Кроха Кэри Эдвард
– Жуть сколько! Много!
Вся семья пожаловала, за исключением, понятно, Эдмона. Он мало того что отсутствовал, так о нем даже не упоминали. Были и еще новые люди, какие-то мальчишки, одетые в одинаковые костюмчики, все с красными гербами на груди, и в центре каждого была вышита буква К. У Жака в подчинении был один, деревенского вида увалень с бритой головой.
– Кто это такие? – поинтересовалась я.
– Кто, спрашиваешь? – отозвалась вдова. – Мы значительно расширились после твоего отъезда, и теперь у нас много прислуги. Не могли же мы сидеть и ждать твоего возвращения.
– Разумеется нет, мадам.
– У нас теперь еще двадцать четыре изваяния, и у нас теперь не один только Обезьянник. Мы пристроили к нему новые здания!
– Здания! Боже мой! – воскликнула я. Мне показалось, что по мере возрастания их архитектурных приобретений расширялась и сама вдова, чье тело зримо отражало прибавление их недвижимости. – Никогда бы не подумала…
– Насколько я помню, твоя крошечная голова вообще мало думает. Не потому ли тебя прозвали Крошкой?
Двое парней несли тяжеленные картонные коробки.
– Что в них? – спросила я.
– Не твоего ума дело, – фыркнула вдова. – Пойдем, покажи нам все. Мы хотим все увидеть. Мы проделали такой длинный путь не для того, чтобы на тебя глядеть. Полагаю, вовсе не за этим!
Я показала ей, в какие окна обычно выглядываю. Потом привлекла ее внимание к крыше. Вскоре зазвонили колокола королевской часовни: настала пора зайти во дворец. Вдова стреляла глазами по сторонам. Мой хозяин опоясался взятой в аренду шпагой, и с нею стал похож на гончую с торчащим хвостом.
– Вам понравились мои головы? – спросила я.
– А тут вообще-то довольно грязно! – сварливо заметила вдова.
– Вообще-то дворец очень большой, сами видите, – объяснила я, – настолько большой, что очень трудно содержать его в чистоте. Это все дикие кошки. В мой буфет однажды пробралась мышь. Так как вам мои головы?
– И что, сюда всех пускают? – не унималась вдова, завидев толпу перед Аванзалом Большого столового прибора. – Но, разумеется, мы не такие, как все, – заявила она громогласно. – Наша девочка – дворцовая художница при принцессе Елизавете. А что там за дверью?
– Нам пора в Аванзал Большого столового прибора, – сказала я. – Надо поторопиться.
– Никто меня никогда не торопит. Правда, Куртиус?
– О нет, Крошка, не надо ее торопить!
В зале караула, где все дожидались своей очереди, парни с коробками начали их спешно распаковывать. И тут я увидела в коробках мои восковые головы короля и королевы.
– Нет, прошу вас! – воскликнула я. – Не надо вносить их туда! Вы не должны этого делать!
– Нет, должны! – отрезала вдова. – Нам же надо оценить их сходство!
Я не смогла ей помешать. И раньше никогда не могла. Они вошли в зал. Вначале вдова, за ней Куртиус, потом парни с восковыми головами, а за ними Жак со своим слугой. Я не стала пробираться к швейцарским гвардейцам, как обычно, а держалась поближе к окнам, чем избежала начавшуюся суматоху.
В отличие от моих прошлых посещений Аванзала Большого столового прибора, сегодня переход людей из одного помещения в другое происходил не группами через определенные интервалы времени. Все встали толпой перед подковообразным столом. И сегодня гул голосов раздавался только за оцеплением королевских гвардейцев, со стороны публики. С другой стороны оцепления, где находились королевские особы, все только смотрели – но не на еду в тарелках, а на собравшийся народ.
Потом я заметила головы, мои головы, но их держала не я. Восковые король и королева, а перед ними – сам король и сама королева. Сходство обеих пар голов было полным. И если в самый первый момент по завершении работы я ощутила радость и гордость – это же были мои работы! – то сейчас меня внезапно одолело сомнение, которое как ядовитая лужа расползалось в моей душе. Головы, которые были подняты вверх, не имели тел, хуже того: обе были лысые, ибо на них отсутствовали парики, и посему выглядели они скальпированными. Они были устрашающе голыми и незаконченными. Там, где должны были быть глаза, зияли пустоты. Такое возникало впечатление, будто эти головы приволокли сюда прямо из прозекторской, и король с королевой лицезрели себя после смерти. Но я же этого вовсе не хотела. Это неправильно. Это чудовищная ошибка. Они никогда не должны были встретиться – мои король и королева и их живые прототипы. И тут я услыхала отчетливые хлопки в ладоши. Это, безусловно, аплодировал Куртиус. И я подумала: «Как чудесно! Как все-таки чудесно!» Но затем послышался стон, стонала женщина, затем раздался лай, похожий на собачий, а потом со всех сторон раздались крики, вопли, стенания.
Я убежала.
Я бросилась наутек.
Я спряталась.
Глава сорок четвертая
Камеристки мадам де Полиньяк наконец меня отыскали: я пряталась на дворе, возле псарни. Меня отвели обратно во дворец, в апартаменты Елизаветы, втолкнули в мой буфет и заперли дверцы. Спустя, наверное, час, дверцы распахнулись, и Полиньяк самолично выволокла меня наружу. Две служанки задрали мне платье, и Полиньяк, занеся над головой трость, осыпала меня двадцатью тяжкими ударами. Со мной обошлись как с нашкодившим ребенком, хотя в ту пору мне было без малого тридцать! Когда она завершила экзекуцию, меня водворили обратно в буфет. Я судорожно дышала, и все у меня болело и ныло.
И запертая в буфете, я лежала без свечей в кромешной темноте и выглядывала в замочную скважину. Никто даже не остановился у моего узилища. Елизавета раз прошла мимо, она было подбежала к буфету, но за ней по пятам шла одна из наушниц Полиньяк, и ей пришлось пройти дальше по коридору, не перемолвившись со мной ни словечком.
В скважину я увидела, как из мастерской мадам Елизаветы лакеи выносят вещи: воск, краски, банки со скипидаром и маслом, все наши инструменты. Я звала и колотила пятками в дверцы, но никто не пришел ко мне.
Когда же дверцы наконец отперли, я увидала Пайе, и та взмолилась не заговаривать с ней. Странно было такое слышать от нее. Потом я заметила, как что-то свисает с дверцы буфета: это был восковый предмет, подвешенный на бечевке. Елизавета, оказывается, подходила к буфету – не поговорить со мной, как я сразу подумала, но чтобы прикрепить что-то к дверце. Это был хорошо выполненный восковой муляж селезенки.
– Хорошая я наставница, – пробормотала я. – Теперь сомнений нет никаких!
Записка под муляжом гласила:
Пайе шепотом известила меня, что отныне Елизавета не будет со мной видеться.
Но я сама отправилась к ней. Комната, которая всегда относилась ко мне в лучшем случае осуждающе, теперь казалась особенно враждебной.
– Ты уедешь домой, – объявила Елизавета.
– Мой дом здесь, – тихо произнесла я.
– Я тебе его одолжила. Временно. И твое время истекло.
– Я не понимаю.
– Ты нужна своему хозяину.
– Но я не хочу уезжать.
– Это не имеет значения.
– Я должна остаться здесь, с вами.
– Ты не моя.
– Мне еще нужно многому вас научить. Очень много чему.
– Мы закончили.
– Но я смогу приезжать сюда раз в неделю? Смогу я вас навещать?
– Гросхольц, послушай, сердце мое, мы больше не увидимся!
– Но так нельзя!
– Эти ужасные головы, лысые, безглазые. Королева была глубоко оскорблена. Лица с разинутыми ртами, вздутыми щеками. Точно простолюдины в городском кабаке.
– Но у меня было совсем иное намерение…
– Твои намерения ни при чем, дело не в них. Ты не спрашивала дозволения. Ты взяла и сделала. Твоего хозяина наказали. И лишь благодаря моему вмешательству их не арестовали и не посадили в тюрьму. Один из твоих домочадцев вел себя особенно буйно, и его пришлось усмирять. Мы приютили тебя, мы тебя кормили, к тебе относились с любовью и вниманием. А в знак благодарности ты изобразила нас свиньями в хлеву.
– Нет же, такими, какие вы в жизни. В точности как в жизни.
– Не тебе о нас судить.
– Я и не судила.
– Ты не должна на нас смотреть. Служанка не может смотреть на короля и королеву. Ну что ты наделала, Мари! И как только ты могла сделать эти головы?
– Прошу, Елизавета, прошу вас, верьте мне! Я не могла совладать с собой. Теперь я очень сожалею, очень-очень сожалею, но, когда я работала, мне это было просто необходимо, что я просто не могла заставить себя прекратить. Я больше не буду так делать!
– Не будешь!
– Я обещаю!
– Уже поздно.
– Мое место – быть рядом с вами!
– Больше нет.
– Мадам Елизавета, вы меня выгоняете?
– Мари Гросхольц, не только твой хозяин настаивает, чтобы ты уехала отсюда. Мне пора повзрослеть. Я хочу от тебя избавиться. Я больше не хочу тебя видеть. Игры закончились. Говорят, я слишком долго оставалась предоставленной сама себе.
– Как сама себе? Но я же была с вами!
– Нельзя оставаться так долго в одиночестве. Мне нужно больше времени проводить с тетушками. Прощай, Мари Гросхольц. Думай обо мне. Нет, нет, не трогай меня! Ты не должна до меня дотрагиваться!
– Но это же я, ваше сердце. Послушайте меня, я вас умоляю, я хочу быть с вами!
– Нет, сегодня я не стану плакать. Мне это больше не нравится.
– А я плачу.
– У прислуги не может быть чувств. Ты не плачешь, у тебя просто насморк. И я буду молиться, чтобы он как можно быстрее прошел. Что бы ты ни чувствовала, пересиль себя, спрячь свои чувства. Этого никто не должен видеть. Ты так нелепо выглядишь. Ты всегда такая неприглядная? Пожалуй, да. Наверное, я просто привыкла к твоей внешности.
– Но как вы справитесь? Что с вами будет?
– Подумать только: было время, когда тебе казалось, будто мы внешне похожи. Но теперь разве кто-нибудь такое скажет?
– Вы превратитесь в старую тетушку уже к концу недели.
– Прощай, Мари.
– Вы еще пошлете за мной. Вы всегда говорили, что пошлете за мной. Я буду ждать.
– Прощай, прощай!
– Я разве не могу сказать, что мне жаль? Вы сами не видите, как мне жаль?
Последним ее подарком мне была восковая селезенка.
– Елизавета!
Так я узнала, не только что твой любимый человек может от тебя отречься, бросить тебя ради кого-то другого, но и еще что, пускай ты любишь кого-то, этот кто-то может от тебя убежать, и даже если ты раскроешь объятья, никто в них не упадет. Той Елизаветы, которую я любила, больше не существовало. От нее осталась только скорлупа, гипсовая фигура. Пустая. В ней не было ничего, кроме запертого внутри затхлого воздуха. Как же мне хотелось ее расколотить!
Но мне было позволено лишь опустошить полки моего буфета.
Я привыкла втискиваться в мир, в его крошечные пустоты. Я никому не навязываюсь, не корчу из себя чего-то грандиозного. Я нахожу прорехи и поселяюсь в них. Но теперь очередная прореха закрылась перед моим носом.
Я аккуратно сложила свои пожитки в рундук. Рундук снесли вниз.
Я открыла дверь ее спальни и заметила коробку, в которой обитал гипсовый Иисус.
– Ты поедешь со мной, – предупредила я. – Только будь осторожен: не выпади из высокого окна.
Но раскрыв его коробку, обитую изнутри бархатом, я увидала, что его там нет, он был с Елизаветой. Он меня одурачил. Час спустя, когда я пошла попрощаться с Елизаветой, ее комнату со злобными предметами караулили лакеи, запретившие мне войти. Мне нужна была одна последняя голова. Я не могла уехать без нее.
– Мадам Елизавета, мадам Елизавета! – громко позвала я. – Прошу вас, мадам Елизавета, я не делала вашего изваяния. Мне нужно сделать вашу голову не для кого-то, а только для себя. Прошу вас, мадам! К вам взывает ваше сердце! Ваша хандра, если угодно. Ответьте мне!
Вышла ее фрейлина.
– Фурия! Слава небесам, это вы! Впустите меня к ней!
– Меня зовут, прошу заметить, маркиза де Монсье-Меринвиль, – холодно ответила она. – Мы тебя не знаем. Ты разве раньше была в Версале?
– Прошу вас, Фурия…
– Не обращайся ко мне!
– Прошу, мне надо попрощаться с мадам Елизаветой.
– В тебе больше нет нужды.
– Я могу увидеть ее лицо? Хоть на минуту.
– Иди прочь. Тут тебе не место.
И она отвернулась, эта Фурия. Такая неприступная, точно мы с ней до этого не встречались, сейчас она вела себя как взрослая дама. Мне отказали последние фавориты – Фурия и раскрашенный гипсовый человек. Два лакея отвели меня вниз, плотно держась возле меня с обеих сторон, словно торопились выпроводить.
Покуда меня поспешно вели по коридорам, я заметила, что была не единственная, кого попросили с вещами на выход. В коридоре стояли многочисленные сундуки, сновали лакеи, неся в руках какие-то вещи, обернутые в тряпицы.
– Куда это все уезжают? – спрашивала я. – Почему покидают дворец?
Но мне никто не удосужился ответить.
Жак ждал меня у ворот. Я обрадовалась ему. Но вид у него был неважный: синяки под обоими глазами и глубокая царапина на лбу, да и со мной он держался скованно и как-то неприветливо. С ним был и его прислужник со свирепым выражением лица – тоже весь в синяках.
– Тебе сделали больно, Жак? О Жак, мне так жаль, если тебе больно!
– Жаку не могут сделать больно, – буркнул он. – Никто не может.
Когда омнибус тронулся в путь, я думала только о любви. Я любила Эдмона Пико, но потом его у меня отняли. Теперь в одном кармане у меня лежало сердце, а в другом – селезенка. Иные доказательств мне были не нужны. Я уже возвестила о себе миру. Я оставила свои восковые клейма. Она еще за мной пошлет, думала я, она обязательно пошлет за мной.
– Мой буфет! – горестно воскликнула я. – Хочу к себе в буфет!
Но мой буфет заперли, и я уже не могла туда вернуться.
Книга пятая
1789–1793
Народный дворец
Моя жизнь с двадцати восьми лет до того, как мне исполнился тридцать один год.
Глава сорок пятая
Всю дорогу до Парижа Жак не спускал с меня глаз – как и его бритый парень. И я поняла, что уж коли между нами могла бы завязаться беседа, начать ее предстояло мне.
– Кто твой друг, Жак?
– Это мой малец. Звать Эмиль.
– Привет, Эмиль, очень рада с тобой познакомиться. Я – Мари.
Эмиль молча скривил губы.
– Да он в точности, как ты! – воскликнула я. – Ты такой же был!
– Он меня малость копирует. А мне что? Он же мой лакей. Ему платят, чтобы он мне помогал.
– Ему платят, ты сказал?
– Нам всем платят.
– Видно, у вас и впрямь большие перемены и так много новых слуг.
– Это да. У нас места стало куда больше, чем раньше. И у меня теперь есть Эмиль, мы отлично ладим.
Эмиль оскалился на меня.
– Она хорошая, Эмиль, она – друг. Мы давно не виделись.
– Теперь я с тобой.
– Ну да. Со мной.
Поначалу мне показалось, что Жак Бовизаж поправился, но потом поняла, что он раздобрел не от жирка, а от заботливости. У него появилась привязанность, родительские чувства придали округлой мягкости грубым чертам его лица. В мое отсутствие, как я предположила, он нашел объект, на который можно было излить накопленный им запас нежности, чему я не удивилась, но все равно меня кололо чувство ревности.
Мы въехали в Париж и покатили по кривым людным улочкам, которые запомнились мне не такими унылыми, какими они выглядели сейчас, и наконец моему взору предстал наш бульвар дю Тампль.
И я его увидела – Обезьянник, значительно разросшийся за годы моего отсутствия. Я даже оробела. Это было похоже на встречу после десятилетней разлуки со старым другом, который из худенького юноши превратился в корпулентного господина. Некогда юноша стал взрослым мужчиной – и преобразился полностью.
На фасаде я увидела уже не одну дверь, а целых две – над одной висела вывеска ВХОД, над другой – ВЫХОД. Наш прежний сосед по бульвару – Маленький житейский театр – был снесен, и на его месте выросло новое крыло Обезьянника. Справа, на пустыре, где некогда располагалось кафе шахматистов, появились новые пристройки. Всю эту разросшуюся архитектурную громаду теперь защищали высокая металлическая ограда и широкие ворота с торчащими вверх пиками, в которые меня впустил Жак. Высоко на воротах висел старенький колокольчик Анри Пико. Я подошла к двери с вывеской ВХОД, но прежде чем поднялась по ступенькам крыльца, Жак взял меня за руку.
– Не сюда, Крошка, входить надо через заднюю дверь.
Я последовала за ним и вступила на незнакомую территорию: крашеные стены, грязные полы, повсюду сновали мальчишки, занятые своими делам. Возле заднего входа громоздились витринные манекены. Я их узнала! Это были последние останки воспоминаний об Эдмоне Пико, сгинувшем в типографии Тикра. У одного манекена на лице виднелись усы. Я поглядела на них с ужасом. Но Жак потащил меня дальше.
– Идем, – озабоченно произнес он. – Скорее! Нельзя заставлять их ждать.
В кухне я увидела Флоранс Библо: ее лицо по-прежнему лоснилось, но теперь появились новые морщинки и складки, и ей помогала худенькая девчушка в фартучке.
– Привет, Флоранс! – воскликнула я. – Помнишь меня? Как же я соскучилась по твоей стряпне!
– Гыгыгы, – произнесла она со смешком, в точности, как раньше.
– Крошка, поспешим. Не надо их огорчать!
Меня привели в кабинет. По полу были расставлены металлические котелки, наполненные сигарным пеплом и окурками, типографские оттиски портретов разных людей висели на стенах и валялись на большом письменном столе в центре. Жак попросил меня подождать и исчез.
Такое со мной уже было, подумала я, это похоже на мой первый день в Версале. Но как же не походил этот дом на дворец, и как не походила эта комната на дворцовые покои. Через мгновение головы на бумаге, казалось, содрогнулись в ужасе: распахнулась дверь, и появилась вдова Пико. Она была массивная и вся в родинках, гора волос горделиво возвышалась над ее головой, губы и брови непотребно выпячивались, и вся она смахивала на гигантскую смазливую жабу в роскошном платье, наглую, злобную и, как всегда, не в духе. Ее стянутые лентой волосы были спрятаны под огромным кружевным капором, но вся ее одежда, что не ускользнуло от моего взора, выглядела не вполне свежей и слегка выношенной.
– Хватило же нахальства заявиться сюда! – буркнула она. – И зачем нам те, кого выгнали из дворца пинком под зад?
– Я хочу туда вернуться. Я не хочу оставаться здесь.
– Но ты не сможешь туда вернуться, мерзавка, так что не унывай!
Дверь снова отворилась, нарисованные головы на стенах вздрогнули, и в кабинете появилась, в шелках и в пудре, тощая фигура моего дорогого хозяина, сильно исхудавшего, но в новой одежде и в новых перстнях с сияющими камнями, хотя все это богатое убранство прикрывало одряхлевший и насквозь больной остов. Игривая мушка теперь перебралась на его подбородок, но и она не могла приукрасить общую картину.
– Дорогая вдова Пико, – произнес он.
– Доктор Куртиус, – кивнула та в ответ.
– Все хорошо?
– Вполне, вполне.
– Я чувствую себя великолепно.
– Рада это слышать.
Из чего я заключила, что хозяин и вдова видятся не каждый день.
– Она вернулась.
– Я хочу обратно в Версаль, – заявила я.
– Но тебя там не примут, Мари, – возразил мой наставник. – Тебя же отправили домой.
– Я уже ей это сказала. Но она мне не верит!
– Елизавета непременно пришлет за мной, – уверенно заявила я.
– От тебя одни несчастья, – запричитала вдова. – Швейцарский гвардеец избил Жака. У него кровь шла из раны на голове. Вот какие люди в твоей родной стране!
– Мне очень жаль.
– Да уж как не жалеть!
– Мне, как и раньше, придется заниматься волосами? – спросила я.
– Будешь заниматься, чем скажут! – отрезала вдова. – Ты, может, из дворца к нам пожаловала, но тут у нас свой дворец, который называется Большой Обезьянник. И я не желаю слышать ни про какой другой!
– Да, мадам.
– Боюсь, я не смогу дать тебе ключ от шкафа с воском, Мари, – добавил Куртиус.
– Разумеется, нет! – подтвердила вдова.
– Тебе еще многому нужно научиться, Мари, но нам предстоит сделать так много голов и рук, что ты должна немедленно приступить к работе.
– Я должна? – переспросила я. – Благодарю вас, сударь. Я вам за это премного благодарна!
– Ты смотри, нос-то не задирай! – добавила вдова. – И не броди там, где нельзя. На чердаке опасно, там пол может провалиться. Если заберешься туда – полетишь вниз и убьешься насмерть! Строители Большого Обезьянника нам настрого наказали туда не подыматься.
– Не буду, мадам. Прошу прощения, сударь мой, мадам, можно спросить? Вы будете выставлять королевскую семью за трапезой?
Повисла тишина, прежде чем вдова пробормотала:
– Требуется возмещение Жаку.
– Значит, будете? – прошептала я. – Будете!
– И чего она раскричалась? Никогда не могла терпеть ее воплей!
– И мне будут платить, как всем остальным. Теперь мне будут платить?
– Покончим с этой беседой, – заявила вдова. – Я не больно хотела ее заводить, а теперь она мне вконец испортила настроение. Я ухожу. Вернусь вечером. Это будет не слишком поздно. Если я вам понадоблюсь, пошлите за мной мальчишку. Я буду находиться среди достойных людей.
Она выплыла из кабинета, что-то бурча себе под нос. Мы с моим наставником стояли и глядели друг на друга, не зная, что сказать. Наконец Куртиус, потрогав свою мушку, пробормотал:
– Она ушла в Пале-Рояль. У нее там комнаты. Ее облагодетельствовал сам герцог Орлеанский, он дал ей свое разрешение.
Я промолчала, а Куртиус продолжал:
– Эти дни она проводит там почти все время, курит сигары. Мы держим в Пале-Рояль наши лучшие восковые фигуры, самых благородных представителей высшего общества. Вообще-то нам здорово повезло. Такое место, и весьма приемлемая плата. А тут у нас остались только преступники и самые жуткие уроды. Понимаешь? Здесь – самое низкое отребье, а там – только благородные люди. Она присматривает за благородным семейством, а я стерегу сброд. Мы пришли к такому соглашению, понимаешь? Вот так мы теперь и живем: раздельно.
– Со времени моего отъезда, сударь, все так разрослось.
– Да, – печально согласился он. – Мы процветаем.
– Прошу прощения, сударь, я не могла не заметить. У вас что-то прилипло к подбородку?
– Прилипло к подбородку? – пробормотал он, снова тронув темное пятнышко. – Ах да, я иногда забываю, что у меня там это. Предполагается, что с ним я выгляжу привлекательнее.
– Вы так считаете, сударь?
– Я это делаю для нее. Знаешь, Крошка, эта мушка обошлась мне в тридцать пять ливров. Но она наилучшего качества, из черной тафты. Я так и не решил, где ее лучше пристроить. Иногда я прикрепляю ее на щеку, иногда – над верхней губой. А недавно она сама собой осталась на подбородке, и, мне кажется, там ей самое подходящее место. Но, по правде говоря, Мари, это все не стоит хлопот. Она все равно не обращает внимания.
Он вновь умолк, потом издал протяжный меланхоличный вздох и слегка встряхнулся.
– Ладно, пойдем со мной.
И мы пошли – но не в прежний Обезьянник, а через обширную новую пристройку, где я еще не была.
– Вам понравились головы? – спросила я. – Мои головы. Хотя бы чуть-чуть.
– Я надзираю за коллекцией недужных уродов.
– Мы прошли долгий путь после Берна, сударь.
– Берн? О да, я его помню, Крошка. Да, долгий путь – и да! Вот кем я стал. – Он ускорил шаг, точно за нами гнались. – Я тебе скажу кое-что, Мари. Люди поняли, в чем состоит мой талант. Я великий уравнитель. Понимаешь, я уравниваю людей. Обо мне писали в газетах – и я это читал! – и теперь, Крошка, меня называют великий уравнитель.
Он бросил на меня странный взгляд, точно внезапно пробудился ото сна.
– О, моя дорогая Мари, – воскликнул он, глядя прямо на меня и улыбаясь мне впервые за все время. – Я бы никогда не сказал этого в ее присутствии, потому что она такая властная, но я… рад, что ты вернулась домой!
– Я тоже очень рада вас видеть, сударь, но еще я скажу, что мне было очень грустно покидать дворец. Я прониклась симпатией к Елизавете, а она ко мне. Думаю, мне следует туда вернуться, и как можно скорее. Вы же отпустите меня, не так ли?
– Версаль лишается своих обитателей, Мари. Аристократы спешно его покидают.
– Неужели? Вы уверены? Но почему? Я не пони-маю…
– Не знаю, известна ли кому-нибудь причина, кроме разве что вдовы, ведь она изучает тот мир. И никто не понимает его лучше, чем она. Все рушится, надвигается хаос, Мари, ты разве не видишь? Люди затевают горячие споры по любому поводу. Хотел бы я, чтобы они не спорили так яростно, но они спорят. И это ее очень огорчает. Месье Мерсье стал такой беспокойный, все бегает, суетится, точно его замучили глисты. Все очень неопределенно.
– Так может быть, оно и к лучшему, что меня отослали оттуда прочь?
Куртиус, похоже, меня не слышал. Он ни с того ни с сего спросил:
Читать бесплатно другие книги:
