Кроха Кэри Эдвард
– Я здесь! – каркнула вдова. – Вот она я, Эдмон, твоя мать!
– МАРИ! МАРИ!
Делать было нечего.
– Я сделаю для вас слепки голов, – произнесла я наконец. – Следуйте за мной вдоль ограды, вот сюда, и принесите мне головы.
– МАРИ!
– Бегите, мальчики, за инструментами Куртиуса. Бегите!
– А это долго? – спросили из толпы.
– Несколько минут, – ответила я. – За это время как раз гипс застынет. Я постараюсь побыстрее, и вы сможете отправиться в путь.
– Ты уж постарайся, а то мы быстро пополним свою коллекцию!
– Не надо, – поспешно заметила я. – В этом нет необходимости.
Вынесли сумку с инструментами моего наставника, которая всегда стояла наготове у задней двери. Мужчина, взгромоздившись на плечи стоящего рядом, передал мне поверх ворот голову, все еще торчащую на пике. К моему удивлению, голова оказалась такой увесистой, что я ее чуть не выронила. Мне нужно было покрыть ее гипсом. Только лицо.
– Чтобы снять гипсовые слепки с этих двух голов, потребуется куда меньше времени, чем обычно, – пробормотала я. – Им ведь не надо в ноздри вставлять соломинки для дыхания, и даже если я буду обращаться с ними не слишком аккуратно, жаловаться они явно не станут.
И расположившись прямо во дворе Обезьянника, я принялась за работу. Мартен Мийо, с трясущимися руками, помогал мне.
– Мягкое мыло, – коротко распорядилась я.
У меня на коленях лежала голова купеческого старшины Парижа де Флесселя. Его затуманенные глаза, казалось, глядели прямо на меня. Я подумала, что мне не следует держать эту голову в руках, что, вероятно, лучше отшвырнуть ее подальше. Это же мусор, грязь, правда? Но какая же грязь, если всего лишь несколько мгновений назад это был мыслящий, видящий, слышащий, чувствующий и жующий шар над человеческим туловищем? Разве мы после смерти сразу превращаемся в грязь? Этому несчастному предмету так отчаянно не хватало того, что совсем недавно находилось под ним. Как же нелепо мы выглядим в расчлененном состоянии, как несуразно. И – о! – эта жуткая, печальная тяжесть человеческой головы. Массивный предмет, который теперь уж никогда не станет предметом изучения. Жалкая сфера. Я не была с ней жестока. Все ради Эдмона, ради моего ремесла. Вторая голова принадлежала маркизу де Лонэ, коменданту Бастилии. Но она была не в столь же приемлемом состоянии, что предыдущая, хотя ее отделили от тела совсем недавно. Мой подол быстро намок. Спокойствие, уговаривала я себя, только спокойствие. Как тебя учил твой наставник. Не упусти ни малейшей детали. Вспомни, как было в Берне. Покажи все свое умение, похвастайся им.
– На шее маркиза де Лонэ, – громко возвестила я, в то время как вдова обмазывала воском шею и голову своего сына, – имеются неровные разрезы. Его правая височная фасция разорвана поперек, а мышцы в нижнечелюстной области беспорядочно рассечены. Хрящевая основа носа сильно повреждена, весь данный орган в крови и смещен набок. Из левой ноздри торчит кусок разбитого хряща. Конец пики прошел сквозь большое затылочное отверстие в основании черепа и, углубившись в черепную коробку, застрял там. Острие пики сейчас упирается в место соединения теменных костей, то есть, другими словами, в верхний стреловидный шов – и данный факт подтверждается небольшой трещиной на внешней поверхности черепа, вот, я ее чувствую под скальпом маркиза.
Вот так я сидела во дворе перед зданием Большого Обезьянника, в сгущающихся сумерках, и на глазах у изумленной толпы, которая бесновалась за воротами, делала слепки двух увесистых голов, отделенных от тел. Но покуда я трудилась, Эдмон высвободился из плена, то есть полностью втащил голову обратно, и вновь оказался под защитой стальной ограды Большого Обезьянника, бессильно обмякнув в объятьях запыхавшейся вдовы. Она рыдала в голос. Я уже видала подобную скульптурную группу – называется piet.
Спасен, спасен воском!
Когда гипс затвердел, Мартен передал обе головы обратно, и толпа наконец двинулась дальше, хотя уже без прежнего воодушевления. Мое платье все перепачкалось кровью, сукровицей и гипсом, я отвернулась, и вдруг меня стошнило прямо на мощеную дорожку. Было неловко оттого, что я не сдержалась. В конце концов, это же всего лишь части тела. Все очень естественно. Но тут моими мыслями завладела другая тема.
– Эдмон! Эдмон! – пробормотала я. – Ты звал меня!
Но он уже ушел в дом.
Заморосил дождь. Было так приятно стоять на дворе под дождевыми струями. Я все не могла успокоиться: такое сделать! И когда все уже скрылись в здании, я была рада хоть на время остаться одна. Когда же наконец мне захотелось вернуться в Обезьянник, я обнаружила, что все его три двери заперты.
– Ты не войдешь! – заорала вдова. – Я тебя сюда не пущу! Оставайся там! Богомерзкое дитя!
Глава пятьдесят третья
Три долгих часа я провела во дворе под дождем, дрожа от холода и страха, пока наконец не вернулись доктор Куртиус с Жаком. Мой наставник весь день провел в кафе «Робер» на набережной Сен-Поль – это Жак отвел его туда от греха подальше, – так что он все пропустил. Куртиус позвонил в колокольчик, и дверь ему открыл Мийо, за чьей спиной маячила широкая фигура вдовы.
– Ее я не пущу! – завопила она. – Здесь не место этой твари! Отвратное, богомерзкое отродье!
Только теперь мой хозяин узнал, что произошло в его отсутствие.
– Так ты сняла слепки с отрубленных голов?
– Именно так! Именно так! – выкрикнула вдова из-за двери.
– Чтобы отвлечь толпу от Эдмона. По-моему, я правильно поступила.
– И что тут правильного? – подала голос вдова.
– Это неправильно, Мари, – слабым голосом произнес мой наставник.
– Мне пришлось дать толпе то, что они хотели, – спокойно возразила я. – А что еще мне оставалось делать?
– Предоставить это мне.
Я не сразу поняла, что он имел в виду.
– Но вас же тут не было!
– Надо было послать за мной.
– Никто не знал, где вы.
– Меня можно было найти.
– Вы были в штабе Национальной гвардии. Вы были там нужны.
– Да… я весьма огорчен, – вздохнул мой хозяин.
– А я огорчена куда больше! – с нажимом заявила вдова. – Она привадила убийц к нашим воротам, в то время как голова Эдмона застряла в граде.
– Я бы ни за что не сделала Эдмону больно! Я же старалась…
– Мразь! Пакость! Кем ты себя возомнила? – завопила вдова.
– Я помощница скульптора.
– Грязная мерзавка! Вонючка! – брызжа слюной, орала она.
На что я выкрикнула:
– Я вас не боюсь, старуха!
– Вы обе, успокойтесь! – встрял мой хозяин.
– Как я могу быть спокойной рядом с такой мерзопакостью?
– Войди в дом, – тихо произнес мой наставник. – Войди и обсохни.
– Она не войдет! – продолжала кричать вдова. Она подскочила ко мне и наотмашь ударила по лицу – по одной щеке, по другой.
Этого я не могла стерпеть. После всего, что она мне наговорила и сделала. Я размахнулась своим кулачком и изо всех сил влепила по ее мясистому лицу. Это избавило меня от новых пощечин. А потом, внезапно объятая гневом, я еще раз ее стукнула. Мой кулачок прямым ударом впечатался ей в лицо. Вот на что я оказалась способна. Я! Мне показалось, что я раздробила себе костяшки.
Но каково! На ее губах выступила кровь. Я не поверила своим глазам. Это сделала я? Мне сразу полегчало. У нее была рассечена губа, а я рассекла костяшки пальцев о ее зубы.
– Убивают! – заверещала вдова.
– Да, я могла бы вас убить! – орала я, потому что разошлась и уже не могла успокоиться. – Как же часто я об этом мечтала! Сколько раз я представляла себе это!
– Мари! Крошка! – воскликнул мой хозяин. – Поосторожнее! Бедняжка Шарлотта!
– Одному Богу известно, сколько я от нее вытерпела. Может быть, я насажу ее голову на пику. Сколько лет я выслушивала от нее одни только гадости! Но с меня довольно. Мне заплатят – о, Господи, да, теперь мне заплатят. Сегодня – и ни днем позже!
– Крошка, тебе надо извиниться. Ты же сама понимаешь.
Вдова покраснела как рак.
– Все, как сказал Николе: это анархия! Вот как расползается эта гидра, когда закон растоптан и смута вторгается в дом!
– У вас распухла губа, мадам!
– Ты должна попросить у вдовы прощения.
Но тут все мои унижения, накопленные за многие годы, закипели и вырвались наружу, как пар из котла. Это все головы, превратившиеся в пушечные ядра гнева и страдания.
– А вы! – Я повернулась к Куртиусу и лягнула его по коленке. – Вы тоже хороши! Сколько я для вас сделала? А что вы сделали для меня? Если бы не я, вы бы никогда не вылепили этих убийц. Это я вам подала идею. И я отдала вам королевские головы. Я грязная? Как же вы отмоете со своей кожи грязь вины? Сколько лет я мыла вам полы? Сколько лет я смиренно говорила «да, сударь» и «нет, мадам»? А что вы сделали для меня? Даже не поблагодарили ни разу. Вы даже не могли поговорить со мной по-человечески. Это было для вас слишком трудно. Какие крохи чувств для Крошки? Однажды вы, вдова, увидели зачаток счастья, слабое пламя любви, затеплившееся в вашем кукольном доме, так вы, недолго думая, затоптали его! Вы готовы угробить любую красоту, отравить ее своими ядовитыми помыслами. А сегодня я получила от вас сполна в благодарность за то, что спасла Эдмону жизнь. Я многое могу вытерпеть, но больше не намерена! Это вы должны меня благодарить! Я знаю свое место, и оно принадлежит мне по праву! Только взгляните на себя! Красная, готовая вот-вот лопнуть! Так лопните! Вы уничтожаете все, что попадается вам на пути. Как вы унижали Эдмона, низводя его до уровня половой тряпки – и все ради потрепанной куклы на лестничной площадке. Да сожгите вы ее и дайте нам порадоваться. Вы довели моего хозяина до того, что он стал как живой труп, иссохнув от любви к вам. А вы сидите, вся такая переполненная мертвой любовью, упиваясь своей скорбью. Подите прочь, вдова Пико! Подите прочь или, клянусь, я оторву вам башку!
– Ах ты дрянь, маленькая дрянь! – срывающимся голосом завизжала вдова. – Сделайте же что-нибудь, Куртиус! Как она смеет! Без меня вы все валялись бы в сточной канаве! Без меня ничего этого не было бы! На мне держится весь этот дом! Я управляю тут всем. Вы не знаете, какое это тяжкое бремя! Вы не знаете, как меня все это убивает!
– Так умрите! – крикнула я из коридора, стремительно направилась в свою мастерскую и сильно хлопнула дверью – странно, что при этом дом не обрушился. Там я посидела немного и поплакала, уткнувшись в свой окровавленный рукав. Потом, успокоившись, начала собирать свои вещи, уверенная, что уж теперь-то меня точно выставят вон.
Наконец ко мне пришел Жак с бутылкой вина. А вскоре за ним следом появился и хозяин.
– Те головы – важные исторические свидетельства, – изрек он.
– И это все, что вы можете сказать?
– Ну, знаешь, Мари, ты вела себя слишком жестоко.
– Что-нибудь еще?
– Думаю, я должен тебя поблагодарить. Благодарю тебя.
– Что-нибудь еще?
– Вдова сидит с сыном.
– Что-нибудь еще?
– У меня коленка ноет.
– И поделом вам.
– Не знаю, что на тебя нашло, но это нельзя так оставить. Ты должна извиниться. Но не сейчас. Сейчас оставь ее в покое. – Он вздохнул. – Ты была совсем не похожа на себя, Мари.
– Что ж, полагаю, я начала просыпаться.
– Никогда не видел ничего подобного. Что с нами происходит?
– Меня вынудили.
– Мари, – произнес он тихо. – Ты мне поможешь с головами?
– Да, – ответила я, помолчав. – Помогу.
И мы принялись работать. Все вдруг стало как прежде.
– Сударь, – спросила я, – как там было? В Бастилии?
– По-моему, все было ужасно.
– Вы, должно быть, вели себя отважно, сударь.
– Да, пожалуй.
– Вам не было страшно?
– Давай сосредоточимся на работе.
– Все я пропустил, – подал голос Жак. – Очень жаль. Хотелось бы поглядеть.
– Вам тоже хотелось бы посмотреть, сударь?
– Ну, Мари, мы были там недалеко.
– Мы сидели в кафе «Робер», – уточнил Жак. – На набережной Сен-Поль.
– Сударь, это правда?
– Отвел его туда, – продолжал Жак. – От греха подальше.
– Правда, сударь?
– Я умею обращаться с головами, Мари. А быть капитаном гражданской милиции – это, боюсь, не мое. Вот с головами я чувствую себя уверенно. С ними я как рыба в воде, понимаешь?
– Ты правильно поступил, Жак.
– Только жалко, что я все пропустил.
– Головы, понимаешь, вот как эти.
Те две головы привнесли что-то новое в атмосферу дома. Они пробудили мой норов, они рассекли вдове губу, а мне – костяшки пальцев, и они еще совершили нечто совершенно невероятное: вернули Эдмона с чердака. Вдова поселила его в своей спальне. Она не позволила мне приблизиться к нему в ту ночь, но на следующий день я принесла туда сверток тканей, немного белого полотна, нитки, иголку и ножницы.
– Что это? – вопросила вдова, преграждая мне путь в свою комнату. Она меня теперь побаивалась или мне так показалось?
– Это для Эдмона, – ответила я.
– Тебе нельзя заходить в этот коридор.
– Думаю, ему понравится.
– Тебе нельзя входить.
Но тут из комнаты раздался крик:
– Мари! Мари!
– Видите, он зовет меня. Я же слышу. Привет, Эдмон!
– Мари! Мари!
– Он это без конца повторяет, – волнуясь, признала вдова. – Он не в себе.
– Он зовет меня. Он хочет меня видеть.
– Нет, он просто бормочет. Эти звуки ничего не значат.
– Он бормочет мое имя. Для меня это многое значит.
– Мари! Мари!
– Он же зовет меня! Я тут, Эдмон! Я принесла кое-что тебе.
– Глупости! Ему это нельзя давать. Он себя покалечит.
– Не думаю.
– Да кого интересует, что ты думаешь! С каких это пор ты стала такая смелая и важная!
– С тех самых пор, как вы выставили меня на дождь.
– Ты маленькая уродка!
– Что вы говорите, мадам? Ничего другого придумать не можете?
– Тебя ничего не связывает с моей семьей!
– Вряд ли это так.
– Пошла вниз!
– Да, мадам. Но только потому, что я сама так решила. До скорой встречи, Эдмон. Я рада, что твоя мать снова обратила на тебя внимание.
И хотя вдова не передала сыну мой сверток, она позволила ему взять несколько лоскутов полотна, из которых он сшил человеческую фигуру, нового кукольного Эдмона. Это был прогресс. Он отважился подойти к перилам и сбросил новую куклу в зал, чтобы я потом смогла ее там найти. Так в стенах Обезьянника назрел мятеж.
Глава пятьдесят четвертая
А за стенами Обезьянника улицы были охвачены беспорядками. Вместо моего хозяина Жак Бовизаж патрулировал бульвар дю Тампль совместно с Эмилем Меленом и другими здоровяками. Возвращаясь домой под вечер в перемазанной кровью одежде, он обнимал нас и орал: «Мы – граждане!» Довольно быстро Жак проявил себя молодцом в порученном ему деле, и его назначили командиром отряда национальной гвардии по нашему району. Мой наставник сидел в старом Обезьяннике безвылазно, пока его капитанскую должность не передали кому-то другому, после чего он вернулся к работе в Кабинете.
По городу быстро разнесся слух о наших головах де Флесселя и де Лонэ. И теперь, когда обезглавливание туловищ было поставлено на поток, мы прослыли теми, кого следует поскорее звать для изготовления приличной копии, дабы впоследствии, когда страсти улягутся и солнце вновь взойдет над столицей, результатам событий и плодам наших трудов можно было бы дать более здравомыслящую оценку. Вот в какой атмосфере я взяла бразды правления в свои руки. Каждый работник предприятия Куртиуса получал четкие указания, что делать. Каждый из нас, от мала до велика, имел свои обязанности: носил ведра, драил полы, смешивал гипс, плавил воск, вставлял волоски в восковые скальпы, вправлял стеклянные глаза, передвигал постаменты для будущих статуй, брал деньги с посетителей. Хотя вдова по-прежнему не подпускала меня к Эдмону, теперь я, собственными ушами услышав, как он выкрикивал мое имя, осмелела. И я умела делать головы – что вполне доказала. Так что теперь я делала головы, и мой хозяин дал на это свое добро. Он удалялся, когда я принимала в свой подол тяжеленные шары – те, что отсекались от туловищ и вверялись глубокой ночью нашим заботам. Никто больше не желал заниматься подобной работой, а я не возражала. Нет, не так: я бралась за дело с удовольствием. Я ощущала себя живой, живой по-настоящему. Никогда еще я не была столь востребована. Настала пора моей популярности. Мне это самой было удивительно. Наконец я нашла свое призвание.
– Сударь, вы правда позволите мне этим заняться? – спрашивала я доктора Куртиуса.
– Да-да, Мари, конечно!
– И сами вы не хотите это делать?
– Должен признаться, я немного утомился.
– Это же хорошая голова! Посмотрите: губы целы и все зубы на месте.
– Нет-нет, у меня нет никакого желания!
– Ну как хотите! – Я не могла сдержать торжествующей улыбки. – Это же просто тела, сударь.
– Разумеется, я это знаю.
– Все совершенно естественно.
– Кроме, пожалуй, их кончины.
– И это тоже естественно! Разве это не естественно, что люди убивают друг друга? – Я осеклась, поразмыслив над своими словами. – Впрочем, вы правы. Да, сударь. Этот бедняга. И тот бедняга. Это все так ужасно, правда, сударь?
– Все ужасно, все жутко! Эти убийства… понимаешь?
– Все так, сударь, но я же должна делать эту голову, разве нет?
– Да, полагаю, должна.
– И меня не отвращает работа.
Наши работники, все эти новенькие, как они на меня глядели! Они кивали мне, когда я подходила, и держались на почтительном расстоянии – в знак уважения ко мне. Когда я их о чем-то просила, они беспрекословно выполняли. Никогда еще в моей жизни ко мне так не относились. Жорж был поглощен работой и не отходил от меня ни на шаг. Он не был столь болтлив, как прежде, но лишь потому, что из-за обилия работы у него не оставалось времени на разговоры. А мы были заняты чрезвычайно важным делом: мы снимали слепки с отрубленных голов и ставили их в зале, чтобы посетители могли их лицезреть. Вдова, даже при том, что не разрешала мне видеться с Эдмоном, начала выказывать мне знаки почтения. Это было мне в новинку! Она уже не понукала мной, а скоро и вовсе перестала появляться в Обезьяннике в течение дня, проводя время вместе с Эдмоном в Пале-Рояль. Она оставила меня в покое. Но наряду со всеми прибытками был и один убыток. У нас работал парень лет шестнадцати по имени Андре Валентен – тот самый, с широко расставленными глазами. Так вот, его выгнали, и не из-за диковинных глаз, а из-за пагубных замашек, ибо Мартен обнаружил, что Валентен подворовывал из кассы. Как-то вдова собрала всех нас в большой зале и строго спросила у Валентена, правда ли о нем говорят. Бедолага перепугался до смерти. Расплакавшись, он сознался в воровстве, но умолял простить его на первый раз. Вдова молча поглядела на него, потом нагнулась и сорвала красную розетку с буквой К с его груди.
– Нет! Нет! – закричал парень. – Месье, прошу вас!
Куртиус лишь печально покачал головой.
– Вышвырните его за ворота! – распорядилась вдова.
– Прошу! Простите меня! – кричал он, озираясь по сторонам.
Эмиль, прислужник Жака, довел его до ворот и выставил вон.
– Вы еще услышите про Андре Валентена! – вопил несчастный. – Настанет день, и я вернусь. Я разнесу этот дом по кирпичикам!
Я жалела беднягу, которому теперь было суждено жить в сточной канаве. Но мне было некогда размышлять о его печальной судьбе. Нам приходилось спешно лепить все новых и новых восковых людей и выставлять их в зале. Никогда еще мы не пользовались такой популярностью. Каждый день к нам валили посетители, мужчины и женщины, сотни и сотни, и все платили по три су за входной билет – со скидкой для Vainqueurs de la Bastille[11].
Глава пятьдесят пятая
Это история мастерской. История предприятия, его взлетов и падений, его работников, нанимающихся и увольняющихся, его прибылей и убытков, и в некоторой степени история большой страны и людей, которые оказывались у наших дверей. Итак, позвольте я объясню.
Королевская семья, в том числе и принцесса Елизавета – в особенности моя любезная Елизавета, – переехала из Версаля в Париж. Большая толпа рыночных торговок пришла ко дворцу и стала требовать хлеба, король оказался фактически в осаде, а его жизнь под угрозой, к нему были обращены оскорбительные крики простонародья. Дворец заперли. Я бы сильно испугалась за Елизавету, но о кровавом бунте мне стало известно лишь после того, как все завершилось. Мне принесли голову – вот так я и узнала.
Группа торговок рыбой из Ле-Аль[12] прибыла к нам с коробкой, завернутой в фартук. Они вытряхнули содержимое коробки на кухонный стол. Голова, очень неаккуратно отсеченная.
– Вот, – объявила одна из женщин. – Я вам принесла.
– Так, – говорю, – и кто это?
– Гвардеец из Версаля.
– Швейцарский гвардеец?
– Ага, один из них.
– Что-то я не узнаю лицо. Впрочем, его бы и родная мать не узнала.
– Отлейте ее заново из воска.
– Похоже, ее сильно исколошматили.
– Гыгыгы…
Это была Флоранс, кухарка. Флоранс среди них!
– Флоранс, ты была там? Ты ходила туда?
– Гыгыгы. Ходила. Да.
– Боже…
– Давай, – сказала Флоранс, – сделай голову.
– Лучше бы ты принесла мне эту голову до того, как ее изуродовали.
– Делай! – Теперь ни тени улыбки на ее лице.
Флоранс-то и поведала мне, что Елизавета переехала в город.
Они были очень горды собой, эти женщины.
– Твое старое жилище заперли, – сообщила она.
Пустота… Можно ли представить себе такую пустоту, как обезлюдевший Версаль? И еще: где же разместить всех людей, живших в Версале?
– Мне жаль это слышать.
– Жаль, говоришь? – переспросила Флоранс.
– Ну, мне жаль Елизавету.
– Жаль? Она еще говорит, что ей жаль?
– Нет, – ответила я. – Мне-то нечего жалеть, правда? Я же простая прислуга. Я делаю то, что мне говорят.
– Тогда сделай эту голову!
– Да, Флоранс.
– А после я испеку тебе что-нибудь вкусненькое.
На следующее утро я отправилась во дворец Тюильри, где разместили королевских особ. Как же билось мое сердце, когда я шла через парк. Перед дворцом выстроились шеренги швейцарских гвардейцев и солдат, а еще волновалось море парижан, пришедших сюда в надежде кого-нибудь увидеть. Я протиснулась сквозь толпу ко входу – детям это дозволялось, а я была малорослая, как ребенок, – и подступила к гвардейцам.
– Я бывшая служанка мадам Елизаветы, особая служанка. Даже, можно сказать, друг. Не пропустите ли вы меня внутрь? Передайте ей, что Мари Гросхольц, ее сердце и ее селезенка, ждет снаружи.
– Уходите, мадемуазель.
– Просто передайте ей. Мое имя. Она захочет меня видеть.
– Никаких визитов. Уходите!
Кто-то из толпы плюнул в мою сторону, потом еще кто-то меня толкнул, а потом рядом вырос Жорж, подхватил меня на руки и понес прочь, потому как к нам прибыла новая голова. И я поспешила домой, обещая себе снова сюда вернуться. В те дни произошли поистине невероятные события. Народ восстал против королевской семьи. Я восстала против вдовы Пико. И наконец: Эдмон покинул свой чердак. А Елизавета оказалась рядом. Мы жили в Париже, все трое: он, она и я.
– Скоро я уеду, – объявила я наставнику. – Воспользуйтесь мной, пока вы еще можете. Когда я уеду, вам придется самому принимать головы и отливать их из воска. Больше я этим заниматься не буду.
Но Елизавета еще не была готова меня увидеть. На другой день я вернулась в Тюильри, но гвардейцы со мной даже разговаривать не стали. Парижане тратили деньги на посещение Кабинета доктора Куртиуса. Они приходили поглазеть на самые новые головы, они беседовали о гражданах и о свободе, они рассматривали друг друга и головы. Новые экспонаты парижской жизни привлекли очень много посетителей, одни тихо плакали в сторонке, другие не могли себя заставить приблизиться. Деньги уносили наверх Мартену Мийо, он заносил суммы в книгу, а потом складывал деньги в несгораемый шкаф. Все это происходило на моих глазах, потому как теперь я могла заходить в большой зал, когда мне хотелось. Изредка туда захаживала вдова, она выходила раскрасневшаяся, иногда скорбно качая головой, иногда в слезах, и на всех орала.
А на улицах города готовилось шумное празднество.
– Что за люди, Крошка, эти парижане! – восклицал Мерсье. – Просто живая картина согласия, трудолюбия и мира. Такого зрелища еще не видывал мир. Все слои граждан собрались, готовясь к Празднику федерации[13]. Все многотысячное население города вышло беззаветно поработать ради общего блага, подготовить Марсово поле для народных гуляний. Все стали братьями и сестрами – торговки рыбой и аристократы. Крошка, наконец-то мы дожили до этого: мы увидели способность человека совершенствоваться! Все придут! Все будут веселиться!
– А принцесса Елизавета там будет?
– Все будут, все!
– Я так хочу ее увидеть!
Читать бесплатно другие книги:
