когда Эдвард начинал рассказывать нам сказки, мы обе слушали как завороженные. Часто они были страшными, но всегда необыкновенными, будоражащими. Лучшие минуты жизни я провела, слушая, как мой брат сплетает истории. Но однажды все в нашем доме изменилось и наступила пугающая темнота.

Леонард читал о смерти отца Эдварда: его задавил экипаж поздно ночью, в Мэйфере.

– Сколько вам было лет, когда ваш отец умер?

– Отец? – Люси нахмурилась, но тут же весело расхохоталась, и от нечаянной гримасы не осталось и следа. – О, мистер Гилберт, нет, я имею в виду совсем другое. Отца я почти не помню. Я говорю об отправке Эдварда в пансион. Ему было двенадцать, и он люто ненавидел каждую минуту, проведенную в школе. Эдварду, с его бурным воображением, несдержанным нравом и ослепительными выплесками страстей, ему, не терпевшему ни крикет, ни регби, ни греблю, зато обожавшему старинные книги по алхимии и астрономии, школа вроде Лечмира была противопоказана.

Леонард понял – он и сам учился в подобной школе. И до сих пор не сумел освободиться от ярма, которое на него там надели.

– Значит, Эдвард увидел дом, когда учился в школе?

– Ну что вы, мистер Гилберт. Лечмир – это же совсем в другой стороне, почти в Озерном крае. Вряд ли Эдвард мог забрести оттуда в Берчвуд-Мэнор. Нет, это случилось, когда ему уже исполнилось четырнадцать и он приехал домой на каникулы. Наши родители много путешествовали, и в то лето домом для нас было поместье деда и бабки. Оно называется Бичворт; это недалеко отсюда. Дед видел в Эдварде слишком много материнского – необузданный дух, презрение к условностям – и счел своим долгом выбить из Эдварда эту «дурь» и превратить его в истинного Рэдклиффа. Брат реагировал своеобразно: делал все возможное, чтобы взбесить старика. Крал у него виски, а когда нас отправляли спать, вылезал в окно и уходил в темные ночные поля, где подолгу гулял. После прогулок его тело было покрыто таинственными знаками, которые он рисовал на себе углем, лицо и одежда в грязи, карманы набиты камешками, палочками и речной травой. Он был неуправляем. – Ее лицо выражало восхищение, но тут на него точно наползла тень. – Но однажды он не вернулся. Ночью я проснулась и увидела, что его постель пуста, а когда он наконец пришел, то был очень тих и бледен. О том, что с ним случилось, он рассказал мне лишь через несколько дней.

Леонард был как на иголках от нетерпения. Сколько лет он находил лишь намеки Рэдклиффа на некое событие в его прошлом, из-за которого ему стал так дорог Берчвуд-Мэнор, – и теперь наконец вот-вот услышит ответ.

Люси посмотрела на Леонарда очень пристально и, как ему показалось, увидела его насквозь. Потом сделала глоток из чашки.

– Вы верите в духов, мистер Гилберт?

Леонард даже моргнул, до того неожиданным был ее вопрос.

– Я верю в то, что есть люди, которых они посещают.

Она пристально посмотрела на него и наконец улыбнулась. Леонарду стало не по себе: старуха точно прочла его мысли.

– Да, – сказала она, – вот именно. Человек действительно может стать объектом их внимания. Как мой брат. Что-то преследовало его в ту ночь, когда он шел домой, и он никак не мог избавиться от преследования.

Ночь Преследования. Так вот, значит, о чем писали друг другу Люси и Эдвард в детстве.

– И что же это было?

– В ту ночь Эдвард вышел из дома с намерением вызвать духа. В школьной библиотеке он обнаружил книгу, старинную, полную разных допотопных идей и заклинаний. Эдвард не был бы Эдвардом, если бы не решил опробовать их на деле, но это ему так и не удалось. Что-то случилось с ним в лесу. Позже он перечитал все, что только мог найти на эту тему, и пришел к выводу, что по его следу шел Черный Пес.

