Ядовитый циферблат. Трагичная история о том, как корпорация обрекла молодых девушек на смерть Мур Кейт

Глава 48

Чикаго, город из стали, камня и стекла, где лес небоскребов возвышается над муравьиной суетой мечущихся внизу жителей. Пробираясь по переполненным улицам, пятеро женщин созерцали городскую архитектуру. Здесь не было так хорошо знакомого им горизонта, где солнце зависало в небе, словно апельсин, над бескрайними полями. Здесь не было никаких полей – лишь возможности, бери да пользуйся.

До слушаний оставалось два дня: на дворе была среда, 21 июля. Женщины направились на Норт Ла Саль-стрит, прямо в сердце театрального района. Они были элегантно одеты, многие в сшитых на заказ пиджаках, на всех шляпы с лентами – и, с учетом июльского зноя, они обрадовались, когда добрались до нужного адреса: дом номер 134. Это было здание «Метрополитен».

Как бы высоко женщины ни задирали головы, они не могли разглядеть крышу дома высотой в 22 этажа. И это было не просто офисное здание: пока женщины мялись у входа, их глаза упивались деталями: золотая облицовка на стенах; расписная «М» на полу; название здания буквами из чистого золота над дверью. Оно кардинально отличалось от того места, с которого началось их утро; это уж точно.

Кэтрин Донохью с трудом, но преодолела весь путь – эту встречу она не могла пропустить. Оставшиеся девушки «создали организацию для совместного отстаивания требований по их искам», и несмотря на свое стремительно угасающее здоровье, Кэтрин стала ее председателем. Было необходимо, чтобы именно она возглавила это предприятие по поиску адвоката, который мог бы их представлять.

Кэтрин решила надеть изящное черное платье в белый горошек: оно было лучшим в ее гардеробе. Она примерила его этим утром с волнением и некоторым беспокойством. Шишка на бедре, с тревогой подумала Кэтрин, когда ткань скользнула по ее все более худеющему телу, была определенно больше, чем раньше.

Вместе с ней в Чикаго отправились Мэри Росситер, Перл Пэйн и обе сестры Глачински, Фрэнсис и Маргарита. Эти пятеро представляли всех судящихся красильщиц циферблатов, включая правопреемников Инез Валлат, чей иск о компенсации был добавлен к искам живых девушек. Поправив шляпы и разгладив платья, женщины бесстрашно зашли в фойе и поехали на лифте в стиле «ар деко» наверх, к нужному им офису.

Этот офис переполняли книжные полки, заставленные толстыми папками с делами; на стенах висели квалификационные сертификаты в рамках. Центральное место занимал огромный письменный стол из лакированного красного дерева со стеклом поверх столешницы. Но все это убранство померкло на фоне стоящего за столом мужчины, когда женщины встретились с ним глазами. На нем был твидовый костюм-тройка и очки на крупном носу; темные волосы аккуратно уложены с боковым пробором. Мужчина был довольно полным и с добрыми глазами.

«Дамы, – сказал, наверное, он, протягивая через стол руку, чтобы их поприветствовать, – меня зовут Леонард Гроссман».

Возможно, обратиться к нему женщинам посоветовал Кларенс Дарроу. Подобно Кларенсу, Гроссман был выдающейся и колоритной личностью – этот адвокат занимался делами людей с самого низа социальной лестницы. Он родился в Атланте в 1891 году – таким образом, когда к нему в офис пришли женщины, ему было 46; его день рождения приходился на День независимости.

Столь знаменательная дата во многом соответствовала его личности и тому, как страстно он служил своему делу. Он одним из первых стал поддерживать суфражисток; заголовок статьи про их шествие в Вашингтоне гласил: «Двести женщин и один холостяк» – и этим холостяком был Леонард Гроссман. Он был из тех людей, кто всегда умудрялся попасть на фото, когда рядом оказывался журналист; сразу после окончания юридической школы он работал внештатным корреспондентом для ряда газет, и его нюх на громкие истории остался с ним навсегда. Он был блестящим оратором. В прошлом Гроссман занимался политикой, и его по-настоящему вдохновляли дела о компенсациях рабочим. «Он всегда заботился о трудящихся, а также о людях в беде, – говорил его сын Лен. – Он никогда не гнался за большими деньгами».

Порой он не гнался даже за маленькими деньгами: «он принимал оплату ботинками, – вспоминал его сын. – Он частенько так делал». Это, пожалуй, объясняет, почему в июле 1937 года, несмотря на кажущуюся роскошь его кабинета, Гроссман был «одним из нас и экономил на всем». Но его это не волновало: не деньги двигали Гроссманом; его принципы были его главной движущей силой.

Вот каким был человек – с его увлечениями и принципами, – в офис которого пришли эти пять женщин из Оттавы. Получилось, пожалуй, идеальное совпадение взглядов.

«Мы были уже в полном отчаянии, когда он пришел нам на помощь, – вспоминала Кэтрин Донохью. – Его не интересовали деньги. Он просто хотел помочь нам, девушкам, помочь из человеческих соображений». Гроссман объявил своим новоиспеченным клиентам: «Сердцем я с вами; я рад помочь вам в вашей борьбе».

Наконец-то женщины обзавелись адвокатом-заступником. И они нашли его как нельзя вовремя; через два дня Гроссману с девушками предстояли слушания перед Промышленной комиссией Иллинойса.

Шаг за шагом, дюйм за дюймом, Кэтрин и остальные девушки доковыляли до суда округа Ла-Саль в пятницу, 23 июля. Здание находилось всего в четырех кварталах к югу от церкви Святого Колумбы, так что путь был недалеким. Когда они прибыли, то с удовлетворением обнаружили, что их историю будет освещать пресса.

Это был тот стимул, в котором Кэтрин особенно нуждалась. Вскоре после того, как она побывала в чикагском офисе Гроссмана, у Кэтрин откололся очередной кусок челюсти. Не зная, что с ним делать, она положила его в небольшую картонную коробочку для таблеток.

Несмотря на все испытания, Кэтрин, казалось, вдохновлялась Гроссманом с его принципами, этим борцом за правое дело. Она «взяла под контроль репортеров», общаясь вместе с остальными девушками с прессой. Зайдя в зал суда и увидев Гроссмана, готового сражаться за них, женщины поняли, что на этот раз у них появился шанс на победу.

Кто-то из девушек сел вместе с Гроссманом за стол адвоката, пока тот готовился к слушаниям. Radium Dial представляла та же юридическая фирма, которая отстаивала ее интересы – и одержала победу – в деле Инез Валлат двумя годами ранее: главным адвокатом был Артур Магид, моложавый мужчина с густыми темными волосами и в очках; ему помогал Уолтер Бахрах.

