Непосредственный человек Руссо Ричард
Я подъехал к дому, где жила Мег, и несколько минут просто сидел в машине, мечтая, чтобы кто-то выглянул в окно, увидел меня и спустился, а мне бы тогда не пришлось заходить в дом. Но окна были зашторены и тихи, и я осознал, что этот мой план обречен. Дверь соседнего дома внезапно распахнулась, оттуда вывалился юнец в джинсах и бейсболке, но без рубашки, зевнул, почесал живот. Я сразу узнал его — Бобо из моего семинара. Наверное, нехорошо, что я так и не запомнил его настоящее имя. Это может означать, что я был несправедлив к нему и в чем-то еще. Я почти убедил себя, что так оно и было, но тут Бобо подошел к перилам крыльца, повернул кепку козырьком назад, расстегнул ширинку и выпустил впечатляющую струю поверх перил прямиком в дверцу припаркованного на подъездной дорожке автомобиля — рядом с которым припарковался я. С удовольствием отмечу, что когда я вылез из машины, Бобо намочил свои джинсы, поспешно в них упихиваясь.
— Профессор Деверо! — тревожно произнес он. — Я не видел, что вы там сидите.
Он был ошеломлен моим внезапным появлением. Обхватил руками голую грудь, словно кто-то шепнул ему на ухо, что на улице вообще-то прохладно. Ему бы хотелось знать, а с похмелья он никак не мог сообразить, какую власть я имею над ним в данных обстоятельствах. Я наделен правом выставлять ему оценки за сочинения и утверждать эти оценки вопреки его протестам, так, может, у меня и иная какая власть над ним есть? Я прямо-таки слышал, как скрипят колесики в его медлительном мозгу. Я застал его с членом в руке, средь бела дня мочащимся на чужой автомобиль. С другой стороны, мы же не в кампусе, на эту территорию моя юрисдикция не распространяется. И какого черта профессор Деверо вообще сюда явился? Вот что он хотел бы знать. Пытался придумать, как бы задать вопрос.
— Занятно, — сказал я, потому что мне и правда это казалось занятным, — почему нужно повернуть бейсболку козырьком назад, чтобы мочиться вперед?
Бобо обмозговывал этот вопрос с такой серьезностью, словно я попросил его объяснить исчезновение шута после третьего акта «Короля Лира».
— Да не, — пробормотал он наконец, не слишком уверенно, на мой вкус.
— Необходимая предосторожность? — уточнил я, еще больше его запутав, — он даже согласился с моим предположением. — Хорошего дня, Бобо, — попрощался я.
— И вам, профессор Деверо.
Квартира Мег располагалась на втором этаже, мы столкнулись на лестнице. Волосы у нее были влажные, и в обычных обстоятельствах я бы счел эту интимную подробность привлекательной, однако нынче Мег не вызывала у меня иных чувств, кроме недоверия.
— Это вы позвонили мне четверть часа назад и трусливо повесили трубку? — требовательно спросила она. Похоже, на этой лестничной площадке я — не единственный, кто страдает от кризиса доверия.
— Не ожидал услышать ваш голос, — пояснил я.
— Поверить не могу, что он дал вам мой номер. Должно быть, забыл, что мы знакомы.
— Должно быть, так.
Оба мы одновременно почувствовали, как глупо выглядим, общаясь на площадке, от которой отходит сумрачный коридор.
— Послушайте, — сказала Мег, избегая смотреть мне в глаза, — мне так кажется, он решил остаться тут. А мне позарез нужно, чтобы он съехал, понимаете?
— Дайте ему час, и он уедет, — пообещал я.
— Он очень милый, но я ведь и с Джули дружу.
— Верно.
— Не то чтобы секс так уж много значил, — продолжала она. — Обман — вот что меня смущает.
— Вполне вас понимаю.
— Ну что ж, дверь не заперта, — завершила она, развернувшись и устремляясь вниз по ступенькам. Но внезапно остановилась, словно тут-то ее и осенило: — Вы здорово разозлились, правда?
— Наверное, для меня секс значит больше, — ответил я. Чего я не сказал, так это как я рад, что не решился разделить с ней тот персик.