– Дух? – Что-то смутное, далекое, детское шевельнулось в душе Леонарда: вспомнились страшные твари из народных сказок, которые, как считается, стерегут места встреч двух миров. – Как в «Собаке Баскервилей»?

– Во что именно он воплотился в тот раз, не так уж и важно, мистер Гилберт. Гораздо важнее то, что Эдвард боялся за свою жизнь и, убегая от него через поля, вдруг увидел вдали дом, в котором светилось одно окно – в мансарде, под самой крышей. Он подбежал к нему и обнаружил, что входная дверь открыта, а в камине горит огонь.

– И этим домом был Берчвуд-Мэнор, – тихо добавил Леонард.

– Эдвард говорил потом, что, едва переступив порог, он понял, что спасен.

– Люди, которые жили в доме, о нем позаботились?

– Мистер Гилберт, вы глубоко ошибаетесь.

– Но я думал…

– Я надеюсь, в вашей работе излагается история Берчвуд-Мэнор?

Леонард вынужден был сознаться, что нет; он считал, что прошлое дома до момента его покупки Эдвардом Рэдклиффом не имело отношения к теме.

Брови Люси поползли наверх, – наверное, вручи он сейчас ей блокнот и попроси написать за него диссертацию, она бы и то не была так удивлена и разочарована.

– Дом в его сегодняшнем виде существует с шестнадцатого века. Построил его человек по имени Николас Оуэн, чтобы прятать в нем католических священников. И он не без причины выбрал для Берчвуд-Мэнор именно это место, в излучине реки; как вы понимаете, мистер Гилберт, земля под домом намного древнее самого дома. И у нее есть своя история. Неужели вам до сих пор никто не рассказал о детях Элдрича?

Краем глаза Леонард заметил движение в углу комнаты и вздрогнул. Повернув голову, он поглядел туда и увидел в полумраке кошку, ту самую, которая вошла перед ним в коттедж; теперь она потягивалась, глядя на него блестящими глазами.

– В здешних местах, мистер Гилберт, любят рассказывать легенду о трех детях, которые однажды пришли сюда из мира фей, через порог между мирами. Они вышли из леса в поле, где крестьяне жгли стерню, и их приютила у себя пожилая пара. Дети с самого начала казались странными. Они лопотали на непонятном языке, следов на земле не оставляли, а их кожа временами вдруг начинала немного светиться. Сначала их терпели, но потом дела в деревне пошли наперекосяк – сперва случился неурожай, потом у кого-то родился мертвый ребенок, а потом еще и сын мясника утонул, – и люди стали коситься на пришельцев. Когда высох колодец, терпение жителей лопнуло, они явились к старикам и стали требовать, чтобы те выдали им детей. Старики отказались, и их выгнали из деревни. Но далеко они не ушли – обосновались в каменном здании фермы, у реки, – и их на время оставили в покое. Однако скоро в деревне началась повальная болезнь, и крестьяне ночью, запалив факелы, явились к их дому. Старики и дети сбились в кучу, прильнули друг к другу в окружении враждебной толпы – участь их, казалось, была решена. Но стоило деревенским протянуть к ним руки, как тут же раздался удивительный звук – будто ветер донес издалека песню охотничьего рога – и, откуда ни возьмись, появилась женщина, прекрасная собой, с длинными струящимися волосами и светящейся кожей. Королева Фей пришла, чтобы забрать своих детей. Уводя их, она наложила защитные чары на дом и землю двух стариков, в благодарность за то, что те оберегали принца и двух принцесс из страны фей. С тех пор излучина реки, где теперь стоит Берчвуд-Мэнор, считается в округе местом, где можно получить защиту и безопасность. Говорят даже, что некоторые по сей день видят магию фей – она является людям в виде света, который горит в окне под самой крышей.

Леонарду хотелось спросить у Люси, неужели она, при всей своей учености и интересе к последним открытиям, на самом деле верит во все это – в то, что Эдвард видел той ночью свет в окне и что дом защитил его, – но сколько он ни переставлял слова у себя в голове, фразы все равно выходили невежливыми и бестактными. К счастью, Люси, видимо, разгадала ход его мыслей.