Первым делом Гроссман попросил перенести слушания, чтобы у него было время «ознакомиться с делом и отследить, по возможности, активы «старой» компании». Магид охотно согласился: начало суда было фирме не к спеху, так как чем дольше удастся затянуть разбирательства, тем в более слабом состоянии будут женщины. На этом в принципе первые слушания и закончились – хотя Бахрах все же дал понять, на чем будет строиться защита компании. Он сказал, что будет «утверждать, что краска не ядовита и что никто из женщин на самом деле не стал жертвой отравления радием».

Не ядовита. Даже с той незначительной информацией, что была у Гроссмана по этому делу, он понимал, что такая позиция кардинально отличается от аргументов, использованных тем же самым адвокатом на суде по иску Валлат. Тогда компания говорила, что радий является ядом – потому что отравления не попадали под существующий закон, и суд был вынужден вынести решение против девушек. Теперь же, когда закон был переписан, чтобы включить в список производственных болезней отравление, компания решила занять противоположную позицию.

Именно против подобного рода скользкой беспринципности, несправедливости и обмана Гроссман боролся все время. Вдохновленный, он не ударил в грязь лицом. Хотя это и были обычные слушания, Гроссман продемонстрировал, насколько уместно его офис располагался в театральном округе Чикаго. Потому что он был шоуменом, «златоустом», и, оказавшись в центре внимания в этом зале суда, он в полной мере показал, на что способен. Наблюдая за его блистательным выступлением, многие девушки плакали от радости, что теперь наконец и на их стороне был состоявшийся адвокат.

«У нас должны быть законы, – начал Гроссман своим угрюмым мелодичным голосом, – которые покончат со всем, что губит, разрушает и уничтожает людей».

Он обернулся и прошелся глазами по сидящим за его столом искалеченным женщинам. Он с чувством показал на них рукой. «Нам не нужны такие мученики, как те, что сидят за этим столом, – сказал он, – а также как многие погибшие, кто работал с этими девушками».

Он выдержал театральную паузу, а затем продолжил. «Это тяжкий крест, – заявил он, – но мы понесем его. И, с божьей помощью, мы будем сражаться до самого конца».

Глава 49

Работа над делом началась незамедлительно. В тот же самый день, прямо после слушаний, Гроссман устроил совещание с женщинами, чтобы получить как можно больше информации. Затем он упаковал свой большой чемодан из коричневой кожи и направился обратно в Чикаго.

Помогал ему в подготовке его верный секретарь Карол Рейзер вместе со своей женой, немкой по имени Трудель. Изрядное количество публикаций о радии были на немецком, так что Трудель часами напролет переводила документы, в то время как Гроссман знакомился с тонкостями дела. Он день за днем вкалывал по восемнадцать часов, и его команда усердно работала, чтобы за ним поспевать.

Так как Альфред Перселл теперь жил в Чикаго, он заглянул в офис к Гроссману, чтобы узнать, не нужно ли для женщин что-то сделать. «Ради всего святого, – воскликнул Гроссман, – раздобудьте заключение врача!»

Они последовали его указаниям, однако получить медицинские записи оказалось непросто. «Я написала своим врачам, – рассказывала Кэтрин позже в том году, – но ответа так и не получила». Перл Пэйн обратилась в больницу, где ее лечили, но и там тоже отказались предоставить данные. В итоге она стала молить врачей: «Пожалуйста, помогите мне получить эти документы. У нас на носу итоговые слушания».

Не только женщины стали запрашивать документацию. Той осенью Гроссман сделал официальный запрос в Radium Dial на «предоставление [результатов] всех проведенных физических обследований сотрудников». Компания скрыла истинные результаты тестов. Гроссман хотел знать, что именно было известно фирме и когда.

Женщины были довольны старательностью адвоката. «Идя на большие жертвы, – писала Перл Пэйн ему хвалебные слова, – вы день ото дня откладывали все свои остальные дела, чтобы подготовить большие объемы информации, необходимой для должного представления этих дел».

Гроссман решил, что первым истцом будет Кэтрин Донохью, а следом – Шарлотта Персел, дело которой Гроссман называл «вторым наиболее верным». Не то чтобы адвокат собрал для Кэтрин больше всего доказательств против компании, да и самой яркой личностью для показаний в суде ее сложно было назвать. И речь не шла даже о том, что она была решительнее всех остальных. На самом деле попросту предполагалось, что эта женщина станет следующей, кто отправится на тот свет. «Ей оставалось недолго, – тихо прокомментировала Перл это решение. – Мы хотели, чтобы она успела выступить в суде».

Хотя Кэтрин была не общительнее своего мужа, она все равно приняла на себя эту ответственность. «Сильной стороной женщин в нашей семье, – сказал один из ее родных, – всегда было то, что они поступали по справедливости и отстаивали свои убеждения. [Кэтрин] видела в происходящем огромную несправедливость и [не собиралась] молчать».

Пока Гроссман вкалывал у себя в Чикаго, для Кэтрин Донохью осень казалась длинной и одинокой. Ее состояние продолжало ухудшаться, причем все быстрее и быстрее. «С моим бедром все совсем плохо, Перл, – призналась Кэтрин своей подруге. – Я почти не могу ходить». Твердая шишка на бедре все росла и росла. Ее лечили рентгеновскими лучами, но позже Кэтрин сказала: «Что ж, я прошла тридцать этих процедур, и они совсем не принесли мне облегчения». Казалось, врачи не в состоянии остановить прогресс ее заболевания, однако Кэтрин отказывалась терять надежду. Какое-то время назад в газетах писали про терапию, которая может вывести радий из костей жертв, – нужно было лишь немного продержаться, и ее смогут вылечить.

Так как Кэтрин больше не могла подниматься по лестнице из-за своего деформированного бедра, Том перетащил ее кровать из кованого железа вниз, в гостиную: сам он теперь спал на диване рядом. Он постарался добиться для Кэтрин максимального удобства: у изголовья кровати он разместил импровизированную лампу и радиоприемник, а на стену над кроватью повесил большое деревянное распятие. Иисус, что был на нем, мог присматривать за Кэтрин, пока она спит. У стены стояли ее костыли, которые она брала, чтобы добраться, хотя и не без помощи супруга, до ванной; на полу у кровати также стояла «пара поношенных тапок». «Игрушечный кролик с испуганным видом», подаренный детям на прошлую Пасху, составлял ей компанию, устроившись на прикроватном столике.

В комнате было два окна с фасада и одно на западной стороне. «Она была хорошо освещена, – вспоминала ее племянница Мэри, – однако они оставляли шторы задернутыми; полагаю, так просила она». Таким образом, в комнате царил мрак – впрочем, у Кэтрин был свой собственный свет.

«Даже сейчас, – в потрясении говорила она, – мое тело в темноте дает слабое сияние».

«Было видно каждую кость в ее теле, – вспоминал ее племянник Джеймс. – Она просто лежала на своей кровати».

Когда девушки в свое время на работе устраивали игры в темной комнате, они сами растворялись в свете сияющего элемента, так что ничего, кроме радия, видно не было. Этот эффект затмения теперь казался удивительным образом пророческим, так как люди, которые смотрели на Кэтрин, не видели ее; они видели лишь последствия ужасного отравления, которое поработило ее тело.

«Люди теперь боятся со мной говорить, – призналась Кэтрин. – Порой мне до жути одиноко от этого – они ведут себя так, словно я уже труп. Тяжело, когда вокруг тебя есть люди, а ты все равно одинока».

Даже когда приезжали родные – Донохью всегда устраивали у себя обеды после церкви в воскресенье, где подавали яйца с беконом, а Кэтрин разливала чай из белого фарфорового чайника с розовыми розами, – они, как вспоминал Джеймс, разговаривали в другой комнате, чтобы дать Кэтрин отдохнуть. Теперь чай разливал кто-то другой.

По мере того как год близился к завершению, одиночество Кэтрин все больше усиливалось. Теперь она проводила «практически все свои дни и ночи лежа в кровати, покидая ее лишь с чьей-то помощью – как правило, своего мужа». «Он носил ее на руках», – вспоминал Джеймс.

В таком состоянии и речи не могло идти о том, чтобы она занималась своими детьми, как ей хотелось, как им требовалось. Хотя у Донохью и не было денег, они все равно наняли домработницу. Эта няня, постоянно проживающая с ними, заменила Томми и Джейн маму. Кэтрин пыталась руководить воспитанием детей из своей кровати.

«Думаю, ей было невероятно грустно от того, что она не могла заботиться о своей малышке, – говорила ее племянница Мэри. – Ей удалось хоть немного позаботиться о мальчике, так что ему повезло почувствовать материнскую любовь. Это была невероятно грустная ситуация, грустная до невозможности».

Кэтрин держалась в стороне от своих маленьких детей не только из-за своего здоровья. Мэри Джейн по-прежнему была совсем крошечной, и ее мать ужасно переживала, что ее сияние, столь заметное в темноте, вредило ее малышке. «Они чуть ли не боялись, – вспоминала Мэри, – подпускать Мэри Джейн к матери. Они толком не понимали, как действует радий и на что он способен. Это было самое печальное».

«Мне так больно, – писала Кэтрин Перл, и, возможно, она имела в виду не только свое ноющее бедро и челюсть, – что временами моя жизнь кажется мне невыносимой».

Круглосуточно прикованная к кровати, Кэтрин все больше чувствовала себя одинокой. Шарлотта переехала в Чикаго, Перл жила далеко, в Ла-Саль. Девушки продолжали писать друг другу, но это было уже не то. Кэтрин воскликнула в своем декабрьском письме Перл: «Мне столько всего хочется сказать, что на бумаге этого попросту не выразить». От ее письма так и веяло одиночеством. «Я уже так давно не слышала и не видела никого из вас, девочки, что кажется, будто я пишу незнакомцу. Хотелось бы мне, чтобы мы жили поближе». Что ж, по крайней мере она могла по-прежнему быть с ними честной. «Что касается моего здоровья, – начистоту говорила она, – то я по-прежнему калека».

Из-за своей изоляции она понятия не имела, как продвигаются дела с иском. «Мы сами ничего не слышали от Гроссмана, и я в неведении, – написала она Перл. – Том сейчас без работы, а то я позвонила бы ему по межгороду, чтобы узнать, собирается ли он приехать. Странно, что он так и не написал, правда?» А Гроссман был просто слишком занят, чтобы писать. «Это первое из дел против Radium Dial, – позже говорил он, – и я ни перед чем не остановлюсь, пока не докопаюсь до всей правды задокументированных фактов». Он, однако, отправил девушкам поздравительную открытку, «пожелав счастливого Рождества и Нового года».

Кэтрин прислушалась к его совету сделать это Рождество счастливым. Хотя Том и был по-прежнему безработным, она написала Перл жизнеутверждающие слова: «Как бы ни было плохо под Рождество, не стоит жаловаться». Когда отец Гриффин пришел, чтобы причастить ее, Кэтрин прочитала Богу небольшую молитву и поблагодарила за всю его милость. Она, Том, Томми и Мэри Джейн, может, и жили в бедности, а Кэтрин к тому же болела, однако они все собрались вместе в Рождество, и за это она была просто безмерно благодарна.

Новый, 1938 год был целиком посвящен приготовлениям к слушаниям. Суд был назначен на десятое февраля, через шесть дней после того, как Кэтрин исполнялось тридцать пять. Гроссман был занят, как никогда, и теперь стал больше времени проводить в Оттаве, подготавливая женщин к даче показаний. Так как дело происходило зимой, а погода в Иллинойсе бывает суровой, порой ему приходилось прикладывать изрядные усилия, чтобы туда добраться. «Они мотались туда-сюда, – вспоминал его сын Лен. – Я знаю, что как-то раз дороги так замело, что ему пришлось арендовать частный самолет на два или четыре места, чтобы туда долететь». Это был типичный для Гроссмана экстравагантный поступок.

На следующий день после дня рождения Кэтрин вместе с Томом она с большим трудом добралась до Чикаго, чтобы обследоваться у трех врачей: доктора Лоффлера, доктора Далича (стоматолога) и доктора Вейнера; последний сделал рентгеновские снимки ее насыщенных радием костей. Эти трое врачей согласились дать показания в суде, основываясь на результатах обследования.

Они потрясенно смотрели, как Кэтрин, еле передвигая ноги, заходила тем субботним утром к ним в кабинеты. Она была, как вспоминал Сидни Вейнер, «женщиной, которая выглядела гораздо старше своих лет, и шла при помощи двух людей, крайне исхудавшая, с мертвенно-бледным лицом». У нее на теле не осталось ни капли жира. Так как она была не в состоянии есть – это приносило ей невыносимую боль, – ее вес попросту таял, и под свободно болтающимися на ней платьями остались лишь кожа да кости. Кэтрин знала, что сильно похудела. Но даже она была шокирована, когда встала на весы: она весила всего тридцать два килограмма.