Но она, похоже, поняла и без слов.
— Вы в точности мой старик, — сказала она, покачав головой. — Только что не пьете.
И ушла.
Квартира Мег — во всяком случае, гостиная — была обставлена с типичным студенческим шиком, так, словно девушка еще не выбрала, читать она предпочитает или выпивать. Повсюду наполовину сгоревшие свечи, разноцветный воск стекает по горлышкам винных и ликерных бутылок. Примерно две тонны книг навалено на доски, установленные на цементных блоках. Окинув взглядом корешки, я убедился, что любимые авторы Мег по большей части тоже не могли решить, что им надо — писать или пить. Ее экземпляр Уильяма Генри Деверо Младшего (забавно, как он всякий раз бросается мне в глаза на чужих полках) зажат между Фредериком Эксли и Скоттом Фицджеральдом.
Обнаружив Рассела крепко спящим среди сбившихся комом простыней Мег, я принялся пинать ногой кровать, пока не разбудил его. При виде меня он изумился еще больше, чем Бобо. Настолько изумился, что поозирался по сторонам, проверяя, где находится. Достаточно странно было бы проснуться в собственной кровати и увидеть перед собой тестя, но в спальне Мег Квигли, когда он лежит в ее постели, мое присутствие невозможно осмыслить.
— Вот видишь, про это я и говорил вчера, — напомнил я. — Никто не рассказывает все как есть.
Теперь-то уж я несомненно ощущал гнев, и я бы хотел назвать его праведным гневом, вот только непросто распалиться праведным гневом против человека, чьи трусы ты натянул на себя.
— Одевайся! — велел я. — Но сначала прими душ.
Рассел не спешил выполнять приказ, хотя мои указания были вполне ясны и просты.
— Вы бы вышли, — попросил он наконец. — Тогда я встану.
Невероятно.
— Страдаешь от застенчивости, Рассел?
Он уселся в кровати, подтянул простыни до пояса.
— Это ничего не значит, Хэнк. Мег ничего не значит для меня.
Я кивнул: дескать, понял.
— По крайней мере, в этом ваши показания совпадают. Она только что заверила меня, что и ты для нее ничего не значишь.
Рассела это, кажется, немного задело, но он поспешил скрыть обиду:
— Это просто…
— Что-то вроде системы поддержки, — подсказал я, вспоминая, как Джули объясняла, зачем часами висит на телефоне в выходные. — Не стоит разыгрывать из себя одинокого рейнджера, когда тебе плохо.
Он прищурился, гадая, не новое ли это издевательство с моей стороны, — такой разговор в духе нью-эйджа и ток-шоу.
— Странный у вас вид, — сказал он наконец.
— В каком смысле?
— Неистовый, — тревожно пояснил он. — Как будто готовы убить кого-то, если сочтете, что он это заслужил.
— Одевайся, Рассел, — повторил я. — Сначала в душ. Потом оденься. Потом собери все, что может понадобится в Атланте, — на неделю или немного дольше.
Я ушел в гостиную, чтобы не мешать Расселу. Помещение крошечное, стены тонкие, и невольно я слышал мощную посткоитальную струю, бьющую в унитаз. Что ж, такова справедливость. Я дразнил Рассела, теперь он дразнит меня. Сначала Бобо, теперь он.
Я сверился с часами, прикидывая, сколько времени займет поездка в аэропорт и обратно. Много всего надо успеть до семинара, который начнется в два. Я позвонил на кафедру, чтобы попросить Рейчел организовать мне встречу с деканом, но вместо Рейчел наткнулся на автоответчик. Поверить невозможно: она послушалась и, как я и велел, взяла отгул. Значит, все придется делать самому. Хорошо хоть, набрав номер декана, я услышал в трубке голос Марджори, а не Джейкоба.
— Мне нужно увидеться с ним ближе к концу дня, — сообщил я.
— Насколько я понимаю, он хочет поговорить с тобой прямо сейчас, — проинформировала меня Марджори.
— Нет, пока я не хочу говорить с ним! — возразил я, но на том конце раздался какой-то приглушенный звук, а затем трубку взял Джейкоб.
— Черт побери, Хэнк! — проревел он, прежде чем я успел отсоединиться.