– Я верю в науку, мистер Гилберт. Моей первой любовью была естественная история. Земля огромна и очень стара, и на ней есть немало такого, чего мы пока не понимаем. И я отказываюсь принимать точку зрения, будто магия и наука враждебны друг другу; для меня и та и другая есть не что иное, как заслуживающие уважения попытки понять устройство нашего мира. И потом, я тоже кое-что видела, мистер Гилберт; я выкапывала из земли разные вещи, держала их в руках и чувствовала то, что пока не в силах объяснить наука. История о детях Элдрича – это, конечно, сказка. У меня не больше оснований верить в нее, чем в рассказы об Артуре, который вынул свой меч из камня и стал королем, или о временах, когда драконы бороздили наше небо. Но мой брат поведал мне, что видел свет в окне под крышей в ту ночь и что дом защитил его, и я знаю, что он говорил правду.

Леонард не подвергал сомнению ее веру, но он разбирался в психологии; авторитет старшего брата оставался для нее незыблемым. Когда они с Томом были маленькими, Леонард точно знал, что сколько бы раз он ни обманывал Тома, как бы ни врал ему, брат готов верить ему снова и снова. Люси была намного моложе Эдварда. Она восхищалась им, обожала его, а он исчез из ее жизни. Сейчас ей семьдесят девять, ее убеждения неколебимы, но на все, что связано с Эдвардом, она всегда будет смотреть как младшая сестра, как неопытная девочка.

И все же Леонард записал легенду о детях Элдрича. Для диссертации ее достоверность имела второстепенное значение. Достаточно того, что сам Рэдклифф был одержим этой идеей, верил в магические свойства дома, ну а местная легенда послужит приятным обрамлением для его веры. Понимая, что время идет, он подвел под этой записью жирную черту и перешел к следующей теме:

– Мисс Рэдклифф, не могли бы мы сейчас поговорить о лете 1862 года?

Люси взяла со стола ореховую сигаретницу и протянула Леонарду. Он вынул сигарету и стал смотреть, как Люси ловко извлекает огонек из серебряной зажигалки. Она закурила и выдохнула, рукой разгоняя дым.

– Наверное, вы ждете, что я скажу: мол, я помню то лето так ясно, будто оно было вчера. Так вот, это не так. Кажется, что это было в другом месте, не здесь. Странно, да? Вспоминая, как Эдвард рассказывал мне сказки, я каждый раз отчетливо различаю даже запах, который окружал нас тогда: влажный, землистый – так пахло в мансарде нашего хэмпстедского дома. А вот когда я думаю о том лете, то словно гляжу в телескоп на далекую звезду. И вижу себя со стороны.

– Значит, вы тоже были здесь? В Берчвуд-Мэнор?

– Мне было тринадцать. Мать уезжала на континент, к друзьям, а меня хотела отправить к деду и бабке в Бичворт. Но Эдвард пригласил меня поехать с ним и всей его компанией в Берчвуд. Конечно, я была в восторге.

– Как это было?

– Лето, жара. Первые две недели вся компания проводила время примерно так, как вы себе и представляете: катание на лодке, пикники, этюды на природе, прогулки. Засиживались допоздна, рассказывали истории, спорили о научных, художественных и философских теориях, которые были в ходу в то время.

– А потом?

Она посмотрела ему прямо в глаза:

– А потом, как вам уже известно, мистер Гилберт, все закончилось.

– Убили невесту Эдварда.

– Фанни Браун, да.

– А еще похитители унесли подвеску с «Синим Рэдклиффом».

– Вы хорошо подготовились.

– В Газетной библиотеке хранится немало статей на эту тему.

– Не сомневаюсь. О смерти Фанни Браун не писал тогда только ленивый.

– По моим наблюдениям, судьба пропавшего бриллианта занимала газетчиков и публику куда больше.

– Бедняжка Фанни. Славная была девочка – жаль только, вечно на вторых ролях, как в жизни, так, по вашему верному замечанию, и в смерти. Надеюсь, мистер Гилберт, вы не ждете от меня объяснений, почему люди, увлеченно читающие бульварную прессу, интересуются определенными вещами?

– Разумеется, нет. И вообще, меня куда больше интересует реакция тех, кто лично знал Фанни Браун. Я заметил, что пока буквально вся страна смаковала происшествие в Берчвуд-Мэнор, сам Эдвард, а также его друзья и коллеги – Торстон Холмс, Феликс и Адель Бернард – почти не упоминали о нем в письмах друг другу. Если судить по их переписке, как будто ничего и не было.

Ему показалось или ее глаза слегка блеснули?

– Это был страшный день, мистер Гилберт. На мой взгляд, нет ничего удивительного в том, что те, кому довелось его пережить, предпочитали не распространяться о нем.

Она спокойно смотрела на него, продолжая курить сигарету. Конечно, в ее словах был смысл, но Леонарда не покидало ощущение, что дело не только в этом. Молчание членов кружка было противоестественным. И не потому, что они не обсуждали события того дня; все сразу перестали упоминать и Эдварда Рэдклиффа, и Фрэнсис Браун в своих письмах, словно их никогда не было на свете. И только после трагической смерти Рэдклиффа его имя, как тень, снова стало проскальзывать в переписке Торстона Холмса.

Холмсу явно не хватало их былой дружбы, и это ощущение потери он начал испытывать еще до смерти Фрэнсис Браун. Леонард вспомнил свой визит в архив Холмса в Йорке: еще тогда он отметил изменение интонации в переписке двух друзей. Долгие, откровенные разговоры о живописи, философии и жизни в целом, начавшиеся после их знакомства в 1858-м, прекратились в первые месяцы 1862-го, общение стало коротким, поверхностным и формальным. Между ними явно что-то произошло.

Леонард спросил об этом Люси, которая сначала нахмурилась, а потом сказала:

– Я действительно помню, как Эдвард пришел однажды утром домой в бешенстве, – наверное, тогда это и случилось, как раз перед его второй выставкой. У него были разбиты костяшки пальцев, а рубашка порвана.

– Он подрался?

– Подробностей он не приводил, но на следующей неделе я видела Торстона Холмса: под глазом у него красовался большой лиловый синяк.

– Из-за чего они подрались?

– Не знаю, тогда я об этом даже не задумалась. Между ними случались разногласия, даже в пору их самой крепкой дружбы. Торстон был тщеславен и любил выигрывать. Бешеный бык, самодовольный павлин и задиристый петух в одном лице. Но он умел быть щедрым и даже очаровательным; как старший из двоих, он представил Эдварда многим влиятельным людям. По-моему, он гордился Эдвардом. Ему нравилось, что его видят вместе с таким энергичным, талантливым молодым художником, что их считают друзьями. Вместе они всегда были в центре внимания, в них многое поражало: то, как они одевались – свободные рубашки и длинные шарфы, – растрепанные волосы, раскованность. Но Торстону Холмсу необходимо было первенствовать во всем, включая дружбу. Он заревновал, когда критики и публика стали уделять Эдварду больше внимания, чем ему. Вы никогда не замечали, мистер Гилберт, что именно ревнивые друзья становятся зачастую самыми ярыми и непримиримыми врагами?

Леонард записал это откровение о дружбе двух художников. Убежденность, с которой говорила Люси, отчасти объясняла то, зачем она пригласила его сюда. Она еще на кладбище заявила, что словам Холмса об Эдварде нельзя верить и ей придется многое ему рассказать, чтобы выровнять чаши весов и «чтобы вы не напечатали о нем еще какую-нибудь ложь». Так вот, оказывается, в чем дело. Она хотела, чтобы Леонард знал: у Холмса была своя цель, он ревновал друга к его славе и планировал возвыситься за его счет.

Но Леонард вовсе не был убежден в том, что одна только профессиональная ревность могла стать причиной столь глубокого разлада между молодыми людьми. В 1861 и 1862 годах звезда Рэдклиффа была на подъеме, но выставка, которая сделала ему имя, состоялась лишь в апреле 1862-го, а тон переписки между бывшими друзьями заметно охладел еще до этого. Леонард считал, что причина тут совсем иная, и даже догадывался о ее природе.

– В середине восемьсот шестьдесят первого у Эдварда появилась новая натурщица, не так ли? – Этот вопрос он задал с притворной небрежностью, хотя стоило ему приступить к этой теме, как в памяти ожили отголоски недавних снов, и он почувствовал, что краснеет; не в силах посмотреть Люси в глаза, он сделал вид, будто вглядывается в свои записи. – Лили Миллингтон? Так, кажется, ее звали?

Он очень старался, но все же выдал себя, потому что ответный вопрос Люси прозвучал подозрительно:

– А почему вы спрашиваете?

– Судя по тому, что я читал о Пурпурном братстве, отношения внутри группы были весьма тесными. Они влияли на творчество друг друга, делились идеями и секретами, жили друг у друга, рисовали одних и тех же натурщиц. Так, Эдвард и Торстон писали Диану Баркер, и все трое писали Адель Уинтерсон. Но Лили Миллингтон есть только на полотнах Эдварда. Это показалось мне удивительным, и я невольно задал себе вопрос: почему так? И нашел лишь два возможных ответа: либо другие не хотели ее писать, либо Эдвард не желал с ними делиться.

Люси опять протянула руку за палкой, встала, медленно прошла через комнату, остановилась у окна и стала глядеть на улицу. Свет еще сочился через стекло, но угол падения солнечных лучей изменился, так что профиль Люси был теперь в тени.

– Место встречи двух троп там, в конце деревни, называется перекрестком. И не зря: в Средние века там действительно стоял крест. Он исчез во времена Реформации, когда люди Елизаветы шныряли по всему здешнему краю, уничтожая ловушки католицизма – церкви и церковное искусство, – а заодно убивая священников, если их удавалось найти. Теперь от креста остался только цоколь. А вот название сохранилось, им пользуются до сих пор. Разве не удивительно, мистер Гилберт, что ужасные исторические потрясения стирают с лица земли все и только имя, слово, звук не подлежат уничтожению? Вот так и события, которые произошли здесь с другими людьми, в другое время. Каждый раз, проходя тем перекрестком, я думаю о прошлом. О разрушенных церквях, о священниках, которые здесь скрывались, и о солдатах, которых посылали искать их и убивать. Думаю о вине и о прощении. А вы часто задумываетесь о таких вещах?

Она говорила уклончиво, явно избегая прямого ответа на вопрос о Лили Миллингтон. И снова, уже не в первый раз, у Леонарда возникло чувство, будто она видит его насквозь.

– Иногда, – ответил он. Слово как будто царапнуло ему горло, и Леонард кашлянул, прочищая его.

– Да я и не сомневалась, вы же воевали. Обычно я не раздаю советов, мистер Гилберт, но я прожила долгую жизнь и узнала, что надо прощать себе прошлое, иначе дорога в будущее сделается невыносимой.

Удивление, смешанное со стыдом, навалилось на него внезапно, как морок. Да нет, это просто догадка, сказал он себе. Не может она ничего знать о его прошлом. Она же сама говорила: те, кто побывал на войне, видели и делали там такое, о чем предпочли бы забыть. Он приказал себе не расслабляться. Но когда он продолжил, его голос дрожал сильнее, чем ему хотелось бы:

– У меня есть отрывок из письма, которое Эдвард написал вашему кузену Хэмишу в августе восемьсот шестьдесят первого. Вы не возражаете, если я прочту его вам, мисс Рэдклифф?

Та продолжала смотреть в окно. Но возражать не стала. Леонард начал читать:

– «Я нашел ее, женщину такой поразительной красоты, что у меня даже рука болит, до того мне хочется писать ее. Я жажду запечатлеть все, что я вижу и что чувствую, когда смотрю ей в лицо, и в то же время сама мысль об этом непереносима. Ибо разве я могу надеяться отдать должное подобной красоте? Ее осанка благородна, но не потому, что она родилась в такой семье, а от природы. В ней нет ни капли жеманства или притворства; напротив, она открыто встречает всякое проявление интереса к себе и никогда не опускает глаза под чужим взглядом. В складке губ читается такая уверенность – и гордость, – что дух захватывает. От нее вообще захватывает дух. Рядом с ней кто угодно покажется подделкой. Она – сама истина; истина – это красота; а красота – знак Божественности».

– Да, – тихо сказала Люси. – Это Эдвард. Его голос я узнаю где угодно. – Она повернулась к окну спиной, медленно подошла к креслу и села, и Леонард с удивлением заметил влагу на ее щеках. – Я помню тот вечер, когда он увидел ее впервые. Он был в театре, вернулся как будто не в себе. Мы сразу поняли: что-то будет. Он тут же все нам выложил и сразу пошел в сад, к себе в студию, где сел за наброски. Несколько дней он работал как одержимый, без отдыха. Не ел, не спал, ни с кем не разговаривал. Заполнял страницу за страницей ее образом.

– Он влюбился.

– Я хотела сказать вам, мистер Гилберт, что мой брат был увлекающейся натурой, им часто овладевали навязчивые идеи. Он всегда вел себя так, когда находил новую натурщицу, или знакомился с новой техникой, или был захвачен новой мыслью. Сказав так, я не погрешила бы против правды. – Ее рука на подлокотнике дрогнула. – И в то же время погрешила бы. Потому что с Лили Миллингтон все было иначе, мы все сразу это поняли. Это видела я, это видел Торстон, даже бедняжка Фанни Браун и та сразу увидела. Эдвард полюбил Лили Миллингтон со страстью, которая не предвещала ничего хорошего, и в то лето здесь, в Берчвуде, все разрешилось.

– Так, значит, Лили Миллингтон все же была здесь. Почему-то я так и думал, хотя об этом нигде нет ни слова. Ни в дневниках, ни в письмах и уж тем более в газетах.

– Вы читали полицейские отчеты, мистер Гилберт? Мне кажется, такие документы должны храниться очень долго.

– Вы хотите сказать, что они рассказывают другую историю?

– Мистер Гилберт, дорогой мой, вы же были солдатом, участвовали в Великой войне. Кому, как не вам, знать, что соус, под которым то или иное событие подают в газетах, превращает реальные факты в совсем другое блюдо? Отец Фанни был человек влиятельный. Ему нисколько не хотелось, чтобы в газетах появились сообщения о том, что другая женщина вытеснила его дочь из сердца Эдварда.

У Леонарда точно лампочка в мозгу вспыхнула. Эдвард любил Лили Миллингтон. И вовсе не смерть Фанни Браун разбила ему сердце и послала его в смертельное пике; он потерял Лили. Но что с ней стало?

– Если она и Эдвард любили друг друга, как вышло, что он остался один? Как он ее потерял?

Люси намекнула, что полицейские отчеты уделяли особое внимание присутствию Лили Миллингтон в Берчвуд-Мэнор в ту ночь, когда была совершена и кража, и убийство… Вдруг Леонард все понял:

– Лили Миллингтон была связана с похищением. Она предала Эдварда, и это свело его с ума.

На лице Люси появилось мрачное выражение, и Леонард немедленно раскаялся в поспешности, с которой сделал выводы. В момент озарения он совсем забыл, что речь идет о ее брате. И чуть ли не радовался, произнося свои последние слова.

– Мисс Рэдклифф, простите, – сказал он. – Какой я бесчувственный.

– Вовсе нет. Но я устала, мистер Гилберт.

Леонард взглянул на часы и понял, что пересидел отведенное ему время. Сердце его упало.

– Конечно. Я больше не отниму у вас ни минуты. Но я поищу отчеты, о которых вы говорили. Уверен, они прольют на все это новый свет.

– В жизни мало в чем можно быть уверенным, мистер Гилберт, но я поделюсь с вами одним секретом: правда всегда на стороне того, кто рассказывает историю.