Ядовитый циферблат. Трагичная история о том, как корпорация обрекла молодых девушек на смерть Мур Кейт

Глава 26

Оттава, Иллинойс

– август 1927 года—

Элла Круз захлопнула дверь своего дома на Клинтон-стрит и спустилась по ступенькам. Перед уходом она попрощалась со своей матерью Нелли – однако ее голос был уже не таким бодрым, как раньше.

Элла не знала, что с ней. Прежде она всегда была «сильной и выносливой», однако теперь постоянно чувствовала усталость. Она пошла на работу, ориентируясь, как обычно, на шпиль церкви Святого Колумбы всего в паре кварталов от ее дома. Вместе со своей семьей – матерью Нелли, отцом Джеймсом и младшим братом Джоном – Элла регулярно ходила на католические службы, как и почти все, с кем она работала.

Нелли тоже попрощалась со своей дочерью негромко: она неодобрительно относилась к тому, что Элла работала красильщицей циферблатов. «Я никогда не хотела, чтобы Элла там работала, – говорила она, качая головой, – однако место опрятное, да и девушки там приятные».

Клинтон-стрит находилась всего в паре кварталов и от арт-студии, так что даже со своей черепашьей походкой Элла быстро туда добралась. Она поднялась по ступенькам старой школы – другие девушки тоже шли на работу. Тут была Кэтрин Вольф, которая в последнее время стала прихрамывать, а также Мэри Бекер, говорившая, как всегда, без остановки; Мэри Вичини, Рут Томпсон и Сэди Прей. Пег Луни уже сидела за своим рабочим столом, когда Элла зашла в студию, – она всегда была самой ответственной. Элла поприветствовала всех: она была «популярной молодой девушкой».

В 1927 году Мэри Эллен Круз (как ее нарекли при крещении родители) исполнилось 24 года – столько же, сколько Кэтрин Вольф. Ее каштановые волосы были коротко и модно подстрижены, немного не доходя до уровня скул; они скользили по ее безупречной коже. Она тщательно выщипывала брови, а ее застенчивую улыбку украшала ямочка на левой щеке.

Она уселась за свой деревянный стол и взялась за кисть. Смочить губами… Обмакнуть… Покрасить. Привычная последовательность действий, ведь работать здесь Элла начала, когда ей не было и 20 лет – она трудилась 25 дней в месяц, по восемь часов в день, без оплачиваемого отпуска.

Как же ей хотелось уйти в отпуск теперь. Она чувствовала себя уставшей и измученной, у нее побаливала челюсть. Это было странно, так как обычно ее здоровье не вызывало каких-либо нареканий. Элла начала посещать врачей где-то полгода назад, однако, хоть она и успела побывать у нескольких разных специалистов, никто не смог ей помочь. Ситуация была прямо как у Пег Луни, которой недавно удалили зуб, но стоматолог, по ее словам, так и не смог добиться заживления десны.

Элла подняла голову, услышав, что в помещение зашел мистер Рид. Она смотрела, как он расхаживает взад-вперед, проводя одну из своих нечастых инспекций. Его походка в тот день выглядела особенно самодовольной, и на то были веские причины. В конце концов, теперь он стал здесь главным, заняв наконец место старшего управляющего после того, как мисс Мюррей в июле умерла от рака.

Элла вернулась к своим циферблатам. Время – деньги. Впрочем, работа давалась ей теперь тяжело. Все лето ее донимали боли в руках и ногах, и было сложно справляться с раскрашиванием мелких деталей, когда костяшки пальцев так болели. Она устроила передышку всего на минуту и подперла голову руками. Ее беспокоило еще кое-что: под подбородком у нее появилось какое-то уплотнение. Она не знала, что это и почему оно внезапно возникло несколько недель назад, однако оно было очень странным.

Что ж, по крайней мере, сегодня пятница. Элла гадала, что девушки придумают на выходные – возможно, парень Пег Чак устроит у себя вечеринку, или же все пойдут смотреть кино в «Рокси». Пальцем она рассеянно погладила небольшой прыщик, появившийся на ее обычно идеально гладкой коже пару дней назад. Он выскочил на левой щеке, прямо рядышком с ямочкой. Когда он только появился, она его расковыряла, и он начал опухать; когда она сдавливала его пальцами, он болел. Она надеялась, что до очередной вечеринки он пройдет.

Все утро она пыталась сосредоточиться на своей работе, однако это давалось ей все сложнее. Значит, на этих выходных никаких вечеринок. На самом деле, внезапно подумала она, и работы тоже. Она устала, и на сегодня с нее достаточно. Она отнесла ящик с готовыми циферблатами мистеру Риду, сказала, что приболела, и отпросилась домой. Через десять минут она вернулась на Клинтон-стрит, и колокола церкви Святого Колумбы зазвенели, возвещая о наступлении полудня. Элла сказала маме, что неважно себя чувствует и хочет прилечь.

«На следующий день, – вспоминала ее мать Нелли, – мы пошли к врачу». Тот прыщик раздулся на лице ее дочери, и она хотела его проверить. Вместе с тем состояние дочери не было серьезным, и врач совершенно непринужденно с ними поболтал. Элла сказала ему, что ее мама всегда переживала по поводу ее работы в Radium Dial, и он с дружеским смехом ответил: «Это все ерунда – сложно найти более чистое место».

С тем Элла и Нелли вернулись на Клинтон-стрит.

