Дочь часовых дел мастера Мортон Кейт

Глава 23

В последние полчаса ветер переменился. До полудня было еще далеко, но небо потемнело, и у Джека появилось предчувствие, что позже обязательно пойдет дождь. Стоя на краю луга, он поднес к глазам фотоаппарат и стал смотреть на далекую реку в глазок видоискателя. У камеры был мощный зум, и ему удалось сфокусироваться на верхушках камышей, росших кое-где вдоль берега. Наводя фокус, он так сосредоточился, что даже забыл о шуме реки.

Но снимка Джек не сделал. Временное затишье – вот что ему было нужно.

Он знал, что река здесь будет; карта местности прилагалась к полученным инструкциям. Но он не понимал тогда, что, ложась спать, он каждый вечер будет слышать ее шум.

Эта река была мирной. Правда, Джек поговорил с одним местным парнем, у которого была своя лодка для хождения по каналам, и тот объяснил, что после грозы течение тут всегда сильное. Джек покивал, но до конца так и не поверил: какое уж тут течение при всех этих запрудах и шлюзах, перегородивших Темзу по всей длине? Возможно, когда-то река имела действительно бурный нрав, но ее давно укротили и даже заковали в кандалы.

Джек кое-что знал о характере воды. Когда он был мальчишкой, через дорогу от их дома протекала небольшая речушка – «крик», как говорят в Австралии. Большую часть года она стояла сухой, зато, когда приходили дожди, пересохшее русло наполнялось водой в считаные минуты. Вода кувыркалась и неслась по нему, голодная, грозная, ревя и день и ночь.

Тогда они с братом Беном брали непотопляемый плот и шли кататься по недолговечным стремнинам, хорошо зная, что через несколько дней река снова превратится в вереницу стоячих луж.

Отец всегда предупреждал их, что плот – это опасно, напоминая о детишках, которые каждый год гибли в сезон дождей, затянутые водой в сливную трубу. Но Бен и Джек только переглядывались. Закатывали по очереди глаза, а потом прокрадывались в гараж, тайком вытаскивали оттуда плот и, надув его, топали с ним через дорогу. Реки они не боялись. Оба прекрасно знали, как вести себя в воде. До того дня, когда все случилось. До наводнения, которое пришло в тот год, когда Бену исполнилось одиннадцать, а Джеку – девять.

Небо вдалеке на миг вспыхнуло золотом, и вскоре до Джека дошел ворчливый рокот, катящийся по реке. Он взглянул на часы и увидел, что уже почти полдень. Стало жутковато: наступили те странные, точно неземные сумерки, какие всегда бывают перед грозой.

Он повернулся и пошел назад, к дому. Плотник не погасил за собой свет – Джек видел его с луга: наверху, в окне, под самой крышей горел огонек, и Джек решил подняться туда и выключить его, когда впускал в дом Элоди.

Та уже ждала его – выйдя на дорогу для экипажей, он сразу увидел ее у ворот. Она помахала ему рукой, потом улыбнулась, и Джек ощутил ту же щекотку любопытства, что и вчера.

Наверное, это дом во всем виноват. Здесь ему плохо спится, и не только из-за дурацкого матраса на кровати в бывшей пивоварне. С самой первой ночи он видит чудные сны, а еще – он не стал бы распространяться об этом в местном пабе, например, – внутри дома возникает такое чувство, будто за ним непрерывно следят.

«Дурак ты, – говорил он себе. – Следят, конечно. Мыши».

И все же убедить себя в том, что в доме нет никого, кроме мышей, не получалось. Ощущение слежки было физическим и напоминало Джеку первые дни влюбленности, когда каждый взгляд, даже случайный, кажется заряженным особым смыслом. Когда даже полуулыбка определенной женщины вызывает шевеление в самом низу живота.

Он дал себе твердое обещание не усложнять больше свою жизнь. Сюда он приехал для того, чтобы доказать Саре: он заслуживает еще одного шанса видеться с дочками. Вот и все. Ну, может, еще бриллиант найдет. Если тот вообще существует. Вполне возможно, что и нет.

Подойдя ближе, Джек увидел, что у Элоди с собой чемодан.

– С ночевкой приехали? – спросил он.

Краска мгновенно прихлынула к ее щекам. Джеку нравилось, как она краснеет.

– Нет, я уезжаю в Лондон.

– А где ваша машина?

– Я еду на поезде. В четыре часа мне надо быть на станции.

– Значит, вам пора туда. – Он кивнул головой на ворота. – Заходите. Пойду отопру дом.

Джеку и самому пора было собираться, но, впустив в дом Элоди, он решил напоследок еще раз просмотреть бумаги Розалинд Уилер. Так, на всякий случай – вдруг найдется то, чего он не заметил. Конечно, противная она баба, эта Розалинд Уилер, да и дело, похоже, безнадежное, но раз он, Джек, за него взялся, значит должен довести до конца и никого не подводить.

Именно этим Сара особенно часто попрекала его к концу их брака: «Хватит быть всеобщим героем, Джек. Бена этим все равно не вернешь». Тогда эти слова его бесили, но теперь он понимал, что жена была права. Его работа, да и вся его взрослая жизнь были одной большой попыткой стереть фото, которые после того наводнения опубликовали во всех газетах. На одном, большом, его, Джека, вносили в машину «скорой помощи»: расширенные от страха глаза, на плечах – одеяло-грелка. На втором, поменьше, он и Бен, оба в школьной форме, были сняты вместе – первый случай, когда братья сами настояли на совместной фотографии, – волосы у Бена были зачесаны с боку на бок так аккуратно, как никогда раньше. Статьи в газетах с описанием происшествия навек определили жизненные роли обоих, словно высекли их в граните. Джек, мальчик, которого спасли. И Бен, маленький герой, который только успел крикнуть спасателям: «Сначала моего брата», и река тут же унесла его самого.

Джек бросил взгляд на дверь. Прошло полчаса с тех пор, как Элоди вошла в дом, а он все никак не может сосредоточиться. Пока он отключал сигнализацию и копался в замке, она ждала рядом, а когда Джек распахнул перед ней дверь, вежливо поблагодарила и уже почти шагнула через порог, но вдруг замешкалась и спросила:

– Вы ведь не сотрудник музея, правда?

– Нет.

– Ученый?

– Я детектив.

– Вы работаете в полиции?

– Работал. Теперь нет.

Он не стал ничего объяснять – какой смысл говорить посторонней женщине, что к смене профессии его подтолкнула катастрофа в личной жизни? К тому же она ни о чем не спрашивала. Помолчала, вдумчиво кивнула и исчезла в глубинах Берчвуд-Мэнор.

С тех пор Джек боролся с желанием последовать туда за ней. Снова и снова он перечитывал одну и ту же страницу, и каждый раз его мысли уходили следом за посетительницей, и он ловил себя на том, что думает не о содержании бумаг, а о том, где она сейчас, какую комнату исследует, что делает. В какой-то момент он даже встал и почти уже вошел в дом, но, осознав, что делает, вернулся за стол.

Джек решил заварить себе чаю – просто чтобы занять себя тем, от чего нельзя отвлекаться до самого конца, и сидел, ожесточенно макая пакетик с чаем в чашку, когда вдруг почувствовал, что она стоит у него за спиной.

Он понял, что она пришла попрощаться, и, раньше чем она успела открыть рот, предложил:

– Хотите чашечку? Чайник только что вскипел.

– Почему бы нет? – Элоди произнесла эти слова с удивлением, но чем оно было вызвано, предложением Джека или ее собственным согласием, он не понял. – Капельку молока, пожалуйста, и без сахара.

Джек достал вторую чашку, выбрав ту, что почище, без коричневого налета вокруг донышка. Закончив с чаем, он вынес обе чашки на улицу. Элоди уже стояла на мощенной камнем дорожке, которая шла вокруг дома.

Поблагодарив его, она сказала:

– Лучший запах на свете – запах приближающейся грозы.

Джек согласился с ней, и оба присели на край дорожки.

– Так что же, – спросила она, сделав глоток, – делает в музее детектив с отмычками?

– Меня наняли поискать тут кое-что.

– То есть вы охотник за сокровищами? У вас есть карта и все такое прочее? А на карте крестик – «копать здесь»?

– Что-то вроде того. Только без крестика. В этом и загвоздка.

– А что вы ищете?

Он поколебался, вспомнив пункт о неразглашении в контракте, который заставила его подписать Розалинд Уилер. Нарушать правила – это ладно, тут Джек не имел ничего против, но вот нарушать обещание – последнее дело. Хотя, по правде говоря, Элоди ужасно нравилась ему, и он почему-то понимал: ей сказать можно.

– Видите ли, – начал он, – женщина, которая наняла меня, в порошок меня сотрет, если я вам что-нибудь расскажу.

– О, мне уже интересно!

– Но мое благополучие вам до лампочки, как я вижу.

– А что, если я пообещаю никому не рассказывать? Я никогда не нарушаю обещаний.

К черту Розалинд Уилер: не она его убьет, так он сам лопнет от любопытства.

– Я ищу камень. Синий бриллиант.

От удивления ее глаза стали еще больше.

– «Синий Рэдклифф?»

– Что?

Она раскрыла рюкзачок и вынула оттуда книжку – старую, с пожелтевшими страницами.

– «Эдвард Рэдклифф: его жизнь и любовь», – прочитал Джек вслух название книги. – Это имя я видел на кладбище.

– Раньше это был его дом, да и сам камень, как явствует из названия, принадлежал семье Рэдклиффов.

– Никогда не слышал, чтобы его так называли. Моя клиентка говорила, что он принадлежал ее бабушке, женщине по имени Ада Лавгроув.Элоди покачала головой, – видимо, это имя было ей незнакомо.

– Эдвард Рэдклифф забрал бриллиант из семейного сейфа в банке летом тысяча восемьсот шестьдесят второго года, чтобы его натурщица, девушка по имени Лили Миллингтон, надевала камень, позируя для картины. Говорят, что она его украла, а позже убежала с ним в Америку, разбив Рэдклиффу сердце. – Осторожно перелистывая хрупкие страницы, Элоди добралась до центральной вкладки с иллюстрациями и показала ему фотографию с подписью «La Belle», пояснив: – Вот она, Лили Миллингтон. Натурщица Эдварда Рэдклиффа и любовь всей его жизни.

Взглянув на снимок, Джек ощутил что-то очень похожее на дежавю, но тут же сообразил: еще бы, он же столько раз видел это лицо и эту картину – она напечатана на каждом втором сувенирном пакете, которые субботние посетители выносят из магазина подарков при музее. Но тут Элоди вынула из рюкзака другое фото и, держа его в двух руках, словно реликвию, протянула Джеку. Та же самая женщина, только здесь она была именно женщиной, а не богиней, как на картине, – может быть, потому, что это был снимок. Она была прекрасна, но особенно в ней привлекала даже не красота, а та раскованная смелость, с которой она смотрела на фотографа. И опять Джеку стало не по себе, точно он взглянул в лицо человеку, которого видел прежде. И не только видел, но и любил.

– Откуда это у вас?

Волнение в его голосе удивило Элоди, легкая морщинка любопытства залегла меж ее бровей.

– С работы. Фото было в рамке, а она принадлежала Джеймсу Стрэттону. Я – хранитель его архивов.

Имя Джеймса Стрэттона ровным счетом ничего не говорило Джеку, и все же вопрос сорвался с его губ сам собой, прежде чем он успел подумать:

– Расскажите о нем. Чем он занимался? Как случилось, что он обзавелся архивами, которые стоит сохранять для потомства?

Элоди ненадолго задумалась.

– Меня никто еще не расспрашивал о Джеймсе Стрэттоне.

– Мне интересно.

Джек не кривил душой, хотя вряд ли бы смог объяснить, откуда взялся этот острый интерес.

Ответ прозвучал слегка насмешливо, но было видно, что ей приятно.

– Стрэттон был предпринимателем, очень успешным – он и сам происходил из богатой и влиятельной семьи, – а еще социальным реформатором.

– В смысле?

– Возглавлял разные комиссии и комитеты, которых в викторианские времена было много. Все они стремились улучшить жизнь бедных, но те, что учреждал он, и вправду добивались этой цели. У него были большие связи, красноречие, безграничный запас терпения и решимость. А еще он был добрым и щедрым. Именно по его инициативе отменили закон о бедных, по его инициативе строились дома для детей, оставшихся без родителей, а сами дети брались под опеку государства. Его влияние распространялось на все уровни общества: членов парламента он убеждал принимать нужные законы, богатых коммерсантов и предпринимателей склонял к щедрым пожертвованиям, тем, кто работал непосредственно с бедняками, платил, чтобы они могли выходить на улицы и раздавать еду тем, кому не на что было ее купить. Он посвятил свою жизнь помощи другим людям.

– Прямо-таки герой.

– Он и был героем.

У Джека на языке уже вертелся другой вопрос:

– Что могло заставить человека, рожденного в богатстве, так упорно бороться за права обездоленных?

– В детстве он невероятным образом подружился с девочкой, которая жила в этой среде.

– Как это случилось?

– Долгое время это никому не было известно. В своих дневниках он не приводит никаких подробностей. Но мы знаем, что дружба была, потому что позже он упоминал о девочке в своих публичных выступлениях.

– А теперь?

Элоди явно предвкушала то, что собиралась сказать, – судя по тому, как вспыхнули ее глаза, когда она улыбнулась.

– На днях я кое-что нашла. И вы – первый, кому я рассказываю об этом. Я не сразу поняла, что это, но, вчитавшись внимательно, сообразила.

Снова нырнув в свой волшебный рюкзак, она вытащила оттуда прозрачный пластиковый файл. Внутри лежало письмо, очень старое, написанное на хорошей бумаге; следы сгибов свидетельствовали о том, что оно долго лежало где-то, многократно свернутое и придавленное чем-то тяжелым.

Джек начал читать:

Мой самый дорогой, единственный и неповторимый Дж.

То, о чем я хочу рассказать тебе сейчас, – мой самый большой секрет. Я скоро уезжаю в Америку, не насовсем, но как долго пробуду там, пока не знаю. Я никому об этом не говорила по причинам, которые ты скоро поймешь сам. На это путешествие я возлагаю очень большие – и радостные – надежды.

Больше я пока ничего не могу сказать, но ты, пожалуйста, не беспокойся: я напишу тебе сразу, как только это можно будет сделать без риска.

Как же я буду скучать по тебе, мой лучший, самый дорогой друг! Как я благодарна судьбе за тот день, когда, спасаясь от полиции, я влезла в твое окно, а ты подарил мне тауматроп. Разве могли мы тогда представить, что ждет нас впереди?

Дорогой мой Джо, к письму я прилагаю фотографию – вспоминай меня, глядя на нее. Мне будет не хватать тебя, даже не представляю, кого еще мне может так не хватать, а ты знаешь, что такими словами я не бросаюсь.

До нашей следующей встречи остаюсь

вечно благодарная и любящая тебя, ББ.

Джек поднял голову:

– Она называет его Джо. Не Джеймсом.

– Многие так делали. Он пользовался своим настоящим именем только в официальной обстановке.

– А что значит «ББ»? Как это расшифровывается?

Элоди покачала головой:

– Этого я пока не знаю. Но что бы за этим ни стояло, я уверена, что женщина, которая написала это письмо, подруга детства Джеймса Стрэттона, и женщина на этой фотографии, модель Эдварда Рэдклиффа, – одно лицо.

– Почему вы так уверены в этом?

– Во-первых, я нашла письмо внутри рамки с этой самой фотографией. Во-вторых, Леонард Гилберт пишет, что Лили Миллингтон – это псевдоним натурщицы, а не настоящее имя. А в-третьих…

– Мне уже нравится ваша теория. Вполне основательная.

– У меня была другая проблема. Не так давно я обнаружила, что Эдвард Рэдклифф посещал Джеймса Стрэттона в восемьсот шестьдесят седьмом. И не просто посещал, но и оставил на хранение дорогие для себя вещи – сумку и альбом с эскизами. До этого я даже не подозревала, что между ними вообще была связь, и долго ломала голову над тем, на какой почве они могли сойтись.

– А теперь вы думаете, что связующим звеном между ними была она.

– Я не думаю, я знаю. Никогда в жизни я ни в чем не была уверена так, как в этом. Я просто это чувствую. Вы меня понимаете? – (Джек кивнул. Конечно, он понимал.) – Кем бы она ни была. В ней – ключ к разгадке.

Джек опять посмотрел на фотографию:

– Вряд ли это она сделала. В смысле – украла камень. Точнее, я даже уверен, что это не она.

– Почему? Снимок подсказывает?

Джек не знал, чем объяснить странную уверенность в невиновности этой женщины, пронзившую его сразу, как только он встретил ее искренний, устремленный прямо на него взгляд. Его даже затошнило. К счастью, объяснять ничего не пришлось, потому что Элоди продолжила:

– Вообще-то, я тоже так не думаю. И сам Леонард Гилберт в это не верил, как потом выяснилось. Когда я в первый раз читала его книгу, то заподозрила, что ему не по сердцу собственная теория, а потом нашла другую его статью, от девятьсот тридцать восьмого года: в ней он пишет, что снова расспросил женщину, рассказавшую историю Рэдклиффа и его возлюбленной, и та созналась, что не верит в то, что Лили Миллингтон украла камень, и более того, твердо знает, что Лили этого не делала.

– Значит, не исключено, что бриллиант по-прежнему где-то здесь, как говорила моей клиентке ее бабка?

– Думаю, да, хотя времени прошло немало. А что именно она вам рассказала?

– Сказала, что ее бабка однажды потеряла очень дорогую вещь и есть веские причины полагать, что это произошло в одном поместье в Англии.

– Бабка сама ей рассказала?

– Ну, в некотором роде. Она перенесла удар, а когда стала выздоравливать, речь вернулась к ней как-то сразу, и она говорила и говорила без остановки: о своей жизни, о детстве, о школе, вообще о прошлом, настойчиво так, даже с тревогой. В том числе о бриллианте, который был ей очень дорог. Она оставила его в доме, где была ее школа. В общем, довольно бессвязный рассказ, и моя клиентка решила, что это просто бред. А когда бабка умерла и эта женщина стала разбирать оставшиеся после нее вещи и документы, она поняла, что старуха довольно точно указала место поисков.

– А почему ее бабушка сама не вернулась за бриллиантом? Сомнительная история, на мой взгляд.

Джек кивнул:

– Я до сих пор ничего не нашел. Но ее бабка точно была связана с этим местом. Умирая, она оставила порядочное наследство обществу, которое управляет музеем: собственно, на ее деньги музей и открыли. Только поэтому моя клиентка добилась для меня разрешения пожить здесь.

– Что она им сказала?

– Что я фотожурналист, откомандирован сюда на две недели с заданием.

– То есть она не из тех, кто всегда говорит правду и ничего, кроме правды.

Джек усмехнулся, вспомнив Розалинд с ее бульдожьей хваткой.

– Не сомневаюсь, сама она верит каждому слову из тех, что сказала мне. И, надо отдать ей должное, я обнаружил факт, который говорит в пользу ее теории. – Он вынул из кармана распечатку письма, полученного накануне от Розалинд Уилер. – Это от Люси Рэдклифф, которая, наверное, была…

– Сестрой Эдварда…

– Точно. Бабка моей клиентки получила его в девятьсот тридцать девятом году.

Элоди пробежала письмо глазами, но один фрагмент прочла вслух:

– «Твое письмо крайне встревожило меня. Мне плевать, что ты там видела в газетах и кем почувствовала себя после этого. Я настаиваю, чтобы ты не делала того, о чем пишешь. Навестить меня ты можешь, я буду рада, но его с собой не привози. Мне он не нужен. Я вообще не хочу его видеть, никогда. Моей семье он принес только горе. Теперь он твой. Не забудь, он сам пришел к тебе, причем в самый подходящий момент, – пусть у тебя и остается. Считай, что это подарок, и ни о чем не беспокойся». – Она оторвалась от письма. – Вообще-то, о бриллианте тут нет ни слова.

– Верно.

– Речь может идти о чем угодно.

Он кивнул.

– А вы знаете, что она увидела в газетах?

– Что-нибудь насчет «Синего», наверное?

– Наверное, и мы могли бы попробовать выяснить это, но пока у нас только догадки. А вы это имели в виду, когда говорили о карте?

Джек, с удовольствием отметив это «мы», ответил, что сейчас вернется, и пошел в старую пивоварню за картой, которая лежала там, у изголовья его кровати.

– Моя клиентка нарисовала ее сама, на основании того, что нашла в бумагах Ады Лавгроув, и того, о чем Ада говорила после удара.

Элоди развернула карту и сосредоточенно нахмурилась; уже через минуту от ее серьезности не осталось следа, и она даже хихикнула.

– Ой, Джек, – сказала она, – мне так жаль вас разочаровывать, но карта совсем не годится для поиска сокровищ. Она из детской сказки.

– Какой сказки?

– Помните, я говорила о ней вчера? О сказке, которую мой двоюродный дед услышал в этих местах, когда жил здесь в войну в эвакуации? Потом он рассказал ее моей матери, а мать часто рассказывала ее мне.

– Да.

– Пометки на этой карте – лесная поляна, курган фей, излучина Крофтера – взяты из той сказки. – Элоди ласково улыбнулась и протянула Джеку сложенную карту. – У бабушки вашей клиентки был удар. Возможно, воспоминания о детстве нахлынули на нее с такой силой, что она не удержалась и рассказала историю из тех времен своей внучке. – Она приподняла плечи, как бы извиняясь. – Боюсь, ничего более полезного прибавить не могу. Правда, для меня удивительно, что бабушка вашей клиентки знала сказку, которая в моей семье переходила из уст в уста.

– Н-да, вот только вряд ли моя клиентка обрадуется этому совпадению так же, как обрадовалась бы бриллианту.

– Мне очень жаль.

– Вашей вины тут нет. Уверен, вы не собирались лишить старую леди ее мечты.

Элоди улыбнулась.

– Кстати, о той записке…

Она начала перекладывать свой рюкзак.

– У вас есть еще пара часов до поезда?

– Да, но мне все же пора. Я и так отняла у вас много времени. А вы – занятой человек.

– Это точно. Я уж думал: вот покончу сейчас с картой, пойду наверх и поищу там, в шкафу, дверь в Нарнию.

Элоди весело расхохоталась, и Джек сразу почувствовал себя победителем.

– А знаете, – сказал он вдруг, решившись испытать удачу, – я вчера думал о вас, вечером.

Она снова покраснела:

– Правда?

– Та фотография, которую вы приносили вчера, с вашей матерью, у вас с собой?

Элоди внезапно стала серьезной:

– Вы хотите сказать, что знаете, где ее сделали?

– Я хочу сказать, что мне стоит взглянуть на нее еще разок. Я ведь, понимаете, все окрестности тут обшарил, пока искал волшебную дверку.

Она передала ему снимок, один уголок ее рта напрягся – очаровательный признак того, что, вопреки всему, она все же надеялась, что он сможет ей помочь.

А Джеку очень хотелось ей помочь. («Хватит быть героем для всех, Джек».)

Вообще-то, он блефовал, когда просил у нее снимок, – просто не хотел ее отпускать; но теперь, глядя на заросли плюща на фото, на угол здания, на то, как падает свет, он вдруг понял все так ясно, как если бы этот ответ ему подсказали.

– Джек? – спросила она. – Вы знаете?

Он улыбнулся и вернул ей снимок:

– Как начет небольшой прогулки?

Элоди шла рядом с ним по кладбищу. Наконец они добрались до дальнего края и остановились. Джек взглянул на нее, ободряюще улыбнулся и отошел, притворяясь, что очень интересуется чужими могилами.

Она огляделась кругом и выдохнула – он был прав. Именно то место. Элоди сразу узнала его по фотографии. Здесь почти ничего не изменилось, несмотря на двадцать с лишним лет.

Элоди готовилась к тому, что ей будет грустно. И даже чуточку обидно.

Но ничего подобного она не ощутила. Напротив, из-за красоты и покоя, которые царили вокруг, на душе стало светло, и она подумала: как хорошо, что молодая женщина, чья жизнь оборвалась так внезапно и трагически, провела свои последние часы именно здесь.

Впервые в жизни, стоя среди зарослей плюща, в окружении почти осязаемой тишины сельского кладбища, Элоди ясно увидела, что она и ее мать – две совсем разные женщины. А значит, она – вовсе не ее уменьшенная копия, не крохотный отпечаток детской ладошки внутри ладони взрослого. Лорен была талантливой, красивой и знаменитой, но Элоди вдруг осознала, что главное их различие вовсе не в этом. Главное в том, как они воспринимали жизнь: Лорен всегда жила бесстрашно, не думая о возможных неудачах, в то время как она, Элоди, всегда осторожничала, заранее продумывая запасной вариант.

Тут ей пришло в голову, что, может быть, стоит почаще отпускать поводья. Ну, пусть она даже упадет, что с того? Надо принимать жизнь такой, какая она есть, и помнить, что никто не застрахован от ошибок; даже больше: то, что кажется ошибкой сейчас, в будущем может обернуться чем-то иным, ведь жизнь – непростая штука, и складывается она из больших и малых решений, которые мы принимаем изо дня в день.

Это, конечно, не значит, что в жизни нет места таким вещам, как верность и честь, – по крайней мере, Элоди упорно верила в иное; просто, может быть, стоит иногда допускать – ну, всего лишь на минуточку, – что в мире есть не только черное и белое, как она себе представляла. Как пытались объяснить ей отец и Тип, жизнь длинна, а быть человеком не просто.

Да и вообще, кто она такая, чтобы судить? Взять хотя бы вчерашний день: все утро она ходила по свадебному особняку в сопровождении служащих, доброжелательных женщин, которые пудрили ей мозги разговорами о разном барахле, вежливо кивала в ответ на их объяснения, почему ей «не следует делать» то или это, а сама просто умирала от желания бросить все и сбежать в Берчвуд-Мэнор, к странному австралийцу, выдающему себя за служащего музея.

И вчера же, показав ему фотографию Кэролайн, она удивилась самой себе, совершенно нехарактерной для нее откровенности с незнакомым человеком. Позже она убедила себя в том, что это всего-навсего результат усталости и наплыва эмоций. Теория показалась ей убедительной, и она сама верила ей до сегодняшнего дня, пока не увидела его, внезапно вышедшего из-за угла, со стороны луга.

– Все хорошо? – спросил он, подходя к ней с другой стороны.

– Все так хорошо, как я не могла даже надеяться.

Он улыбнулся:

– Ну, тогда, судя по небу, пора нам делать отсюда ноги.

Дождь – первые тяжелые капли, которые сразу проникали сквозь одежду до самого тела, – застал их еще у ворот кладбища, и Джек сказал:

– Даже не представлял себе, что в Англии бывает такой дождь.

– Серьезно? Дождь – это лучшее, что мы умеем!

Он захохотал, и ей тоже вдруг стало очень весело. Его руки, голые до плеч, были уже мокрыми, и, глядя на них, Элоди испытала мучительное желание, настоятельную потребность коснуться его кожи.

Не говоря ни слова, без всякой видимой причины, она взяла его за руку, и оба побежали назад, к дому.

IX

Снаружи ливень, и они вошли в дом. Это не просто дождь, это начало настоящей грозы. Весь день я следила за тем, как она зреет у истоков реки, над далекими горами. Немало гроз повидала я здесь, в Берчвуд-Мэнор. И привыкла к тому, как меняется насыщенная электричеством атмосфера, когда близящийся грозовой фронт начинает затягивать в себя воздух.

Но теперь у меня такое чувство, что эта гроза будет не похожа на другие.

У меня такое чувство, что вскоре что-то произойдет.

Мне не сидится на месте, я словно чего-то жду. Мысли скачут, точно ручей по камням, подхватывая и крутя обрывки недавнего разговора, переворачивая, один за другим, залежавшиеся голыши воспоминаний.

Я думаю о Люси, о том, как она страдала после смерти Эдварда. Мне так радостно было слышать, что она все-таки оправдала меня в глазах Леонарда, рассказала ему, что я не была бессердечной любовницей; меня мало беспокоит мнение тех, с кем я не была знакома, но Леонард был мне небезразличен, и я рада, что он узнал правду.

А еще я думаю о Бледном Джо. Мне давно хотелось знать, что с ним стало, как сложилась его жизнь, – и как же я была довольна, услышав, чего он достиг, как гордилась им; вооружившись, с одной стороны, добротой, а с другой – присущим ему неколебимым чувством справедливости, он прибавил к ним влияние своей семьи и пустил этот капитал в дело. Но как жестоко поступила судьба, вырвав меня из его жизни, и так внезапно, без единой весточки!

И конечно, я, как всегда, думаю об Эдварде, вспоминаю ту грозовую ночь, которую мы провели с ним здесь, в этом доме, много лет назад.

Мне особенно не хватает его в грозовые ночи.

Это была его идея – провести лето здесь, у реки, в своем любимом доме с двумя фронтонами, а уж потом отправиться в Америку. Своим планом он поделился со мной вечером своего двадцать второго дня рождения, у себя в студии, где отблески свечей танцевали по темным стенам.

– Я хочу подарить тебе кое-что, – сказал он, и я засмеялась, ведь это был его день рождения, а не мой. – Твой все равно уже через месяц, – продолжил он, отмахиваясь от моих нерешительных протестов, – совсем скоро. И потом, разве нам нужны особые причины, чтобы делать друг другу приятное?

Но я все же попросила, чтобы он разрешил мне первой сделать подарок, и, затаив дыхание, наблюдала за тем, как он разворачивает коричневую бумагу.