Кроха Кэри Эдвард

Глава сорок шестая

– Появляются головы, новые головы, о которых приходится каждый день думать, – объявил мой наставник. – Обезьянник так разросся, что теперь мы уже не можем остановиться, даже если бы хотели. Вон там, Мари, твоя мастерская.

– Моя собственная мастерская?

– И с тобой будет постоянно работать Жорж Офруа.

При этих словах показался мальчуган.

– Здравствуйте, мадемуазель, – произнес он с поклоном.

Это он ко мне обратился.

– Привет, Жорж, приятно познакомиться.

Какое веселое, здоровое личико и какие кривые зубы! Он сразу мне понравился. Самый обычный тринадцатилетний мальчишечка. С каких пор мне знакомы такие создания?

– Я буду выполнять все, что вы мне поручите, – сообщил он. – Я к вашим услугам.

– Очень рада это слышать. Я и не знала, что у меня будет помощник. Раньше никогда не было.

– Я буду все хорошо делать для вас, мадемуазель.

– Не сомневаюсь.

– Я видел ваши королевские головы перед тем, как их отвезли в Пале! – воскликнул он. – Они такие знаменитые! Здоровские головы!

– Спасибо, Жорж, – вскричала я. – Так вот, значит, где они! В Пале-Рояль! Мои головы! А можно их увидеть?

– Тебе пора браться за дело, Крошка, – вмешался мой хозяин. – У тебя очень много работы!

Мастерская оказалась тесной комнатушкой, примыкающей к мастерской Куртиуса в первом этаже новой пристройки. Когда-то это был чулан с посудой, откуда все вынесли и поставили там стол и два стула. Своей двери в чулане не имелось, и туда можно было попасть, только пройдя через мастерскую моего наставника. В чулане было оконце, довольно высоко расположенное, поэтому мне пришлось приставить стул, чтобы выглянуть наружу. Но как бы там ни было, я обзавелась собственной комнатой, своей мастерской.

В первый день мои пальцы перетрогали все инструменты и банки, даже воск. Нам с Жоржем предстояло вылепить восковые руки для изваяния, для которого наставник сейчас заканчивал голову, а туловище изготавливалось в другой мастерской. Нашим первым заданием стали две лопатообразные заготовки для кистей с толстыми, как сосиски, пальцами, а потом в мою комнатку прибыло огромное туловище, с виду – типичного булочника из Шарантона, к которому предстояло приладить отлитые отдельно руки. Голова для этих пухлых рук была вся в оспинах, в пышном всклокоченном парике. Он смахивал на льва, изготовившегося к спариванию. Звали его граф Мирабо.

В тот первый день эти пухлые руки так захватили воображение, что я и думать забыла про Елизавету, идущую по коридору со своим гипсовым спутником в руках. Мысли были поглощены совершенно другими вещами. В процессе работы я обратилась к своему подмастерью:

– Прости, Жорж, не хотела совать нос, но скажи мне: тебе платят за работу?

– Конечно, мадемуазель, точно, как по часам. А иначе я бы тут не остался. Я хожу в расчетную, и мне дают мое жалованье. Хорошая работа.

– А как думаешь, Жорж, мне будут платить?

– Ну, а как же! Должны!

– Ты так считаешь? Послушай, Жорж, можешь мне показать эту расчетную? В мое время такой комнаты тут не было. Сама я ее не найду.

– Да я с радостью. Прямо сейчас? Ну, конечно, нет ничего проще.

Мы пошли по коридору, завернули за угол и сразу попали в старый дом, где я знала каждую половицу. Когда мы поднялись по лестнице во второй этаж, нас встретил манекен Анри Пико, теперь облаченный в тонкую белую сорочку и шелковый жилет в крупную полоску. В помещении, называвшемся расчетной комнатой, стоял высокий несгораемый шкаф. Холодное нутро этого железного истукана было наполнено сокровищами Кабинета доктора Куртиуса. Позже я узнала, что от него было три ключа: один у вдовы, один у Куртиуса и один у счетовода. Когда мы вошли, этот самый счетовод восседал на высоченном табурете: на вид лет двадцать пять, преждевременно поредевшие каштановые волосы, карие глаза и неприветливое мучнистое лицо.

– Вот Мари Гросхольц, – представил меня Жорж. – А это, мадемуазель, Мартен Мийо. Он ведет учет.

Мартен указал на мои очки и произнес:

– Двадцать ливров, – и помолчав, добавил: – Вы жили во дворце.

– Точно.

– Оттуда каждый месяц приходили пятьдесят ливров.

– Пятьдесят ливров! – Названная сумма меня изумила. Мне она казалась целым состоянием.

– Мы иногда столько зарабатываем за несколько часов.

– Это мои деньги? Те, что прислали из Версаля. Я могу их забрать?

– Как забрать?

– Ведь эти деньги – оплата моих услуг.

– У меня нет полномочий выдавать такие средства.

– Но деньги ведь предназначались мне, не так ли? Это мое жалованье.

– Вполне возможно, но у меня нет полномочий.

– Прошу прощения, но теперь мне будут платить? – настаивала я. – Теперь, когда я вернулась, у меня будет жалованье?

– Мне ничего не говорили, ни о том, что надо платить, ни о том, что платить не надо.

– Королевская семья за трапезой – это же я сделала головы. Это моя работа.

– Неужели? И что с того?

– Разве мне за них не заплатят?

– Что вы от меня хотите, мадемуазель? Мне об этом никто и слова не сказал, ни да, ни нет. А без указания деньги не переходят из рук в руки. У вас такой несчастный вид. Не огорчайтесь вы так, я тут ни при чем. Я складываю, я вычитаю. Я понятия не имею, что вы за птица. И я прошу вас: успокойтесь!

– Давайте вернемся к работе, мадемуазель, – произнес Жорж.

– Полагаю, так будет лучше, Жорж, – ответила я.

– Не печальтесь, мадемуазель.

– Нет, Жорж, я просто надеялась.

А когда наступил вечер, по зданию прокатилась волна нарастающего гудения, после чего все предметы в мастерской затряслись.

– Это публика, – пояснил Жорж. – Двери раскрылись, и вошла толпа посетителей. Тут у нас обычно все трясется и даже падает, пока они не уйдут. Как говорит вдова, это хороший шум! Она называет это процветанием.

Все здание, оживленное людьми с улицы, сотрясалось. Чуть позже мой хозяин набросил пальто и вышел.

– Он часто выходит вечерами, – рассказал Жорж, – с Жаком и Эмилем.

– И куда они ходят?

– Точно не знаю. По каким-то притонам и питейным заведениям, где драки и поножовщина дело обычное. Опасные, в общем, местечки. Теперь, когда он ушел, хотите увидеть их всех? Там есть щелочка.

Жорж, взяв меня за руку, повел по черной лестнице и потом по темному коридору. Мимо нас прошел человек – еще одно новое лицо.

– Ты что делаешь, Жорж? – поинтересовался он.

– Да показываю мадемуазель Гросхольц, где тут что.

Неужто я нуждалась в том, чтобы мне показывали, где тут что? Увы, да.

– Чего это ты тут шатаешься? – Из полумрака выплыло лицо паренька, почти утонувшее в огромном воротнике. Он свирепо щурился, а его глаза были расставлены так широко, что казались размещенными на разных сторонах головы. – Тебе тут нельзя.

– Я Мари Гросхольц.

– Да ну! Ну и что?

– Я сделала королевскую семью.

– А я-то думал, это Бог их сделал! – Парень вперил в нас сощуренный взгляд так, что каждый глаз по отдельности смотрел на меня и на Жоржа, после чего, ухмыльнувшись, он исчез во тьме.

– Это Андре Валентен. Билетер. Вообще-то у нас с ним никаких общих дел нет.

– Хорошо, что так.

– Ну вот мы и пришли.

И он показал мне дырочку, проверченную в стене. В нее можно было увидеть заставленный множеством восковых людей просторный зал, по которому расхаживала толпа живых людей, рассматривающих восковые статуи. Сколько же их тут было!

– Думаю, здесь собрался весь Париж, – заметила я.

– Думаю, так и есть.

Старый театральный реквизит исчез. Скудно освещенный зал купался в полумраке. Стены выглядели так, словно сквозь них сочилась вода. По залу ползали большие черные тени. Убийцы и убитые мрачно застыли в характерных позах. Это был «Салон великих воров». Здесь расположились самые отъявленные субъекты. Повсюду стояли фигуры негодяев, нагло кичащихся своими проделками. А живые люди двигались вокруг мертвых душ и вскрикивали или похохатывали при виде их застывших лиц. Там и сям были расставлены скамейки, где любой посетитель мог присесть и передохнуть подальше от этой нечисти.

– Видите господина, спящего на скамейке? – спросил Жорж.

Я увидела на скамейке мужчину средних лет, свесившего голову на плечо. К нему приблизились двое или трое посетителей, тыча в него пальцами и посмеиваясь. Один из них подошел и постучал мужчину по коленке. Когда тот не шевельнулся, посетитель стукнул его посильнее. А затем все трое разом вскрикнули, и я услыхала чье-то восклицание:

– Да он же восковой!

– Восковой человек притворился посетителем! – ахнула я.

– Этот спящий господин, – со смехом сказал Жорж, – восковая копия Сиприена Бушара, мастера росписи по фарфору. Он выиграл в лотерею.

А лотерея, как объяснил мне Жорж, разыгрывалась каждые полгода. Это было шумное публичное событие: в мешок складывались бумажки с именами, и тот, чье имя вытаскивали, становился новым экспонатом музея восковых фигур. До сих пор было три победителя лотерей: судомойка, парикмахер и мастер по росписи фарфора. Их расставили в зале среди знаменитых и одиозных персонажей. Судомойка рядом с убийцей, парикмахер рядом с вором, художник по фарфору рядом с невестой-утопленницей.

– Ну и задумка! – покачала я головой.

Все шумы расширенного Обезьянника, его трескотня и перестуки, его беспорядочные голоса и отголоски были мне в новинку. Той ночью после того, как посетители покинули здание, я примостилась на лежанке в своей мастерской и вслушивалась в дыхание здания, которое производило массу странных звуков – так дом разговаривал, и так бывало всегда раньше, но теперь звуки были совершенно иные, в них слышались новые жалобы, поэтому как только я собиралась наконец уплыть по волнам сна, так меня будил новый звук. И вскочив и вслушиваясь, я не сомневалась, что услышала чьи-то шаги неподалеку.

Глава сорок седьмая

Звуки возвращались каждую ночь, когда я лежала на своей лежанке: кто-то бился в стенку и царапался. Иногда, в полусне, мне казалось, что кто-то пробрался ко мне в комнату. И я в испуге вскакивала и глядела на дверь: иногда она оказывалась приотворена, хотя я всегда перед сном ее плотно закрывала. Наверное, успокаивала я себя, это мой хозяин бродит по дому.

Однажды ранним утром я проснулась, когда свет едва брезжил в оконце, и вдруг осознала, что не одна. Кто-то сидел на стуле передо мной.

– Привет! – произнесла я.

Ответа не последовало.

– Кто здесь?

Но вошедший не издал ни звука.

– Это ты, Жорж? Не глупи, что ты тут делаешь?

Но тот лишь молча смотрел на меня. Когда от утренней зари в комнате стало чуть светлее, я различила едва заметный абрис чепца. Маленькая женщина.

– Это ты? – воскликнула я. – Елизавета! Ты пришла ко мне!

Но она ни слова не вымолвила.

– Ку-ку! – вспомнила я нашу детскую игру.

Никакой реакции. Рассвет уже сиял вовсю, и я постепенно рассмотрела сидящую фигуру. На ней было черное платье и белый чепец, а на груди красный круг с буквой К в центре – сейчас все работники в доме носили такие. С каждой секундой я различала больше деталей. Женщина смотрела на меня черными блестящими глазами.

– Вы кто? Зачем вы пришли?

Но она просто сидела и смотрела немигающим взглядом.

– Прошу вас, не молчите. Поговорите со мной. Зачем вы здесь?

Но она смотрела и смотрела.

Тогда я подалась вперед и слегка ткнула ее, а она качнулась, упала на пол и осталась лежать неподвижно.

Я нагнулась и потрогала ее волосы. Волосы сползли с головы.

Я вскрикнула.

А потом поняла: странная лысая женщина была не живая, а совершенно мертвая и никогда не была живой, потому как это была кукла. Кукла-коротышка, сделанная не из воска, а из дерева, одетая в полотняное платье, со стекляшками-глазами, вставленными в лицо. Я усадила ее на стул. Она оказалась довольно тяжелая и неуклюжая, ее конечности болтались в разные стороны. Кто-то подложил ее ко мне в комнату, чтобы напугать меня. Какое жуткое, отвратное лицо! На меня таращились невидящие глаза. Я водрузила ей на голову парик, хотя мне было неприятно до него дотрагиваться. Когда я вернула несчастной кукле более-менее нормальный вид, дверь скрипнула, и кто-то, кто все это время прятался за ней, бесшумной тенью метнулся через мастерскую моего наставника в коридор. Я поспешила следом, направляясь за скрипом половиц, точно дом указывал мне путь, желая, чтобы я настигла злоумышленника. Я остановилась у ведущей на старый чердак лестницы, оказавшись на рубеже запретной территории. Но в ту минуту я не думала, что чердак представляет смертельную опасность – теперь меня уже ничто не могло остановить. Я медленно двинулась вверх по скрипучим ступенькам, осторожно делая шаг за шагом. Встав на верхней ступеньке и оглядевшись, я никого не увидела во тьме. Но затем, спустя довольно долгое время, уже когда мое дыхание выровнялось, заметила в кромешной темноте небольшое пятно, которое двигалось ко мне и становилось чуть светлее. И у него было имя, о, его звали, да-да, Эдмон Анри Пико!

Глава сорок восьмая

Эдмон Анри Пико. С усами, сединой в волосах и с безумным взглядом. Я невольно прикрыла рот ладонью, чтобы не закричать. Он приблизился ко мне плавным движением, точно дуновение ветерка, произведенное пауком в паутине, и прошептал:

– У вас катар? Это мощное снадобье достоверно исцеляет. Назалиа. Очищает и прочищает органы дыхания. Проникает в самые труднодоступные складки слизистой оболочки глотки и носа, растворяет и удаляет все сухие отложения и мокроту, подавляет воспалительный процесс, избавляет от шума в ушах и устраняет частичную потерю слуха.

– О, Эдмон! – воскликнула я. – Что с тобой произошло, мой дорогой Эдмон?

– Вы страдаете от кожных болезней, – продолжал он, – в виде раздражения, прыщей, угрей и красных пятен, которые могут вызвать экзему с невыносимой чесоткой и жжением? Но разве два ливра – слишком большая цена за полное излечение экземы?

– Эдмон, что случилось? Ты что, живешь здесь совсем один?

– Слабительные и освежающие фруктовые пастилки. Очень приятные на вкус. Тамар-амар, сушеный индийский сверчок, от запоров, геморроя, разлива желчи, головной боли, потери аппетита, желудочных и кишечных недомоганий. Тамар – индийский сверчок.

– О, Эдмон, что они с тобой сделали?

– Мышеловки! – повысил он голос. – Крысоловки! Больше никаких грызунов в доме!

Думай, Мари Гросхольц, думай.

– Мы не будем об этом говорить. Мы просто здесь посидим немного. Дай-ка мне перевести дух.

– Восточный десерт в Париже – фисташки.

– Да, Эдмон, конечно.

Теперь мои глаза привыкли к полумраку. И я увидела, что чердачные помещения… населены! Эдмон расставил витринные манекены по всем пустым местам. Еще тут стоял небольшой столик, а на нем – тарелки и чашки и даже скатерть. И у меня возникла новая догадка.

– А они знают, что ты здесь? Все те, кто внизу. Ты же не прячешься здесь, а, Эдмон?

Я взяла его за руку. Все пальцы у него были перепачканы типографской краской.

– Расклейка объявлений запрещена, – прошептал он.

– Они знают, не так ли?

– Расклейщики афиш будут строго наказаны.

– Да, они знают. – Ведь кто-то же приносил ему сюда еду и питье. – Так дело не пойдет, Эдмон.

Я дотронулась до его лица. Уши белые и холодные. Я потрогала его жалкие усики.

– Жди тут, Эдмон. Я скоро вернусь.

Принеся из своей мастерской острый нож, мягкое мыло и тазик горячей воды, я осторожно сбрила ему усики.

– Ну вот, – довольно заметила я. – Так-то оно лучше. Теперь ты на себя похож.

Но, по правде сказать, оставшись без усов, он мало изменился.

– Ты же узнал меня, Эдмон. Я знаю, что ты меня узнал. Сегодня утром ты кое-что оставил в моей мастерской. Не знаю, что с тобой стряслось, но ты выздоровеешь.

– Расклейка объявлений запрещена, – повторил он.

– Правильно, – согласилась я.

Внизу звякнул колокольчик.

– Мне надо идти, Эдмон, но я вернусь. Мне надо там внизу кое с кем поговорить. Да, надо! Но я вернусь.

В мою мастерскую пришел Жорж.

– Эдмон Пико, – глядя на него, произнесла я. – Он на чердаке.

Паренек ничего не ответил, но явно смутился.

– Где вдова? – спросила я.

– Прошу вас, мадемуазель, она ушла рано утром.

– Тогда где Куртиус?

– Он тоже ушел, совсем недавно. Вы с ним разминулись.

– Верю. Он услышал, что я на чердаке, и удрал, чтобы избежать неприятной беседы.

– Вполне возможно.

– Тогда где Жак?

– Еще не приходил.

– Скажи мне, Жорж, вдове известно о человеке на чердаке?

– Да, мадемуазель, известно. Это она его туда отправила.

– О, какая же гнусная женщина!

– Он, не переставая, плакал.

– Бедняжка! Жорж, расскажи мне, что случилось.

– У него было воспаление мозга, мадемуазель, полное нервное истощение. А когда воспаление прошло, его мозги куда-то делись.

– И мне никто не сказал!

– Прощу прощения, мадемуазель, а разве они должны были? Почему?

– И он всегда один там на чердаке?

– Когда он один, то не такой нервный. Вы же видали ту деревянную куклу, мадемуазель?

– Да уж. Она меня напугала до смерти.

– Он сам ее сделал. А знаете, кого эта кукла изображает?

– Эдмон ее сделал сам? Неужели? Нет, не знаю.

– Нет, правда, вы не знаете, кого?

– Это какая-то женщина с жутким лицом, и от нее меня бросает в дрожь.

– Честно, вы не знаете?

– Нет, Жорж, не знаю. Я и правда никогда не видела никого с такой ужасной внешностью.

– Ну… вообще-то это вы, мадемуазель.

– Я?

– Вы.

– Неужели я так выгляжу?

– Ну, что-то вроде того.

– О!

Я ушам своим не могла поверить.

– Вы такая спокойная, мадемуазель.

И точно, спокойная.

– А я думал, вам это будет приятно, ну, знаете, что кто-то сделал ваш портрет.

– Такой, выходит, он меня видит.

– Он же сделал по памяти.

– Я не тщеславна. И никогда не была.

– Он так старался…

– На кукле моя старая одежда – теперь я поняла! И, полагаю, туловище сделано по моим меркам.

– Это и так видно с первого взгляда.

– Неужели?

– Он очень много труда вложил.

– Правда?

– Можно я вам что-то расскажу?

– Давай, Жорж.

– Ну вот, значит. Я вам расскажу про эту куклу. Может, вы все поймете. Ну так вот. Когда месье Эдмон приезжал к нам в гости, он сначала сидел со своей матушкой или рядом с манекеном своего папаши, а потом поднимался на чердак. И там, всякий раз когда приезжал сюда, что-то вырезал из дерева. Он, когда оказывался вдали от жены и забирался на самую верхотуру, мастерил вас. Из старой чердачной балки он вырезал вашу голову, хотя чердак очень сильно возражал, просто весь исскрипелся. Он же эту балку выдернул из кровли, после чего чердак малость перекосился. И потом, когда он сюда приходил, то садился и сидел на чердаке возле вашей головы. А когда вдова наконец нашла эту куклу, она подняла большой шум. Она эту куклу уж била-била, всю изуродовала. После того случая он стал реже приходить, жена его вроде к нам не пускала, и еще помню, они сцепились и жутко орали друг на дружку – мадам Корнели и вдова. И вдова нашла для куклы применение. Вы уж простите, мадемуазель, она поставила ее в окне отпугивать мальчишек с бульвара, когда те подкрадывались к дому поближе и заглядывали внутрь. А иногда ее использовали как груз, чтобы распрямлять вещи. Или подпирали ею двери, держа их нараспашку. Жак иногда ставил куклу на ступени крыльца и сидел там с ней рядом. И в конце концов ее оставили в доме. Вот, если угодно, мадемуазель, такая история про куклу.

Слезы ручьем лились по моему лицу – всхлипывая и шмыгая носом, я плакала из-за Эдмона и из жалости к себе.

– Он очень страдает? – спросила я. – Скажи мне, Жорж.

– Думаю, да.

– И что, Корнели его выгнала?

– Мы больше ее не видим. Месье Тикр привез его обратно. Мадам Корнели не желает с ним жить в таком его состоянии. Она расторгла брак. В суде, все чин чином. Она заявила, что месье Эдмон не пригоден быть супругом. И когда судья начал задавать месье Эдмону вопросы, тот только бормотал какую-то чушь, так что судья расторг брак, и его привезли сюда.

– С усами и пальцами, вымазанными типографской краской.

– Вдова не позволяет ему показываться на публике. У него слишком жалкий вид. Он распугивает посетителей.

– И она его прячет.

– Восковые люди приводят его в ужас. Ему лучше на чердаке. Ему туда приносят еду, а когда он спускается вниз, один из наших мальцов отводит его обратно наверх. Все чердачные помещения в его распоряжении, вдова говорит, что там темно и страшно, но это только для того, чтобы его оставили там в покое. Он и рад сидеть в одиночестве. Теперь он куда спокойнее, чем прежде. Думали, что ваше появление его сильно растревожит, вот вам и запретили подниматься наверх.

– Но он меня сам нашел.

– Да, нашел, мадемуазель.

– Он плетет какую-то ерунду.

– Это объявления, мадемуазель. Афиши, которые они печатали в типографии Тикра. Он их все выучил наизусть. В последнее время он ничего другого не произносит. Он просто повторяет их на разные лады. Снова и снова. Он способен выполнять только мелкие поручения, да и то не всегда. Иногда ему поручают что-то пришить, так он себе все пальцы искалывает иголкой.

– А вдова навещает его?

– Иногда. Но она такая гордая дама и не любит показывать свои слабости.

– И она позволила ему вот так жить одному на чердаке?

– По-моему, его это вполне устраивает.