Элла, наверное, не пошла в то воскресенье в церковь; она определенно чувствовала себя неважно утром в понедельник, так как решила не идти на работу. Во вторник, 30 августа, ее мать снова вызвала врача: он вскрыл прыщ, однако ничего не обнаружил. Врач ушел: что бы ни вызывало недомогание Эллы, он не мог установить точной причины.

Он, может, и не знал причины, однако Элла понимала, что с ней что-то не так. Этот прыщик, этот маленький прыщик все раздувался и раздувался. Он причинял невероятную боль. Что бы она, ее мама или даже врач ни делали, избавиться от него не получалось: это была какая-то инфекция, которую не удавалось остановить. Вскоре все лицо Эллы сильно отекло, и появился жар.

«На следующий день, – вспоминала Нелли, – [наш врач] посмотрел на ее лицо [снова] и направил ее в больницу».

Эллу положили в городскую больницу Оттавы 31 августа. Прыщ становился все больше и больше, и вскоре его уже нельзя было назвать просто прыщем или даже фурункулом – настолько огромным он вырос. Модная стрижка Эллы оставалась такой же красивой, однако девушка под ней, всего за несколько коротких дней, стала совершенно неузнаваемой. Развился сепсис, и милое личико и голова почернели. «Она мучилась от страшной боли… – в ужасе вспоминала мать Эллы. – Это была самая страшная боль, от которой кто-либо мучился на моей памяти».

Элла была ее единственной дочерью. Нелли дежурила у ее кровати, пока позволяли врачи, хотя человек в кровати уже совершенно не напоминал ее дочь. Но она по-прежнему была Эллой, ее дочерью, и она была жива и нуждалась в своей матери.

Полночь, 3 сентября. Субботняя ночь сменилась воскресным утром, и состояние Эллы ухудшилось. Она лежала в кровати с сепсисом, ее голова оставалась раздутой и черной, ее лицо было не узнать – яд в ее организме делал свое ужасное дело. В половине пятого утра в воскресенье, 4 сентября, она внезапно умерла. Всего неделю назад она расписывала на работе циферблаты, и единственной ее проблемой был небольшой прыщик на лице. Как могло дойти до такого?

Врачи заполнили ее свидетельство о смерти. «Стрептококковая инфекция» – указали они в качестве причины смерти. «Второстепенная причина: воспаление на лице».

Шестого сентября Нелли и Джеймс Круз преодолели знакомый путь до церкви Святого Колумбы, чтобы похоронить свою дочь. «Смерть мисс Круз, – написали в местной газете, – стала шоком для всех ее друзей и близких». Она действительно стала шоком. Элла оставила после себя дыру; дыру в ее семье, которую никогда не удастся заполнить. Как сказали многие годы спустя ее родители: «Когда она нас покинула, жизнь больше никогда не была прежней».

В некрологе Эллы, оплакивавшем эту молодую девушку из Оттавы, прожившую здесь большую часть своей жизни, у которой были друзья, которая всем нравилась, носила короткую стрижку и провела свои немногочисленные дни в тени церковного шпиля, упоминалась еще одна деталь.

«Она работала, – говорилось в газете, – в компании Radium Dial…»

Глава 27

Ньюарк, Нью-Джерси

– 1927 год—

Новости об отсутствии у Флинна медицинского образования шокировали всех. Уайли, потрясенная его обманом, назвала его «настоящим злодеем». Гамильтон написала Флинну, призывая его «очень серьезно задуматься о том, какой позиции вы собираетесь придерживаться». Флинн между тем был невозмутим. Он ответил Гамильтон: «То, что вы подразумеваете под моим “поведением в последнее время”, выходит за пределы моего понимания». Казалось, его нисколько не волнует вскрытая Берри правда о его истинной ученой степени: в своих глазах он по-прежнему являлся специалистом по гигиене труда – точно так же, как и Хоффмана, статистика, можно было назвать экспертом в этой области – и не сделал ничего плохого.

Гамильтон была возмущена наглым ответом Флинна. С ним «невозможно иметь дела», – воскликнула она. Берри тем временем сообщил властям, что Флинн ведет медицинскую практику без лицензии.

Гамильтон наделила Берри, как окажется впоследствии, важнейшим секретным оружием: личными связями с Уолтером Липпманом из World. Это была, пожалуй, самая влиятельная газета в Америке в то время. Она обещала «никогда не терять сочувствия к несчастным и всегда служить на благо общественности», так что история красильщиц циферблатов стала идеальным громким делом для его освещения в газете.

Липпман был одним из ведущих авторов World; в 1929 году он станет редактором газеты, а позже несколько источников назовут его самым влиятельным журналистом XX века. То, что он встал на сторону девушек, было настоящим прорывом.

Берри сразу же ощутил, на что способен Липпман. Компания USRC, как и ожидалось, в своей защите опиралась в том числе и на истекший срок исковой давности. Она настаивала, что обвинения должны быть сняты до начала судебных разбирательств. Липпман, однако, сразу же высказал собственную интерпретацию этой юридической уловки в World, назвав попытку корпорации «недопустимой» и «презренной». «Сложно представить, – писал он, – что суд не согласится с адвокатами обвинения».

В каком-то смысле он был прав: суд не согласился с позицией компании. Вместо этого дела девушек – объединенные в одно дело с целью избежать повторных слушаний – передали в канцлерский суд, который должен был постановить, является ли правомочной интерпретация закона Берри. В случае если он и девушки одержат там победу, должно было состояться второе судебное разбирательство с целью установить, виновна ли компания.

Канцлерский суд прозвали «судом королевской совести»: здесь рассматривались прошения о помиловании, которые не могли быть удовлетворены при буквальной трактовке закона. Суд назначили на 12 января 1928 года.

До тех пор еще многое предстояло сделать. Берри наконец удалось найти специалиста, готового проверить девушек на радиоактивность. Врач Элизабет Хьюз раньше работала ассистентом у фон Зохоки. Тестирование было запланировано на ноябрь 1927 года. Берри понимал, что, какие бы результаты ни получила миссис Хьюз, они будут поставлены под сомнение в суде. Компания USRC на самом деле уже заявила: «мы также хотели бы провести медицинское обследование истцов нашими врачами», и Берри ожидал, что они оспорят проведенные тесты. Результаты, без всяких сомнений, могут быть изменчивыми: во влажный день данные окажутся другими, и даже разные врачи могут по-своему интерпретировать одни и те же показатели.

Таким образом, Берри столкнулся с той же проблемой, что и Мартланд в 1925 году. Как доказать, что именно радий убивал красильщиц циферблатов? Был только один верный способ это сделать, однако Берри не мог попросить об этом своих клиентов. Потому что единственный способ извлечь радий из костей жертвы – чтобы неопровержимо продемонстрировать его присутствие в организме – заключался в том, чтобы эти кости сжечь. «Отложения [радия], – пояснил Мартланд, – можно извлечь лишь путем кремации костей с последующим кипячением пепла в соляной кислоте».

Нет, с этим ни Грейс, ни Эдна, ни Кэтрин, ни сестры Маггия помочь не могли. Разве что…

Разве что, может быть, одна из сестер Маггий.

Молли.

В десятом часу утра 15 октября 1927 года группа мужчин явилась на кладбище Роздейл. Они миновали ряды надгробий, пока не дошли до одной конкретной могилы. Они поставили над ней шатер и убрали надгробный камень. Затем они принялись копать, убирая намокшую землю из ямы, и наконец добрались до невзрачного деревянного ящика с останками Амелии «Молли» Маггии – девушки, которая, как говорили, умерла от сифилиса. Мужчины обвязали гроб веревками, а затем прикрепили прочные цепи. Они приподняли его лишь слегка, «чтобы освободить от воды, просочившейся вовнутрь в результате недавних дождей». Затем они стали ждать прибытия должностных лиц. Берри договорился с радиевой компанией собраться ровно в половине четвертого.

В три часа пополудни специалисты компании прибыли на могилу Молли.

Их было шестеро, включая вице-президента Баркера и вездесущего доктора Флинна. Берри предусмотрительно добился присутствия на эксгумации и специального следователя, который теперь внимательно следил за представителями компании, столпившимися рядом с шатром. Ровно в половине четвертого, как и договорились, Берри подошел к могиле вместе с миссис Хьюз, доктором Мартландом и группой врачей из Нью-Йорка, которые должны были провести вскрытие. В общей сложности присутствовали 13 должностных лиц, собравшихся вместе для проведения эксгумации Молли.

Среди всех этих врачей и адвокатов стояли, ощущая некоторую неловкость, еще трое мужчин: их отец Валерио, а также Джеймс Макдональд и Джеймс Ларис, мужья сестер Маггия. Семья не стала противиться, когда Барри обратился к ним с такой просьбой. Тело Молли могло стать идеальным подкрепляющим доказательством для судебного разбирательства красильщиц. Даже спустя все эти годы она по-прежнему могла помочь своим сестрам.

После прибытия команды Берри были сделаны все приготовления для поднятия гроба. Все собравшиеся зашли в шатер и задернули за собой шторы. Рабочие взялись за веревки и цепи. Постепенно Молли подняли на два метра, и она оказалась на поверхности. «Внешняя коробка была в плачевном состоянии и разваливалась в руках; внутренняя вкладка тоже разваливалась». Несмотря на пасмурный осенний день, гроб, казалось, сиял неестественным светом. Здесь были видны «неоспоримые следы присутствия радия – гроб сиял изнутри мягким свечением, типичным для соединений радия».

Кто-то нагнулся и достал из сгнившего дерева сияющего гроба серебряную табличку. Амелия Маггия, гласила она. Они показали ее Валерио, чтобы он ее опознал. Он кивнул: да, это та самая табличка. Та самая, которую семья заказала для его ребенка.

Как только личность Молли была подтверждена, крышку и боковые стенки гроба сняли. Вот и она. Молли Маггия, восставшая из могилы, в белом платье и лакированных черных кожаных туфлях, которые были на ней в день ее похорон в 1922 году.

«Ее тело, – заметили наблюдатели, – было в хорошей степени сохранности».

Ее аккуратно достали из гроба и осторожно поместили в деревянный ящик, после чего увезли на автомобиле к местному гробовщику. Вскрытие начнут проводить без десяти пять. Без десяти пять у Амелии Маггии наконец появится возможность что-то сказать.

В смерти нет ничего достойного. Врачи начали с верхней челюсти Молли, извлекли ее по кусочкам. С нижней челюстью им этого проделывать не пришлось, так как она отсутствовала: Амелия лишилась ее еще при жизни. Они распилили позвоночник, голову, ребра. Очистили кости ножом, чтобы подготовить для следующих процедур. Было нечто ритуальное в том, как они монотонно «омывали [ее кости] в теплой воде, сушили их и сжигали, превращая в серо-белый пепел».

Какие-то кости они обернули рентгеновской пленкой, другие сожгли и протестировали полученный пепел на радиоактивность.

Когда врачи проверили рентгеновские пленки несколько дней спустя, то увидели на них послание Молли из могилы. Она так долго пыталась что-то рассказать – что ж, теперь ее наконец услышали. Ее кости оставили белые отпечатки на черной пленке. Ее позвоночник светился вертикальными линиями, словно горящие спички. Полосы выглядели, как ряды сияющих красильщиц циферблатов, возвращающихся домой с работы. Ее череп из-за отсутствующей челюсти оставил отпечаток с неестественно широко открытым ртом, словно она кричала – кричала сквозь все эти годы, требуя правосудия. Там, где когда-то были глаза, теперь виднелись темные тени, как будто она смотрела с осуждением, изобличая очернившую ее имя ложь.

Осматривающие тело Молли врачи заявили об отсутствии «каких-либо признаков болезни, в частности – отсутствии каких-либо признаков сифилиса».

Непорочная.

«Каждый протестированный образец тканей и костей, – заключили врачи, – продемонстрировал наличие радиоактивности».

Это не была болезнь Купидона, как утверждали сплетники. Это был радий.

Результаты проведенного врачами вскрытия получили широкую огласку: борьба девушек за правосудие начала приобретать известность. Именно эта огласка и привела еще одну девушку в кабинет Берри, хотя она тогда еще с ним не работала.

Элла Экерт, подруга Молли Маггии, та самая любящая веселье девушка с вьющимися светлыми волосами, которая вовсю смеялась на корпоративных пикниках, позвонила адвокату из Ньюарка осенью 1927 года. Она была более здоровой, чем любая из пяти судящихся женщин, однако все равно сообщила Берри: «Я потратила по меньшей мере две сотни [2724 доллара в пересчете на современные деньги] на снимки, анализы крови, лекарства и медицинское обслуживание, и все напрасно». Она упала у себя на работе в магазине годом ранее и была вынуждена уволиться, потому что ее плечо так и не зажило. И действительно, Берри увидел, что ее рука «была ужасно распухшей от плеча до самой кисти». Она сказала, что ее мучают сильные боли, и стала молить его о помощи.

Причем помощь эта требовалась не только ей. Элла Экерт в своей любви к веселью доходила по меркам того времени до крайности: у нее был сын от женатого человека, и теперь она воспитывала мальчика самостоятельно. Она не могла себе позволить не работать, не могла себе позволить болеть: ее сын в ней нуждался.

Берри понимал, что их пути еще пересекутся, однако, тем временем, ему нужно было ускоряться со своей работой. Близилась важная дата: 14 ноября 1927 года, когда должны появиться первые показания по делу радиевых девушек. Берри отправил официальную повестку доктору Дринкеру – теперь несговорчивый врач обязан был дать свои показания под присягой.

Именно здесь Берри повстречал своего главного соперника: Эдварда А. Маркли, адвоката страховой компании радиевой фирмы, который руководил защитой компании USRC. Маркли был ростом метр восемьдесят, с каштановыми волосами и карими глазами, в очках. Старший сын в семье судьи, он обладал характерной самоуверенностью и выдержкой. Он был лет на шесть старше Берри – и на столько же лет опытнее.

С самого начала дачи показаний Берри понял, что придется нелегко. Он пытался предоставить суду доказательства, имевшиеся у Дринкера: лживые письма, отправленные Роедером с целью оправдать сдерживание отчета Дринкера; ложные заявления фирмы Департаменту труда. На каждый вопрос, на каждое отдельное доказательство адвокаты USRC реагировали агрессивно.

«Мы протестуем по этому вопросу, – говорил Маркли, – на основании того, что это не имеет отношения к делу».

«Мы протестуем, – говорил Стрикер, – против того, чтобы свидетель говорил о том, что он сказал мистеру Роедеру».

Они затыкали даже и самого Дринкера.

«Мне бы хотелось сделать заявление под запись от своего имени по этому поводу», – спокойно начал врач.

«Прежде чем вы это сделаете, мы протестуем», – тут же вмешался Маркли.

Эти адвокаты назвали подлинные письма «оскорбительным выражением слухов» и выбрали хитрую линию опроса ученого-пионера в этой области и его коллег. Каждому из трех людей, под чьим авторством был выпущен отчет Дринкера, они задавали один и тот же вопрос: «Был ли у вас какой-либо опыт в расследовании отравлений радием?»

Разумеется, все отвечали «нет». Подтекст подразумевался такой: как можно всерьез воспринимать слова столь неопытных «экспертов»? Лишь Кэтрин Дринкер сделала очевидное замечание: «Эта болезнь была обнаружена впервые».

Берри, однако, все это не пугало. Представляя суду отчет Дринкера, он уверенно заявил: «Это лучшее из имеющихся у нас доказательств, которое можно будет использовать в случае, если мистер Роедер “потерял” оригинал».

Адвокаты компании лишь ответили: «Если используется оригинал, то мы, разумеется, протестуем…»

Январь обещал быть тяжелым, без сомнений. Но прежде чем он наступил, всех застало врасплох неожиданное событие. Берри переживал по поводу молодой девушки, что приходила к нему ранее в том году, – Эллы Экерт, которая, как он слышал, лежала при смерти в ортопедической больнице вот уже несколько недель. У нее наблюдались типичные симптомы отравления радием: анемия, белые тени вокруг костей на рентгеновских снимках. Тем не менее, несмотря на эти характерные признаки, доктор Мартланд заметил: «Это крайне загадочный случай, гораздо менее однозначный, чем остальные».

Тринадцатого декабря 1927 года Элла Экерт умерла. Мартланд отыскал ее имя в своем списке обреченных. «М» значит «мертва».

Ранее в тот день она перенесла операцию на своем распухшем плече, во время которой и была найдена разгадка ее странного состояния. Потому что, вскрыв мягкие ткани, врачи обнаружили «кальцифицированное образование, охватывавшее весь плечевой пояс». Это образование было «значительного размера». Для Мартланда, да и для остальных врачей подобная опухоль оказалась в новинку. Ни у одной красильщицы циферблатов, насколько им было известно, ничего подобного не обнаруживалось.

Радий – хитрый яд. Он прятался внутри костей своих жертв. Он дурачил даже самых опытных врачей. И, подобно профессиональному киллеру, совершенствовал методы своей работы. У Эллы образовалась так называемая саркома: раковая опухоль кости. Она стала первой известной красильщицей циферблатов, умершей от подобной болезни, – первой, но не последней.

Ее смерть шокировала пять судящихся девушек: так быстро и неожиданно она наступила. Тем не менее она еще больше мотивировала их сражаться за справедливость.

Двенадцатого января 1928 года начинался суд десятилетия.

Глава 28

«Я с трудом уснула в ночь перед… слушаниями в суде, – писала Кэтрин Шааб, – потому что я, казалось, целую вечность ждала этого дня».

Она была такая не одна. Когда все пять женщин в морозный январский день прибыли в канцлерский суд, их тут же окружили со всех сторон. Репортеры толпились вокруг, ослепляя вспышками фотоаппаратов, а затем расселись в зале суда.

Берри надеялся, что девушки понимают, что ждет их впереди. Он подготовил их, как только мог, вызвав всех их двумя днями ранее, чтобы пробежаться по их показаниям. Вместе с тем психическая устойчивость женщин была лишь частью уравнения: все видели, что их физическое здоровье не в порядке. Последние шесть месяцев сказались на них не лучшим образом. «Состояние некоторых из девушек, – написал Берри, – по-настоящему прискорбное».

Больше всего он переживал за Альбину Ларис. Она не могла выпрямить левую ногу; она не могла даже надеть колготки и туфли, не была в состоянии наклониться. Ее медицинский прогноз, как и у Эдны Хассман, был самым пессимистичным. Вместе с тем горевала она не из-за утраченного здоровья…

«Я потеряла, – горько говорила Альбина, – двоих детей из-за своего состояния». Предыдущей осенью, как Берри узнал от врачей, она потеряла третьего ребенка: малыша, который, сложись все иначе, мог бы выжить. Она была так рада, узнав о своей беременности, – однако счастье продлилось недолго. Потому что, когда врачи оценили ее состояние, беременность пришлось прервать – настолько плачевным было ее здоровье. Они назначили ей аборт «по медицинским показаниям». «Порой я была в таком отчаянии, – признавалась Альбина, – что подумывала отравиться, чтобы положить всему конец».

Доктор Хамфрис сказал, что отравление радием «уничтожило желание жить [у его пациентки]». Берри оставалось лишь надеяться, что у красильщиц в этот день будет желание сражаться.

Эдна Хассман первой давала показания. Луису пришлось чуть ли не донести свою жену до свидетельской трибуны. Его прекрасная блондинка Эдна на первый взгляд выглядела как вылитая модель, небрежно положившая одну ногу на другую. Однако ее внешний вид обманывал: она просто не могла расцепить ноги, так как тазобедренный сустав был зафиксирован под этим «аномальным углом». Она также оказалась не в состоянии двигать правой рукой: даже не могла ее поднять, чтобы дать клятву.

Судьей, который вел разбирательство, был вице-канцлер Джон Бэйкс, очень опытный мужчина за шестьдесят. Бэйкс, наверное, надеялся на всеобщее сочувствие в ходе слушаний, так как его собственный отец погиб из-за полученной на прокатном стане травмы. У Бэйкса были густые усы и очки: он доброжелательно посмотрел на Эдну, готовящуюся дать свои показания.

Берри начал издалека, как они и договорились. Эдна сосредоточилась на нем, отвечая на простые вопросы о том, где она живет, рассказывая про свою жизнь домохозяйки, хотя до суда она призналась: «Я не справляюсь со своим маленьким домом». Она объяснила: «Я делаю, что могу, однако большую часть работы по дому выполняет муж».

Эдна была уставшей. «Худшее, с чем мне приходится мириться, так это с бессонницей по ночам из-за боли в бедрах», – говорила она. Так что ей не стало легче, когда всего восемь вопросов спустя она начала описывать свою работу в USRC, а адвокаты корпорации принялись встревать со своими многочисленными протестами. Берри этого ожидал. Четвертого января он опрашивал еще одного свидетеля в присутствии адвокатов компании – стоматолога из Ньюарка, доктора Барри. И они тоже спорили по любому поводу. В медицинской карте Ирен Рудольф была запись: «Восстановление? Нормально». Барри объяснил, что речь шла о восстановлении после анестезии. Адвокаты, однако, язвительно заметили: «Разве не имеется в виду восстановление от болезни?»

Они задавали один и тот же вопрос в различных формулировках по меньшей мере восемь раз, прежде чем свидетель мог продолжить.

Эдна Хассман, однако, была специалистом своего дела, как доктор Барри – своего. Она была 26-летней больной домохозяйкой, и агрессивная тактика адвокатов компании в ее случае не пошла им на пользу. Когда они принялись расспрашивать ее про конкретные даты и количество падений из-за начавшихся болей, Бэйкс прервал их. «Какое это имеет значение?» – спросил он. Продолжая давать показания, Эдна вызывала все больше сочувствия. «Я мучаюсь, – сказала она суду, – постоянно».

Неопытность Берри в судебных разбирательствах давала о себе знать. Несмотря на цепкий ум, он все еще находился в самом начале своей карьеры – однако судья, как оказалось, был готов его поддержать. Когда вслед за Эдной за трибуну заступил доктор Хоффман, Бэйкс принялся помогать Берри правильно формулировать свои вопросы («Что он сделал, чтобы заполучить эту информацию, и что он из нее узнал?» – подсказал он) и даже вмешался, чтобы помочь, когда ожидал возражения со стороны защиты.

В ходе перекрестного допроса доктора Хоффмана адвокаты компании попытались применить ту же тактику, что и с Дринкерами.

«Это был первый случай, когда вы имели дело с проблемой радиевого некроза?» – спросил Маркли у статистика, вышагивая по залу суда.

«Да, сэр, совершенно новая тема».

«У вас не было по ней никаких знаний, не так ли?»

«Как и ни у кого другого…» – заметил Хоффман.

«Я прошу вас, – строго сказал Маркли, – говорить только за себя. Первый ли раз вам довелось иметь дело с этим вопросом?»

«Да, сэр», – вынужденно согласился Хоффман.

После этого Маркли попытался добиться, чтобы суд и вовсе не рассматривал показания Хоффмана. «Я утверждаю, Ваша честь, – сказал он со снисходительной улыбкой, – что обычный статистик не обладает достаточной квалификацией, чтобы давать в суде свое экспертное мнение».

Бэйкс, однако, к разочарованию Маркли, не собирался играть в его игры.

«Думаю, что он представляет собой нечто большее, – ответил судья. – Думаю, вы принижаете его квалификацию».

На этот раз все пять женщин наблюдали за разворачивающейся перед ними драмой. Вокруг них были и свидетели защиты. «Меняющий окраску, словно хамелеон», доктор Флинн сидел в зале суда прямо напротив них. Грейс чувствовала внутреннее спокойствие, зная, что следующей пойдет она. «Грейс настолько привыкла говорить о болезнях, – написал про мисс Фрайер один журналист, – что может не моргнув глазом рассказать про эти смерти».

Тем не менее, должно быть, она немного, да нервничала, когда пристав осторожно помог ей встать за свидетельскую трибуну. Вот он, подумала Грейс. Ее шанс поведать свою историю.

Она неловко присела на стул: металлический спинной корсет врезался ей в кожу, а свежая повязка после недавно перенесенной операции липла к челюсти. Тем не менее эта худенькая молодая девушка с аккуратными темными волосами и умными глазами собралась и заговорила.

«Нас научили смачивать кисти губами», – сказала она.

«Все ли девушки работали подобным образом?» – спросил Бэйкс.

«Все, кого я видела, так делали», – ответила Грейс.

«Вам хотя бы раз говорили, чтобы вы не клали себе кисть в рот?» – осведомился Берри, переходя к сути проблемы.

«Лишь однажды, – сказала она. – Доктор фон Зохоки проходил мимо и, увидев, как я кладу кисть себе в рот, сказал мне этого не делать».

«Что еще он сказал?»

«Он сказал, что я могу из-за этого заболеть».

Она отвечала кратко и информативно. Они с Берри задали быстрый темп – вопросы и ответы так и отскакивали, прямо как они и планировали. Тем не менее Берри дал ей возможность подробно рассказать о своих страданиях, чтобы все могли узнать, что натворила компания: «Мне семнадцать раз выскабливали челюсть, при этом частично удаляя кость. Большинство моих зубов удалили. [Моя] спина рассыпается, и одна из костей в [моей] ноге полностью разрушена».

Слушать ее было жутко. Многие в зале суда плакали. Неудивительно, что, когда Маркли вставил свой очередной язвительный комментарий, судья рявкнул на него. «Если я посчитаю вас виновным, то, думаю, вы пожалеете об этом», – колко заметил он.

После этого предупреждения Маркли с осторожностью подошел к перекрестному допросу Грейс. Он, без всякого сомнения, и сам понимал, что она не собирается быть для него легкой добычей.

Ключевым фактором для аргументации адвокатов USRC, особенно в канцлерском суде, был срок исковой давности, а также то, когда и о чем девушки узнали. Если они до июля 1925 года узнали о том, что работа вредит их здоровью, они должны были подать свои иски в то время. Так что Маркли пытался вынудить Грейс сказать, что она и раньше знала о вреде своей работы.

«Не говорил ли вам [ваш стоматолог], что, как ему кажется, проблема в вашей работе?» – спросил адвокат, расхаживая по залу суда.

«Нет, сэр».

Он повторил свой вопрос.

«С какой стати? – ловко подметила Грейс. – Когда я обратилась к нему, то работала на трастовую компанию Fidelity Union».

Они расспросили ее и про разных адвокатов, к которым она обращалась. А когда очередь дошла до Берри, то они спросили ее: «Был ли он первым, с кем вы связались?»

«Нет, не был, – ответила Грейс, переглянувшись со своим молодым адвокатом. – Но он был единственным, кто согласился помочь».

Кэтрин Шааб с нетерпением наблюдала за происходящим. «Мне казалось, что все складывается прекрасно», – позже писала она. Она видела, как Кинта, хромая, встает за свидетельскую трибуну: судья, как с удовлетворением отметила Кэтрин, сразу же выразил беспокойство. «Я заметил, что вы сильно хромаете, – сказал Бэйкс Кинте, прежде чем Берри успел задать ей первый вопрос. – В чем проблема?»

«У меня проблемы с бедром – с обоими бедрами на самом деле, – ответила Кинта. – Что касается моих лодыжек, то я не могу подолгу носить туфли. У меня ужасные боли в коленях, одной руке и плече».

Кэтрин внимательно слушала. «На следующий день было еще одно заседание, а потом еще одно, – писала она, – и так продолжалось, пока все показания не были выслушаны. А затем суд должен был вынести свой вердикт. Тогда, возможно, я смогла бы со всем покончить и забыть об этом». Вслушиваясь в слова Кинты, она принялась воображать себе дальнейшую жизнь, которая, как она надеялась, будет счастливой. Еще всего несколько дней этих январских слушаний, думала она, и потом со всем будет покончено – так или иначе. Но этому не суждено было случиться. «Мои мечтания прервал, – позже говорила она, – стук молотка вице-канцлера. Он объявил, что следующие слушания состоятся 25 апреля. Я могла расплакаться, однако понимала, что от слез не будет никакого толка. Я должна была набраться смелости и продолжать бороться».

Хотя подобная задержка и была неприятной, время в итоге пронеслось быстро. Берри, обеспокоенный тем, что девушкам не оказывалась надлежащая медицинская помощь, уговорил врачей из Нью-Йорка положить их в больницу, и все пять женщин провели месяц под их наблюдением. Врачи полагали, что можно придумать какой-то способ вывести радий из костей девушек.

«Один русский врач, – вспоминала Грейс, – думал, что сможет нам помочь с помощью методов хелатной терапии [которой лечат отравление свинцом], однако она, как оказалась, не способствовала выведению радия из организма. Думаю, никто с этим не может помочь». Возможно, осознавая безысходность ситуации, Грейс вызвала Берри и официально составила завещание, хотя она мало что могла оставить своей семье.

Несмотря на неудачное лечение, многие девушки сохранили оптимистичный настрой. «Я смело смотрю в лицо неизбежности, – сказала Кинта. – Что еще мне делать? Я не знаю, когда умру. Я стараюсь не думать о постоянно подбирающейся ко мне все ближе и ближе смерти». Казалось, впрочем, что до смерти Кинте дальше, чем остальным, ее состояние ухудшалось не так быстро, как, например, у Альбины. Как следствие, она взяла в привычку «откладывать жалость к себе в сторону, всецело сочувствуя беде своей сестры».

Многим женщинам стало чуть легче лишь от того, что они покинули Ньюарк и оказались в тишине и спокойствии больницы. «Пока что я успела лишь принять ванну, – написала Кэтрин, когда они только туда попали. – Она доставила мне удовольствие, так как мне помогли ее принять. Приятно иметь прислугу, когда болеешь».

Поездка в Нью-Йорк принесла и другой приятный бонус. Как писала Кэтрин, они наконец оказались «защищены от постоянных вторжений и любопытных взглядов непрошеных советчиков».

Что касается вездесущих советчиков, то доктор Флинн не оставил попыток выйти с девушками на контакт, несмотря на то, что Берри публично его разоблачил. Флинн недавно сказал доктору Хамфрису – и убедил его, – что он является «настоящим другом девушек». Но сами женщины, зная теперь, что Флинн работает на компанию, направились прямиком к Берри, услышав об этом. Они не доверяли «подпольным заигрываниям» Флинна, и по их поручению Берри написал Флинну с просьбой воздержаться от его, как это назвали сами девушки, преследований. В своем ответном письме Флинн назвал Берри «бесстыдным» и заключил, что не станет отвечать на остальные неточности в письме адвоката.

Женщины, однако, не могли избежать встречи с доктором Флинном, когда 22 апреля, за три дня до возобновления слушаний, их всех вызвали на обязательный медицинской осмотр к врачам компании. Обследование проводил Флинн совместно с другими специалистами, включая доктора Германа Шландта (который был «очень близким другом» вице-президента Баркера).

Грейс вздрогнула, когда в нее ткнули иглой, чтобы взять кровь на анализ. Она очень боялась всего, что может привести к образованию порезов или синяков, так как ее кожа больше не заживала. У некоторых красильщиц циферблатов была «тонкая, словно бумага, кожа, которая буквально трескалась, стоило ее сдавить ногтем». Неделю спустя Грейс поняла, что ее переживания были не напрасными: в месте, где врачи укололи ее, кожа почернела.

В ходе осмотра проводились тесты на радиоактивность. Оборудование было намеренно расположено так, чтобы «большую часть тела пациента и инструмент разделял стол». Кроме того, Флинн «удерживал инструмент в метре от пациента, чтобы радиация могла рассеяться, так и не достигнув его устройства». Как и следовало ожидать, вердикт компании гласил: ни одна из женщин не радиоактивна.

Но с делом радиевых девушек еще не было покончено. Всего через три дня им предстояло вернуться в зал суда, чтобы продолжить сражаться за собственные жизни.

Глава 29

Первой выступала Кэтрин Шааб.

«Одну за другой я преодолела ступеньки, ведущие к свидетельской трибуне, – писала она. – Мне было довольно не по себе давать показания – это оказалось более странным, чем я ожидала. Но я дала клятву».

Как Берри уже делал с ее подругами, он принялся постепенно подводить ее своими вопросами к сути. Она мысленно вернулась в 1 февраля 1917 года, в морозный зимний день, когда она впервые, радостная, вышла на работу. «Молодая женщина сказала мне, – вспоминала она, – чтобы я клала кисть себе в рот».

Берри прошелся с ней по ее мучениям; она рассказала, как стала «очень нервной». Адвокаты USRC, без всякого сомнения, видели в психических проблемах ее уязвимость – наверное, именно поэтому они устроили ей настоящий разнос.

Только она сказала, что смачивала кисть губами «порой по пять-шесть раз [пока расписывала один циферблат], возможно, даже больше», как Маркли встал, чтобы начать свой перекрестный допрос.

«Иногда больше», – начал он.

«Да, сэр».

«А иногда меньше».

«Да, сэр».

«А порой вы и вовсе не клали себе кисть в рот, не так ли?» – воскликнул он, развернувшись всем телом. Должно быть, она замялась. «Так вы не знаете?» – скептически спросил он.

«Я пытаюсь вспомнить», – нервно ответила Кэтрин.

«Это также зависело от вашей кисти, не так ли?.. Кисти же вам предоставляли, разве не так?»

«Да, сэр, нам их выдавали».

«Вы могли взять столько кистей, сколько хотели».

«Нет».

«Вы обращались к [бригадирше], когда вам нужна была кисть, не так ли?» – спросил он.

«Да, сэр, – ответила Кэтрин, – но нам нельзя было ими разбрасываться».

«Разумеется, вы не должны были ими разбрасываться, но вам их выдавали предостаточно, не так ли?»

Вопросы сыпались один за другим. Маркли не упускал ни единой детали и готовил свою следующую атаку еще до того, как Кэтрин, запинаясь, заканчивала отвечать.

Как они уже проделали с Грейс, адвокаты компании с пристрастием допрашивали Кэтрин о ее лечении у стоматолога, а также о том, была ли установлена в начале 1920-х какая-либо связь между ее болезнью и работой. Под столь ожесточенным перекрестным допросом Кэтрин оступилась. Вспоминая про встречу в кабинете доктора Барри, на которой она присутствовала вместе с другими девушками, когда речь шла об отравлении фосфором, она сказала: «Велись кое-какие разговоры по поводу производственной болезни…»

Маркли уцепился за это. «Что вы имеете в виду под кое-какими разговорами?»

Кэтрин осознала свою ошибку. «Я никогда никак себя с этим не связывала», – поспешила объяснить она, однако он не собирался просто так ее отпустить.

Он вспомнил про ее двоюродную сестру Ирен, скончавшуюся в 1923 году. «Вам известно, что доктор Барри сказал ей, что думает, будто это может быть производственная болезнь, не так ли?»

«Ну, у него были небольшие подозрения, что что-то может быть не так», – неохотно признала Кэтрин.

«Он сказал вам о своих небольших подозрениях?» – наседал Маркли.

«Он никогда не говорил мне этого напрямую… Я знаю лишь то, что мне говорили родные».

«Когда они вам такое говорили?» – встрепенулся Маркли, надеясь, наверное, на ответ, который окончательно подорвет позицию обвинения.

«Ну, я не знаю, – парировала Кэтрин, снова взяв себя в руки. – Моя двоюродная сестра так долго болела, я попросту не помню».

Казалось, это никогда не закончится. Она чувствовала себя измученной – настолько, что Бэйкс, присматривавший за больной свидетельницей в своем суде, в один прекрасный момент вмешался с вопросом: «Вы устали?»

Кэтрин, однако, решительно ответила: «Нет. Я стараюсь держать свою спину как можно ровнее, потому что она немного слабая».

Она, должно быть, порадовалась, заметив, что собравшиеся репортеры записывали в своих блокнотах подробности о ее страданиях, внимательно слушая рассказ. Как и на январских заседаниях, зал суда кишел журналистами – их было даже больше, чем тогда, потому что теперь история красильщиц циферблатов приобрела международную огласку.

Репортеры позже составят трогательные описания, как эти женщины давали показания: и Кэтрин, и Альбина, и Кинта выступали в качестве свидетелей. Пресса окрестила их «клубом женщин с грустными улыбками», отметив, что они «сохраняли чуть ли не радостную отрешенность».

Их самообладание резко выделялось на фоне тех, кто наблюдал за процессом. «Женщины слушали, – сообщала одна газета, – с задумчивым стоицизмом, а обычные, видавшие виды зрители то и дело прибегали к помощи носовых платков, чтобы смахнуть слезы, которых они не стыдились».

Как можно было не заплакать, когда Берри принялся расспрашивать Кинту о судьбе ее подруг?

«Были ли вы когда-либо знакомы с Ирен Рудольф?» – спросил он у нее.

«Да, сэр, мы вместе работали на радиевом заводе».

«Хейзел Кузер?»

«Да, сэр».

«Сара Майлефер?»

«Да, сэр».

«Маргарита Карлоу?»

«Да, сэр».

«Элеонор Экерт?»

«Да, сэр».

«Все эти люди мертвы?»

«Да, сэр».

Судя по всему, Грейс попросила, чтобы Берри вызвал ее повторно, потому что она снова встала за свидетельскую трибуну. Она смотрела через весь зал на собравшееся руководство компании USRC, и ее цепкая память ухватилась за одно лицо.

«Мисс Фрайер, – начал Берри, быстренько посовещавшись с Грейс, – летом 1926 года вас обследовал доктор Флинн, и при этом присутствовал еще один врач, которого вы не знали. Видели ли вы этого врача с тех пор?»