Кроха Кэри Эдвард

Я в возрасте от десяти до семнадцати лет.

Глава шестнадцатая

Дом номер двадцать по бульвару дю Тампль был деревянной постройкой возле глубокой сточной канавы у городской стены. Выведенная тонкими буквами надпись на фасаде объясняла назначение этого строения: ДОМ ВСЕМИРНО ЗНАМЕНИТОГО ПАСКАЛЯ, ЖИВОГО ПРИМАТА-ФИЛОСОФА, И ЕГО МНОГОЧИСЛЕННЫХ БРАТЬЕВ, а поверх этой надписи красовалась вывеска: HTEL SINGE, то есть «Городской обезьянник». Дом был похож на прямоугольный храм с тремя колоннами на фасаде и двойными дверями. Обойдя дом вокруг и поглядев на его заднюю стену, можно было обнаружить, что эта постройка не разваливалась только благодаря двум гигантским деревянным подпоркам по бокам – можно сказать, дом держался на костылях. И это было наше новое жилище.

Перед Htel Singe на нескольких повозках громоздились предметы мебели и всякая всячина: клетки и чаны, старые стулья и скелеты диковинных существ. А над всей этой горой мертвого хлама сидели, забившись по углам в тесных клетках, три живых зверька с быстрыми черными глазками, с ранками на шкурках и крупными участками голой кожи без меха. Это были обезьянки. При нашем приближении к дому на подпорках они начали истошно визжать.

Куртиус с изумлением воззрился на животных.

– Какие длинные! Какие худые! Какие косматые!

Тут одна обезьянка издала ужасающий, очень печальный, очень человеческий вопль. Все мы были потрясены этим воплем – даже вдова.

– Здравствуйте! – поприветствовал Куртиус обезьян, приподняв свою треуголку.

Мы вошли в деревянный дом.

Весь первый этаж занимал просторный зал, и наши шаги гулким эхом отдавались под потолком, такой он был пустой – ну, почти пустой, если говорить точнее, – потому как на скамеечке для ног сидел толстый человек, очень странно одетый: в нечто вроде костюма медведя, и все его тело, за исключением головы и кистей рук, было покрыто сшитыми вместе кусками меха. Это был разорившийся хозяин обезьянника Бертран ле Велю, что в переводе с французского означало Бертран Косматый.Чуть поодаль стоял облаченный в черный сюртук городской чиновник: по всему было понятно, что Бертрана ле Велю препровождают в долговую тюрьму. У него на коленях лежал небольшой меховой комочек – тот самый Паскаль, Примат-Философ, но уже мертвый. Вокруг Бертрана Косматого и Паскаля толпились еще люди в черных сюртуках и выносили на улицу предметы мебели, которые складывали на землю возле входных дверей.

– Эти звери в черном, – изрекла вдова, – судебные исполнители, и они кусаются!

Покуда вдова ставила подписи в бумагах, которые ей передали судебные исполнители, нотариус, выселяемый хозяин обезьянника, отчаянно жестикулируя, поманил меня к себе. Ему, видно, ужасно хотелось поговорить, и во время беседы он постоянно чесался – то макушку почешет, то под мышками, то свой зад, и все это он проделывал со странными ужимками, и я решила, что эти жесты он перенял у обезьян.

– Должен тебе сказать, я занимаюсь обезьянами с двенадцати лет. Мой отец был богат: он торговал корицей и кумином, мускатным орехом и ванилью. Из своих длительных поездок он привозил не только специи, но и живность. Первым животным, которого он привез, был pan troglodyte – шимпанзе, я назвал ее Флоранс. Флоранс откусила мне палец, вот здесь, – и он продемонстрировал обрубок пальца. – Но я ее любил и все удивлялся, сколько же на земле живет всяких существ. Я стал их коллекционировать и потратил на них весь отцовский капитал. Я их покупал у разных торговцев. Но мне всегда было мало. Я имел дело со многими человекообразными обезьянами, я считал бабуина своим другом. Я предпочитаю обезьян людям. Они честнее. Ты всегда знаешь, чего от них ждать. Обезьяны – это мое призвание. У меня однажды была курносая обезьяна, но долго зверек не прожил. Курносый был родом из тропиков и размером не больше этого, – и он показал пальцами: четыре дюйма. – Крошечное создание. Милый малыш. Я назвал его Эмманюэль. Там стоит его скелет. Я его самолично сварил в кипятке. Это его шерсть, – и он тронул кусок меха на своем плече. – Я заплатил за него двести ливров. Людям он нравился за крошечный размер. Думаю, когда я его купил, он уже болел. Но лучше Паскаля у меня не было никого. Правда, мой милый? Никто теперь тебя не обидит. Говорят, будто я его убил. Но зачем мне тебя убивать, если я тебя люблю? Если благодаря тебе я прославился? Ты же веришь мне, не так ли?

– Я пытаюсь, месье, – ответила я.

– Ты и сама похожа на обезьянку, крошка. С таким большущим носом, с такими тонкими ручонками. Вылитый носач. Имея такую внешность, ты, возможно, можешь понять, как тут все было: весь этот дом был населен обезьянами. Помню время, когда здесь жили двадцать обезьян и трое людей. У каждой обезьяны была своя клетка. И ты ходил от клетки к клетке, наблюдал за их обитателями: как они спят на своих постелях, как расчесываются, как надевают на головы парики или накладывают мушки. У меня был шимпанзе, который в ливрее подавал еду на подносе. Какой же был славный дом! Люди толпами валили сюда и, глядя на обезьян, изучали собственные повадки. Паукообразная обезьяна жевала сигару – такое до конца жизни не забудешь! Капуцин причесывался гребнем, инкрустированным хрустальными стразами. Бабуин отхлебывал вино из графина. Какой был дом! Но все это просуществовало недолго. Некоторые наши обитатели, хотя я их прекрасно кормил и они получали хороший уход, погибли, запутавшись в шелковых простынях.

Бертран указал на клок меха на своем левом локте.

– Детеныш макаки-резуса утонул в фарфоровом ночном горшке.

Он почесал грудь.

– Бесхвостый макак случайно повесился на шнуре от колокольчика. У меня не хватало средств, и пришлось расстаться с прислугой. А однажды упал стенной канделябр, и пламя от свечей перекинулось на мех моего шимпанзе в ливрее…

Он потрогал меховую заплату на правом локте.

– Обезьяны взбунтовались. И их было не унять. Но у меня тогда еще оставался Паскаль. Величайший из приматов! Видела бы ты его в смокинге, в шапочке с золотой тесьмой. Я не мог полностью держать их под контролем, иногда они брали надо мной верх. Такой дом, мой дом, он постепенно пустел. Само собой, первыми опустели жалкие комнатушки наверху.

Хозяин обезьянника принялся разглаживать лоскуты меха в разных местах.

– А люди продолжали приходить и смотреть, как Паскаль пьет коньяк из бокала. Но все пошло наперекосяк. Говорили, будто каждую ночь я кричу на тебя, Паскаль, будто соседей каждую ночь будили мои крики и твой визг. А теперь ты не проронишь ни звука. Всех у меня забрали. Говорили, будто я бью тебя. Да я ни разу тебя не ударил! Зачем мне тебя бить, если я тебя люблю? И вот в среду я подхожу к твоей клетке и вижу, что ты лежишь в углу, такой одинокий и неподвижный.

Косматый замолк, поглаживая труп обезьяны.

Помолчав, я сказала:

– Благодарю вас, месье, за ваш рассказ.

Он продолжал гладить мертвую обезьяну.

– Простите, месье, – проговорила я. – Позвольте я его потрогаю.

– Ты хочешь?

– Да, прошу вас.

– Тогда можешь потрогать, душа моя, и бесплатно.

Я взяла Паскаля за правую лапу. Она была продолговатая и черная, длиннее моей, но тоньше, с острыми когтями, холодная и затвердевшая.

– Мне так жаль, что он умер, – сказала я.

– Да, такая жалость!

– Сударь мой, – отвлекаясь от своих грустных мыслей, обратилась я к Куртиусу на понятном нам с ним языке, – а давайте вместе его нарисуем!

– Что за странная идея! – улыбнулся мой хозяин, обнажив зубы.

– На французском! – строго заметила вдова. – Прошу вас, говорите на французском. Доктор Куртиус, мы же должны понимать друг друга, разве не так?

– Разумеется, вдова Пико!

– Тогда давайте с этого момента, раз и навсегда, говорить только по-французски.

– По-французски, – эхом отозвался мой наставник.

– Паскаль был гений, – прошептал мне Бертран. – Я такого больше уже не встречу. И что мне теперь делать? – Он схватил меня за руку. Другой рукой я все еще держалась за Паскаля. – Что теперь со мной будет? Что нам теперь делать, а, мой любимый человечек? Я в тупике.

Он взглянул на вдову, потом спросил у меня:

– Она у вас главная?

– Так ей кажется, – шепнула я.

– Прошу прощения, мадам, – произнес он с жаром. – Вы держите каких-нибудь животных? Я очень хорошо управляюсь с животными!

Вдова повернулась к судебным исполнителям.

– Теперь этот дом наш. Так что попрошу вас его покинуть. Крошка, ты выйди, а не то еще подхватишь какую-нибудь заразу, которая не позволит тебе быть нам полезной. Это очень на тебя похоже – якшаться со всяким сбродом!

– Позвольте я помогу вам ухаживать за вашими животными! – опять взмолился Бертран. – Я ласковый. Я очень-очень ласковый. Я… – и тут Косматый не смог совладать со своими чувствами. Он выпустил мою руку, а я отпустила лапу Паскаля, и Бертран, зарывшись лицом в мех мертвого зверька, разрыдался. Когда его выводили, он крикнул:

– На мне надеты все мои воспоминания, поэтому я ничего не забываю. На мне надеты все мои друзья. Они всегда рядом. Они меня согревают. Какая чудесная шляпа получится из тебя, Паскаль, какая чудесная шляпа! Я всегда буду любить тебя!

Стоило ему выйти за дверь, как вновь послышались его вопли, которые быстро затихли вдалеке. Мы остались в доме одни.

Глава семнадцатая

Ну и пустота. Вряд ли кому-то из нас там было уютно. Мне казалось, что вдова допустила ужасную ошибку. Она рубанула сплеча, не подумав. Нас было четверо в огромном доме, всего четверо – и масса следов, оставленных теми, кто тут жил до нас. Возможно, некогда это знаменитое место привлекало толпы посетителей, и здесь действительно перебывали тысячи людей, но болезни и смерти осквернили этот дворец природных чудес. Парижане явно утратили вкус к обезьянам, словно все разом решили, что обезьяны их больше не интересуют. Но обезьяны, пусть и отсутствующие, напоминали нам о себе на каждом шагу.

И не только афишками с надписями вроде ОБЕЗЬЯНЫ В ПАРИЖЕ. Все лестничные пролеты, все неровные коридоры, все стены были испещрены царапинами и дырками. Сами же лестничные ступени были изгрызены. Вообще следы зубов встречались повсюду: это было сильно покусанное и изжеванное жилище.

– Это наш новый дом? – нервно спрашивал Эдмон.

– Обезьянник – вот что это такое, – отвечал мой хозяин.

Обезьянник, несмотря на то что когда-то здесь размещался небольшой отель, а еще раньше кафе с рулеточными столами, а потом мы превратили его в выставку восковых фигур, всегда именовался Обезьянником.

– Крошка, – распорядилась вдова, – будь полезной, распакуй вещи! Иди!

Я перетащила наши коробки и чемоданы наверх. На дверях комнат-клеток во втором этаже – причем на некоторых еще сохранились железные прутья – были написаны имена их бывших обитателей: МАРИ-КЛОД, ФРЕДЕРИК, КАТРИН И СИМОН, ДОМИНИК, ЛАЗАР, ОГЮСТИНА, ОГЮСТЕН, НИКОЛЯ И МАРИАНЖ, КЛОДИА И АРНО, ЖАН-ВЕЛИКАН, ПОЛИН, ЭЛОИЗА И АБЕЛЯР. Рядом с каждым именем располагался небольшой рисунок животного или животных, обитавших в той или иной клетке, чтобы люди, поднимавшиеся по лестнице, заранее могли знать, кого им надо высматривать под одеялом, за занавесками, на дверной притолоке. Вдова выбрала себе в качестве спальни комнату с табличкой КАТРИН и СИМОН на двери, где когда-то обитали обезьяны-ревуны. Для Эдмона она выбрала комнатку слева от своей спальни, бывшее обиталище паукообразной обезьяны по имени Полин. Комната Куртиуса располагалась справа от комнаты вдовы, там раньше жил крупный бабуин по прозвищу Лазар из восточной Африки, отловленный уже в зрелом возрасте. На двери красовалась его эпитафия, сочиненная Бернаром Косматым: «Лазар умер в возрасте тридцати пяти лет, проглотив серебряную погремушку».

Вдова поручила Эдмону отнести холщового двойника отца наверх и поставить его на лестничной площадке напротив ее двери лицом к перилам, как будто он мог бы, возникни у него такое желание, перегнуться через перила и поглядеть вниз. С манекена сдернули черное покрывало: в новом доме он мог быть выставлен на всеобщее обозрение.

– Ну вот, Анри, – сообщила она ему, – отсюда ты сможешь видеть почти все. Мы очень горды. У нас все хорошо. Больше я не буду тебя прятать. Я хочу, чтобы ты следил за нашими успехами. Видишь, я тебя выставляю напоказ!

– Прошу прощения, сударь, – обратилась я к своему хозяину, – а где мне спать?

В ответ вдова проводила меня вниз по лестнице.

– Кухня! – произнесла она. – На кухне! Подальше от наших глаз.

Это было темное мрачное помещение с исцарапанными половицами и стенами, покрытыми сажей и копотью, точно эту комнату долго запекали в печи.

– Тебе поставят сюда лежанку, тут будет удобно. Кухня расположена в задней части дома, поближе к сточной канаве бульвара. Здесь тебе самое место!

– По-моему, это очень печальная комната.

– Она такая, вне всякого сомнения, из-за тебя.

– Да, мадам!

– Ты будешь почти все время находиться здесь, отсюда ни на шаг! У нас появится новая клиентура, и когда в большом зале будут находиться наши клиенты, ты должна сидеть тут безвылазно.

– Да, мадам.

– Но сейчас приберись здесь, я имею в виду во всем нашем особняке!

– Да, мадам.

– Тогда за дело!

Ясно: швабру в руки!

– Мы назовем наше новое предприятие «Кабинет доктора Куртиуса», – объявила вдова в зале. – Слова «Вдова» или «Пико» не привлекут внимания. Они звучат слишком обыденно. А вот «Доктор» и «Куртиус» – в них есть нечто особенное!

– Неужели? – спросил мой хозяин. – И что же в них особенного?

– А если наше предприятие прогорит, мне придется искать себе новое занятие, и к тому же не стоит нам обоим отвечать за наше фиаско. Я же вдова, а вы – мужчина.

– Да, понятно. Вдова. Мужчина. Да, именно так.

– Но самое главное, – продолжала она не без горечи, – женское имя в названии предприятия не привлечет публику. Считается, что женщины не могут заниматься коммерческими делами. Конечно, доктор, мы не прогорим!

Дом нуждался в тщательной уборке, поэтому мы вчетвером взялись за швабры и тряпки. После нескольких часов неустанной работы Обезьянник выглядел намного лучше, но Куртиус то и дело заходился надсадным кашлем, и его пришлось вывести на воздух. Вдова с сыном отправилась с ним на прогулку, а я осталась в доме одна и продолжила уборку.

– Привет! – тихо сказала я, когда они все ушли. Ответом мне были скрип и скрежет. Я закрыла глаза и тут же ощутила дуновение в воздухе: несчастные призраки мертвых обезьян сбегались ко мне, раскачиваясь на невидимых лианах, морща губы, скаля зубы.

– А я не боюсь!

Дом щелкнул. Что-то упало.

– Я вижу: ты великолепен!

Наверху раздался стон.

– Я буду здесь жить. Я приехала сюда жить.

Вокруг меня клубились клочья пыли.

– Ну давай, дом, покажи самое ужасное, на что ты способен! Мне больше некуда идти! Я остаюсь. И я собираюсь добиться, чтобы мы с тобой, дом, подружились.

Послышался треск, сначала тихий, он становился все громче, пока не превратился в протяжный визг. Похоже на скрип костылей, подумала я, как будто снаружи кто-то подлаживал костыли-подпорки дома под мой вес.

– Прошу тебя, – взмолилась я, – давай придем к взаимопониманию.

Наверху раздался топот ног, словно кто-то затеял беготню по лестничной площадке, хотя, когда я туда поднялась, там не было ни души. Плохо, подумала я, что они оставили меня одну в таком месте, где сумеречные привидения только и ждут, чтобы напасть.

– Ну ладно! – крикнула я, обращаясь к дому. – Тогда вперед, сожрите ребенка! Я тут. Нападайте, я не стану сопротивляться!

Дверь со скрипом отворилась. Но никто не вышел. Там никого не было.

– Я знаю, вам грустно! Ну, выходите же, давайте поговорим, и нам станет тут уютнее. Так это правда: вы меня проглотили! И я накормлю тебя, о, большой дом, твои гигантские кишки смогут напитаться мной. Я накормлю тебя до отвала. Я стану твоим сытным ужином. Мое худосочное тельце – оно твое. Я тебе все расскажу. Я отдаю тебе всю себя!

Не знаю уж, это мне все почудилось или нет, но тут дом вроде как слегка задышал и позволил без неприязни трогать себя и исследовать каждый свой уголок. Здесь мне теперь предстояло жить, внутри этой зверюги, и превратить его в наилучшую из всех возможных зверюг на свете.

Подметая углы, я беседовала с домом и поведала ему, кто я такая, и чему меня обучили, и как сильно я хочу снова быть в услужении у своего хозяина, и какая интересная у него работа, и как Эдмон показал мне свою куклу, и что, хотя он с виду тихоня и зануда, с ним мне интересно, и что дом должен с ним обходиться хорошо, и хотя он временами держался как напыщенный индюк, на самом деле он совсем не противный, со своими веснушками на носу и белой грудью. А вот его мамаши, внушала я дому, ты не стесняйся, ставь ей подножки, чтобы она спотыкалась и падала, терзай ее во сне, пускай она ощущает себя жутко несчастной в такой прекрасной и роскошной обители.

Когда я излила душу огромному жилищу и перестала его бояться, как раньше, и почувствовала себя в нем почти как дома, раздался приглушенный шелест – это издалека приближалась гроза. Поначалу я решила, что это огромная стая мертвых обезьян, решивших меня здесь навестить, но потом поняла, что слышу какие-то новые звуки – не внутри пугающего здания, а снаружи. С бульвара.

Это хлопали ставни на окнах. И задвигались засовы на дверях. И на тротуары поверх слякоти швырялись деревянные настилы. Так с шумом вспыхивает пламя в печи. Потом послышался резкий клекот, точно откашлялась сотня человек одновременно, а потом раздалось бурчание сотен голосов, становясь все громче и громче, точно весь бульвар дю Тампль завертелся в вихре этих голосов, загудел, как огонь в топке, пока тишина не утонула в какофонии звуков и безумолчный оглушающий шум не накрыл все вокруг, тревожно усиливаясь и заполняя все полые пространства Обезьянника. Так бульвар дю Тампль, парижский район развлечений, эта живая раскрашенная декорация, пробуждался от сна.

Я взбежала вверх по лестнице и прильнула к окну. Я наблюдала, как бульвар заполняется всяким народом: от склейщика разбитого фарфора до крысолова, от водовоза до носильщиков паланкинов, от торговца пером до каменщика – все парижане стекались сюда. Здесь встречались противоположности: обсыпанные мукой подмастерья изготовителей париков шагали рядом с истопниками, покрытыми толстым слоем угольной пыли. Среди них затесались бульварные завсегдатаи, оравшие на разные лады: бродячие музыканты, кукловоды со своими марионетками, торговцы игрушками, актеры в ярких костюмах, человек с громадным медведем на цепи, слепые скрипачи, поющие дети, танцующие старики, огнеглотатели, шпагоглотатели – словом, бульвар заполонила большая цирковая труппа диковинных людей. Вот где бурлила жизнь!

В Обезьяннике шум с бульвара отдавался эхом – таким громким, что я не услыхала, как внизу хлопнула дверь и в дом вошла вдова, я очнулась, только когда она нависла надо мной. Вдова грубо приказала мне вернуться в большую гостиную и скрести там пол до тех пор, пока не выветрится ужасная звериная вонь. Но этот запах так до конца и не исчез.

Когда пришло время ложиться спать, вдова, собрав вокруг себя все обезьяньи привидения, с лампой поднялась наверх в сопровождении Эдмона и моего хозяина. Оставшись в темноте, я слышала крики, рыдания и хохот со стороны бульвара. Многие из этих звуков, похоже, неслись из дома напротив, на котором висела вывеска «НЕБЕСНОЕ ЛОЖЕ» и – более мелкими буквами – «Доктор Джеймс Грэм (недавно из Лондона)». Глядя сквозь ставни, я наблюдала, как туда уже совсем поздно ночью съезжаются люди: иногда пары, а иногда одинокие мужчины.

Дважды той ночью в двери Обезьянника шумно дубасили чьи-то чужие руки. Я изо всех сил старалась не уснуть, потому что меня вновь обуял прежний страх, и я не была уверена, что в таком доме можно, ничего не опасаясь, спать, но в конце концов, обессиленная, я смежила веки. Мне снилась обезьянка, сидящая на кухонном стуле: она раскачивалась взад-вперед и таращила на меня огромные глазищи. В ужасе я села на лежанке и увидела, что здесь и впрямь кто-то есть. Это был Эдмон.

Глава восемнадцатая

– Маман спит, – сообщил он.

– Ясно.

– И доктор спит.

– Да, уже очень поздно, Эдмон. Или очень рано.

– Он кричит во сне, доктор Куртиус.