Стоматологический осмотр Далича показал «полное разрушение ее нижней челюсти». Переломы привели к «смещению фрагментов кости» – вот почему Кэтрин то и дело доставала изо рта куски своей челюсти. Также, отметил Далич, наблюдались «значительные гнойные выделения и скверный запах».

Лоффлер тем временем, взяв анализ, увидел «пугающую картину крови». Он обнаружил, что уровень ее белых кровяных телец составлял всего несколько сотен, тогда как в норме он достигает 8000[5]. Она, подумал он про себя, «при смерти от усталости, вызванной нехваткой этих [клеток]».

Но больше всего врачи были встревожены ее рентгеновскими снимками. Твердая опухоль на тазовой кости, которая так беспокоила Кэтрин последние несколько месяцев, была теперь «размером с грейпфрут».

Врачи не сообщили Донохью результаты обследования. Кэтрин болела; ей нужно было домой в кровать. Как и врачи Ирен Ла Порт в свое время, они посчитали неправильным делиться своим прогнозом с Кэтрин, боясь ускорить развитие болезни. Лучше ей сохранять надежду и оптимизм: так, полагали врачи, она сможет дольше бороться с болезнью, чем если бы все узнала.

Кэтрин и Том преодолели тяжелый путь обратно на Ист-Супериор-стрит. Том занес свою жену через дверь их дома и аккуратно уложил в кровать. Она нуждалась в отдыхе. Потому что через пять дней ей предстоит выступить в суде. Кэтрин Вольф Донохью собиралась призвать Radium Dial к ответу за все, что они сделали с ней и ее подругами, – и она была решительно настроена, несмотря ни на что, добиться своего.

Глава 50

Четверг, десятое февраля 1938 года, выдался морозным и облачным. В гостиной дома на Ист-Супериор-стрит Том Донохью помогал своей жене одеваться. Он помог ей натянуть чулки телесного цвета, завязал шнурки на черных туфлях с плоской подошвой. Кэтрин выбрала свою лучшую одежду: все то же черное платье в белый горошек было надето через голову, и она аккуратно застегнула черный пояс вокруг своей тощей талии. Платье болталось гораздо свободнее, чем в июле, когда она впервые встретилась с Гроссманом, но об этом сегодня она думать не собиралась.

В качестве последнего дополнения она застегнула на своем левом запястье часы с серебряной каемкой, подаренные перед свадьбой Томом; они не были светящимися. Надев очки, натянув на голову черную шляпку и накинув на плечи пальто из темного меха, она была готова.

Ее муж тоже тщательно подошел к выбору одежды. Обычно Том одевался, как рабочий: на нем постоянно можно было увидеть хлопчатобумажный комбинезон или спецодежду. Сегодня же он надел костюм-тройку из темной ткани, сдержанный галстук в полоску и очки; густые волосы и усы Тома были аккуратно причесаны. Добавив к своему образу мягкую фетровую шляпу, он был готов отнести Кэтрин в зал суда.

Но он не мог сделать это в одиночку. Кларенс Витт, муж Олив, помог ему. Кэтрин усадили на деревянный стул, который мужчины и подняли: на ее коже так легко появлялись синяки, а ее кости теперь были настолько хрупкими, что Том опасался нести ее на руках, прижав к груди: на стуле гораздо безопаснее. Они донесли ее до самого зала суда, поднялись на четвертый этаж, где их поприветствовал Гроссман и тут же предложил свою помощь.

Кэтрин усадили на черный стул в зале суда, и она принялась рассматривать это ничем не примечательное помещение. Как и на слушаниях пред промышленной комиссией, оно больше походило на конференц-зал, чем на зал суда; на самом деле это был офис окружного аудитора. Здесь был кафельный пол, а центральное место занимал огромный деревянный стол с крепкими ножками; вокруг него стояли стулья для ключевых участников процесса, а позади, полукругом, – для зрителей.

Подруги Кэтрин уже прибыли, включая Перл Пэйн и Мэри Росситер, однако здесь собрались не только пострадавшие женщины. Точно так же, как было со случаем девушек из Нью-Джерси десятью годами ранее, горе этих женщин завладело умами нации; журналисты и фотографы со всей страны столпились в зале.

Хотя разбирательства и привлекли внимание СМИ, руководству Radium Dial, видимо, до них дела не было. Равно как и их юристам, так как присутствовал лишь Артур Магид, сидящий рядом с судьей за большим столом. Здесь не было ни Уолтера Бахраха, ни мистера Рида, ни президента Ганли – фирму представлял лишь один Магид. Возможно, они посчитали это заседание недостойным своего внимания либо же не явились в суд по какой-то другой причине.

Кэтрин внимательно присмотрелась к судье: этот человек будет решать их судьбу. Джорджу Б. Марвелу было 67 лет: круглолицый джентльмен с седыми волосами и в очках, которые он носил на кончике своего небольшого носа. До работы в промышленной комиссии он был адвокатом и президентом банка; Кэтрин задумалась, как именно он расценит ее дело.

Пока она изучала обстановку в ожидании начала слушаний в девять утра, ее заприметила пресса. «Миссис Донохью, – позже написали в Chicago Herald-Examiner, – едва могла стоять без посторонней помощи. Ее руки были не толще, чем у ребенка, а лицо выглядело осунувшимся и сморщенным. Ее темные глаза возбужденно горели за очками без оправы». В Chicago Daily Times ее не совсем дружелюбно назвали «женщиной-зубочисткой».

Кэтрин уселась за главным столом, Том расположился прямо за ней. Она осторожно сняла свое просторное меховое пальто и аккуратно уложила его на колени, однако шляпку снимать не стала; казалось, ей постоянно было холодно в те дни из-за отсутствия телесного жира и едва работающего сердца. Почувствовав, как во рту снова начал сочиться гной, она достала узорчатый носовой платок. Казалось, она постоянно прижимает его ко рту.

Гроссман спросил, готова ли она, и Кэтрин энергично кивнула. Адвокат был одет в свой обычный твидовый костюм-тройку, а его глаза горели в предвкушении предстоящей битвы. Уже больше полугода он неустанно работал над делом женщин: он знал, что они с Кэтрин оба хорошо подготовились.

«Мы не принадлежим, – начал Гроссман свое выступление, – к тому безропотному виду жертв, что вытягивают вперед доверчивые головы под заточенные мечи даже столь именитых противников, как адвокатские фирмы, выступающие на стороне ответчика по этому делу… Перед бесстрашной Промышленной комиссией Иллинойса все больше и больше растет лучезарная радуга наших надежд на исправление несправедливости, на защиту слабых от сильных мира сего».

