Соглядатай Кеплер Ларс

Глава 116

Роки спал на пассажирском сиденье рядом с Йоной. На поворотах его большая голова клонилась набок. Район был редко застроенный, пустынный, почти покинутый людьми.

Йона гнал машину, вспоминая сообщение, полученное сегодня от Люми. Дочь писала, что обожает Париж, но ей не хватает долгих разговоров с отцом, какие они вели в Наттавааре.

Сразу после Флена автотрасса и железная дорога сблизились — две узкие полосы. Длинный товарный поезд грохотал рядом с машиной, все ближе и ближе. Коричневые вагоны отражались в воде. Асфальт и рельсы сошлись под острым углом, поезд ушел вниз по наклонной и теперь гремел параллельно с ними, пока между составом и машиной не вклинился темный еловый лес.

Немного погодя деревья стали реже, и пейзаж сделался плоским, превратившись в обширное поле. Зерноуборочные комбайны, пыля, катились, срезая посевы и отделяя зерна от соломы и мякины.

Шёлдинге располагается за шоссе номер 55, прямо перед Катринехольмом. Йона повернул налево и увидел между лиственными деревьями красные домики, а за ними — песочного цвета церковь; острый шпиль колокольни царил над плоской местностью.

Церковь Шёлдинге.

Это и есть церковь «грязного проповедника», подумал Йона.

Обычная шведская сельская церковь, двенадцатый век, рунические камни вокруг.

Гравий захрустел под шинами, когда он съехал с дороги и остановил машину перед молельным домом.

Может быть, они нашли серийного убийцу. Проповедника из кошмарных воспоминаний Роки. Того старого священника с нарумяненными щеками и истыканными шприцем руками.

Церковь была закрыта, окна — темные.

Йона вытащил из кобуры свой «Кольт комбат» и заметил, что скотч стал грязным и начал отставать. Обычно Йона обматывал нижнюю часть рукоятки серебристым скотчем, чтобы оружие не скользило в руке во время долгой перестрелки.

Вытащив магазин, Йона убедился, что он полон, вернул на место и послал патрон в ствол, хотя вряд ли «грязный проповедник» поджидал их в церкви.

Все не так просто.

Гравий на площадке был выравнен граблями, кладбище ухоженное. Солнце пробивалось сквозь густую листву дубов.

Проповедник — очень опасный человек. Он не торопится, выжидает, он наблюдает и делает тонкий расчет — а потом что-то берет над ним верх и он превращается в зверя.

Его слабое место — самонадеянность, нарциссический голод.

Йона взглянул на церковь и поля. В одном кармане у него были два запасных магазина с обычными боеприпасами, и магазин с пулями в цельнометаллической оболочке — в другом.

Даже если проповедника здесь нет, подумал он, даже если его никогда здесь не было, это — конец пути.

Если он не найдет здесь ничего, что убедит Марго, то все кончено. Эрика ждет обвинительный приговор, хотя он и невиновен, — точно так же Роки приговорили за убийство Ребекки Ханссон много лет назад.

А маньяк останется на свободе.

Именно сегодня все решится. Эрик не может больше оставаться в бегах, ему некуда податься, облава выгонит его из леса.

А сам он устроил побег заключенного из тюрьмы, взял в заложники сотрудника пенитенциарной системы, угрожал его жизни.

Диса сказала бы, что ему просто не хватает остроты ощущений и пора снова браться за работу. Сейчас уже слишком поздно, но судьба подкинула ему неважные карты, поэтому результаты так ничтожны.

Йона открыл дверцу, Роки проснулся и посмотрел на него осоловелыми сонными глазками.

— Подожди здесь, — велел Йона и вылез из машины.

Роки вышел и сплюнул на гравий, оперся о крышу машины и провел ладонью по пыльному металлу, оставив след.

— Узнаешь? — спросил Йона.

— Нет. — Роки глянул на церковь. — Но это ничего не значит.

— Я хочу, чтобы ты подождал в машине, — повторил Йона. — Вряд ли маньяк здесь, но вдруг возникнет какая-нибудь опасная ситуация.

— Да наплевать, — отрезал Роки.

Следом за Йоной он двинулся между могилами. Воздух был свежим, словно только что прошел дождь. Какой-то мужчина в джинсах и футболке курил и говорил по телефону, стоя у дверей церкви.

Йона и Роки почти ослепли, войдя с яркого солнечного света в темный притвор.

Йона быстро шагнул в сторону, готовый рвануть пистолет из кобуры.

Он поморгал, подождал, пока зрение адаптируется, потом пошел между скамьями под органом. Могучие колонны несли потолок со звездчатым сводом и фресками в завитушках.

Что-то стукнуло, и по стенам метнулась тень.

На одной из передних скамеек сидел человек.

Йона остановил Роки, вытащил оружие и спрятал его у бедра.

Птица билась о стекло. Похоже, галка зацепилась за шнур и бьется, пытаясь вылететь в окно.

Дверь в ризницу приоткрыта. На стене проступали неясные контуры креста, очерченного кругом.

Йона осторожно приблизился к фигуре, съежившейся впереди, и увидел, как морщинистая рука хватается за спинку передней скамьи.

Птица снова забилась о стекло. Сгорбленная фигура медленно повернула голову на звук.

Перед Йоной была старая китаянка.

Йона прошел мимо, опустил оружие и искоса взглянул на женщину. Она уставилась в пол с непроницаемым лицом.

Возле средневековой купели сидела Мария, словно ребенок подле матери. Широкое деревянное платье тяжелыми складками спускалось к ее ногам.

Посреди запрестольного складня висел на кресте Христос — на фоне золотого неба, точно как описывал Роки под гипнозом.

Именно здесь он впервые увидел «грязного проповедника», и тогда в церкви было полно священников.

И вот Роки вернулся.

Роки встал в черном дверном проеме под кафедрой органа.

Трубы органа возвышались над ним, словно перья.

Он стоял тихий, растерянный. Словно изгой, он не смел поднять глаз на алтарь, а смотрел на свои большие руки.

Китаянка поднялась и исчезла.

Йона постучал в дверь ризницы, мягко толкнул ее и заглянул в темноту. Казула висела, готовая к службе, но помещение казалось пустым.

Йона отошел в сторону и заглянул в щель возле петли. Увидел каменную стену во вмятинах, похожую на заколыхавшуюся ткань.

Он открыл дверь пошире и вошел, пряча пистолет. Быстро окинул взглядом облачения. Высоко вверху бледный дневной свет пробивался сквозь глубокую оконную нишу.

Йона шагнул к туалету, открыл дверь, но никого не обнаружил. На полочке над раковиной лежали наручные часы.

Йона поднял пистолет и распахнул дверь в гардероб. Казулы, альбы и столы висели бок о бок, разобранные по цветам, соответствующим церковному году и событиям жизни. Йона резким движением отвел облачения в сторону и заглянул в шкаф.

Что-то белело в углу. Стопка журналов о спортивных машинах.

Йона вернулся к скамьям, прошел мимо Роки, приблизился к мужчине, курившему у дверей, и спросил о священнике.

— Это я, — улыбнулся мужчина и ткнул сигарету в кофейный стаканчик у своих ног.

— Я имел в виду другого священника, — пояснил Йона.

— Здесь только я.

Йона уже успел разглядеть его руки — чистые, без следов от инъекций.

— Когда вы стали священником? — спросил он.

— Меня назначили викарием в Катринехольме, и четыре года назад я стал пастором здесь, — приветливо ответил мужчина.

— Кто служил здесь до вас?

— Рикард Магнуссон… а до него — Эрлинд Лудин и Петер Леер Якобсон, Микаэль Фриис и… не помню.

Мужчина, видимо, чем-то порезался — на ладони приклеен грязный пластырь.

— Я задам странный, может быть, вопрос, — сказал Йона. — По каким случаям в церкви собирается много священников… и они сидят на скамьях, как прихожане?

— Во время рукоположения, но тогда мы говорим о кафедральном соборе, — услужливо ответил священник и поднял стаканчик.

— А здесь? — настаивал Йона. — Неужели в здешней церкви никогда не собиралось много священников?

— Такое возможно на панихиде при погребении священника… но кого пригласить, решает семья… каких-то особых правил для священников не существует.

— Здесь бывали панихиды по священникам?

Мужчина взглянул на надгробия, на узкие дорожки и ухоженные кусты и тихо ответил:

— Я знаю, что здесь погребен Петер Леер Якобсон.

Они вошли в притвор. Тонкие руки молодого пастора покрылись гусиной кожей от холода, идущего от каменных стен.

— Когда он умер? — спросил Йона.

— Задолго до того, как я приехал сюда. Может, лет пятнадцать назад. Не знаю.

— Есть ли список тех, кто присутствовал на его погребении?

Мужчина покачал головой, подумал.

— Списка нет, но его сестра наверняка знает всех, она по-прежнему живет в доме вдового священника… Якобсон был вдовцом и содержал ее…

Йона вернулся в полумрак церкви. Роки стоял и курил в среднем проходе, прямо под средневековым триумфальным крестом. На кроваво-красном кресте висел Христос. Все его истощенное тело было в мелких ранах, как у заядлого героинщика.

— Что означает «Ossa ipsius in pace»? — спросил Йона.

— Почему ты спрашиваешь?

— Ты сказал это под гипнозом.

— Это значит «Его кости покоятся с миром», — хрипло сказал Роки.

— Ты описал мертвого священника. Поэтому он и был подкрашен.

Они быстро прошли под сводом к выходу. Йона думал о том, почему Роки описал церемонию похорон с открытым гробом. Скончавшегося священника подгримировали и одели в белое облачение, но не он был «грязным проповедником». Роки увидел его в первый раз только во время панихиды.

Глава 117

Булыжная дорожка, выложенная под воротами чугунного литья со словом «Фридхем», вела к дому вдового священника, где старшей сестре Петера Леера Якобсона, Эллинор, разрешили жить после смерти хозяина. Вместе с женщиной помоложе из Шёлдинге она содержала кафе и скромную экспозицию, которая рассказывала о том, как в разное время жили в этих местах священники и их семьи.

Фридхем являл собой три красных домика с белыми оконными переплетами, открытыми ставнями и старой черепичной крышей. Дома сгрудились вокруг ухоженной лужайки со столиками кафе под плакучими березами.

Йона и Роки вошли в кафе — тесную комнату с черно-белыми фотографиями под стеклом. Йона скользнул взглядом по снимкам построек, рабочих бригад и семей священников. В трех витринах лежали траурные украшения из каменного угля, письма, чертежи и сборники псалмов.

Йона заказал две чашки кофе и печенье — за стойкой была старая женщина в пестром переднике. Она тревожно взглянула на Роки, который не улыбнулся в ответ, когда она сказала про бесплатную добавку кофе.

— Прошу прощения, — начал Йона, — вы, должно быть, Эллинор, сестра Петера Леера Якобсона?

Женщина удивленно кивнула. Когда Йона сказал, что они виделись с новым священником, который так хорошо отзывался о ее брате, голубые глаза женщины наполнились слезами.

— Петера очень, очень любили. — Она прерывисто вздохнула. — Все помнят его, все по нему до сих пор скучают…

— Наверное, вы гордились им, — улыбнулся Йона.

— Да, гордилась.

Разволновавшись, женщина сложила руки на животе, чтобы успокоиться.

— У меня есть вопрос, — продолжил Йона. — Ваш брат знал священников, которые служили поблизости?

— Да… конечно, благочинный в Катринехольме… пасторы и во Флуде, и в Стура-Мальм… И я знаю, что в конце жизни он часто бывал в церкви Лербу.

— Священники не встречались вне службы?

— Мой брат был прекрасным человеком. Честным… его очень любили…

Эллинор обвела взглядом пустое кафе, обошла стойку и показала заключенную в рамку газетную вырезку о визите монаршей четы в Стрэнгнэс.

— Петер был ассистентом-викарием на торжественном богослужении в кафедральном соборе, — гордо сообщила она. — Епископ потом благодарил его и…

— Покажи руки, — сказал Йона Роки.

Роки, не поведя бровью, засучил рукава свитера.

— Мой брат был оратором на встрече священников в Хэрнёсанде, он…

Старуха замолчала, увидев руки Роки — израненные, во вздутиях, испещренные шрамами, оставшимися после уколов, с темной сеткой вен, разъеденных аскорбиновой кислотой, с помощью которой растворяют героиновую базу.

— Он тоже священник, — сообщил Йона, не сводя с нее взгляд. — Увязнуть может каждый.

Морщинистое лицо Эллинор побледнело и застыло. Она села на деревянную скамью, зажав рот рукой.

— Мой брат изменился после несчастья… когда погибла его жена, — тихо сказала она. — Горе разрушило его, он удалился от всех… считал, что его преследуют, что все шпионят за ним.

— Когда это произошло?

— Шестнадцать лет назад…

— Что принимал ваш брат?

Эллинор затравленно посмотрела на Йону.

— На коробочках было написано «Морфин для эпидурального введения»…

Женщина покачала головой, узловатые руки беспокойно теребили цветастый передник.

— Я ничего не знала… под конец он остался совершенно один, даже дочь не выдержала. Она долго заботилась о нем, теперь я не понимаю, как у нее хватало сил.

— Но он мог проводить богослужения, выполнять свою работу?

Эллинор подняла на Йону красные, воспаленные глаза.

— Да, он проводил службы. Никто ничего не замечал, и я не замечала, мы ведь больше не общались… но я ходила к заутрене и… Народ говорил, что проповеди были сильнее, чем когда-либо… хотя сам он сдал, ослаб.

Роки что-то пробормотал и вышел из комнаты. В окно они увидели, как он прошагал по газону и сел за стол под большой березой.

— Как вы все узнали? — спросил Йона.

— Я нашла его, — ответила старуха. — И я взяла на себя заботы о его теле.

— Передозировка?

— Не знаю. Он пропустил утреню, и я пошла в пасторскую усадьбу… Там так ужасно воняло… Я нашла его в подвале… уже три дня как мертвого… голый, грязный, весь в язвах… он лежал в клетке, как животное.

— Лежал в клетке?

Эллинор кивнула и вытерла нос.

— Все, что там было, — это матрас и канистра с водой, — прошептала она.

— Вам не показалось странным, что он лежал в клетке?

Старуха покачала головой:

— Она была заперта изнутри… я всегда думала, он запирался, чтобы освободиться от наркотиков.

Женщина помоложе, в таком же цветастом переднике, встала за стойкой кафе, когда пришли новые посетители.

— Кто-нибудь из других священников мог составлять проповеди для вашего брата? — спросил Йона.

— Этого я не знаю.

— У него, вероятно, был компьютер. Можно заглянуть в него?

— В администрации. Но он писал проповеди от руки.

— Они сохранились?

Эллинор медленно поднялась с лавки.

— Я занялась поместьем, — сказала она. — Прибрала в пасторском доме, чтобы не поползли слухи… но он избавился от всего… Не осталось ни фотографий, ни писем, ни проповедей… Я не нашла даже дневников, а ведь он всегда вел дневники… Он держал их под ключом в секретере, но там было пусто.

— Они могли оказаться где-нибудь еще?

Женщина стояла неподвижно, губы беззвучно шевелились, потом она произнесла:

— У меня сохранился один-единственный дневник… Он был спрятан в баре — там, где в прежние времена мужчины устраивали тайники, за бутылками с самогоном. Прятали там порнографические карточки — доставали, когда соберутся выпить.

— Что было в этом дневнике?

Эллинор улыбнулась и покачала головой:

— Я не читала и не стала бы. Читать нельзя…

— Нельзя, — согласился Йона.

— Но в прежнее время Петер под Рождество доставал эти дневники и читал про маму и папу, наброски к проповедям или наблюдения… у него был великолепный слог.

Дверь снова отворилась, ветерок пронесся по уютной комнате, аромат сваренного кофе поплыл по кафе.

— Этот дневник здесь? — спросил Йона.

— На экспозиции. Мы называем это музеем, но тут просто собраны мелочи, которые мы нашли в доме.

Йона пошел за ней к выставке. На увеличенной фотографии 1850 года три худые женщины в черных платьях стояли перед домом, который казался почти черным. Фотография была сделана ранней весной. Деревья голые, снег еще лежит в бороздах пашни.

Под снимком помещалось короткое пояснение: местный священник распорядился построить Фридхем, чтобы, если он умрет раньше жены, ей не пришлось выходить замуж за его преемника.

Возле серег и ожерелья из полированного каменного угля лежали ржавый ключ и маленькая цветная фотография с погребения Петера Леера Якобсона. Одетый в черное, мужчина держит посох с черным покрывалом. Епископ, дочь и сестра стоят, опустив головы, у гроба.

Йона прошел мимо снимков Канторпских рудников, женщин и детей, которые надрывались на промывании руды в ярком солнечном свете, мимо фотографий бедняцкого двора в Шёлдинге и открытия железнодорожной станции. Рассмотрел черно-белую фотографию церкви, раскрашенную от руки: небо пастельно-голубое, зелень точно тропическая, а сама деревянная церковь отливает бронзой.

— Вот дневник, — сказала Эллинор, останавливаясь перед витриной, где рядком были разложены несколько предметов.

Глава 118

На льняной скатерти лежали ржавая шпилька, карманные часы, белый сборник псалмов с выведенным золотыми буквами именем «Анна», страница из старой метрической книги, карманный катехизис. А также дневник Якобсона с ярлычком, косо наклеенным на кожаную обложку в пятнах.

Старуха испуганно посмотрела на Йону, когда тот поднял крышку витрины и достал дневник. На первой странице от руки, с завитушками было написано: «Пастор Петер Леер Якобсон, книга XXIV».

— Мне кажется, читать чужие дневники нельзя, — обеспокоенно заметила Эллинор.

— Нельзя, — согласился Йона и раскрыл тетрадь.

Дневник был старым, первая запись сделана почти двадцать лет назад.

— Никто не имеет права…

— Я должен, — перебил Йона.

Он полистал страницы, просмотрел записи, чтобы понять, кто же писал проповеди для Петера.

Организация пастората становится все более навязчивой, принципы узкими. Боюсь, моей церковью все больше управляют деньги. Почему бы снова не ввести продажу индульгенций [Sic!].

Сегодня пятое воскресенье после Крещения, а литургические ткани снова потемнели. Заголовок — «Семя и урожай». Мне не нравится данное в Послании к Галатам предупреждение, что Бог поругаем не бывает. «Что посеет человек, то и пожнет». Но иногда человек не сеет — и все же должен сжать урожай. Этого я не могу сказать своим прихожанам — они хотят услышать, как столы накрываются на небесах.

Йона поднял глаза и увидел, как старуха выходит из комнаты, руки повисли, как плети.

Виделся с тем бледным благочинным из Лербу для личного разговора. Он-то думал, что я хочу поговорить о своем пьянстве. Он молод, но так крепок в вере, что я скверно себя чувствую. Я решил больше не посещать его.

Как выросла моя дочь. На днях я смотрел на нее, когда она об этом не знала. Она сидела перед зеркалом, волосы — точно как у Анны, и улыбалась сама себе.

Мы ждем пятого воскресенья Пасхи. Тема проповеди — «Расти в вере». Вспоминаю бабушку и дедушку, которые ездили в Гвинею, перед тем как перебраться в Руслаген. В моем приходе нет места для миссии, и это изумляет меня.

Йона сел на один из старых стульев под фотографиями. Он листал дневник дальше, читал о хлопотах церковного года, рождественском молебне и летнем богослужении на какой-то мельнице, пролистал назад, поискал запись о священнике из Лербу, потом снова попал в пасхальные праздники.

Евангелия направляют взгляд на пустую могилу, но за обеденным столом мы говорили о том фрагменте из Ветхого Завета, где описывается разорение Египта. Моя дочь сказала, что Бог любит кровь, и сослалась на пасхальные библейские слова: «И будет у вас кровь знамением на домах, где вы находитесь, и увижу кровь и пройду мимо вас».

Мы с женой не делим спальню уже год. Я поздно ложусь и храплю, как экскаватор (ее слова). Но по ночам мы часто прокрадываемся друг к другу. Иногда я провожаю Анну вечером в спальню только для того, чтобы посмотреть, как она готовится ко сну. Мне всегда нравилось смотреть, как она снимает украшения, нажимает на стерженьки сережек, кладет серьги в футляр, одну возле другой. Анна относится к мелочам как-то умиротворяюще вдумчиво. Снимая лифчик, она не тянется себе за спину, а мягко сбрасывает бретели с плеч, стягивает лифчик на талию, поворачивает — и вынимает крючки из петель.

Когда я вчера сидел на ее постели и смотрел, как она заплетает косу на ночь, мне показалось, что я видел чье-то лицо в темном окне. Я поднялся и подошел к окну, но ничего не увидел; тогда я прошел дальше на веранду и в сад, но все было спокойно, и я поднял лицо к звездному небу.

Йона бросил взгляд на окно. Роки все еще сидел под деревьями, закрыв глаза и вытянув ноги. Йона продолжил читать.

Вчера я видел того бледного священника из Лербу в супермаркете «Обс», но решил, что здороваться необязательно.

Четвертый день Великого поста.

Итак, мы достигли середины Великого поста. Голова раскалывается, пил вино допоздна, читал и писал.

Сегодня мы думаем о Хлебе жизни. Скоро начнутся дни Святой Пасхи, и тяжкий кулак существования придавит нас к земле.

Йона полистал еще, скользнул взглядом по страницам — день Святой Троицы и переход к менее насыщенному церковному полугодью, потом он вдруг остановился и прочел:

Оно случилось — чудовищное, немыслимое. Я пишу об этом здесь, молю Бога о прощении и никогда больше об этом не упомяну. Руки дрожат, когда я пишу об этом два дня спустя.

Словно старый Лот, я был введен в обман и нарушил Божью заповедь, но пишу, чтобы понять свою роль в этом, осознать свою вину и позор. Было поздно, я выпил вина больше, чем могу выпить, больше, чем пью обычно, пьяный лег в постель и уснул.

Сейчас, позже, я думаю, что каким-то образом знал, что не Анна прокралась ко мне в темноте. Она пахла, как Анна, на ней были украшения и ночная сорочка моей жены, но она была напугана и дрожала всем телом, когда я лег на нее.

Она ничего не шептала, вздыхала не как Анна, она дышала, словно не желая поддаться боли.

Я хотел зажечь ночник, я все еще был настолько пьян, что лампа упала на пол. Шатаясь, я встал и, опираясь о стену, зажег верхний свет.

В моей постели сидела моя дочь. Она была накрашена, в украшениях и улыбалась, несмотря на свой страх.