Пока ждал Рассела, я пересчитал книги Уильяма Генри Деверо на полках Мег. Окончательный результат — четыре: три моего отца, одна моя. Услышав, что вода в душе стихла, я перезвонил Марджори.
— Ох уж разозлил ты его, — сказала она.
— Отлично. Я все утро дурно о нем думал. Одна мысль за другой.
— Он делает все, что в его силах, Хэнк.
Тогда я рассказал ей анекдот о священнике, нанявшем старуху играть на органе во время службы. Девять часов утра, воскресенье, начинается месса. Все поднимаются петь псалом, орган оживает, гремит, совершенно мимо нот. Ничего подобного в той церкви раньше не слыхали. И так всю мессу напролет, как будто за инструмент пустили малого ребенка. Очевидно, старуха солгала: играть на органе она не умела. В ярости священник потребовал объяснений.
— Угадай, что ответила старуха? — спрашиваю я Марджори.
— Делаю все, что в моих силах? — сразу угадала она, подтвердив мое (и не только мое) убеждение, что деканом следовало бы избрать ее. — Половина четвертого подойдет?
Я сказал, что это время подойдет идеально.
— Так что, — заговорил Рассел, после того как полдороги до аэропорта мы проехали в молчании. — Гоните меня прочь из города?
— Думаю, тебе стоит выяснить, что за вакансия в Атланте, — ответил я.
Рассел кивнул. Волосы он успел смазать гелем, они торчали короткими шипами.
— Понимаете, я совсем забыл про вашего отца, — признался он. Когда я глянул на него и нахмурился, он пояснил: — Джули мне говорила, что он вроде как олимпийский чемпион по супружеским изменам. Бросил вас с матерью и сбежал с аспиранткой, так? В таком контексте понятно, почему вы рассердились на меня.
— Заткнись, Рассел.
Он проигнорировал мой дружеский, сердечный совет.
— Но все-таки довольно странно, что вы считаете, будто можете попросту выгнать меня из города таким манером. Тем более в таком состоянии.
— В каком еще состоянии?
Он посмотрел на меня и нехотя сообщил:
— Вы ужасно выглядите. Я бы легко с вами разделался. Мог бы вырвать руль, вытолкнуть вас из машины, оставить на обочине и угнать автомобиль. Сами знаете, я бы справился.
— Разделаться? Вырвать руль? Что за речи?
— Я бы мог, — сказал он. — Знаете, почему не сделал?
— Потому что чувствуешь себя виноватым и униженным, потерпев крах в браке и карьере?
— А! — буркнул он, уставившись прямо перед собой. — Значит, вы понимаете.
Понимал я другое: со мной происходило нечто скверное и мне следовало это предвидеть. Теперь, когда Рассел уже не валялся в постели Мег, прежняя моя симпатия к нему возвращалась чуть ли не галопом. Он нравился мне так же сильно, как в тот день, когда я наголову разбил его в баскетбольном матче — когда он произвел тот нелепый, наобум, от отчаяния бросок и закинул мяч на крышу, да так, что мяч застрял за щитом и мне пришлось лезть за ним на глазах у дочери, его новобрачной жены.
— Ты же не думаешь, что я увожу тебя из города, потому что невзлюбил тебя, — поспешил я объяснить. — Это не навсегда. Все уладится, если ты на какое-то время уедешь. Уж мне точно станет намного легче.
— Надеюсь, вы понимаете, что денег на рейс до Атланты у меня нет.
Я глянул на него, приподняв бровь, — дескать, не считает же он меня совсем уж наивным человеком.
— И денег на жизнь там тоже нет, — смущенно добавил он.
— Не пытайся отговорить меня, Рассел, — предупредил я.
Мы домчались до аэропорта за рекордное время. Рассел больше не сопротивлялся. Единственное, в чем выразилось его недовольство тестем, — он не позволил мне понести одну из двух сумок.
— Ненавижу местные рейсы, — сказал он, после того как я забронировал местный рейс до Питтсбурга, где ему предстояло пересесть на большой самолет до Атланты.
Обратный билет взяли с открытой датой. Я выписал Расселу чек на личные расходы. Мой зять подозрительно изучил чек.
— Найди место подешевле, — посоветовал я. — Когда устроишься, позвони Джули.
— Позвонить ей?
— И вот еще что, — добавил я. — Скажи ей, что сам так решил. Она тебя зауважает.
— А что скажете ей вы?
— Пока не знаю, — ответил я, хотя уже знал.
Рассел увидел, что его рейс высветился на табло, и глубоко вздохнул.
— Я правда боюсь этих маленьких самолетиков, — признался он. Видно было — не притворяется.
— Ты не погибнешь в этом перелете, Рассел. Ты был куда ближе к смерти сегодня утром, еще до пробуждения.
— Знаете, как я этого боюсь, и все равно заставляете?
— Вот именно.
Он пожал плечами, как бы говоря, что его это не удивляет.
— Ну, до свидания тогда.
Руки мы пожали друг другу так, словно могли никогда больше не встретиться.
— Мег сказала мне, что давно с вами флиртовала.
— Это правда.
— Сказала, вы хотели ее трахнуть. Она, мол, видела.
— Вот как.
— Сказала, вам до смерти этого хотелось.
— Не до смерти.
Он кивнул.
— И это вроде как задевало ее чувства. Я рассказал ей про вашего отца, чтобы она лучше поняла вас.
— Чтобы не принимала мое упрямство за добродетель?
— О! В таком смысле я никогда об этом не думал.
— Удачи в Атланте, — пожелал я ему совершенно искренне. Я желал ему удачи — упорно, отчаянно, по-детски. Почти что молился.
Когда Рассел скрылся в самолете и стюардесса подняла трап и задраила дверь, я тут же пожалел о принятом решении. Рассел — хорошая компания, а мне бы понадобился такой товарищ на обратном пути.
Глава 33
В полдень я припарковался перед домом моей матери. Она и мистер Перти сидели в выезжавшем задом грузовике мистера Перти. То есть я упустил момент, ко-гда мать забиралась в грузовик, — зрелище, которое, я уверен, могло бы меня подбодрить.
— Привет, мистер Перти! — сказал я, обращаясь к тому из них, кто находился ближе ко мне и, на мой взгляд, больше обрадовался мне, да и в любом случае был склонен к вежливости.
Закаменевшее мамино лицо красноречиво и весьма экономно сообщило сразу несколько известий: что я ее подвел, что она разочарована, она пыталась дозвониться мне и по домашнему, и по рабочему номеру, но всюду нарывалась на ненавистный автоответчик.
— Генри! — невыразительно произнес мистер Перти. Я понимал его положение. Он не вправе обнаружить свою радость в связи с появлением мужчины, который отвлечет на себя мать.
— Генри! — Мама перегнулась со своего места. — Было бы желательно перемолвиться с тобой парой слов.
— Вот же я! — ответил я, поскольку так оно и было.
Но я понимал, что она имеет в виду: не хочет говорить, перегибаясь через мистера Перти, — что и понятно, учитывая, о чем она собирается поговорить. Ждет, пока я подойду с ее стороны кабины.
«Я безумна, — известила нас Пэтси Клайн, — безумна от любви к тебе».
Я обошел грузовик и приблизился к маме.
— Ты имеешь представление, сколько раз я звонила тебе вчера вечером?
— Извини, — сказал я. — И в мыслях не было причинить беспокойство тебе.
Она хмуро уставилась на меня.
— Я вовсе не беспокоилась. Мне требовалась помощь.
А мне бы хотелось спросить ее, помнит ли она спустя столько лет то, что мы оба клялись забыть. Если я сейчас вдруг отрою старые воспоминания, будет вдвойне странно, если окажется, что моя мать не готова или не способна участвовать в этом. Это знание я должен бы разглядеть в ее глазах, но ничего не видел. Зато ее досада и недовольство проступали вполне отчетливо.
— Коробки, не поместившиеся в трейлер, прибыли сегодня на почту. Мы едем за ними.
— Он в доме? — спросил я.
— Кто? — переспросила она. — Ты наконец вспомнил, что у тебя есть отец? Собираешься нанести ему визит?
— Я не думал наносить визит. Заехал на минуту. Может, когда семестр закончится, наступит время и для визитов.
Эти мои слова мама тоже проигнорировала.
— Он еще вчера спрашивал, где ты, — сообщила она. (И это могло даже быть правдой. Или нет.)
— Вот он я, готов удовлетворить его любознательность. Мы-то десять лет задавались вопросом, где он. Или ты забыла?
Наконец мы посмотрели друг другу в глаза — впервые за много лет, — и да, в ее глазах что-то брезжило.
— Я не забыла, — ответила мама. — Я всего лишь простила. Пора это сделать и тебе.
— В который раз мы это обсуждаем, мам? Я тебе говорил: я не держу на него зла.
— Но это не то же самое, что простить, так? — Она одарила меня одним из своих «значительных» взглядов, указывая, что мне следует поразмыслить хорошенько над такой классификацией.
Я вздохнул:
— Чего ты конкретно хочешь от меня?
— В данный момент хочу сложить коробки у тебя в гараже, — сообщила она. — Если не возражаешь.
— Да, конечно, — сказал я, отступая на шаг от грузовика. — Но на твоем месте я бы пока туда не ездил. Дом взяли в осаду журналисты.
Мама медленно прикрыла глаза и так же медленно подняла веки.
— Интересно, как он тебя оценит, — произнесла она.
Я помахал на прощанье мистеру Перти, который включил двигатель.
— Чарлз знает отличное место, где поесть, — крикнул я маме, прежде чем она до отказа подняла окно. — Попробуй там свиной студень.
Внутри, по телевизору, шла программа «Домашний ремонт». Сначала я подумал, что отец уставился на экран, но затем разглядел, что он просто дремлет в мамином кресле для чтения. Спал он агрессивно, будто во сне ему виделся некий ученый спор против его концепций и отец готовился вмиг разделаться с оппонентами.
По правде говоря, вновь увидеть его было для меня некоторым шоком. Особенно в такой ситуации. Последние два года плохо на нем сказались. Долгое время аристократическое лицо моего отца выдерживало натиск времени, однако теперь прожитые годы разом его нагнали. Беглого взгляда хватило, чтобы понять: больше у него не будет молодых любовниц, и я невольно спросил себя, не принесло ли это отцу облегчения. С конца шестидесятых он носил длинные волосы, яркую, струящуюся серебром гриву, которая теперь немного пожелтела — это было похоже на зубной камень. Особенно меня поразило, насколько женскими сделались его черты. Вынудило призадуматься, не кажется ли он теперь и моей матери скорее старухой, чем стариком.
Под моим не слишком сочувственным взглядом он проснулся.
— Генри! — выговорил он, медленно поднялся на ноги, протянул руку.
— Генри! — ответил я. Наши руки соприкоснулись — его сухая, моя влажная (на что он вроде бы не обратил внимания).
Наступило молчание. Эта встреча двух Уильямов Генри Деверо, первая за десять без малого лет, если не считать визита в больницу, когда отец находился под действием сильных транквилизаторов, неуловимо напоминала баснословное знакомство Джойса и Пруста: оба признались, что не читали книги собрата, и, установив этот факт, лишились тем для дальнейшего разговора. Мы дружно уставились в телевизор, словно ища в нем подсказку.
— Про тебя говорили недавно, — сказал он, не уточняя, но явно подразумевая утренние новости. — Что-то насчет… — Он яростно покачал головой, как будто от встряхивания нужная мысль могла выплыть на поверхность его разжиженной памяти. Выплыла — и отец едва поверил: — Уток? (Наверное, это ему приснилось, решил он.)
Я признал, что речь вполне могла зайти об утках, и это отца устроило: по крайней мере, он пока не тронулся умом.
— Ты не против выйти на свежий воздух? — предложил он, поглядывая на солнечный день, сверкавший за окном. — У нее тут так темно, — добавил он, озирая вселенную моей мамы.
Он отыскал свитер с отложным воротничком, и мы вышли на крыльцо.
— Соседство у вас безопасное? — поинтересовался отец, поглядывая в обе стороны широкой улицы.
— Маленький городок в Пенсильвании, папа, — напомнил я.
Он ухватился за перила для устойчивости и вытянул шею в сторону старого парка аттракционов. За деревьями маячила верхняя часть колеса обозрения, и только.
— Что это? — потребовал он объяснений, выпрямляясь.
— Сломанные аттракционы, — ответил я.
— Пошли! — бросил он мне и двинулся вниз по ступенькам, не дожидаясь моих возражений, серебристая грива развевалась на ветру.
Я не понял, собирается ли он просто сходить туда и осмотреть колесо и прочее или же надумал покататься. Для человека, перенесшего тяжелейший «срыв», шагал он чертовски целеустремленно. Мои же шаги еще недавно были бы длиннее, но сейчас укоротились из-за — как теперь, в компании Уильяма Генри Деверо Старшего, я уверился вдвойне и без рентгена — камня размером с жемчужину, который блокирует мой мочеиспускательный канал. Мне приходилось напрягать все силы, чтобы поспеть за отцом. Поначалу я надеялся, что он утомится, но не тут-то было — за пять минут такой скоростной ходьбы мы добрались до озера. Вернее, до бывшего озера, превратившегося в грязную вонючую впадину. Отсюда можно было охватить взглядом все, что прежде составляло парк развлечений, — колесо обозрения, заброшенное здание, внутри которого раньше находилась карусель, заросший сорняками картинг. Дальше идти смысла не было, но отец уже торопливо шагал вдоль берега.
— Это закрытая территория! — крикнул я вслед ему, гадая, что же он такое задумал. По его виду можно было предположить, что отец твердо намерен погонять на машинках. — Там все заперто, чтобы дети не лазили.
Тем не менее мы двинулись вокруг озера и остановились лишь перед оградой. Отец подошел к ней вплотную, просунул изящные пальцы в переплетение проволоки и потянул на себя. Со стороны поглядишь — подумаешь, будто он готов перелезть через это препятствие.
— Какой ужас, — произнес он, глядя на выпотрошенное здание карусели. — Разве можно покидать такие места? Что с людьми происходит?
— До парка аттракционов тут были сады, — сообщил я. — Знаменитые публичные сады. Из Нью-Йорка, из Филадельфии приезжали сюда погулять.
Отец всмотрелся в мое лицо, пытаясь понять, не выдумываю ли я, затем перевел взгляд на аттракционы, вероятно сопоставляя нынешний их вид и былые сады.
— Красивые женщины, должно быть, прохаживались тут. Разодетые в пух и прах. Молодые люди пытались произвести впечатление. Дивно. Просто дивно. Есть ли об этом книги?
— Обо всем этом? — откликнулся я, изучая озеро и аттракционы. — Понятия не имею.
— Должны быть, — сказал он, выпуская из рук проволоку. И повторил: — Просто дивно.
Я заметил, как отец внезапно ослаб, он с радостью принял мое предложение отдохнуть, прежде чем пускаться в обратный путь. Вот и скамейка поблизости.
— Твоя мать говорит, у тебя кризис среднего возраста, — сказал он. — И выглядишь ты не слишком хорошо.
— Все отлично, папа, — заверил я. — Лучше не бывало.
Он как будто и не слышал моих слов и уж точно не воспринял их и не поверил.
— У меня самого поворотный момент случился как раз в твоем возрасте. Подлинный душевный кризис, как я теперь понимаю.
Вполне ожидаемо он принялся за историю об утрате голоса в тот год, когда он перебрался в Колумбийский университет. Как мило, подумал я, что мой кризис удостоился его внимания и даже комментария. Быть может, для того отец и рассказывает об унижении, пережитом в Колумбии, чтобы я не чувствовал себя одиноким в собственной катастрофе. «Душевные кризисы», объяснял он, достаточно обычны для таких мужчин, как Уильям Генри Деверо, старший и младший. Однако, не так уж далеко углубившись в свою историю, Старший утратил нить, и повесть о душевном кризисе стала обрастать деталями, опровергающими ее мораль. Он напомнил мне, что получал огромное, неслыханное по тем временам жалованье, фактически проложил путь для нынешних университетских суперзвезд, существ более низкой, чем он, породы. Сколько бы он стоил на нынешнем рынке, будь он сейчас в расцвете? Не по карману ни единой английской кафедре во всей стране. Потом он все же вернулся к рассказу, но к тому времени, как добрался до триумфа — сокрушительной атаки на «Холодный дом», — сюжет превратился в историю личной победы над превратностями, разума над телом, интеллекта над голосовыми связками, учености над искусством. В историю торжества Уильяма Генри Деверо Старшего и его жалованья. Я слушал все это вполуха, так что оказался не вполне готов к внезапному повороту:
— Тебе может показаться это странным, но с недавних пор я перечитываю Диккенса.
Очевидно, он считал, что делает автору честь, под конец жизни возвращаясь к книгам, чью пресность высмеивал на протяжении всей своей долгой карьеры.
— Значительная часть его текстов кошмарна, разумеется. Просто кошмарна, — уточнил отец, преклоняясь перед прежним своим мнением по этому вопросу. — Возможно, даже основная часть. Но что-то в нем есть, не правда ли, есть что-то… Какая-то сила… нечто… — Он поискал верное слово. — Трансцендентное, пожалуй.
Не было никакого смысла отвечать ему. Этот разговор лишь по видимости был обращен ко мне, на самом же деле отец беседовал с самим собой, и, честно говоря, я не мог припомнить, чтобы хоть один наш разговор строился иначе.
— Мне почти что кажется, — продолжал он, — что я погрешил против этого человека.
Это заявление, должен признать, столкнуло меня в объятия некоего мощного чувства, гибридного по своей природе, поскольку в данных обстоятельствах и скорбь, и веселье казались равно уместными.
— Папа! — сказал я наконец, когда голос вернулся ко мне. — Ты из-за этого чувствуешь себя виноватым? Из-за того, как ты обошелся с Диккенсом?
Он без промедления кивнул:
— Да. — И повторил: — Да.
Я думал, он смотрел на меня, произнося это слово, но потом понял, что он видит нечто за моей спиной — то ли заброшенную карусель, то ли Пипа и Джо Гарджери[25] в кузне. И тут что-то случилось с его лицом. Оно словно бы развалилось на куски, и по щекам потекли слезы, в точности как описывал мистер Перти.
— Как бы я хотел… — пробормотал он и продолжать не смог. Скорбь поглотила его.
Глава 34
Ребята из творческого семинара запомнили то мрачное молчание, которым завершилась наша последняя встреча, и решили, что нам следует продолжить с того места, на котором мы остановились, — и плевать на внезапное отсутствие Лео. Но ведь Лео не только не пропустил ни одного занятия, он обычно являлся заранее и расхаживал в коридоре, чтобы подкараулить меня «на пару слов», а я предпринимал обходной маневр, возникая ровно через минуту после звонка и указывая ему на циферблат, висящий в конце коридора. А уж если на семинаре обсуждалось произведение Лео, то в следующий раз он и вовсе рвался в бой. Я ожидал, что нынче Лео окажется особенно ретив, поскольку препарировать нам предстояло рассказ Соланж.
Возможно, Лео усвоил совет Хемингуэя. В начале семестра он объяснял мне, почему старина Хэм не одобрил бы наш курс. Хэм рекомендовал молодым писателям окунуться в настоящую жизнь, он высмеивал все эти «творческие группы» и болтовню о ремесле. Уж конечно, он бы не одобрил современную структуру семинаров. Когда Лео излагал мне все это, я всерьез подумывал, не признать ли мне его правоту, ведь тогда он уйдет из университета и запрется в бревенчатой хижине где-то в горах со старой печатной машинкой и несколькими пачками бумаги. Вместо этого я напомнил Лео, что в молодости Хемингуэй жил в Париже и по утрам писал, а вечерами рассуждал о литературе в компании Гертруды Стайн и Шервуда Андерсона, — возможно, это был первый в истории и лучший творческий семинар. За то, что я образумил Лео, я получил свою награду — еще один семестр смертоубийственных рассказов.
Впрочем, на сегодняшнем семинаре отразилось не столько отсутствие Лео, сколько мое присутствие. Уильям Генри Деверо Младший, по-видимому, присутствовал сразу на нескольких уровнях. Я сидел за столом, и я же валялся под столом. Вчера я вознесся и взирал на коллег сверху вниз, сквозь щели в потолке, а сегодня — буквально — оказался в самом низу. Когда я вошел в класс, несколько студентов поспешно свернули университетскую газету и кинули листки на пол, так что их преподаватель смотрел на них оттуда, попираемый их подошвами. Я красовался на первой странице, и, если не ошибаюсь, многие мои юные писатели, угнетенные повисшим в аудитории молчанием, вдавливали каблуки в мою иронически усмехающуюся физиономию. Мне подумалось, что меня постигла та же катастрофа, что некогда моего отца, но навыворот: не я, а мои ученики утратили дар речи.
Отведя рыдающего Уильяма Генри Деверо Старшего в квартиру мамы, я прибыл в кампус ровно с таким запасом времени до семинара, что успел пролистать газету в сравнительном уединении мужской уборной на первом этаже корпуса современных языков. Благодаря вчерашней гибели утки и моей возрастающей славе сюжет о происшествии в аудитории Тони Конильи отодвинулся в нижнюю часть второй страницы. К счастью, фотографий Тони или Йоланды Экклс там не было. К сожалению, газета все же опубликовала заявление молодой женщины, будто она — любовница профессора Конильи и верует, что он Господь, он говорил с ней в ее снах и бреду. Джун Барнс, глава комитета по сексуальным домогательствам, заверила университетского репортера, что инцидент расследуется, хотя и отметила при этом, что у молодой женщины имеется психиатрический диагноз. Что думает по этому поводу сама Джун? Она знакома с профессором Конильей вот уже двадцать лет и с уверенностью может сказать, что он не Господь Бог. На вопрос же, считает ли она профессора Конилью одним из тех преподавателей, кто рассматривает студентов женского пола как «ресурс для поиска потенциальных сексуальных партнеров» (цитата из идеологической статьи, опубликованной в университетском журнале, с которым сотрудничает Джун), она ответила губительной для профессора репликой «без комментариев». И все же, учитывая стандарты нашей университетской газеты, это еще довольно безобидно.
В самом низу первой страницы обнаружилось добавленное в последний момент объявление о голосовании по забастовке с просьбой всем сотрудникам явиться.
Как только я пришел к выводу, что нынче никто из студентов не заговорит, один из старшекурсников произнес:
— Простите, что отклоняюсь от темы, но правда ли, что мы, возможно, не сумеем закончить курс?
— Правда ли, что вас уволили за убийство уток? — подала голос другая студентка, видимо сочтя, что если отклонение от темы допускается, то найдется еще немало предметов для обсуждения. По ее интонации я не мог угадать, довольна она тем, что меня уволили за убийство уток, или огорчена.
— Я слышала, баскетбольный матч на ослах отменили, — добавила еще одна студентка. О, вот об этом я не слышал.
Внезапно все заговорили одновременно. Класс ожил и сдвинулся с места — жаль, не в том направлении.
— Тема сегодняшнего занятия — рассказ Соланж, — напомнил я, и в ответ все, даже сама Соланж, нахмурились. События реального мира, столь драматически кульминирующие, казались моим новичкам-писателям куда более интересными, чем скверно выдуманные истории. Я бы хотел им напомнить, что так быть не должно, они же пришли сюда учиться именно тому, как создавать вымышленные истории, более захватывающие, чем реальная жизнь. И если какой-то вымысел придаст волшебства реальной жизни, из этого вовсе не следует, что реальность по природе своей более чарующа, чем искусство.
Рассказ Соланж назывался «Августовские тучи» и был полон тумана, как рассказ Лео полон женоненавистничества. Всякий раз, когда что-то пыталось произойти, небо заволакивали тучи и юная героиня рассказа прекращала любые свои дела и принималась созерцать тучи. Тучи становились все более темными и зловещими, а под конец рассказа из них буквально сочился Смысл.
— Мне нравятся тучи, — произнес кто-то из студентов.
Ладно, если мы собираемся обсудить рассказ, это хоть какое-то начало. — Они вроде как метафора.
Этот комментарий принес Соланж глубокое, нескрываемое удовлетворение.
Читать бесплатно другие книги:
