Это не сон Дрисколл Тереза
– Нет. То есть не совсем. Всего несколько слов. Он сказал, что ни за что не будет платить. Что-то в этом роде.
– Точных слов не помните?
– Простите, но нет. В тот момент я решил, что они ссорятся из-за ярмарки. Но в то же время помню, как еще подумал, что это довольно странно – ведь она только появилась в деревне. Да и на него это было не похоже. Энтони не любил ссор.
– Но это было не настолько странно, чтобы сразу же рассказать об этом.
– Нет. Теперь я понимаю, что должен был сделать это, но я не люблю вмешиваться в чужие дела и не хотел указывать на кого-то пальцем. Правда, как я уже сказал, сейчас деревня полна сплетен о том, что у них была интрижка. Это правда?
Мелани ничего не ответила. Она старалась «переглядеть» Тома Фуллера, хотя, с другой стороны, ей очень уж приглянулись его поразительные глаза.
– Еще ходит сплетня о том, что вы расследуете смерть ее матери во Франции. Все эти дела с наследством…
Теперь Мелани пришлось откинуться на спинку кресла:
– Итак, мистер Фуллер, вы действительно пришли сюда, чтобы что-то рассказать мне, или это разведывательная операция по поручению тэдберийских кумушек?
– Простите. Простите меня, – Том опять покраснел. – Просто мне нравился Энтони. Наверное, потому, что в нем было много от ребенка. И он был неплохим парнем.
– Но вы знали о его интрижках?
– Не наверняка. Скорее это было допущение. У них с Джил шел трудный период. Джил хотела ребенка, Энтони – нет. Если честно, то он сам был во многом ребенком.
– И вы не знаете, с кем у него могла быть связь?
– Он никогда не обсуждал со мной подобные вещи, но мог сказать что-то Натану. Это наш местный архитектор. Они были достаточно близки – вместе работали над какими-то проектами в Черч-Инн.
– Ясно. Что-нибудь еще?
– Вы знаете, да. Я заметил мужчину, который ошивается в деревне. За последние пару недель видел его три-четыре раза. Он фотографирует. Встаю я рано, чтобы последить за птицами, поэтому иногда замечаю чужих людей.
– А вы можете его описать? – Детектив взяла в руки блокнот и ручку.
– Запоминающаяся личность. Волосы – светлые, почти седые. Очень короткие и сильно вьющиеся. И еще он очень высокий. Как я сказал, этот тип часто фотографирует. Я даже подумал, что он фотограф-фрилансер. Множество людей фотографируют нашу церковь из-за ее витражных окон, но я подумал, что о нем стоит упомянуть. Принимая во внимание то, что здесь произошло…
– Блондин с вьющимися волосами? – Мелани помолчала. – И какой у него рост?
– Не меньше шести футов и трех или даже четырех дюймов[66], по-моему.
– Симпатичный?
– Наверное, женщина ответила бы на этот вопрос утвердительно, – Том пожал плечами.
Мелани нахмурилась, что-то лихорадочно соображая.
– А он, случайно, не был одет в длинную темно-зеленую парку? С меховым воротником?
– Да. А откуда вы знаете?
– Не обращайте внимания.
Все еще хмурясь, Мелани быстро поменяла тему разговора на залив Лабрадор. Том рассказал ей, что в последние годы Тэдбери играет важную роль в сборе средств. И он этим действительно гордился. В пабе Тэдбери проходили конкурсы и соревнования по дартсу. Это было в то время, когда Королевское общество только хотело приобрести землю, которую теперь передали под природный заповедник для огородных овсянок.
Он многое рассказал о своем хобби и, увлекшись, упомянул о том, что Энтони иногда присоединялся к нему в заливе Лабрадор. Приносил с собой свои записи, чай в большом термосе и несметные количества сдобных булочек, покрытых глазурью.
«Я еще подшучивал над ним по этому поводу. Но он всё нормально воспринимал. Трудно поверить, что Тони больше нет…»
Фуллер разболтался о своей работе по сбору средств в пользу Королевского общества и о том, как недавно помог малиновке, которую спас сынишка Эммы Картер.
– Хороший паренек. Такой милый…
Наконец замолчав, Том Фуллер прищурил глаза, а Мелани встала, намекая на то, что ему уже пора. Она подошла к двери и попросила одного из сотрудников проводить свидетеля до выхода.
В течение нескольких минут после того, как посетитель ушел, Мелани сидела за своим столом совершенно неподвижно. У него действительно были самые пронзительные синие глаза в мире, у этого Тома Фуллера. Обычно она не обращала на такие вещи внимания, но сейчас была слегка сбита с толку.
Затем детектив вспомнила о мужчине в парке и стала рыться в верхнем ящике стола в поисках своего личного мобильного. Когда она наткнулась на проспекты недвижимости, то испытала приступ смущения – ей было неприятно, что их видел Том Фуллер. Она представила, как он думает об этом по дороге домой. А может, уже рассказывает всем жителям деревни…
По правде говоря, Мелани уже какое-то время обдумывала возможность покупки недвижимости. Прибавка к жалованью, которую она получила после повышения, делала аренду квартиры нелепостью, но ей не хотелось расставаться с Синтией. Последнее время Мелани думала о том, чтобы купить дом и сдавать его в аренду до тех пор, пока они не расстанутся и она не станет жить одна.
Все в один голос говорили ей, что Саут-Хэм в смысле аренды – это золотая жила, особенно в удачные годы, но цены здесь кусались. Мелани еще раз посмотрела на коттедж с глициниями. Купить его будет сложно, но агент по недвижимости сказал ей, что сейчас самое время вкладывать деньги в жилье. А еще, не для передачи другим, он намекнул Мелани, что какая-то известная личность планирует купить дом на окраине деревни, а это заставит цены взлететь до небес.
Сегодня, 19.00
Я сижу, уставившись в окно, но краем глаза вижу, что доктор наблюдает за мной.
Ехать остается сорок минут, а я всё еще боюсь, что меня, если сделаю что-то не так, могут снять с поезда. Послать за помощью. За «Скорой помощью»?
И в тот момент, когда Марк выходит в туалет, я ничего не могу с собой поделать.
– Проводник попросил вас проследить за мной? Неофициально?
Доктор смотрит на свою жену. Интересно, сколько они уже женаты? На мой взгляд, ему лет сорок, может быть, немного за пятьдесят, трудно сказать. Она значительно моложе, и, мне кажется, у обоих – это не первый брак. Могут ли они читать мысли друг друга? Дошли ли до этой стадии?
– Я схожу в буфет за напитками. Вам что-нибудь принести? – Его жена смотрит на меня, и я задумываюсь.
«Да, они понимают друг друга без слов. Он хочет поговорить со мной с глазу на глаз».
Это хорошо? Или плохо? Я не знаю.
Прошу принести кофе мне и Марку и улыбаюсь ей в знак благодарности.
– Проводник действовал в соответствии с инструкциями. На тот случай, если кто-то сходит с поезда. На него явно давило то, что вы… – Врач смотрит прямо на меня, в то время как его жена идет по проходу, но глаза у него добрые.
– Так он вас попросил? Я имею в виду, официально?
– Послушайте, я просто поручился за вас. Вот и всё. Надеюсь, что вас это не обидит. Проводника волновало то, что его будут обвинять, если окажется, что вы больны, или вы…
– Впаду в истерику?
– Это вы сказали, – его улыбка становится шире. – По мне, так вы не выглядите истеричкой.
– Честно говоря, сейчас я от нее не так уж далека. Все эти мысли о сыне, который сейчас в больничной палате и без меня… Но вы не можете позволить им снять меня с поезда.
– Я уверен, что они этого не сделают.
– То есть проводник ничего такого не имел в виду?
– Не так прямо. Нет. Он просто прикрывал свою задницу – не хочет иметь лишние проблемы и желает быть уверен, что с вами всё в порядке. Как, собственно, и я.
– Спасибо, – я чувствую себя гораздо лучше. И рада, что задала доктору этот вопрос.
– Теперь уже недолго, – он смотрит на часы.
– Да. Теперь недолго.
– Это ваш единственный ребенок?
«Ничего себе вопросик…»
Мне необходимо сохранять спокойствие, и я стараюсь изо всех сил. Поэтому вновь отворачиваюсь к окну и смотрю, как деревья, облака и зеленая трава скользят мимо – словно мазки красок по холсту. И цвета перемешиваются друг с другом.
В деревенском клубе, вскоре после того как мы переехали в Тэдбери, я занималась рисованием акварелью, а Бен спал рядом в своей переноске. Это была идея Марка. Он где-то увидел объявление и надеялся, что это сможет избавить меня от мрачного настроения, – но ошибся. Мне нравилось смешивать все цвета на листе бумаги, так же как они смешивались сейчас за окном поезда. Облегчение приходило, но лишь на время. Никаких проблем оно не решало, и, вернувшись домой, я садилась на диван и плакала.
Чувствую, как ритм сердца у меня убыстряется, и стараюсь дышать очень медленно, чтобы успокоить его. Наверное, я могу сказать доктору правду о том, что, по моему растущему убеждению, является корнем всех моих бед.
Это одержимость вторым ребенком.
Вы можете подумать, что после всех проблем, которые у меня были в первый раз, я должна была слишком испугаться и отказаться от этих мыслей. Но каким-то образом эффект оказался прямо противоположным. Второй ребенок стал еще желаннее. Может быть, из-за надежды, что на этот раз всё пройдет хорошо? Я не знаю…
Рассказать это всё доктору? Или хотя бы какую-то часть? Может быть, сказать ему, что, если б я смогла быть счастлива только с Беном, ничего этого, возможно, и не случилось бы?
Глава 24
В недалеком прошлом
Я выглянула из окна спальни как раз в тот момент, когда на площади появился знакомый «Вольво» с помятым бампером. Слава тебе Господи…
Хелен.
Вскоре, второй раз всего за две недели, я прижимала ее к себе – дольше и крепче, чем собиралась. А потом заметила багаж – невероятных размеров коричневый чемодан из кожи и клетчатую матерчатую сумку.
– Боже, Хелен! Ты за кого себя принимаешь? За Мэри Поппинс?
– Вот только давай без грубости. Этот чемодан купил мне муж.
– И что, ради всего святого, ты в нем привезла? – Я попыталась его приподнять, но испугалась, что надорвусь. – Там что, чей-то труп? – Отпустила ручку и зажмурила глаза – передо мной опять мелькнула всё та же сцена: пятна крови на стене… кровь, сочащаяся из раны на голове Джил… нож в ее руках…
– Я кое-что привезла для мальчика. В основном книги… и набор для крикета. Как у него дела в школе?
Голос Хелен доносится до меня, как сквозь густой туман, и она очень осторожно трогает меня за руку, чтобы вернуть к действительности.
– Я спросила, как у него дела в школе, Софи?
– Прости?
– У Бена? Как дела у Бена?
– А, ну конечно. Да. Прости. У него всё очень хорошо, спасибо.
Я повела ее на кухню, и две собаки проследовали за нами с высунутыми языками и нетерпеливым ожиданием в глазах. Я размышляла, неужели так будет всегда? Неужели я всегда буду так реагировать на неподходящие слова, вырвавшиеся совершенно случайно, и на нежелательные мысли, которые они будут вызывать? И буду вечно думать о Джил и Энтони? О той сцене? Об алом цвете?
– Он совершенно измучен, но ему страшно нравится. Хотя я не уверена, что они что-то там учат, – такое впечатление, что Бен в основном играет… Но заходи, заходи же. Я приготовлю нам попить.
По дороге Хелен наклоняется и смотрит на пол.
– Знаешь, а я почти забыла, какой роскошный у тебя пол, Софи.
– Да, так все говорят. А я, боюсь, сейчас уже воспринимаю его как нечто обычное. Наверное, это заложено в нас с детства… Оставь чемодан в холле, мы займемся им потом. Мне так много надо тебе рассказать… Но сначала напою собак. Ты привезла их миску? Нет, подожди. Кажется, на заднем дворе у нас есть старый контейнер от мороженого, если только Марк его не выкинул. Просто ужас, как он способен избавляться от вещей без…
– Софи, – Хелен опять берет меня за руку.
– Что?
– Милая, это же я.
– Прости. Конечно. Боже. Я болтаю, не переставая. Может показаться глупым, но я действительно… – Я хотела сказать «нервничаю», «сама не своя», «схожу с ума». – Не знаю, что это со мной. Наверное, просто рада, что ты здесь. Кажется, весь мир вокруг перевернулся…
– Об этом можно было догадаться после разговора с Марком, – Хелен с любовью смотрит на меня.
– А ты говорила с Марком?
– Да. Он мне звонил. А что, он ничего не говорил тебе?
Я чувствую, как меняется мое лицо.
В последний уикенд мы опять жутко поссорились – я и Марк. И всё по поводу Тэдбери. По поводу того, что он верит всем этим сплетням об Эмме и Энтони…
– Послушай, я по-любому собиралась приехать, поэтому не думай, что это какой-то заговор, Софи. Но подожди, ничего не говори. Мне срочно надо в туалет. И собакам тоже.
Хелен открывает французские окна[67] и выпускает собак, прежде чем воспользоваться туалетом на первом этаже. А потом, пять минут спустя, мы обе изучающе смотрим на мой чай с малиной и ромашкой, пока я наливаю ей кофе.
– Ну, и что в таких случаях требует местный этикет? Ты хочешь, чтобы я притворилась, что до меня не дошло? – Глаза Хелен расширились от нетерпеливого ожидания, а на губах блуждает улыбка.
– Ты о чем?
– Да ладно тебе, Софи. Ведь обычно ты пьешь только кофе.
Я поняла, что она обо всем догадалась. И, внимательно изучив мое лицо, решила, что я совсем не против, – хорошо, что она догадалась. Мне было необходимо, чтобы об этом знал кто-то еще.
– Это только-только произошло, Хелен. Всего около шести недель. Марк не хочет, чтобы мы кому-то говорили. Он здорово нервничает.
– Бог мой! – Теперь уже она сжимает меня в крепких объятиях, а потом отстраняется, чтобы посмотреть мне в лицо. – Это самая лучшая новость, которую мне приходилось слышать за черт знает какое время… – Выбивает дробь по столу обеими руками. – Провалиться мне на этом месте – я никому не скажу, пока ты не дашь зеленый свет. Но я уже давно думала об этом. Этот твой обморок в Корнуолле… Я так рада, что приехала! Ты, наверное, здорово устала, да?
– Я просто измотана. – Даже голос у меня был усталым, слова быстро затихали, а плечи ссутулились, словно не могли больше держать мою голову. Я отвернулась к окну, задумавшись обо всем случившемся. – Все здесь так странно, Хелен… Я имею в виду Тэдбери. Я ведь так долго ждала этого ребенка и думала, что всё будет прекрасно… Но нет. Марк… Знаешь, мне кажется, что он больше обеспокоен, чем доволен, и я начинаю ощущать вину. – Я опять выглянула из окна на деревенскую площадь, где рядом с домом Джил и Энтони парковался белый фургон.
Мне опять вспомнилась ссора с Марком, и я зажмурила глаза.
Его реакция на ребенка отличалась от той, на которую я надеялась. Вначале он улыбнулся, обнял меня и поцеловал. А потом… Он слишком быстро стал мерить комнату шагами и бормотать что-то о стрессе. О деньгах. О Хартли. Об отравленной атмосфере Тэдбери. Кончилось тем, что Марк мрачно уселся на край кровати и предложил никому не говорить о ребенке до тех пор, пока не закончатся самые опасные первые несколько недель. А потом схватился за телефон и стал искать в Сети варианты переезда.
– В Суррей?
– Да, Софи. Мы вполне можем найти милую деревеньку с хорошей школой и железнодорожной станцией. Ты знаешь, что компанию в Лондоне я бросить не могу, да и с новым малышом нам понадобятся деньги. И помощь моя тебе будет нужнее. А если вспомнить обо всем, что здесь произошло…
– Нет, нет и нет, Марк. Это не только твое решение. Я как раз сейчас начинаю чувствовать себя довольной. Обжившейся. И все из-за Эммы и из-за того, как хорошо ладят между собой Бен и Тео.
– Это я тоже хотел с тобой обсудить… Мне кажется, всем будет лучше, если ты будешь пореже видеться с Эммой. Принимая во внимание всё, что здесь происходит. Мне не нравится то, что я слышу.
– Не будь смешным. Это просто сплетни, и ты это знаешь.
– Судя по тому, что я слышу, дело принимает дурной оборот, Софи.
– И именно поэтому я ей нужна. Она – мой друг.
– Брось. Ты же понимаешь, о чем я. Вы едва знаете друг друга. А она, совершенно очевидно…
– Что тебе очевидно, Марк? Ну скажи же наконец. Или ты хочешь сказать, что я не разбираюсь в людях?
Я открыла глаза и вновь повернулась к Хелен:
– Понимаешь, Джил все еще в коме. И окно коттеджа заколочено. Я об Эмме, моей подруге, – я тебе о ней говорила. У нее сейчас действительно нелегкие времена… – Резко выдыхаю, а Хелен протягивает свою руку к моей. – И вдобавок ко всему этому Марк все настойчивее и настойчивее говорит о переезде. Мы об этом много спорим. Практически постоянно.
– Ладно, с меня достаточно…
– Ты о чем?
– Идем. Одевайся. Тебе нужен свежий воздух, а собаки, наверное, совсем засиделись. – Хелен допила остатки кофе и встала, лучезарно улыбаясь. – По дороге мы зайдем к этому милому мяснику, которого ты мне показывала в прошлый раз, и купим тебе настоящего мяса.
– Настоящего мяса?
– Да. Я же знаю, к чему ты приучила свой желудок. Вся эта рыба на пару и тушеная курица… Именно поэтому ты ощущаешь подавленность. Хороший стейк или кусок оленины вернут тебя к жизни. Кстати, я слышала, что в этом случае хорошо помогает мясо страуса. В нем мало жира, но готовить его надо уметь. Тебе необходимо железо.
Я почувствовала, что мне хочется одновременно и смеяться, и плакать. Взглянув на Хелен, я это поняла. И она тоже поняла это. И мне было радостно от того, что, глядя не отрываясь друг на друга, мы с ней не чувствовали необходимости во всеуслышание кричать о том, насколько важен для нас этот момент.
– Я не ем страусов, Хелен.
Глава 25
В недалеком прошлом
Эмма смотрела на фотографию, сделанную во Франции. Тео лучезарно улыбается на фоне яхт в марине[68], находившейся минутах в пятнадцати от дома ее матери.
Фото висело на доске на кухне, держась с помощью магнита в форме звезды, и женщина переводила взгляд с этой желтой звезды на коричневые доски, которыми было забито кухонное окно. Натан договорился с кем-то, так что скоро должны прийти и вставить стекло. Какой-то разнорабочий, которого он знал по пабу.
Мысли о Натане вызвали у Эммы уже привычные противоречивые ощущения. Он становился слишком прилипчивым. Это был один из периодов цикла, к которому она уже давно привыкла. Натан постоянно говорил ей, какая она необыкновенная. И насколько ему нравится то, как она удивительно спокойно относится к Тео, – никакого чрезмерного опекунства. «Никакого сюсюканья, как у других женщин. Я не шучу. Ты совсем не похожа на других, Эмма…»
И пока самой Эмме их отношения понемногу начинали надоедать – как в постели, так и вне ее, – он, напротив, с каждым днем увлекался ею всё сильнее. Постоянно висел с ней на телефоне…
Именно от Натана она узнавала все последние сплетни в Тэдбери. Именно его выводило из себя, что полиция не только копалась в ее финансах, но и, по-видимому, интересовалась тем, как она проводила время во Франции. Говоря об этом, он кипел от возмущения («У нас здесь что, полицейское государство?»), и Эмме приходилось изо всех сил скрывать охватывавшую ее панику, вместо того чтобы просто успокоить любопытство Натана по поводу Франции, как она это сделала в случае с Софи. Рассказав ему лишь самое главное. О раке матери. Об их непростых взаимоотношениях…
Эмма протянула руку и сняла фото с доски. С момента провала затеи с детским садом и последовавшей за ним ссоры по поводу фото в ее телефоне Тео не сказал ей ни слова. Более того, он вообще ни с кем не говорил, за исключением Бена, да и с тем только изредка обменивался парой слов. Наказание молчанием.
Эмму это не слишком волновало, но другие люди начинали почем зря возникать по этому поводу. Натан требовал обратиться к доктору, что, естественно, было исключено.
Анкеты. Вопросы.
«Нет».
Эмма внимательнее присмотрелась к фотографии, которую теперь держала в руках. Она хорошо помнила тот день, когда сделала ее. Тео настаивал на том, чтобы его сфотографировали на фоне яхты с желтыми и белыми парусами, и в конце концов она сдалась, потому что люди стали обращать на них внимание. Небольшая группа туристов ждала, чтобы сделать свои собственные фото. Тео любил эту яхту, потому что ее владелец прикрепил в качестве талисмана плюшевого мишку на штурвал. Его было видно через переднее стекло кабины. Тео нравилось думать, что яхтой управляет медвежонок.
Они с сыном посещали марину каждый день после ланча, пока сиделка охраняла послеполуденный сон ее матери. Эмма вспомнила приступ паники, который почувствовала, прибыв во Францию, – впервые оказавшись с Тео один на один после полутора лет, проведенных им с няней Люси.
А еще Эмма помнила то сильнейшее смятение, которое охватило ее, когда она узнала, что мать больна раком. Подруга матери позвонила ей в Манчестер. Одному богу известно, где она отыскала телефон Эммы. Может быть, в вещах матери?
«Забудь о прошлом, Эмма, и отправляйся во Францию, пока еще не слишком поздно. Ты меня слышишь? У нее больше никого нет, а между вами остались нерешенные проблемы».
Эмма не видела мать с момента похорон бабушки, когда обе они стояли вызывающе далеко друг от друга перед крохотной церквушкой в Кенте. Рядом расположились небольшая группа рабочих с фермы и с десяток цыган, болтавших и куривших в ожидании катафалка с телом.
Всё было организовано Эммой так, чтобы как можно сильнее досадить матери, включая большую корзину с яблоками на крышке гроба, – она вызвала слезы у тех, кто знал любовь бабушки к садам Кента, тогда как ее мать только слегка покачала головой, словно была окончательно добита этим прощальным «пальцем», продемонстрированным всем собравшимся[69].
История отношений ее матери с бабушкой была так же хорошо задокументирована, как и спорна. Эмма отдавала предпочтение версии бабушки, и не в последнюю очередь потому, что версия эта больше соответствовала беспорядочной жизни, которую та вела.
С возрастом Эмме стали доступны только отдельные части головоломки, которую представляла собой необычная история ее семьи. Версия Клэр, ее матери, рассказывала о суровом и тяжелом детстве, проведенном в традиционном цыганском таборе. Бабушка Эммы, Дотия, выглядела настоящей злодейкой – упрямой и зашоренной цыганкой, которая слишком боялась влияния внешнего мира, чтобы разрешить своей дочери посещать школу.
Мать Эммы рассказывала ей, как умоляла отпустить ее в школу, потому что устала от издевательств gorgios – нецыганских детей – над ее безграмотностью. Она поведала о том, как однажды стояла перед магазином, торгующим сладостями, и ждала его открытия, когда на нее налетела группа хохочущих мальчишек. Только потом она узнала, что на двери висело объявление «Сегодня магазин не работает», которое она не смогла прочесть.
Клэр утверждала, что отношения с матерью полностью разладились после того, как ее отец погиб в дорожной аварии. Вместе с еще несколькими цыганскими семьями они продолжали бродить по Кенту, перебиваясь сезонной работой, но, несмотря на частые визиты в табор представителей местных властей, ей так и не разрешили пойти в школу.
Дотия любила эту тяжелую физическую работу, и в особенности ее влекло к фруктовым садам, где она могла назвать сорт любого яблока. Мать же Эммы все это ненавидела.
По версии Клэр, произошло следующее: в один из сезонов в центральном Кенте она сблизилась с дочкой фермера, которую звали Лили. Девочка тайно учила Клэр читать. Когда цыгане стали задумываться о том, чтобы поменять место стоянки, Клэр стала умолять, чтобы ей позволили ходить в школу вместе с Лили. После нескольких крупных скандалов Дотия неохотно согласилась, уверенная, что всё это – мимолетное увлечение дочери. Но это было не так. Когда табор снялся и вернулся в Эссекс, чтобы провести там зиму, Клэр отказалась ехать с ними. Насильно скрученная двумя своими дядьями, она так и не покорилась и через двадцать четыре часа сбежала на ферму. Это повторилось еще дважды, прежде чем вмешалась семья фермера, – они предложили оставить Клэр у них на зиму, чтобы она могла продолжить учебу вместе с Лили.
И вот в этом месте версии резко расходятся. Клэр утверждала, что мать так никогда и не вернулась за ней и что семья Эшфордов позволила ей вырасти на ферме, не удочерив ее официально, а неофициально прикрывая от любопытных чиновников из социальных служб. Она много работала, получила университетский грант и работу в городе, где и встретила своего будущего мужа Алана, отца Эммы.
Вначале он был очень успешным человеком, и их совместная жизнь протекала счастливо. Потом пристрастился к азартным играм, и Клэр, которая никогда не забывала о своем нищем детстве, наняла адвокатов, чтобы заморозить его счета, и подала на развод. После его завершения они с Эммой, крайне недовольные друг другом, продолжили жить в Суррее – Эмма постоянно обвиняла свою мать в их ухудшившемся финансовом положении.
Переехав позже во Францию, Клэр сначала выбрала роскошный курорт на юге, совсем рядом с Каннами. Эмма покинула родительский дом, как только стала достаточно взрослой для того, чтобы поступить в художественный колледж, и редко посещала мать. Но когда последняя переезжала на север, найдя юг слишком жарким и дорогим, она заставила Эмму помочь ей с переездом. И вот, когда та разбирала вещи матери, она наткнулась на целую коробку с письмами.
Коробка из-под обуви была розового цвета, и в ней оказалось больше двадцати конвертов, некоторые из них даже неоткрытые. Многие были адресованы Сабине, с указанием адреса в Кенте, другие – Клэр, на ее первый адрес в Лондоне. Эмме понадобилось какое-то время, чтобы понять, что «Сабина» было цыганским именем ее матери.
Все письма были Клэр от ее матери Дотии – в них содержались печальные и настойчивые мольбы, надиктованные знакомой, у которой был детский и трудночитаемый почерк:
«Я опять пишу по поручению твоей мамы, чье сердце разбито. Пожалуйста, Сабина, дай согласие на встречу с ней…»
Эмма спрятала коробку у себя в комнате, радуясь тому, что у нее появилось новое оружие в борьбе против матери. Из писем, в том числе переправленных фермерской парой, которая приняла Клэр, Эмме стало ясно, что Дотия возвращалась много раз и умоляла Клэр уважить своих предков и вернуться к кочевой жизни. Клэр же – теперь она предпочитала, чтобы ее называли именно так, – не только отказывалась проводить каникулы у матери, как об этом было договорено с самого начала, но и избегала любых контактов с ней. Фермерское семейство явно пыталось выступить посредником, но Клэр на это не пошла – она любила свое нынешнее, более комфортное житье и не хотела возвращаться в прошлое.
В своих письмах Дотия писала, что работы на фермах становится все меньше. Времена наступили тяжелые. Эмма даже не знала, жива ли еще ее бабушка, но в письмах было кое-что, что она могла с успехом использовать. За завтраком девушка бросила матери вызов, молча поставив коробку с письмами на стол.
«Помнится, ты говорила, что твоя мать от тебя отвернулась».
На протяжении долгой паузы, последовавшей за этим, было видно, насколько потрясена мать Эммы. Она встала, словно хотела выйти из комнаты, но Эмма схватила ее и сжала руку с такой силой, что ее ногти побелели.
«Значит, ты мне солгала. Дорогая мамочка, которая все время обвиняет меня в том, что в семье я – прирожденный лгун… Какая ирония судьбы. Все эти годы ты говорила, что я – паршивая овца, этакая девочка-кошмар, а посмотри-ка на себя».
«Отстань. Ты делаешь мне больно».
«Да ладно. Давай не будем драматизировать».
Эмма не отрывала глаз от побелевших ногтей и сжимала пальцы всё сильнее. Еще сильнее…
«Я не шучу. Прошу тебя. Ты действительно делаешь мне больно, Эмма…»
Эмме понадобилось две недели, чтобы разыскать Дотию. Поиск в «Гугле» привел ее к небольшому клочку земли в Северном Кенте, где, рядом с амбаром, который перестраивали, стояли две старые кибитки. Поехала она туда в основном из шалости, но и для того, чтобы еще больше насолить матери. Однако Дотия заинтриговала ее – на Эмму произвело впечатление полное отсутствие сантиментов и удивления, продемонстрированное ее бабушкой, когда она появилась перед ней. Женщина долго, не отрываясь, смотрела на нее, а потом кивнула головой, как будто произошло нечто, что она предвидела.
Бабушка Эппл – именно под таким именем узнала ее Эмма – была, по-видимому, нездорова, но, несмотря на это, фонтанировала историями о своем народе, культуру которого бесконечно любила. Эмма регулярно навещала ее, останавливаясь в пансионе в нескольких милях от кибиток. Во время долгих прогулок, которые часто начинались очень рано, она многое узнавала о цыганах и их обычаях. И об их культуре.
Всё то, что в Эмме было артистичного, богемного и мятежного, было просто в восторге. От фольклора. От карт Таро, гадания на чаинках и от того, что можно было показать «палец» общепринятым нормам. Поэтому, когда спустя два года Эмма поняла, что не только беременна, но и срок слишком велик для аборта, она точно знала, к кому обращаться.
С самого начала бабушка Эппл не только обожала Тео, но и сумела найти к нему особый подход. Эмма привыкла регулярно оставлять ребенка на попечение бабушки – иногда на целых две недели. Дотия пыталась ее порицать, но она всегда умудрялась подлизаться к старой цыганке и получить ее прощение.
«Послушай, мне очень жаль, что я не смогла с тобой связаться, но у меня кое-что случилось. А потом, ты же умеешь с ним обращаться. Он тебя просто обожает…»
Эмма надеялась, что так будет продолжаться вечно, но здоровье бабушки Эппл было сильно подорвано ее образом жизни. С годами она стала упрямой и отказывалась жить с другими семьями из своего табора. У нее нашли диабет, который она практически не лечила, с подозрением относясь к местным докторам.
Эмму очень волновала перспектива потерять бесплатную няньку, и она старалась сделать всё, что было в ее силах, но назначенные встречи с врачами очень удачно «забывались», поэтому Эмма была совершенно опустошена, когда узнала, что Дотия умерла от диабетической комы и ее тело пролежало в холодной кибитке, никем не замеченное, в течение сорока восьми часов.
Что же она теперь будет делать с Тео?
Из забитого досками окна поддувало, поэтому Эмма, спрятав фото с яхтой в карман, проверила сначала, который час, а потом изучила свое лицо в зеркале на противоположной стене.
В том, как развивались события, ее вины не было. Во всем виновата ее мать. Эмма посмотрела себе в глаза и почувствовала знакомое стеснение в груди, когда вспомнила последний звонок своего адвоката.
А вдруг в Тэдбери всё пойдет не так, как она надеялась? Что ж, винить в этом надо будет не ее…
Сегодня, 19.05
– Это ваш единственный ребенок или есть еще? – Доктор, подавшись вперед, повторяет вопрос. Его жена все еще находится в буфете.
Я отворачиваюсь от неясных очертаний полей, проносящихся за окном, потому что надо наконец ответить ему, и стараюсь, чтобы мой голос звучал спокойно:
– Он – единственный.
Доктор улыбается, и я опять отворачиваюсь, потому что не хочу, чтобы он слишком многое понял по выражению моего лица, – ведь сейчас я опять думаю об основной причине всего происходящего, о том, как я наслаждалась, наблюдая за ними летом. За Беном и Тео. Как здорово чувствовал себя Бен – в компании, и дома, и на прогулках…
Однажды утром Эмма позвонила мне с жуткой мигренью, и я взяла Тео на весь день. Мальчики устроили походный лагерь под кроватью Бена – с подушками, спальными мешками и походной едой, – а позже мы с ними поехали в зоопарк. Я была в шоке, когда узнала, что Тео никогда до этого не был в зоопарке. Сначала он немного нервничал, а потом восхищался всем вокруг, особенно обезьянами, и, к моему большому удивлению, зоной пустынь. Я тогда каждому из них купила по игрушечной обезьяне в качестве награды за хорошее поведение – черно-белую для Тео и разноцветную для Бена. Когда мы возвращались домой, я думала, что Тео начнет ныть о маме, возможно, волнуясь о том, как она себя чувствует… Ловлю себя на том, что хмурюсь, вспоминая очень странную вещь, сказанную им тогда. Я спросила, куда бы он хотел отправиться в путешествие, если б у него была возможность выбора. Тео назвал Криптон[70], отчего я улыбнулась – Тео всегда был большим поклонником Супермена. Но потом он добавил нечто действительно странное: «Я хочу на Криптон, чтобы там починили мою мамочку».
– Что ты сказал? Ах да, ее головная боль… Не волнуйся об этом, Тео. Боль скоро пройдет, обещаю.
– Нет, я не про головную боль.
Он посмотрел мне прямо в лицо, словно я должна была понять что-то очень важное. На какое-то мгновение превратился в неподвижную статую, а потом наклонился вперед, еще ближе к моему лицу, и широко раскрыл глаза, будто спрашивал меня о чем-то. Да. Ситуация выглядела так, как будто между нами возникла особенная связь, которую я должна была почувствовать. Но все дело было в том, что я абсолютно не понимала, какого черта это всё значит и что я должна сказать.
Поэтому я просто улыбнулась – что, как я теперь понимаю, было совершенно неправильно, потому что Тео сильно опечалился и убежал в маленький лагерь под кроватью Бена.
Глава 26
В недалеком прошлом
Марк знал, что иногда ездит слишком быстро. Так было и сейчас. «Только не гони», – говорила ему Софи каждую неделю, когда он звонил ей и сообщал, что направляется в Девон.
Быстрая езда была не только необходимым злом в нелепых ночных попытках избавиться от этой географической западни («Где-где вы живете?»), но и удовольствием, которое давало ему возможность думать и строить планы. А еще это была возможность послушать любимую музыку (Софи ее ненавидела) на такой громкости, которую жена, вкупе с этой скоростью, находила просто безответственной.
На этой неделе Марк очень много ездил – и у него была возможность всё обдумать. Он почувствовал, как его руки сжали руль – так, что побелели косточки, – когда в голове у него возникла самая последняя фотография Джил и Энтони, размещенная в местной газете. А потом ему в голову пришли последние новости от Малкольма, касающиеся денег: «Недостаточно, Марк. Недостаточно».
Ладно, значит, ему придется схитрить. Он нашел два дома в Суррее, которые сдавали в аренду с опцией последующей покупки. Отлично.
Марк взглянул на часы и перевел взгляд на пассажирское сиденье, на котором была разложена информация от агента по недвижимости, чтобы прочитать адреса. Позже он воспользуется навигатором, чтобы не терять время, а сейчас собирается навестить свою маму. Это было одно из немногих преимуществ раздельного проживания – он мог заезжать к ней без того напряга, который вызывало присутствие Софи.
Марк всегда был близок с матерью, а после смерти отца старался не спускать с нее глаз. Софи – и здесь надо отдать ей должное – много раз пыталась наладить отношения с его семьей, но между ними существовало прискорбное подспудное трение, возникшее в период ее депрессии, которое никакое время не могло излечить. Мать Марка, к его большому удивлению, приняла устаревшую и, честно говоря, безжалостную точку зрения на состояние своей невестки – она была представительницей поколения, главным для которого было «держать себя в руках». Марк изо всех сил старался смягчить это ее отношение, особенно после того, как был наконец поставлен окончательный диагноз послеродовой депрессии. Но мама видела лишь мучения своего собственного дитя в те страшные недели, когда Марк пытался одновременно заниматься делами, нянчить младенца и заботиться о жене, которая находилась в каком-то зазеркалье.
– Ма, Софи в этом не виновата. Это болезнь.
– Конечно, болезнь. С новорожденными всегда непросто. Но в наши дни мы как-то с этим справлялись…
Однако, несмотря на все эти серьезные трения в прошлом, Марк любил свою маму и не мог отрицать удовольствия, которое доставляли ему эти поездки в детство в одиночестве, особенно теперь, когда его бабушка переехала жить к дочери. Это была худая, крепкая женщина с копной густых седых волос и с удивительно гладкой кожей, эксцентричность которой соответствовала ее святому неведению о том, насколько ухудшается ее умственное состояние. Деменция одарила ее зубодробительной смесью острого юмора и наблюдательности во всём, что касалось событий давно минувших дней, – и полной, а иногда даже комичной, неспособностью разобраться в том, что произошло всего несколько минут назад.
Марк повернул на знакомую улицу и почувствовал привычное, но от этого не менее приятное, ощущение узнавания. Это было то, чего Софи, детство которой было довольно фрагментарным, как географически, так и эмоционально, никак не могла понять до конца. У Марка же газетный киоск на углу вызывал не только воспоминания, но и реальный вкус лимонного щербета и лакричных полосок на языке.
Когда он был мальчишкой, палисадники перед домами на улице были организованы по принципу открытого пространства, и Марк с друзьями играли на них в футбол, а некоторые матери трясли кулаками, сгоняя их с травы. Большинство домов из красного кирпича было давно продано жильцам в собственность, и они уже много лет как закрепили свой новый статус домовладельцев, самодовольно построив вокруг палисадников стены с воротами и цепями или причудливыми коваными решетками.
Марк взглянул вдоль ряда домов и вспомнил тот день, когда его собственный отец, с закатанными рукавами и покрасневшим от усилий лицом, покрытым бисеринками пота, трудился над большой кучей кирпичей, купленных со скидкой на строительном складе и никак не совпадавших по цвету с самим домом. В тот день в обязанности Марка входило проверять каждый выложенный ряд спиртовым уровнем, и он с гордостью сигнализировал отцу поднятыми вверх большими пальцами, когда желтоватый пузырь замирал точно между делениями.
Самым милым и трогательным было то, насколько его мать продолжала гордиться своим небольшим домом. Его окна всегда были отполированы до блеска. Тюлевые занавески регулярно погружались в отбеливатель, а внутри дома стоял вечный запах стирального порошка, выпечки и мастики на пчелином воске.
Марк остановился прямо перед домом и распахнул ворота, которые заскрипели так же, как они скрипели в его предыдущий приезд, – входная дверь открылась еще до того, как он дотронулся до звонка, и на пороге появилась его лучезарно улыбающаяся мама, торопливо вытирающая руки о передник.
– Надо будет заняться твоими воротами.
– Ты это уже говорил в прошлый раз. – Она закатила глаза в притворном негодовании, а потом крепко обняла его всё еще влажными руками. – Чайник уже на плите. Заходи, милый. Я приготовила тебе перекусить. Так, ничего особенного…
Читать бесплатно другие книги:
