Кроха Кэри Эдвард

Глава двадцать восьмая

С процветанием появились кирпичи. С кирпичами появились строители, которые принялись обкладывать кирпичами все стены дома, пока старый деревянный Обезьянник не был облачен в элегантное кирпичное платье. По краям были добавлены четыре кирпичные башенки, чтобы укрепить деревянные опоры-костыли.

– Это нарушает дух места, – возражал Мерсье, забежав как-то в мастерскую. – Ничего хорошего из этой затеи не выйдет. На бульваре не должно быть никаких кирпичей. Вас за это возненавидят! Настанет день, и вам отомстят за эти кирпичи!

– Да кто вы такой, чтобы это говорить! – возмущалась вдова.

– Я – Мерсье собственной персоной!

– И на каком основании вы это заявляете?

– Я ваш старинный друг. Вы разве забыли, что именно я познакомил вас с Куртиусом? Да вы загляните в гостиную: там стою я, созданный его умелыми руками!

– О, благодарю вас за напоминание. Я так привыкла к нашим произведениям, что иногда забываю, кто перед мной. Я как раз еще месяц назад собиралась задвинуть вас подальше. Жак, убери-ка эту голову прочь! Можешь не особенно с ней нежничать, все равно мы отправим ее на переплавку.

– Но я же Мерсье!

– Да уж знаю! Какая жалость, что вы не можете стать кем-то другим.

– Я написал книгу «Париж в…»

– Да, да, но, видите ли, она уже ровным счетом никого не интересует. Сочините что-нибудь новенькое! И сообщите нам, когда получится. И уж постарайтесь на этот раз создать нечто более долговечное!

– Прошу вам, мадам, не уносите мое изваяние!

– Вопрос решен. У нас тут не благотворительная лавка.

– Мне так нравилось ее рассматривать, – уныло изрек он.

– Мы выставляем только самые изысканные и самые отвратительные головы. А ваша голова, как и подавляющее большинство прочих голов, находится где-то посередине. Вы понимаете, не так ли?

И Мерсье безмолвно удалился.

Поначалу казалось, что он был прав. Соседи, проходя мимо нашего обновленного здания, качали головой и потрясали кулаками, кто-то сплевывал, а иногда, в кромешной ночи, когда Жак крепко спал, кто-то выливал ведра помоев на наше крыльцо. Из всех домов на бульваре только три были выстроены из материала более прочного, чем дерево: театр канатоходцев «Гран дансёр дё корд» Николе, «Амигю комик» Одино, а теперь вот и наш «Кабинет доктора Куртиуса».

После обкладки кирпичами Обезьянник начал издавать непривычные диковинные звуки, словно гигантский рот скрежетал зубами. Чердак мучительно стонал – громче обычного. Кое-где во втором этаже пол слегка перекосился. И однажды, когда вдова шла по лестничной площадке и наступила на болтающуюся половицу, та вздыбилась и чуть не хлопнула ее по лбу.

Облачившись в новое платье, Обезьянник произвел революцию и в стиле одежды своих обитателей. Все началось, как и следовало ожидать, с вдовы. К своему обычному черному она добавила новые оттенки – какие-то алые оторочки, темно-синие манжеты, а свой чепец украсила алым шелком. Еще она купила себе мужскую трость из ротангового дерева с серебряным набалдашником, украшенным резным узором, и теперь не выпускала ее из рук. Кроме того, как мне показалось, на ее лице поселился новый выводок мушек, коих ранее я там не замечала, да они бы и не появились, наверное, если бы не кирпичная обновка дома. Эти темные бугорочки на коже были как медали на груди солдата, знаки отличия и доблести, словно каждая родинка возвещала о завидном жизненном успехе вдовы. В моем же хозяине кирпичи вызвали лишь некое окаменение, как будто здание мечтало превратить его в кариатиду. Вдова выразила неприятие привычного хлопчатобумажного платья Куртиуса: такой костюм, заявила она, пристал человеку, понятия не имеющему о кирпичной кладке. Эдмон снял с Куртиуса мерки, и была создана новая личность, облаченная в черный бархат, который у моего хозяина сразу вызвал боли в спине и нервное подрагивание ляжек, но при этом он исторгал еще более громкие признания в нежных чувствах к вдове Пико и благодарности за все ее щедроты.

Есть люди, которые буквально выпрыгивают из своей одежды, в них жизнь так и бурлит, они суть сплошь движение и порыв. Такие энергичные двуногие и четырехлапые – сущие враги нитки. Жак Бовизаж не был создан для одежды. Он отчаянно старался вместиться в нее, да все без толку. Даже разодетый, он крушил все вокруг себя. Однажды вечером этот нескладный увалень свалил воскового убийцу и разбил его голову вдребезги. Покуда Куртиус печально собирал осколки, на авансцену выпорхнула вдова. Она пророкотала трубным голосом:

– Ножницы! Горячей воды! Бритву!

Она вознамерилась вырезать из Жака зверя. В ту пору торжества шелка она провозгласила конец эпохи меха. Это она, прятавшая под капором исполинскую копну волос, теперь решила запретить бедняге Жаку щеголять спутанными космами. Она оттяпала его гриву под корень, а потом и вовсе сбрила оставшуюся на его черепе щетину. Его нечесаные лохмы отправились следом за старым костюмом Куртиуса: они мягко упали на лист бумаги, расстеленный на полу, и вместе с последней приметой звериной природы Жака там же оказались и полчища вшей, коих я самолично предала огню. Ежели вдова вознамерилась создать опрятного и прилично выглядящего господина, она жестоко просчиталась, ибо лишенный своих косм, Жак выглядел ужаснее прежнего. Я сидела с ним, пока он горестно оглаживал свой щетинистый скальп, смахивающий на выщербленное пушечное ядро.

Даже меня не миновал сей одежный переполох – эта платяная война, завершившаяся славным триумфом обновок над старьем. От вдовы мне достались ее темные платья, очень простые, очень ловко пошитые, три одинаковых как сестры-близнецы – и новый чепец. Все из справного, хотя и не больно дорогого, материала. Впрочем, хотя бы так меня признали за члена семьи. Я ее поблагодарила, весьма пылко. Она скорчила гримасу.

И даже манекен Анри Пико по-новому засиял на площадке второго этажа – в новенькой белой кружевной сорочке с перламутровыми пуговицами. Эдмона лишили его любимого ситца и облачили в шелка. Что исторгло из него жалобное нытье несвойственной ему громкости. Из его комнаты и из комнаты вдовы доносились раскатистые рулады семейной размолвки.

– Прошу вас, маман, не надо! Я не желаю!

– Я не потерплю, Эдмон, я не потерплю этого!

– Говорю вам, маман, не надо! Вы совершите огромную ошибку!

– Ты мне говоришь?! Ерунда! Откуда эта дерзость? Что за новости! Откуда это в тебе? Надень немедленно! Даже если мне придется собственноручно раздеть тебя донага, ты это наденешь!

Эдмон в белом шелковом костюме с иголочки выглядел альбиносом; одни лишь уши цветом отличались от остального Эдмона. Вот он какой, помню, я подумала тогда, только поглядите на него в новом костюме! Большинство людей его почти и не замечало, большинство людей не удостаивало его своих эмоций, о нем всегда забывали; и, по-моему, это его вполне устраивало, да и меня тоже. Но вот он предстал передо мной в новом белом костюме, в котором он был словно выставленным напоказ – вот, мол, полюбуйтесь! На его висках проступили голубые вены. Тонкие аквамариновые ручейки, протекавшие по стране Эдмона. И кто же вычертит карту этой территории? Где найти нужных первопроходцев? Я увидала его в этом белом костюме, ну да, увидала однажды рано-рано утром, когда он обыкновенно еще ходил в ночной сорочке. Он явился ко мне, облаченный в этот жуткий белый наряд. Он ничего не сказал. Вместо этого белое лицо Эдмона приблизилось к моему почти вплотную, так близко, что мои губы дотронулись до чего-то, что на ощупь показалось хлопковым лоскутом, но на самом деле это были губы Эдмона Пико. А потом мы поцеловались, и этот поцелуй был дольше и нежнее, чем то бывало раньше, его губы раскрылись, под хлопковым лоскутом оказался Эдмон, настоящий, сокровенный. Но он быстро все пресек.

– Виноват, – пробормотал он. – Я виноват.

– Почему ты виноват, Эдмон?

– По-моему, ты красивая.

– Правда, Эдмон? Эдмон! Правда?

– Я не хочу уходить. Прости.

– Эдмон, что?

– Я так виноват!

Но он так и не сказал, в чем. А когда я приложила пальцы к своим губам, белый костюм растаял. Вот так вдова объявила всему миру, что в наличии у нее имеется сын. Словно прибила объявление на входную дверь Обезьянника, и объявление это вскоре пожухло под ветрами, дождями и снегопадами, иссохло, сморщилось и пожелтело под солнечными лучами, бумага утратила белизну, так что буквы стало почти не разобрать – и все же невероятным образом, внезапно, кто-то его там заметил. Кто-то внимательно изучил послание, безошибочно понял его смысл и даже прочитал последнюю строчку мелким шрифтом: ОБРАЩАТЬСЯ ЗДЕСЬ. И обратился.

Глава двадцать девятая

Я, наверное, была не вполне честна. Наверное, в моей голове кирпичи перепутались с одеждой. Я забыла упомянуть, что новый белый костюм предназначался для одного события и что этим событием было бракосочетание Эдмона Анри Пико и Корнели Адрианы-Франсуазы Тикр, дочери владельца типографии на рю Сен-Луи.

Типография Тикра печатала все объявления, что распространялись по Парижу. Они печатали не только афиши для «Кабинета доктора Куртиуса» – «ВСЕ ЛУЧШИЕ И ХУДШИЕ ЛЮДИ ПАРИЖА – ВНУТРИ!», но еще и афиши для «Комеди франсэз», для «Андромахи» Расина, и это еще не все. Типография работала день и ночь и даже по воскресеньям. Они не переставали работать ни на минуту; их печатные станки, словно огромные рты, не замолкали, подобно парижским сплетникам. Печатные прессы поднимались и опускались, с головокружительным постоянством выплевывая тысячи и тысячи слов; буквицы на металлических и деревянных рамках, расположенные зеркальным образом, покрытые типографской краской, а затем прижимаемые к бумажным листам, заставляя их содрогаться от боли. О, эти мастера готовы были напечатать что угодно! Они привлекали внимание парижан к новой книге, к новому лекарству, к очередным шокирующим фактам банкротства, к необходимости иметь в своем гардеробе набор эластичных чулок и к новейшему средству для полировки зубов. Сколько же стен в Париже, гадала я, завешаны продукцией одной только типографии месье Тикра? Все эти слова, раскрывающие тайны тысяч людей, этих крошечных песчинок людской массы, их предприятий, их надежд, их будущего. Это типография Тикра печатала афишки о предстоящих казнях на виселице, церковных службах и кукольных представлениях, а также о пропажах – собачке, черепахе, трости, табакерке. ПРОПАЛА: МЕХОВАЯ МУФТА. ПРОПАЛИ: СЕРЕБРЯНЫЕ ЩИПЦЫ ДЛЯ СПАРЖИ. ПРОПАЛ: ИЗЯЩНЫЙ СВЕЧЕТУШИТЕЛЬ. ПРОПАЛ: ШЕЛКОВЫЙ ЗОНТИК. ПРОПАЛИ: КАРМАННЫЕ ЧАСЫ С ДВУМЯ ЦИФЕРБЛАТАМИ. ПРОПАЛ: ТУКАН. ПРОПАЛ: ЛЮБИМЫЙ ПЕС. ПРОПАЛ: РЕБЕНОК.

Пропал, пропал. Попал в руки к Корнели Адрианне-Франсуазе Тикр. Пропал: Эдмон Анри Пико, модель для витринных манекенов. Мой шанс. Пропал навсегда. Потерянная, я сидела в кухне. Никому в голову не пришло спросить моего мнения. Никто не поинтересовался у меня, стоит ли Эдмону жениться на стороне. Никто не подумал, что мне не все равно. Никто не подумал, что я с ним как-то связана. И они не увидели моего горя, как не услыхали моих рыданий по ночам. Даже Жак отвернулся. Жалкая служанка – кому какое до нее дело!

Вдова наконец-то нашла покупателя. И когда бедный Эдмон пропал, попав в чужие руки, в своем белом шелковом костюме, два мощных предприятия объединили в одно. С этим бракосочетанием на Обезьянник пролились семь тысяч ливров. Бледный юноша отправился жить в дом при типографии Тикра, где ему предстояло обучиться новому и весьма прибыльному делу, чтобы в один прекрасный день стать его полновластным хозяином. Вдова не питала особой веры в светлое будущее, полагаясь только на доходы Кабинета; она упрочивала свою финансовую независимость, возлагая надежды на более многообещающее предприятие.

Новая мадам Пико, зарисовка не с натуры

В печатном деле крутилось больше денег, нежели в портновском, даже нежели в восковом. Вдова частенько проведывала Эдмона, а я – никогда. В те моменты покоя, когда я оставалась одна на своей кухне, зная, что никто сюда больше не войдет, я закрывала глаза и взрезала вдове брюхо, а потом медленно вспарывала Корнели, от рта до ануса. В те тоскливые ночи меня, одинокую, одолевала бессонница, и я тайком подворовывала у Куртиуса и у вдовы. Склонившись над украденной свечой, я утаскивала Эдмона у Корнели – или пыталась это сделать. Я воровала воск и глину, я воровала бумагу, карандаши и проволоку для каркасов. Я вылепила из воска небольшую головку Эдмона размером с сердце или кулак (они же одного размера). Было трудно вспомнить черты его лица, еще труднее было представить его целиком. И я ходила разглядывать манекены в витринах магазинов на рю Сент-Онорэ, в надежде, что они мне помогут, и всегда начинала изучать их с ушей. Это быстро вошло у меня в привычку – и воровать по мелочи, и сидеть ночами, скрючившись и щурясь, вылепливая маленькие головы. И это всегда был Эдмон, прочие головы меня не интересовали. Даже при том, что, возможно, мне уже было не суждено его когда-нибудь увидеть, я все равно считала, что, быть может, однажды это случится, если только я не оставлю попыток.

Вероятно, мои вечно красные глаза в конечном счете заставили моего хозяина встревожиться. Я беспокоюсь, сказал он как-то, приподняв пальцами мои веки и заглянув мне прямо в глаза. Словно проблема была в моих глазах! Но он, видно, решил, что у меня глазная болезнь. Большинство людей, наверное, стали бы действовать наобум, имея дело с таким незначительным недугом, как у меня, но мой наставник немедленно озаботился моим здоровьем. Он отвел меня к врачу, который начал ставить у меня перед глазами стеклянные диски и назвал меня «заморыш». Мне требовалось нечто такое, что помогло бы мне лучше видеть вещи вблизи. Вещи вдали не представляли такой уж важности. И врач посоветовал средство для исправления моего зрения: очки с двумя складными дужками, надеваемыми на уши. Он измерил мою голову и пообещал изготовить для меня дужки длиной не более шести дюймов. «Стальные или серебряные?» – осведомился он. Куртиус поглядел на меня. «Я хочу для нее дужки из серебра, но пока что, боюсь, пусть будут стальные». Мои наглазники обошлись ему в двадцать ливров.

– Она что, слепая? – воскликнула вдова, когда мы вернулись. – Слепая. Слепая!

– Не слепая! Не слепая! – буркнула я.

– Если она ослепла, Куртиус, какой от нее прок? Нам понадобится новая прислуга.

– Я не слепая, сударь мой!

– Как же она кричит! – сварливо заметила вдова. – И не только с нами. И еще она плачет на кухне. Позавчера я видела, как она колотит себя руками по башке. А еще она нерадивая. Вы можете ничего не говорить, Куртиус, но я заметила, что в последнее время она работает спустя рукава. Вы только посмотрите, как она скалит зубы!

– Крошка, – обратился ко мне мой наставник, – ты вообще что-то ешь?

Жак Бовизаж был опечален видом моих очков. Он счел, что они служили символом какого-то моего изъяна, словно я сама была сделана из стекла. Он боялся меня разбить.

– Я все та же, Жак, что и раньше. Я просто теперь все вижу четче, яснее, лучше. Я и тебя ясно вижу впервые в жизни.

– А как ты на меня смотришь? – вскричал он. – И что ты теперь видишь? Что изменилось?

– Да ты сам посмотри. Вот надень!

– Нет! Что ты! Не надену! Ни за что!

Я стала лучше видеть и наконец-то смогла разглядеть их всех. Я увидала все неровности на коже, увидала влажную пленку на глазах, увидала волоски на кончиках носов. Я увидала чудесные малоприметные особенности человеческих лиц, о которых раньше даже не догадывалась. И что хорошего в такой остроте зрения? Стоит ли этому радоваться? Нет, если я не смогу видеть Эдмона. Мне просто хотелось посмотреть на него, и здесь в доме были все, кроме него. И поначалу я просто не могла найти применения своей новообретенной зоркости. Но не могла не смотреть. Даже у детей обнаружились морщинки на коже. Я этого раньше не знала. Все было таким, как раньше, только с большими подробностями.

– У Флоранс Библо на губах маленькие отметины от зубов, – заметила я.

– Неужели, Мари! Это интересно! – произнес мой наставник.

– Шрам на лбу у Жака немного синеет, или зеленеет, или краснеет, в зависимости от его настроения.

– Неужели? Ха-ха-ха!

– У вдовы Пико маленькая родинка на левой ноздре.

– Ничего подобного! Нет там ничего!

– Есть-есть!

– Никто не знает ее лица лучше меня!

Тем не менее он ушел посмотреть.

– И правда есть! Но я никогда ее там не замечал! Крошечная родинка.

И от осознания сего факта у него слезы брызнули из глаз.

В те дни всякий раз, когда я снимала с носа очки, на переносице оставалась красноватая вмятина от зажима. А сама я вечно оставалась в тени, незаметная прислуга, посудомойка, маленькая, потерянная мастерица по волосам. Но не успело покраснение на коже переносицы покрыться роговой коркой, как к нам пожаловал совершенно необычный визитер – и все перевернулось вверх тормашками.

Глава тридцатая

В Обезьянник приходили представители всех слоев парижского общества. Приходили аристократы и торговки рыбой, кровельщики и уличные золотари, композиторы, мастерски выстраивавшие из нот оперные партитуры, и каменщики, мастерски выстраивавшие из кирпичей стены. Так что, в конце концов, чего же удивляться, что у нас появилась и королевская особа.

Этому королевскому отпрыску – ибо с визитом к нам пожаловал лишь один представитель монархии – было четырнадцать лет от роду. Точнее ей – девочке. В те дни Париж и даже Версаль сходили с ума от Вольтера, и ее юное высочество решило, что ей надобно узнать побольше о знаменитом философе. И сия веточка королевской династии, само собой, узнала, что на бульваре дю Тампль находится зал, наполненный знаменитыми и незнаменитыми людьми из воска – как уверяли, весьма жизнеподобными, – и среди оных находился месье Вольтер, точное его подобие по форме и размеру. И ежели ее юное высочество имело желание получить представление о недавно усопших, то именно сюда ей и надлежало прийти. Так в моей жизни произошло крохотное чудо – мне чудесным образом повезло.

Она вошла в сопровождении своей свиты. О визите она не предупредила заранее, а просто пришла в компании своих придворных как-то утром, когда мы еще были закрыты. Она поступила очень правильно, потому как, если бы она предупредила о своем визите, меня бы наверняка не оказалось в большом зале, где я смахивала пыль с восковых голов, когда зазвякал старый дверной колокольчик. Я бы не отодвинула засовы и мне бы никто не сообщил, кто стоит на пороге Обезьянника.

Мадам Елизавета Филиппина Мари-Элен Бурбон, внучка Людовика XV, младшая дочь покойного дофина Людовика, сестра короля Людовика XVI, ростом была не более четырех футов одиннадцати дюймов. Она была полноватая, с выразительными серыми глазами и очень бледной кожей, но эти подробности можно пропустить. Важно, что у нее нос был довольно крупным и изогнутым, как у всех Бурбонов. А подбородок, ее подбородок был… – я не могла скрыть своего восторга! – весьма длинным и выдавался вперед. И следует ли мне и об этом упомянуть? Она была совсем не симпатичная, эта маленькая девочка. Вот так, скажу, как есть!

Я сняла очки.

Эта королевская особа выглядела в точности как я.

Я выглядела в точности как королевская особа.

Да, мне тогда было семнадцать лет. Да, без обуви росту во мне было четыре фута восемь дюймов. И я готова согласиться, что мой квадратный подбородок, славное наследство папеньки, был куда шире и выпячивался больше. И еще, признаюсь, у меня карие глаза, а не такие красивые серые, да, да. Но взгляните на оба эти носа – на хобот Вальтнеров и на клюв Бурбонов! Они же почти близнецы!

Словно мир внезапно удвоился.

Мы мгновенно прониклись друг к другу симпатией. И что поделать с этим странным, тревожным сходством? Мне сразу захотелось ее одновременно расцеловать и оттолкнуть. Заорать и зашептать. Станцевать и сбежать. Ну и лицо! Просто вылитая я – но более изысканная версия, безусловно, более дорогая, но, без сомнения, моя копия. Интересно, а она это заметила? Да, заметила-заметила, я сразу поняла. И даже стала подозревать, что она заранее про меня что-то выведала. Мне захотелось прикрыться и вместе с тем сорвать с себя всю одежду. Было такое ощущение, что я знакома с ней всю жизнь.

Мое сердце колотилось в груди радостно и боязливо.

Сходство иногда ломает преграды, а иногда их возводит. Стоя перед ней, я сделала книксен. Но не смогла держать язык за зубами. Мне хотелось рассказать ей все-все.

– Мой отец умер, – начала я. – Он стоял за пушкой, которая выстрелила назад. Мать тоже умерла. Скоропостижно.

– Ее высочество, мадам Елизавета Французская, – объявил один из свиты, когда в зал вошла вдова. Вдова побледнела и поклонилась. Но принцесса уже завязала беседу со мной.

– Мой отец умер, – проговорила она тихим голосом. – И мать тоже. Туберкулез унес их обоих. Ты покажешь мне восковых людей?

– Крошка, – прошипела вдова. – Кухня!

Но я ее не слушала и стала показывать гостье наши экспонаты. Сначала Вольтера, потом доктора Франклина и доктора Месмера. Остановившись перед доктором Месмером, мадам Елизавета обернулась и удивила меня, признавшись, что хотела бы заняться скульптурой. Может быть, я научу ее изготовлению изваяний из воска?

– Я? – Мне это было удивительно.

– Она делает только волосы, ваше высочество, – заметила вдова.

– Верно, – ввернула я, – но знаю гораздо больше.

– Крошка, – угрожающе произнесла вдова, – довольно! Иди на кухню! Ваше высочество, она всего лишь служанка.

– Хотите посмотреть мои работы? – обратилась я к принцессе.

– Никаких работ, Крошка! – отрезала вдова.

– Если позволите, ваше высочество, пройдите сюда, я покажу!

– Жак, – сказала вдова, – уведи ее отсюда!

– Жак, – возразила я с неслыханной дерзостью, которую мне придавали очки на носу, а еще стоящая рядом моя копия, – не делай этого!

И тут принцесса произнесла:

– Я с радостью посмотрю твои работы!

И я провела ее на кухню: гулкий стук сердца отдавался у меня в ушах. Мы с принцессой вошли в кухню, и я плотно закрыла дверь. Потом выдвинула свой рундук. Открыла крышку. Там лежали все мои головы Эдмона.

– Это я их сделала. Все до единой.

– А кто это?

– Мальчик один. Я по памяти вылепила.

– И кто он?

– Неважно. Его нет.

– Это все ты сделала? – спросила принцесса.

– Я.

– Они чудесны!

– Повторите, прошу!

– Может быть, ты научишь меня так лепить?

Я сложила головы обратно в рундук. А когда отворила дверь, все стояли и ждали. Потом я повела принцессу показать наших милых убийц, там вперед выступил Жак, и его уж было не унять:

– Виктор Жоли рубил на куски своих невест!

– О боже! – прошептала мадам Елизавета.

– Одре Верон, – продолжал Жак с присущим ему в такие моменты энтузиазмом, – копалась в мусоре на свалке, убила свою сестру Жаклин, подравшись с ней из-за находки, сломанных карманных часов. Располосовала ей горло ржавым железным прутом.

– Бедняжка, – прошептала мне принцесса, – жить в таком окружении!

– А это, – продолжал Жак, который, начав вещать, не мог остановиться, несмотря на сигналы, подаваемые ему вдовой тревожным взглядом. – Антуан-Франсуа Дерю. Он в сундуке…

– Остановитесь! Прошу вас, замолчите! – крикнул кто-то из свиты.

– Находиться каждый день среди таких монстров, – проговорила принцесса, оглядев, правда, не наших милых убийц, а моего наставника, вдову и Жака.

Она выразила мне свое сочувствие, заметив, как это, должно быть, ужасно для такой милой девушки, как я, обитать в столь жутком месте, бок о бок с убийцами. Вскоре она удалилась. Ну и визит! Для меня это событие стало праздником!

Я широко улыбнулась, и улыбалась до тех пор, пока не затворилась дверь и не были задвинуты все засовы. Но затем улыбка сошла с моих губ, потому что меня ждало возмездие. Дверь кухни снова открыли, как и мой рундук.

– Это еще что? – строго спросила вдова.

– Головы, мадам.

– Они завернуты в мой муслин!

– Признаю, я взяла немного муслина, я чистосердечно признаю это, и еще кое-что. А почему нет? В конце концов, мне еще ни разу здесь не платили за все мои труды.

Поначалу она не поняла, чьи все это головы. Да и как она могла? Она же никогда не видела Эдмона моими глазами. В ее глазах он был совершенно другой. А вот мой наставник, великий знаток человеческих лиц, тот сразу все понял.

– Неужели? Правда? Эдмон? Да, думаю, это он. Но почему так много Эдмонов, Мари?

– Кто? Кто это? – подала голос вдова и пребольно стукнула меня по голове восковым бюстиком Эдмона.

От воска я опустилась до угля. Меня отправили в угольную комнату. Я просидела там несколько долгих часов. Ко мне туда заглянул Жак.

– Чем они заняты? – спросила я у него. – Что происходит?

– Вдова все ломает. Ломает все головы.

– Она же ломает головы своего сына. Ей, полагаю, очень хочется побить меня, да?

– Вдова приказала не давать тебе еды.

– Это на нее похоже. Вполне в ее духе. И как долго?

– Не сказала. Вдова хочет тебя выгнать.

К двери угольной комнаты подошел Куртиус.

– Но я стараюсь ее отговорить.

– Благодарю вас, сударь мой.

– Или найти тебе другой дом, куда бы тебя взяли.

– Нет! Я должна остаться с вами!

– Я боюсь подумать, что может сделать вдова, если ты останешься здесь. Она разошлась не на шутку. По правде говоря, боюсь, она может тебя покалечить. Ей особенно не нравится, что ты так часто думаешь о ее сыне. Боюсь, что она тебя накажет за это.

– Прошу вас, сударь, поверьте, я не могу не думать о нем.

– О, Мари, я стараюсь все сделать правильно. У меня возникла одна идея, я даже письмо написал.

– Мне нужно здесь остаться. Здесь мой дом.

– Еще ничего не решено, Мари. Но может так случиться, вполне может.

Все разрешилось довольно быстро.

К нам с официальным предписанием прибыл человек.

Я узнала об этом, когда Жак сказал, что мне нужно быстро привести себя в порядок и поспешить в мастерскую. Куртиус и вдова сидели рядом у одного конца верстака, а у другого конца сидел незнакомец.

– Вы, – обратился ко мне незнакомец, – Анна-Мария Гросхольц, воспитанница этого дома?

– Воспитанница, месье?

– Да, Мари, – заметила вдова, – скажи: «Да».

– Мари? – переспросила я. Вдова еще ни разу не называла меня по имени. И обратилась к месье: – Я здесь служанка. Я занимаюсь волосами.

– Я хочу предложить вам место, в порядке пробы, учителя скульптуры Ее высочества Елизаветы Французской. Вы принимаете предложение?

Я ничего не ответила. Все слова застряли у меня в глотке.

– Вас не устраивает это предложение? – спросил гость.

Я не могла дышать. Я смогла, лишь по истечении нескольких секунд, кивнуть.

– Так я и думал, по правде сказать, – продолжал гость. – Вашим опекунам каждый месяц будет выплачиваться ваше жалованье.

– Да, месье. Но деньги будут мои?

– Вы должны это обговорить с вашими опекунами.

– Думаю, эти деньги нужно выплатить мне. Дело в том, месье, что мне здесь еще никогда не платили.

– Это не мое дело, мадемуазель. Прошу вас, давайте закончим беседу: на том, что мы назначим дату вашего приезда, через неделю, начиная с сегодняшнего дня. Полагаю, для вас это также приемлемо?

– Да, месье.

– Вы будете, разумеется, обеспечены жильем и пропитанием.

– Прошу прощения, месье, – проговорила я, начиная что-то понимать. – Мне придется там жить, не так ли?

– Разумеется. Это предусматривается условиями вашего найма. Но это все только в порядке пробы, поймите, – уточнил посланник, обращаясь к моему хозяину и к вдове. – Ваша воспитанница может отсутствовать всего только неделю, а может быть, и один день. Но если ее пребывание окажется благотворным, она сможет остаться на столь долгий срок, как это решат при дворе мадам Елизаветы и с вашего согласия как ее опекунов.

– Хорошо, месье, благодарю, месье.

– Ваши документы останутся здесь, – сообщил он мне, – по просьбе ваших опекунов.

– Она же наша! – проворковала вдова, чарующе улыбаясь.

– С самого Берна, – уточнил мой хозяин.

– Договорились, – заключил посланник. – Вам все ясно?

– Да, месье.

После его ухода вдова притихла, сидя с кислым выражением лица. Раз-другой я перехватила ее пристальный взгляд. Жак держался в стороне, но из кухни доносились его завывания, и было слышно, как он царапает пол ногтями.

– Я не хочу уезжать, – сказала я Куртиусу.

– Так будет к лучшему. Пока тут все не успокоится.

– Это вы написали во дворец?

– Маленькая принцесса очень этого хотела. Поэтому человек от нее приехал так быстро!

Но он чуть кивнул. Без очков я бы этого кивка даже не заметила.

– Сударь, как же я уеду?!

– Мари, будь умницей.

Вечером на кухню пожаловала вдова.

– Там люди сплошь королевских кровей, – заговорила она, – во дворце. Королева, к примеру, она там живет, и все ее обожают!

– Думаю так, мадам!

– Ты время от время сможешь встречаться с ними, с такими людьми!

– Да, мадам.

– Ты должна хорошо себя вести в любых ситуациях. Ты не должна заставлять нас краснеть за тебя! Ты должна только наилучшим образом отзываться о нашей работе.

– Да, мадам.

– И вот еще что. Тебе нужно добиться аудиенции у королевы для месье Куртиуса, чтобы он снял слепок с ее лица! Нам нужно иметь прижизненную статую королевы! И других придворных. Но главное – королева, самая модная дама страны!

– Да, мадам, я постараюсь. Мадам, могу я задать вопрос?

– Можешь.