«Человеческие жизни, – продолжил он, переходя к пострадавшим женщинам, – были спасены нашей оборонительной армией благодаря тому, что Кэтрин Донохью раскрашивала светящиеся циферблаты инструментов для наших сил. Заботясь о безопасности других, она вместе со своими коллегами оказалась среди живых мертвецов. Они пожертвовали своими собственными жизнями. Истинная и непризнанная героиня, которой обязан наш штат и наша страна».

Теперь настала очередь выступать этой непризнанной героине. Сидя за центральным столом, рядом с Гроссманом и напротив Магида с Марвелом, Кэтрин первая давала показания. Как бы ей ни хотелось казаться сильной, голос, доносящийся из изуродованного рта, подводил ее. Газеты отметили ее «слабый и приглушенный голос», который «дрожал» и «был едва слышим даже [ее подругам], сидевшим позади ее стула».

Тем не менее она говорила, описывая свою работу, как радиевый порошок покрывал девушек с головы до ног, от чего они светились, про принятую практику смачивать кисти губами. «Так этот ужасный яд и попадал в мой организм, – вскрикнула она. – Мы даже не знали, что он опасен».

Гроссман подбадривающе ей улыбнулся; она прекрасно справлялась со своей задачей. Когда Кэтрин прервалась, чтобы выпить воды, ее адвокат представил в качестве доказательства лживое объявление на всю страницу, опубликованное Radium Dial в местной газете.

«Протестую», – сказал вставший с места Магид, но Джордж Марвел протест отклонил.

«После смерти людей в Нью-Джерси от отравления радием в 1928 году мы начали беспокоиться, – сообщила Кэтрин. – Вскоре после этого мистер Рид обратил наше внимание на [данное] объявление. Он сказал, что нам не о чем переживать».

Марвел медленно кивал, делая пометки и изучая каждое слово спорной статьи. Кэтрин продолжила говорить, оглядываясь через плечо на своих подруг, сидевших в ряд за ней и внимательно слушающих ее. «Когда мисс Мэри Росситер и меня впервые осмотрели врачи, – вспоминала она, – мы захотели узнать, почему нам не предоставили заключение. Мистер Рид сказал нам: “Милые мои, если бы мы стали раздавать вам медицинские отчеты, то тут бы поднялся бунт!” Никто из нас не понял, что он имел в виду».

Теперь же они понимали. Когда Кэтрин описывала эту встречу, Мэри «побледнела от ее слов».

«Ох!» – вскрикнула она, осознавая смысл слов своего начальника.

«Это тот самый мистер Рид, – подчеркнуто пояснила Кэтрин судье, – который до сих работает с компанией в Нью-Йорке».

Газетчики нашли его присматривающим за новыми красильщицами циферблатов. Он «взял на себя ответственность за производство», что смело можно называть повышением, так как завод в Нью-Йорке был куда более престижным местом, чем студия в Оттаве. Компания, как видно, поощряла верность своих сотрудников.

Возникла небольшая суета – в комнату вбежал главный эксперт комиссии по безопасности, который принес запрошенные Гроссманом для суда документы. Адвокат быстренько пробежался по ним. Он сразу же увидел, что среди бумаг не было результатов осмотра девушек в 1925 и 1928 годах. Зато присутствовали несколько писем, представляющих особый интерес.

Келли, президент Radium Dial, написал Промышленной комиссии Иллинойса в 1928 году: «Нам не удалось оформить компенсационную страховку после окончания действия предыдущего договора 18 августа 1928 года. В свете огласки, полученной исками о так называемом отравлении радием к корпорации United States Radium в Нью-Йорке, [страховая компания] приняла решение не продлевать с нами договор и не брать на себя риск подобных исков к нашему заводу в Оттаве, штат Иллинойс».

Келли обратился в десять разных страховых компаний. Во всех ему ответили отказом.

«Как вы видите, – продолжал Келли, – все это делает ситуацию крайне неблагоприятной для нас. Не могли бы вы дать нам совет, как мы могли бы получить защиту? Предоставляет ли штат Иллинойс какие-то программы компенсационного страхования?»

Келли только и думал, как бы защитить финансовые активы своей компании; ему как будто даже в голову не приходило, что страховые компании могли отказывать ему в заключении договора по той простой причине, что его деятельность была слишком опасной, чтобы ее поддерживать. Комиссия прислала ему следующий ответ: «Единственное, что вы можете сделать, так это взять все риски на себя».

Келли решил, что дело того стоит. Вот почему на эти слушания не явились адвокаты страховой компании: потому что Radium Dial не была застрахована. Тридцатого октября 1930 года ПКИ уведомила Radium Dial о нарушении закона о компенсациях трудящимся, который требовал наличия такой страховки; в ответ Radium Dial «была вынуждена предоставить промышленной комиссии денежный залог и гарантии того, что она берет все риски на себя». Тогда-то Radium Dial и заплатила комиссии те десять тысяч долларов, которые Кэтрин с подругами теперь пытались отвоевать для себя. Вот откуда появилась эта ограниченная сумма.

Больше никаких денег не было. Гроссману не удалось отследить другие активы компании, на которые девушки могли бы претендовать; теперь, когда фирма сбежала в Нью-Йорк, Промышленная комиссия Иллинойса не имела юрисдикции, чтобы привлечь к делу средства компании, работающей в другом штате. С финансовой точки зрения это принесло большое разочарование, однако деньги в этом деле были не главным. Они бы сильно помогли, вне всякого сомнения – особенно Тому с Кэтрин, которые в случае победы спаслись бы от нищеты, – однако на данный момент женщинам было гораздо важнее, чтобы то, что с ними происходит, получило официальное признание. Девушек избегали, обвиняли во лжи и мошенничестве; на их глазах компании сошло с рук убийство. Они боролись за правду.

Под непрекращающиеся протесты Артура Магида, которые все были отклонены, Кэтрин принялась рассказывать про то, как они с Шарлоттой, получив свой диагноз, пришли к мистеру Риду. «Мистер Рид сказал, что, как ему кажется, с нами все в полном порядке, – прошептала Кэтрин настолько сердито, насколько позволял ее ослабевший голос. – Он отказался рассматривать наш запрос на выплату компенсации».

Марвел кивнул, захваченный рассказом Кэтрин. «Ее отощавшее тело тряслось», однако она и не думала останавливаться.

«После двух лет работы, – сказала она, вспоминая 1924 год, – у меня появились боли в левой лодыжке, которые затем распространились на бедро. Я неоднократно теряла сознание. По ночам боль становилась невыносимой».

Она поведала, как боль расползлась по всему ее телу: на лодыжки, бедра, колени, зубы; о том, как она стала прикованным к постели инвалидом, не способным есть, не способным заботиться о собственных детях. А затем, в волнении перебирая четки, она сообщила, что больше не может преклонить колени в молитве. С невероятным чувством она описала свои страдания – и не только свои. Кэтрин рассказала суду, как пострадали ее дети.

Закончив давать показания, Кэтрин потянулась за своей сумочкой и достала из нее небольшой футляр, который осмотрительно положила себе на колени. Как они и договаривались с Гроссманом, он спросил у нее про вещественное доказательство, которое она принесла с собой. Кэтрин склонила голову над этим футляром и подняла его своими тоненькими ручками. Все в зале суда таращились, желая узнать, что там внутри. Медленно-медленно она открыла футляр. А затем достала оттуда два фрагмента кости.

«Это куски моей челюсти, – сообщила она. – Я достала их прямо изо рта».

Глава 51

Подруги Кэтрин в зале суда «вздрогнули», увидев у нее в руках кусок самой себя.

Ее кости были приобщены к остальным доказательствам вместе с несколькими ее зубами. После столь шокирующих показаний Гроссман дал ей отдохнуть. Она сидела тихонько на своем стуле, прижимая ко рту платок, и наблюдала, как к столу подошел доктор Уолтер Далич, чтобы дать свои показания относительно нее.

У этого мужчины были крупные черты лица, массивный лоб, толстые губы и темные волосы; он говорил решительно. Гроссман прошелся с ним по стоматологическому лечению Кэтрин, после чего они занялись более общим обсуждением отравления радием. Когда Магид выразил протест против слов Далича о том, что многие красильщицы циферблатов «заболели и умерли с диагнозом, не соответствующим действительности», Марвел его протест отклонил. Судья подчеркнуто добавил: «Это опытный врач, который выступает здесь в качестве эксперта». Казалось, судья был на стороне Далича.

Далич высказал свое экспертное мнение по поводу причины болезни Кэтрин. «Ее состояние, – напрямую заявил он, – было вызвано отравлением радиоактивным веществом».

Заполучив это убийственное заявление, Гроссман принялся задавать один за другим дальнейшие вопросы.

«Как по-вашему, – спросил он, – способна ли Кэтрин Донохью на сегодняшний день заниматься ручным трудом?»

Стоматолог посмотрел на съежившуюся на стуле Кэтрин, которая внимательно его слушала. «Нет, – с грустью в голосе сказал он, – не способна».

«Способна ли она зарабатывать себе на жизнь?»

«Нет», – ответил Далич, переведя взгляд на Гроссмана.

«Есть ли у вас какое-либо мнение по поводу того, является ли ее состояние временным или же оно неизлечимо?»

«Неизлечимо», – поспешил ответить он. Голова Кэтрин поникла: это навсегда.

«Есть ли у вас какое-либо мнение по поводу того, – спросил теперь Гроссман, – смертельно ли это?» Далич замялся и «многозначительно посмотрел» на Кэтрин, сидевшую в считаных метрах от него. Вопрос Гроссмана повис в воздухе, застыл во времени. Пять дней назад, обследовав Кэтрин в Чикаго, трое врачей действительно пришли к выводу, что ее болезнь достигла «неизлечимой, терминальной стадии». Вместе с тем врачи, желавшие по доброте своей ее поберечь, не сказали об этом самой Кэтрин Донохью.

«В ее присутствии?» – спросил, колеблясь, Далич.

Но он уже сказал достаточно. Он достаточно дал понять тем, как выдержал паузу. Кэтрин «всхлипнула, сползла в своем кресле и закрыла лицо» руками. Поначалу по ее щекам покатились безмолвные слезы, но потом, словно она в полной мере осознала всю тяжесть того, что так и не сказал врач, она «закричала в истерике». Она кричала что есть мочи от мысли о том, что оставит Тома и своих детей; от мысли о своей смерти; от мысли о своем будущем. Она не знала; она надеялась. Она верила. Кэтрин по-настоящему верила, что не умрет, – однако лицо Далича говорило о другом; она видела это в его глазах. Она кричала, и ее слабый голос, которым она едва говорила, теперь набрался силы от отчаяния и ужаса. Том «не выдержал и заплакал», слушая крики своей жены.

Этот крик стал переломным моментом; после него Кэтрин уже не могла сидеть прямо. Она обмякла и «упала бы, не подхвати ее стоящий рядом врач». Доктор Вейнер бросился к ней, чтобы удержать, и, увидев это, парализованный случившимся, Том, казалось, пришел в себя. Он подбежал к Кэтрин, безжизненно сидящей на своем стуле. Пока Вейнер нащупывал ее пульс, Том всецело был поглощен Кэтрин. Он обхватил ее голову рукой, коснулся плеча, стараясь привести жену в чувства. Кэтрин вовсю рыдала, ее рот был широко открыт, демонстрируя царившее внутри разрушение – пустоты на месте зубов. Но ей было наплевать, что все смотрят; она видела перед собой только лицо Далича. Смертельно. Это смертельно. Ей впервые об этом сказали.

Перл, увидев свою подругу столь безутешной, поспешила к ней вслед за Томом. Вместе они склонились над Кэтрин, Перл протянула ей стакан с водой, который та не взяла. Том обнял Кэтрин, пытаясь достучаться до нее сквозь ее слезы. Его натруженные руки поддерживали ее – одну он положил ей на спину, другой прижимал спереди, пытаясь дать ей понять, что он рядом.

Газетные фотографы не стали терять времени и бросились запечатлевать момент. Том сразу же вспомнил о них и понял, что ему нужно скорее увести отсюда жену. Оставив Перл заботиться о Кэтрин – она ласково гладила темные волосы своей подруги, – Том подозвал Гроссмана и Вейнера, и втроем они подняли стул Кэтрин и вынесли ее из зала суда, в то время как Перл расчищала им путь в толпе.

«Рыдания этой женщины, – холодно отметили газеты, – были слышны из коридора».

Судья сразу же объявил перерыв, и Кэтрин отнесли в офис окружного секретаря и уложили на письменный стол. Перл подстелила Кэтрин ее меховое пальто, чтобы ей было не так жестко; под голову в качестве импровизированной подушки ей положили папки с данными о рождениях. Том аккуратно снял с лица своей жены очки и встал рядом с ней; одной рукой он держал ее за руку, на которой были подаренные им часы, другой нежно поглаживал по волосам, чтобы успокоить. Перл взяла Кэтрин за вторую руку, пытаясь утешить свою подругу. Вдвоем они шептали успокаивающие слова этой женщине, которую так любили.

Кэтрин ослабела настолько, что уже не могла плакать, но, почувствовав присутствие мужа рядом, сказала одну-единственную фразу. «Слабым, дрожащим» голосом, она, сжав его руку, пробормотала: «Не оставляй меня, Том».

Он никуда и не уходил.

Кэтрин не смогла вернуться на слушания. «Она в полном упадке, – сказал присутствовавший врач. – Долго она не протянет».

Том не собирался его слушать, он отнес Кэтрин домой на Ист-Супериор-стрит. Когда же на следующий день газеты опубликовали фотографии Тома с Кэтрин, они не стали осторожничать с выражениями. Над фотографией убитой горем пары красовался заголовок: «Втроем со смертью».

Слушания возобновились в полвторого уже без участия Кэтрин. Уложив свою жену дома, Том вернулся в зал суда, желая представлять Кэтрин на этих слушаниях, которые были столь важны для нее. Если она не в состоянии здесь присутствовать, то он будет выступать от ее имени.

Слушания продолжились с того места, на котором остановились. Том сидел в оцепенении на стуле в конце зала.

«Смертельна ли ее болезнь?» – спросил Гроссман у Далича.

Доктор прочистил горло. «Да, ее случай смертельный», – подтвердил он.

«Как по-вашему, – спросил адвокат, – сколько Кэтрин Донохью может рассчитывать еще прожить?»

«Не думаю, что можно сказать наверняка, – начал увиливать от ответа Далич, зная, что в зале сидит ее муж. – Зависит от того, какой уход она будет получать и так далее, лечение…»

Гроссман пристально на него посмотрел. Здесь зал суда, а не клиника, и Гроссману от таких хождений вокруг да около толку не было. Под сверлящим взглядом адвоката Далич собрался с мыслями.

«Я бы сказал… месяцы», – решился он.

Том снова почувствовал накатывающие слезы. Месяцы.

«На столь поздней стадии ее уже никак не вылечить?» – продолжал Гроссман.

«Нет, – сказал Далич, – ей ничем не помочь».

Заседание продолжалось, выступили остальные врачи. Муж Кэтрин был вынужден слушать их жуткие показания.

«Она, без всякого сомнения, на терминальной стадии болезни», – сообщил доктор Вейнер.

«Ей осталось жить совсем недолго, – подтвердил Лоффлер. – Надежды нет».

Нет надежды. Нет способа вылечить. Нет Кэтрин.

Том слушал, и по его щекам катились слезы. Он выдержал все это. К концу дня он был уже в предобморочном состоянии, и его пришлось вывести из зала суда.

Что касается адвоката компании, то он не стал устраивать театрального представления. Он ограничил перекрестный допрос врачей вопросом, который в Radium Dial считали самым важным: является ли радий ядом? Казалось, для Магида не имело значения, что Лоффлер заявил: «Существует однозначная взаимосвязь между ее работой и тем состоянием, в котором я ее застал». Магид же принялся утверждать, что «радиоактивное вещество, может, и обладает абразивными свойствами, однако ядом не является».

«Компания настаивает, – объяснил скользкий адвокат, – что [женщины] не имеют права на компенсацию по новому пункту закона, потому что он относится только к болезням, вызванным ядом в результате их работы». Так как фирма утверждала, что радий не является ядом, то считала себя «невиновной».

Магид назвал отравление радием «фразой», которая была лишь «удобным способом описания последствий воздействия радиоактивного вещества на человеческое тело». Он продолжил придерживаться своей позиции, даже когда Лоффлер со злобой сказал: «Радиоактивные соединения имели токсическое воздействие на организм [Кэтрин], и их воздействие не просто абразивное, а попадает под медицинское определение отравления ядом!»

Гроссман не забыл, что перед ним тот же адвокат, который всего несколькими годами ранее утверждал, что радий является ядом, когда рассматривалось дело Инез Валлат. Гроссман назвал попытки Магида исказить правду «блестящей софистикой и попыткой колдовства», предпринятой «непревзойденным кудесником слова и яда».

Адвокат женщин добавил: «Что касается доказательств, подтверждающих слова моего оппонента о том, что радий не является ядом, то архивы молчат об этом, подобно египетскому Сфинксу». Никаких свидетельств, подтверждающих слова компании, представлено не было.

Женщинам же, напротив, вдоволь было о чем рассказать, и Кэтрин, немного оправившись от случившегося, была решительно настроена продолжить давать показания. Тем не менее врачи объявили ее слишком больной, чтобы покидать свою кровать, и сказали, что она была «в состоянии полного упадка, который может привести к ее смерти, если она продолжит выступать свидетелем».

Кэтрин, однако, была непреклонна. Тогда Гроссман предложил продолжить слушания на следующий день у ее кровати. Если она не могла прийти в зал суда, то Гроссман был готов привести суд к ней. Джордж Марвел, рассмотрев этот запрос, согласился.

Известить об этом прессу выпало Гроссману. Объявив, что на следующий день состоятся слушания у кровати больной, он добавил заключительное замечание, которое, как он прекрасно понимал, будет растиражировано прессой.

«При условии, – мрачно сказал он, обведя глазами собравшихся репортеров, – что она еще будет жива…»

Глава 52

Когда наступила пятница, 11 февраля, Кэтрин Донохью была все еще жива. Погода на улице стояла «неспокойная», но Кэтрин, несмотря на свою слабость, была полностью уверена в том, что ей предстояло сделать.

«Для меня уже поздно, – храбро сказала она, – однако, может быть, это поможет кому-то из остальных. Если я одержу победу, мои дети будут в безопасности, и мои подруги, вместе с которыми я работала, которые точно так же заболели, тоже одержат победу».

Radium Dial согласилась, что дело Кэтрин станет прецедентом. Если суд вынесет вердикт в ее пользу, то и остальные жертвы смогут добиться правосудия. Поэтому ей было еще важнее выдержать финальное испытание; она должна бороться, что бы ни случилось.

Том поддержал ее решение дать показания, хотя жутко переживал. «Для нас уже поздно, – вторил он ей, – однако Кэтрин хочет сделать все, что в ее силах, чтобы помочь остальным. Даже если волнение…»

Его голос оборвался на полуслове. Он слышал, что сказали врачи: если она продолжит выступать свидетелем, то может умереть. Однако Кэтрин была настроена решительно; разве он мог ей перечить? «Нам вместе осталось так мало времени», – тихо сказал он. Они были женаты всего шесть лет.

Томми и Мэри Джейн, которым тогда было четыре и три года соответственно, находились дома. Они играли наверху, а толпу гостей направили в столовую, где Кэтрин лежала на синем диване с подложенными под спину подушками, укрывшись до подбородка белым одеялом. Один за другим гости собирались в комнате, в общей сложности человек тридцать – адвокаты, свидетели, репортеры, подруги.

Кэтрин едва хватило сил открыть глаза, чтобы с ними поздороваться. Она была «печальным зрелищем»; подруги приветствовали ее с беспокойством в глазах. Женщины уселись на расставленных вокруг дивана стульях: ближе всех к Кэтрин сидела приехавшая из Чикаго Шарлотта Перселл; рядом с ней устроилась Перл. В последнее время состояние Шарлотты резко ухудшилось – всего за неделю до этого она лишилась зуба. Она сидела, закутавшись в плотное серое пальто, левый рукав которого безжизненно болтался.

Адвокаты поставили стулья у круглого дубового стола и разложили на нем свои бумаги: Гроссман, Магид и Марвел; секретарь Гроссмана, Карол, делал записи. Помня про то, что наверху дети, Том мялся в дверях столовой, с несчастным видом опершись на косяк.

Таким образом, все было подготовлено, и заседание началось. «Слабая, но преисполненная решимости Кэтрин Донохью была готова продолжать свой рассказ».

Опрашивая свою клиентку, Гроссман стоял на коленях у ее дивана, чтобы лучше ее слышать. Она отвечала ему «с закрытыми глазами». Лишь иногда она их открывала, но, казалось, ничего не видела перед собой.

«Покажите нам, – попросил ее Гроссман, – как вас учили смачивать [кисть], о чем вы говорили в своих вчерашних показаниях». Он поднес к ней детскую кисточку, заимствованную из акварельного набора Томми.

Когда Кэтрин выпростала из-под одеяла костлявую руку, чтобы взять кисть, Артур Магид встал со своего места за столом. «Протестую, – сказал он. – Мы протестуем против использования кисти, так как нет никаких доказательств, что на заводе применялись такие же».

Марвел повернулся к Гроссману. «Вы можете нам такую достать?» – спросил он.

«Да, – с некоторым раздражением ответил Гроссман. – Они используются теперь на заводе компании Luminous Processes, которая забрала себе все оборудование компании Radium Dial и наняла некоторых из работавших там девушек. У них даже в руководстве есть люди из Radium Dial».

«Приняли решение, – писал журналист, ставший свидетелем этого разговора, – что кисть может быть использована для демонстрации». Кэтрин взяла в руку тонкую кисточку, протянутую ей адвокатом. Она замерла на мгновение, почувствовав ее едва ощутимый вес в своей руке, знакомым движением обхватила ее пальцами. «Вот как это делалось, – прохрипела она после паузы. Ее голос звучал устало. – Мы окунали кисть в смесь с радием». Кэтрин макнула кисть в воображаемую емкость, а затем очень медленно согнула свою непослушную руку и поднесла кисть к губам. «Затем мы заостряли ее, – сказал она, – вот так». Она просунула кисть между губами и повернула ее. Смочить губами… Обмакнуть… Покрасить. Закончив, она держала кисть трясущейся рукой: щетинки вытянулись в идеально заостренный конус. Когда она это увидела, «по ее трясущемуся телу пробежала дрожь».

Ее подруги и бывшие коллеги смотрели, как она это делает, с «напряженными от эмоций» лицами. Женщины были взволнованы демонстрацией и с трудом сдерживали слезы.

«Я проделывала это тысячи и тысячи раз, – приглушенно пояснила Кэтрин. – Так нас учили делать».

Том наблюдал за своей женой из дверного проема – наблюдал, как она показывает, как именно ее убивали. Хотя, как он думал, слез у него уже не осталось, совершенно не стыдясь, он тихонько всхлипывал, пока его жена демонстрировала простое движение, превратившее ее в ходячий труп.

Гроссман разрядил мрачную атмосферу, воцарившуюся в комнате, вопросом: «Сообщал ли вам кто-либо из руководства Radium Dial, что правительство США запретило использование кистей из верблюжьего волоса для радиевой краски?»

Кэтрин, казалось, была шокирована услышанным. «Нет», – ответила она. Сидящие позади нее девушки обменялись полными злости взглядами.

«Протестую», – выпалил Магид, чуть ли не перебив Кэтрин.

«Протест принят», – ответил Марвел.

Гроссмана это нисколько не смутило; он припас другой вопрос. «Было ли вывешено какое-то предупреждение, связанное с опасностью покраски циферблатов радием с помощью кистей?» – спросил он.

«Нет, сэр, – уверенно ответила Кэтрин, – не было никакого предупреждения. Мы даже обедали прямо за рабочими столами рядом со светящейся краской. Наш управляющий Рид сказал нам, что мы можем спокойно там есть, главное, не пачкать едой циферблаты. И нам сказали, – она шумно задышала, настолько тяжело ей было разговаривать, – следить за тем, чтобы на циферблатах не оставалось жирных пятен».

Гроссман легко коснулся ее плеча. Она была измучена, он это понимал. Он тщательно прошелся с ней по остальным ключевым событиям, включая неудачу со стеклянными палочками и ее увольнение из-за хромоты, после чего оставил ее отдыхать.

Он вызвал Шарлотту Перселл, чтобы она дала клятву.

«Протестую», – сразу же вскинулся Магид. Ему не хотелось, чтобы показания давала другая девушка, и он указал на то, что это дело касалось только Кэтрин.

«Это дело является прецедентом, Ваша честь, – спокойно вмешался Гроссман, обращаясь к Марвелу. – Я не уверен, что в будущем эти девушки будут рядом». Глазами он просканировал всех сидящих у импровизированной кровати Кэтрин девушек. «Не все из них», – подчеркнуто добавил он.

Марвел кивнул. Он разрешил опросить остальных женщин, хотя «девушкам было запрещено напрямую говорить о своем собственном состоянии».

Когда Шарлотта встала для дачи показаний, Перл помогла ей снять с плеч серое пальто. Под ним на ней была зеленая блузка с вычурным белым воротником; рукав «безвольно свисал, выдавая ее ампутированную руку». Шарлотта подошла к столу, чтобы дать клятву. Затем она тоже прокрутила кисть у себя во рту, и все увидели дырку на месте зуба. Она говорила спокойно, в то время как ее подруги с тревожными глазами слушали ее показания. У одной из девушек от слов Шарлотты на глаза навернулись слезы.

«Работали ли вы, – спросил ее Гроссман, – в компании Radium Dial, когда там работала Кэтрин Донохью, в одном помещении с ней?»

«Да, сэр», – сказала Шарлотта. Ее уверенная речь сильно отличалась от натянутого шепота, на который Кэтрин только и хватало сил.

«Была ли у вас тогда левая рука?»

Шарлотта с силой сглотнула. «Да, сэр».