Ядовитый циферблат. Трагичная история о том, как корпорация обрекла молодых девушек на смерть Мур Кейт

Глава 4

Кинта Маггия не стала терять времени и ровно через месяц после прекращения войны вышла замуж за Джеймса Макдональда. Это был жизнерадостный паренек ирландского происхождения, он работал управляющим в торговой сети. Молодожены поселились отдельно в двухэтажном доме. Поначалу Кинта продолжала заниматься раскрашиванием циферблатов, но недолго. Она ушла из фирмы в феврале 1919-го и вскоре забеременела; ее дочка Хелен родится через два дня после Дня благодарения.

Она была не единственной уволившейся красильщицей циферблатов. Война закончилась, а девушки взрослели. Ирен Корби тоже ушла, устроившись секретаршей в Нью-Йорке. Позже она выйдет замуж за слегка щеголеватого Винсента Ла Порта, мужчину с пронзительными голубыми глазами, занимавшегося маркетингом.

Уволившимся быстро находили замену. В августе 1919-го Сара Майлефер смогла выбить место для своей сестры, Маргариты Карлоу. Та была бойкой молодой девушкой, пользовалась румянами и губной помадой и любила эффектную одежду: изящно подогнанные пальто с большими отворотами и широкополые шляпы с краями, отделанными перьями. Маргарита стала лучшей подругой младшей сестре Джозефины Смит Женевьеве, которая тоже начала там работать. Другой ее близкой подругой была Альбина Маггия, она все продолжала надрываться над ящиками с циферблатами, в то время как ее младшая сестра опередила ее с замужеством. Альбина была искренне рада за счастье Кинты, однако не могла не думать о том, когда же придет и ее время. Тем летом она тоже решила уйти и снова заняться украшениями для шляп.

Настала пора глобальных перемен. В то самое лето Конгресс США принял девятнадцатую поправку, наделив женщин правом голоса. Что касается Грейс Фрайер, то ей не терпелось им воспользоваться. На заводе тоже все не стояло на месте: вскоре новый химик – и будущий вице-президент – Говард Баркер совместно с фон Зохоки стал экспериментировать с рецептурой светящейся краски, заменяя радий на мезоторий. Позже писали: «Баркер смешивал все подряд и продавал это, пятьдесят на пятьдесят, либо десять процентов [мезотория] на девяносто процентов [радия], или вроде того». Мезоторий был изотопом радия (его называли радий-228, чтобы подчеркнуть отличие от «обычного» радия-226): тоже радиоактивным, но с периодом полураспада всего 6,7 года, в отличие от 1600 лет для радия-226. Его частицы были более грубыми, чем у радия, но – самое главное для компании – стоил он гораздо дешевле.

В студии девушек по какой-то непонятной причине попросили испытать новую методику. Эдна Больц вспоминала: «Они раздали всем маленькие тряпочки: мы должны были протирать ими кисти вместо того, чтобы класть их себе в рот». Месяц спустя, однако, как сказала Эдна, «их у нас забрали. Нам было запрещено пользоваться тряпочками – на них оставалось слишком много радия». Она заключила: «Мы снова стали смачивать кисти губами».

Компания старалась сделать производственный процесс максимально эффективным, так как спрос на светящиеся изделия и не думал угасать, хотя с войной уже и было покончено. В 1919 году, к большой радости Артура Роедера, производительность достигла своего пика: было изготовлено 2,2 миллиона светящихся часов. Неудивительно, что Кэтрин Шааб испытывала усталость; той осенью она заметила «боль и напряжение в ногах». У нее в целом был душевный упадок, так как в тот год скончалась ее мать; горе сблизило Кэтрин с ее отцом Уильямом.

Тем не менее жизнь, как это слишком хорошо знала осиротевшая двоюродная сестра Кэтрин Ирен Рудольф, продолжается даже после смерти близких. Ей и Кэтрин не оставалось ничего иного, кроме как с головой погрузиться в работу, бок о бок со своими коллегами, которые все еще вкалывали в наполненной радиевой пылью студии: Маргаритой Карлоу и ее сестрой Сарой Майлефер, Эдной Больц и Грейс Фрайер, Хейзел Винсент и Хелен Куинлан, и Дженни Стокер. Элла Экерт и Молли Маггия были самыми быстрыми работницами, несмотря на веселые гулянья на организуемых компанией мероприятиях. Они веселились от души, однако и работали так же усердно. По-другому работу было и не удержать.

Нескончаемые заказы тем временем все продолжали поступать. В компании задумались о стратегии ее развития в послевоенный период. Было решено расширить ее присутствие в области радиевой медицины. Артур Роедер также пересмотрел торговую марку Undark. В мирное время покупатели хотели увидеть сияющими в темноте многие изделия: компания стала продавать свою краску напрямую потребителям и производителям, которые сами находили ей применение. Так руководству радиевой компании в голову пришла другая идея – организовать для производящих часы фирм собственные студии по их раскраске. Это бы значительно снизило потребность в рабочей силе на фабрике по раскраске часов в Орандже, однако компания все равно получала бы прибыль за продажу краски.

На самом деле у фирмы были убедительные причины покинуть Орандж, ну или хотя бы сократить свою деятельность там. Теперь, когда пыл патриотизма военного времени угас, расположение завода посреди жилого квартала стало приносить проблемы. Местные жители начали жаловаться, что от фабричного дыма их постиранное белье теряет цвет, а здоровье ухудшается. Представители компании предприняли беспрецедентный шаг, чтобы сгладить недовольство населения: один из директоров лично вручил одному из местных пять долларов (68,50 доллара) – компенсацию за испорченное белье.

Что ж, это было ошибкой. Ящик Пандоры открылся. Тут же все жители разом захотели получить компенсацию. Людям в этом бедном районе «не терпелось поживиться за счет компании». Фирма извлекла урок: больше ни единого доллара никому выплачено не было.

Руководство снова переключило свое внимание на студии по производству часов. Спрос на них оказался огромным; в 1920 году выпустили более 4 000 000 светящихся часов. Вскоре были заключены договоры, и все остались довольны – все, за исключением изначальных красильщиц часов.

Так как компания процветала с новым соглашением, девушки оказались на улице. Теперь на всех попросту не хватало работы. Спрос падал, и в итоге студия в Орандже перешла на неполный день. Что касается оставшихся красильщиц, которым платили сдельно за количество расписанных циферблатов, то для них такая ситуация была попросту неприемлемой. Их число стало сокращаться, и в итоге осталось менее сотни женщин. Хелен Куинлан и Кэтрин Шааб ушли на поиски более высокооплачиваемой работы. Хелен стала машинисткой, а Кэтрин устроилась в офис шарикоподшипникового завода – и ей там понравилось. «Девушки в офисе, – писала она, – были общительными; у них был клуб, в который меня пригласили вступить. Большинство девушек занимались вышивкой или вязанием, набивая сундуки с приданым».

Осенью 1920 года Кэтрин исполнилось 18, однако она не спешила обзаводиться семьей – слишком уж ей нравилась ночная жизнь. «Я никакого приданого себе не готовила, – писала она, – так что, пока девочки были заняты делом, я играла на пианино и пела популярные в те дни песни».

Грейс Фрайер тоже оказалась достаточно смышленой, чтобы сообразить, что к чему. К росписи циферблатов она всегда относилась как к временной работе: было важно помочь военным, однако для человека с ее способностями это далеко не предел мечтаний. Она метила высоко и очень обрадовалась, когда ее приняли в престижный банк Fidelity в Ньюарке. Она любила поездки до своего офиса; с аккуратно собранными темными волосами и элегантными жемчужными бусами на шее, она была готова взяться за ожидающую ее работу.

Как и новые коллеги Кэтрин, девушки в банке оказались общительными. Грейс была «из тех девушек, что любили танцевать и смеяться», и вместе со своими новыми подружками с работы она зачастую устраивала безалкогольные вечеринки – в январе 1920 года приняли Сухой закон. Грейс нравилось в свободное время плавать – она устремляла свое изящное тело вперед в местном бассейне, поддерживая себя в форме. Будущее казалось ей светлым – и она была в этом не одинока. Альбина Маггия в Орандже наконец повстречала своего мужчину.

Было так здорово начать с кем-то встречаться после стольких лет. Как раз когда она начала ощущать себя уже слишком старой – ей было двадцать пять, а в то время девушки обзаводились мужьями гораздо раньше, да еще в придачу внезапно стало беспокоить левое колено, – он наконец нашелся: Джеймс Ларис, иммигрировавший из Италии каменщик, прибывший в США в семнадцать лет. Он был героем войны, получившим «Пурпурное сердце» и знак «Дубовые листья». Альбина позволила себе начать мечтать о браке и детях, о том, чтобы наконец покинуть отчий дом.

Ее сестра Молли тем временем не ждала, пока за ней придет какой-нибудь рыцарь в блестящих доспехах. Независимых взглядов, уверенная в себе и все еще незамужняя, она покинула семью и сняла жилье в доме для женщин на Хайленд-авеню, обсаженной деревьями улице в Орандже с прекрасными отдельно стоящими домами. Молли все еще продолжала работать в радиевой компании. Она была одной из немногих оставшихся там девушек, однако блистательно справлялась и не собиралась увольняться. Каждое утро она направлялась на работу, полная энергии и энтузиазма, чего нельзя было сказать про ее коллег. Маргарита Карлоу, раньше всегда веселая, говорила, что все время чувствует усталость. Хейзел Винсент настолько переутомлялась, что решила уйти. Они с Тео еще не успели пожениться, так что она заполучила работу в компании «Дженерал электрик».

Но со сменой обстановки ей лучше не стало. Хейзел понятия не имела, что с ней не так: она теряла в весе, ощущала слабость, и у нее до жути болела челюсть. Она была так обеспокоена своим состоянием, что в итоге попросила штатного врача в новой компании обследовать ее, однако он не смог поставить диагноз.

Если она и была в чем-то уверена, так это в том, что причина ее плохого самочувствия – не работа с радием.

В октябре 1920 года о радиевой компании заговорили в местных новостях. Остатки породы после выделения радия напоминали песок, и компания избавлялась от этих промышленных отходов, продавая их школам и игровым площадкам для наполнения песочниц; подошвы детской обуви становились белыми от контакта с ним, а один маленький мальчик пожаловался маме на жжение на руках. Тем не менее фон Зохоки уверял, что песок для детских игр был «крайне гигиеничным», а также «более полезным, чем целебные грязи знаменитых оздоровительных курортов».

Кэтрин Шааб уж точно без малейших колебаний вернулась в радиевую компанию, когда ей в ноябре 1920 года предложили заняться обучением новых работников в студиях компаний по производству часов. Они базировались главным образом в Коннектикуте, в том числе в компании Waterbury Clock. Кэтрин обучила множество девушек методике, которой пользовалась сама: «Я научила их, – рассказывала она, – класть кисть себе в рот».

Новые девушки радовались возможности работать с радием, так как всеобщее помешательство на нем продолжалось, достигнув своего пика с приездом в США Марии Кюри в 1921 году. В январе того же года, в рамках непрекращающегося освещения радия в прессе, фон Зохоки написал статью о нем для журнала American. «Радий таит в себе величайшую силу в мире, – высказал он свое мнение. – В микроскоп можно увидеть вихри, мощные, невидимые силы, способы применения которых, – признал он, – нам еще не известны». В завершение он добавил читателям интриги: «Уже сейчас радий открыл для нас невероятные возможности, однако никто не может предсказать, что он откроет для нас завтра».

И вправду, никто не мог ничего предсказать, включая и самого фон Зохоки. Одного конкретного события он уж точно не ожидал: летом 1921 года его изгнали из его же собственной компании. Сооснователь фирмы, Джордж Уиллис, продал значительную часть своих акций финансовому управляющему компании, Артуру Роедеру. Вскоре после этого обоих врачей бесцеремонно исключили из совета директоров в результате корпоративного поглощения. Переименованную в Радиевую корпорацию Соединенных Штатов (USRC) компанию, казалось, ждало великое будущее в послевоенном мире, однако управлять ею теперь предстояло не фон Зохоки.

В освободившееся президентское кресло грациозно проскользнул Артур Роедер.

Глава 5

Молли Маггия осторожно просунула язык в пустое пространство между зубами. Ой. Стоматолог удалил разболевшийся зуб еще несколько недель назад, однако ей до сих пор было невероятно больно. Она вздрогнула и вернулась к своим циферблатам.

В студии стояла непривычная тишина – так много девушек ушло. Дженни Стокер и Ирен Рудольф попали под сокращение, а двоюродная сестра Ирен Кэтрин уволилась во второй раз. Вместе с Эдной Больц они ушли расписывать циферблаты для Luminite Corporation – еще одной базирующейся в Ньюарке радиевой фирмы. Из первоначальных девушек остались, по сути, лишь сестры Смит и Карлоу – ну и сама Молли. Самым же печальным, с ее точки зрения, было то, что Элла Экерт ушла, чтобы устроиться в универмаг. Студия определенно не была прежним местом с тех пор, как у руля встал Роедер.

Молли закончила очередной ящик циферблатов и встала, чтобы отнести его мисс Руни. Вопреки ее воле язык так и норовил скользнуть в дырку от зуба. Боль была такой надоедливой. Она решила, что если вскоре ей не полегчает, то она снова пойдет к стоматологу – причем к другому, который сможет понять, что именно с ней не так.

В октябре 1921 года она записалась к доктору Джозефу Кнефу, стоматологу, которого ей порекомендовали как эксперта в необычных болезнях полости рта. Молли не могла дождаться приема. Вот уже несколько недель боль в нижней десне и челюсти была настолько сильной, что она еле терпела. Когда доктор Кнеф провел ее в своей кабинет, Молли отчаянно надеялась, что он сможет ей помочь. Казалось, тот первый стоматолог сделал только хуже.

Кнеф был высоким смуглым мужчиной средних лет, в очках с черепаховой оправой. Он аккуратно потрогал десны и зубы Молли и покачал головой, осматривая место, где раньше был удаленный предыдущим стоматологом зуб. Хотя прошло уже больше месяца с тех пор, как его вырвали, рана так и не зажила. Кнеф изучил воспаленные десны и слегка потрогал зубы, которые, казалось, немного шатались. Он энергично кивнул, уверенный, что нашел причину проблемы. «Я лечил ее, – позже рассказал он, – от пиореи». Это было тогда крайне распространенное воспалительное заболевание, затрагивавшее ткани вокруг зубов. У Молли наблюдались все симптомы. Кнеф был уверен, что благодаря его профессиональному уходу ей вскоре непременно станет лучше.

Лучше ей, однако, не стало. «Лечение не помогало, – вспоминал Кнеф, – и состояние девушки все ухудшалось».

Ей было ужасно, ужасно больно. Молли удалили еще несколько зубов – Кнеф пытался остановить распространение инфекции, избавившись от источника болезненных ощущений, однако полость рта не заживала. В оставшихся от зубов дырках появились еще более неприятные язвы, причинявшие боль сильнее, чем зубы.

Молли не сдавалась и продолжала работать в студии, хотя класть кисть в рот теперь было крайне неприятно. Маргарита Карлоу, которая полностью поправилась, пыталась с ней поболтать, однако Молли почти ничего не отвечала. Ее беспокоили не только больные десны, о которых она, казалось, все время думала, но и неприятный запах изо рта, сопровождавший воспаление. Стоило ей открыть рот, как оттуда вырывался противный запашок, которого она до жути стыдилась.

В конце ноября 1921 года ее сестра Альбина вышла замуж за Джеймса Лариса. Свадьбу сыграли за день до второго дня рождения дочки Кинты, и невеста упивалась забавными кривляньями своей племянницы и мыслями о собственном материнстве. Она представляла, как вскоре у них с Джеймсом появятся свои малыши.

Не обошлось и без тучи на горизонте, омрачавшей счастье молодоженов: это была Молли. Хотя Альбина теперь редко с ней виделась, так как они жили далеко друг от друга, все сестры Молли не могли не переживать из-за ее ухудшающегося состояния. Прошли недели, и теперь у девушки болел не только рот, но и совершенно не связанные с ним участки тела. «У моей сестры, – вспоминала Кинта, – начались проблемы с зубами и нижней челюстью, а также губами и ступнями. Мы думали, что это все ревматизм». Врач назначил ей аспирин и отправил домой на Хайленд-авеню.

Что ж, по крайней мере, она жила вместе со специалистом. Ее соседкой была 50-летняя Эдит Мид, профессиональная медсестра, и она, как могла, заботилась о Молли. Только вот ничего из того, чему ее учили, не могло помочь ей разобраться с этой болезнью. Она в жизни не видела ничего подобного. Ни Кнеф, ни семейный врач Молли, ни Эдит, казалось, были не в состоянии вылечить Молли. С каждым приемом приходил очередной солидный счет от врача, однако, сколько бы Молли ни тратила денег, толку от этого не было.

На самом деле, чем больше Кнеф старался помочь – а он применял ряд «экстремальных методов лечения», – тем Молли становилось только хуже: сильнее беспокоили зубы, десны и язвы. Порой Кнефу даже не приходилось выдирать у нее зубы, они выпадали сами. Что бы он ни делал, остановить этот разрушительный процесс не удавалось.

А иначе как разрушительным его было и не назвать. Рот Молли буквально разваливался на части. Она пребывала в постоянной агонии, и лишь местное болеутоляющее могло принести хоть какое-то облегчение. Для Молли, любившей повалять дурака, это было невыносимо. Если раньше ее широкая улыбка сияла на все лицо, то теперь ее было не узнать: все больше и больше зубов выпадало. Впрочем, ей в любом случае было слишком больно, чтобы улыбаться.

Минуло Рождество, начался новый год, и врачи решили, что наконец вычислили ее таинственную болезнь. Язвы во рту… чрезвычайная усталость… молодая одинокая девушка живет отдельно от родителей. Что ж, это было просто очевидно. Двадцать четвертого января 1922 года врачи взяли у нее анализы на сифилис, «болезнь Купидона» – заболевание, передающееся половым путем.

Однако результат оказался отрицательным. Врачам снова пришлось погрузиться в раздумья.

К этому времени доктор Кнеф стал замечать некоторые странности в ее состоянии, из-за которых начал сомневаться в своем изначальном диагнозе. Казалось, что-то атакует ее организм изнутри, однако он понятия не имел, что бы это могло быть. Неумолимым разрушением ротовой полости дело не ограничивалось: его тренированному носу отчетливый запах у нее изо рта показался «крайне необычным»: «он определенно отличался от того запаха, что обычно сопровождает типичные формы некроза челюсти».

Некроз означает отмирание ткани, в данном случае костной. Зубы Молли – точнее, то, что от них осталось, – буквально гнили у нее во рту.

Дополнительно изучив проблему, Кнеф пришел к заключению, что Молли страдала от заболевания, напоминавшего отравление фосфором. То же самое предположил и врач Кэтрин Шааб, когда она обратилась за помощью из-за внезапной угревой сыпи несколькими годами ранее.

Симптомы «фосфорной челюсти» – как жертвы отравления мрачно прозвали это заболевание – были крайне схожи с наблюдавшимися у Молли: потеря зубов, воспаление десен, некроз, боль. Так что на следующем приеме Кнеф спросил у Молли, чем она занимается на работе.

«Рисую цифры на часах, чтобы они светились в темноте», – ответила она, вздрогнув от боли, когда язык коснулся язв у нее во рту.

Эта информация еще больше усилила его подозрения. Кнеф решил взять дело в свои руки. Он посетил радиевый завод – однако там ему особо помогать не стали. «Я попросил у них формулу их соединения, – вспоминал он, – однако мне отказали». Краска, в конце концов, была крайне доходной коммерческой собственностью; компания не могла делиться со всеми подряд ее сверхсекретной формулой. Кнефу только сказали, что никакого фосфора они не используют, а также заверили, что работа на фабрике никак не могла стать причиной болезни девушки.

Его собственные тесты, казалось, подтверждали заявления фирмы. «Я думал, что все ее проблемы могли быть вызваны содержащимся в краске фосфором, – позже признался он, – однако все проведенные мной тесты не смогли его выявить». Врачи все еще оставались в неведении.

Никакое лечение не помогло Молли. Боль уже стала невыносимой. Ее рот превратился в скопление язв; она с трудом произносила слова, не говоря уже о том, чтобы принимать пищу. Ее сестры с ужасом за этим наблюдали. Она так сильно мучилась, как сказала Кинта, что «я падаю духом каждый раз, когда вспоминаю [об этом]».

Каждый, кто когда-либо перенес абсцесс зуба, может себе хотя бы частично представить, как сильно она страдала. К этому времени вся нижняя челюсть Молли, ее нёбо и даже кости ушей, можно сказать, превратились в один огромный гнойник. И речи не могло быть о том, чтобы работать в таком состоянии. Она уволилась из студии Оранджа, где провела столько счастливых часов, расписывая циферблаты, и была вынуждена все время проводить дома. Она не сомневалась, что в один прекрасный день врачи поймут, что с ней не так, и вылечат ее, чтобы она могла нормально жить дальше.

Исцеления, однако, так и не произошло. В мае Кнеф предложил Молли снова прийти к нему на прием, чтобы он мог обследовать ее и понять, каких успехов удалось добиться. Молли приковыляла к нему в кабинет; боли в бедрах и стопах усилились, и она с трудом передвигала ноги. Думала она все время, впрочем, только лишь про свой рот – он целиком поглощал все ее мысли. От этой адской боли не было спасения.

Кое-как забравшись на стоматологическое кресло доктора Кнефа, она откинулась назад. Очень осторожно открыла рот. Врач склонился над ней и приготовился ощупать ротовую полость.

Он увидел, что зубов у нее уже почти не осталось – вместо них рот был усыпан красными язвами. Молли дала понять, что больше всего у нее болит челюсть, так что Кнеф осторожно дотронулся до кости.

К его ужасу и потрясению, хотя прикосновение было легким, челюсть Молли сломалась под нажимом его пальцев. Он удалил часть «не в ходе операции, а просто достав кость у нее изо рта».

Приблизительно через неделю тем же самым способом ей удалили уже всю нижнюю челюсть.

Для Молли это было невыносимо – однако никакого облегчения ждать не приходилось. Врачи могли предложить ей только обезболивающее, которое почти не помогало. Все ее лицо под пышными каштановыми волосами было сплошной болью. У нее развилась анемия, еще больше усилившая слабость. Двадцатого июня Кнеф, хотя и не был специалистом в проведении этой процедуры, повторно проверил ее на сифилис – и на этот раз результат оказался положительным.

Узнай об этом Молли, она, наверное, была бы ошарашена, однако многие врачи в то время утаивали такой диагноз от своих пациентов, и с большой вероятностью Кнеф ей ничего не сказал, желая, чтобы она сосредоточилась на выздоровлении. Если бы узнала, она бы сразу поняла, что это попросту невозможно. Но она понятия не имела, в чем причина ее болезни на самом деле. Раз уж на то пошло, она должна бы сиять здоровьем – мало того что ей было всего двадцать с небольшим, так она еще и годами работала с радием, черт возьми. Еще в феврале местная газета торжественно заявила: «Радий можно есть… наверное, в грядущие годы мы сможем покупать радиевые таблетки, которые продлят нам жизнь на годы!»

Для Молли же время, казалось, истекало. После того как она лишилась челюсти, было сделано важное открытие. Кнеф всегда надеялся, что если удалить зуб или участок пораженной кости, то развитие таинственной болезни можно остановить. Теперь же стало очевидно, что «каждый раз после удаления части затронутой болезнью кости распространение некроза не прекращалось, а лишь ускорялось». За лето состояние Молли еще больше ухудшилось. Теперь у нее начались сильнейшие боли в горле, хотя она и не понимала, из-за чего. Челюсть временами внезапно кровоточила, и Эдит прижимала к лицу Молли марлевые повязки, чтобы остановить кровь.

Сентябрь 1922 года. В Ньюарке бывшая коллега Молли Эдна Больц готовилась к свадьбе. Ее будущий муж, Луис Хассман, был сантехником немецкого происхождения, с голубыми глазами и темными волосами. Он отдавал ей себя целиком. В трогательном предвкушении знаменательного дня она разложила перед собой всю свою «амуницию»: подвенечное платье, чулки, свадебные туфли. Осталось недолго.

Осталось недолго. Слова радостного волнения. Ожидания. И ободрения – для тех, кому больно.

Осталось недолго.

В сентябре 1922 года специфическая инфекция, мучившая Молли Маггию почти год, распространилась на ткани ее горла. Болезнь «медленно проедала себе путь к ее яремной вене». Двенадцатого сентября в пять вечера ее рот залило кровью – она текла так быстро, что Эдит не могла ее остановить. Беззубый, лишенный кости, лишенный слов рот наполнялся кровью, пока она не начала стекать с губ по болезненному, трясущемуся лицу. Это было слишком. Она умерла, как сказала ее сестра Кинта, «мучительно и ужасно».

Ей было всего 24.

Ее семья места себе не находила – они терялись в догадках, что могло столь внезапно лишить их Молли. «Она умерла, и врачи сказали, что понятия не имеют, от чего», – вспоминала Альбина.

Семья предприняла попытки разобраться. Альбина добавила: «Моя старшая сестра ходила к доктору Кнефу; нам сказали после ее смерти, что она умерла от сифилиса».

Сифилис. Какой же постыдный, печальный маленький секрет!

Пришли итоговые медицинские счета на имя отца девочек Валерио с подписью «Для Амелии». Семейный врач по их просьбе сделал им скидку. Конечно, они были рады такому поступку с его стороны, однако Молли это вернуть не могло.

Они похоронили ее в четверг, 14 сентября 1922 года, на кладбище Роздейл в Орандже, в деревянном гробу с серебряной табличкой, на которой было написано просто «Амелия Маггия».

Прежде чем с ней попрощаться, родные Молли достали ее одежду: белое платье, чулки, черные лакированные туфли. Они аккуратно накрыли тело Молли и проводили ее в последний путь.

Ее семья надеялась, что теперь она наконец сможет обрести покой.

Глава 6

Оттава, Иллинойс

Соединенные Штаты Америки

– сентябрь 1922 года—

Через два дня после похорон Молли в 800 милях от Оранджа в местной газете небольшого городка под названием Оттава, штат Иллинойс, появилось объявление. «Требуются девушки», – гласил заголовок. Далее текст был следующим: «Несколько девушек, от 18 и старше, для мелкой росписи кистями. Работа в чистой студии с пользой для здоровья, окружение приятное. Обращаться к мисс Мюррей, в здание средней школы, 1022, улица Колумба».

Звучало восхитительно.

Оттава была крошечным городком – население 10 816 человек, – расположенным в 85 милях к юго-западу от Чикаго. Как гласил городской справочник, это «истинно американский город», и такие слова характеризовали его как нельзя более точно. Местные банки заявляли, что «у них царит дружелюбие», а местные предприниматели в рекламных объявлениях писали, что ведут свой бизнес «в квартале к северу от почты». Оттава находилась в сердце сельской части Иллинойса, в окружении фермерских земель, под невозможно просторным небом Среднего Запада. Местное население радовалось просто жить своей жизнью, воспитывать детей, усердно работать. Люди здесь жили единой сплоченной общиной и были крайне религиозными, в большинстве католиками. Оттава была «маленьким городом с множеством церквей». «Граждане Оттавы, – говорилось в городском справочнике, – процветают и обладают прогрессивными взглядами». Идеальное место для новой вакансии по росписи циферблатов.

На этот раз сотрудников нанимала не корпорация United States Radium, хотя они и прекрасно знали своего конкурента. Работу предлагала компания Radium Dial, но ее президент Джозеф А. Келли оставался в головном офисе в Чикаго, так что девушкам предстояло обращаться по поводу трудоустройства к мисс Мюррей, управляющей студии.

Лотти Мюррей была невероятно преданным сотрудником – эта худощавая незамужняя женщина 44 лет работала в компании уже шестой год. Ее студия сменила несколько мест, и теперь очередь дошла до Оттавы. Одной из первых очень успешных кандидаток стала 19-летняя Кэтрин Вольф. Она родилась и выросла в Оттаве, была глубоко верующей прихожанкой церкви Святого Колумбы, расположенной по диагонали напротив студии.

Несмотря на юный возраст, она уже успела перенести в своей жизни несколько серьезных бед. Ей было всего шесть, когда ее матери Бриджет не стало, а четыре года спустя, в 1913 году, от «проблем с легкими» скончался и ее отец Морис. В результате десятилетнюю Кэтрин отправили жить с ее престарелыми тетушкой Мэри и дядей Винчестером Муди Биггарт. Она поселилась в их доме на улице Ист-Супериор, 520.

У Кэтрин были густые, черные как уголь волосы и очень бледная кожа. Эта очень скромная и тихая девушка без каких-либо претензий, тем не менее, была довольно смекалистой и в студию пришла не ради забавы. Роспись циферблатов для часов и авиационных приборов стала ее первой работой. «Это была увлекательная работа, да и платили неплохо, – с энтузиазмом говорила она, – однако каждая линия должна была оказаться на своем месте».

А чтобы сделать кончик «японских кистей размером с карандаш», которые использовали девушки в Оттаве, достаточно тонким, был лишь один способ. «Мисс Лотти Мюррей научила нас заострять щетину из верблюжьего волоса с помощью языка, – вспоминала Кэтрин. – Сначала мы макали кисть в воду, затем в порошок, а после клали кончик кисти между зубами».

«Смочить губами, обмакнуть, покрасить» – тот же самый прием снова был в деле, лишь персонажи поменялись.

К Кэтрин в студии присоединилась 16-летняя Шарлотта Невинс. В объявлении говорилось «от восемнадцати и старше», однако такая мелочь не могла ее остановить: все ее подруги были здесь, и ей не терпелось работать вместе с ними. Шарлотта была младшей из шестерых детей в семье, и, наверное, ей попросту хотелось поскорее повзрослеть. Она была веселой, заботливой девушкой, а также, подобно Кэтрин, ревностной католичкой. Обычно тихая, если она считала нужным высказаться, то ее уже было не заглушить.

Кэтрин не единственная скрыла правду о своем возрасте; другим работником, поступившим точно так же – хотя в компании наверняка знали об этом, – была Мэри Вичини, милая итальянка, попавшая в Америку еще младенцем. В 1922 году ей исполнилось всего 13, однако она все равно смогла заполучить желаемую работу. В самом деле, проворные пальчики девочек-подростков как нельзя кстати подходили для тонкой работы по росписи циферблатов; согласно записям, некоторым было всего 11. С претендовавшими на место девушками мисс Мюррей помогали мистер и миссис Рид. Руфус Рид был помощником управляющего, 39-летним уроженцем Нью-Йорка, до мозга костей преданным фирме. Высокий и лысый, среднего телосложения, он носил очки в темной оправе. Он был глухим, однако это нисколько не мешало ему выполнять свою работу. Возможно, именно поэтому он был так благодарен фирме, которая столь хорошо к нему относилась. Подобно мисс Мюррей, Рид вместе со своей женой Мерседес, работавшей инструктором, были с компанией уже многие годы.

Мерси Рид славилась своей манерой проводить инструктаж: «она с лопатки ела светящийся материал, чтобы дать понять девушкам, что он безвреден», слизывая его прямо у них на глазах. Шарлотта Невинс вспоминала: «Когда я работала на заводе, расписывая циферблаты, мне все время говорили, что радий ни за что не причинит мне вреда. Они даже призывали нас рисовать кольца на пальцах, а также раскрашивать пуговицы на одежде и пряжки ремней».

Девушки делали все в точности, как им говорили. Они были «довольными и веселыми» и частенько разрисовывали себе одежду. Многие брали краску домой; одна женщина даже раскрасила ею стены, чтобы сделать интерьер более эффектным. Казалось, в Radium Dial о перерасходе материала переживали не так сильно, как в USRC: бывшие работники рассказывали, что с радием обращались совершенно беспечно, и, в отличие от студии в Орандже, где остатки порошка смахивали щеткой в конце рабочего дня, здесь «чистка была добровольной процедурой, и немногие работницы этой возможностью пользовались».

С какой стати им это делать, если они могут отправиться домой, сияя, словно ангелы? «В маленьком Иллинойсе девушкам все завидовали, когда они выходили по вечерам со своими парнями, их платья и шляпы, а иногда даже сами руки пылали яркой светящейся краской», – говорилось в газете. Одна местная девушка вспоминала: «Как же мне хотелось работать там – это была престижная работа для девушек из бедных рабочих семей». Когда красильщицы посещали аптеку, чтобы купить домашние конфеты, газировку или мороженое, то за ними оставался след из светящейся пыли. Кэтрин вспоминала: «Когда я возвращалась домой и мыла руки в ванной с выключенным светом, они сияли, как у призрака. Одежда в темном шкафу тоже мерцала. Когда я шла по улице, то полыхала от радиевой пудры». Этих женщин «шутливо прозвали призрачными девушками».

Они трудились шесть дней в неделю, используя зеленовато-белую краску вроде той, что применяли в Орандже, состоящей из тех же самых ингредиентов, и от девушек ждали, что они будут «работать, работать и только работать». У них был обеденный перерыв, однако миссис Рид ела прямо за своим столом для раскраски, и хотя некоторые девушки заскакивали домой или в ближайшие кафе, большинство предпочитали оставаться в студии, следуя примеру своей наставницы. Кэтрин вспоминала: «Мы обедали прямо за своими рабочими скамьями рядом со светящейся краской и нашими кистями; мы старались расправиться с едой как можно быстрее». В конце концов, «так мы зарабатывали больше денег».

Девушки заявили: «Мы были чрезвычайно довольны своей работой», и компания Radium Dial была довольна не меньше. Она следовала примеру своего основного клиента, часовой компании Westclox. В их пособии для сотрудников было написано: «Мы ждем от вас усердной работы, и тогда вас не обделят оплатой вашего труда… Если вы не собираетесь работать усердно и кропотливо, то вы ошиблись местом».

Для Кэтрин и Шарлотты, равно как и для Мэри, это место казалось самым что ни на есть подходящим.

Глава 7

Ньюарк, Нью-Джерси

– ноябрь 1922 года—

«Мисс Ирен Рудольф?»

Ирен нерешительно поднялась на ноги, услышав, как ее вызвал доктор Барри, и проковыляла в его кабинет. Проблемы у нее начались со ступней, хотя теперь они и беспокоили ее меньше всего; ей почти удавалось жить нормальной жизнью, если она делала все медленно. Ее родные, включая двоюродную сестру Кэтрин Шааб, всячески ей помогали. Теперь же настоящей проблемой для Ирен стал рот.

Она ходила в эту стоматологию с августа, хотя зубы начали беспокоить ее еще весной 1922 года. Хотя она и наблюдалась уже у нескольких стоматологов, ее состояние лишь ухудшалось, так что в мае ей пришлось уйти со своей работы на корсетной фабрике.

Теперь у нее не было постоянного дохода, а медицинские счета всё росли, и ее финансовое состояние стало плачевным. Занимаясь росписью часов, она разумно откладывала свою большую зарплату, однако теперь загадочная болезнь истощала денежные запасы.

С каждым дорогостоящим приемом Ирен надеялась на улучшение. Забравшись в стоматологическое кресло доктора Барри, она широко открыла рот, молясь в надежде услышать хорошие новости.

Уолтер Барри, опытный стоматолог 42 лет, осматривал ротовую полость Ирен с растущим замешательством. Он и его партнер, доктор Джеймс Дэвидсон, с лета проводили Ирен операции. Тем не менее, как бы они ни пробовали ее лечить – например, удалением пораженных участков челюсти и зубов, – ей, казалось, становилось только хуже. Их кабинет располагался на Броад-стрит, 516, прямо напротив публичной библиотеки Ньюарка, однако ответа не удалось найти ни в одном учебнике или медицинском журнале на полках. Болезнь была за пределами их понимания. Когда Барри осмотрел изувеченный рот Ирен во время этого последнего приема, 8 ноября 1922 года, он увидел, что инфекция еще больше распространилась, окрасив воспаленные десны нездоровым желтоватым оттенком.

У Джеймса Дэвидсона был опыт в лечении «фосфорных челюстей», и вместе с Барри они теперь не сомневались, что именно в этом и заключалась проблема Ирен. «Я сразу же стал расспрашивать [Ирен] по поводу [ее] работы, – вспоминал Барри. – Я хотел узнать, не содержал ли использовавшийся ею материал фосфор».

Сам того не ведая, он шел по стопам доктора Кнефа, лечившего Молли Маггию, – однако два этих расследования между собой не пересеклись, да и у Кнефа не было возможности поделиться своим открытием о том, что, чем больше он удалял пораженную кость, тем все быстрее и быстрее разрушалась челюсть Молли. Теперь та же участь постигла и Ирен.

Барри сказал своей пациентке, что, как ему кажется, она страдает от «некой производственной болезни». Тем не менее, как позже заметила Кэтрин Шааб, «про радий никто даже не заикнулся».

Радий считался настоящим медицинским чудом, и люди даже не думали в нем сомневаться.

Таким образом, хотя и возникли некоторые предположения, что виновником болезни Ирен стала светящаяся краска, главным подозреваемым все-таки оставался фосфор.

В декабре состояние Ирен ухудшилось, и ее положили в больницу. Она была до ужаса бледной, у нее диагностировали анемию. Именно в этой больнице она и решила, что не будет просто лежать и молча страдать.

Потому что, пускай стоматолог Ирен и не пересекался с доктором Кнефом, красильщицы циферблатов активно обменивались между собой слухами. К этому времени Ирен уже слышала про смерть Молли Маггии. Сплетники говорили, что ее погубил сифилис, однако девушки, которые хорошо ее знали, не могли в это поверить. Ирен рассказала врачу, что была и другая девушка с точно такими же симптомами, которая умерла всего несколькими месяцами ранее. Семейство Маггия пыталось продолжать жить, несмотря на свою тяжелую утрату – той зимой Кинта снова забеременела, а Альбина надеялась, что вскоре тоже сможет объявить такую же чудесную новость, – однако для Ирен, чахнущей в больничной палате, смерть Молли была не в прошлом – она напрямую касалась ее ужасного настоящего.

А затем она рассказала врачу кое-что еще. Она сообщила, что заболела еще одна девушка.

Она могла иметь в виду Хелен Куинлан, которая слегла с сильнейшим воспалением горла и опухшим лицом, из-за чего ее тонкие черты раздулись. У нее тоже были проблемы с зубами и стали появляться первые признаки анемии. Однако позже выяснилось, что Хелен и Ирен находились в разных социальных кругах: на самом деле она говорила о Хейзел Винсент.

С тех пор как Хейзел ушла из USRC, она все сильнее и сильнее болела. Ей сказали, что она страдает от анемии и пиореи, а ее врач из-за черных выделений с «чесночным запахом», сочащихся у нее изо рта и носа, также подозревал «фосфорную челюсть». Ее возлюбленный с детства Тео ужасно за нее переживал.

С точки зрения Ирен, случай Хейзел был слишком сильно похож на ее собственный, чтобы списать это на простое совпадение. Во время консультации с доктором Алленом в больнице она осторожно провела параллели, пытаясь дать ему понять, что дело куда серьезнее. Услышанного ему было достаточно. Все указывало на то, что причина болезни крылась в работе Ирен. Двадцать шестого декабря 1922 года доктор Аллен сообщил в Бюро охраны труда на производстве о случае Ирен как об отравлении фосфором и попросил провести расследование. В ведомстве сразу же взялись за дело, и уже несколько дней спустя на заводе в Орандже появился инспектор, выискивающий свидетельства отравления на производстве.

Инспектора проводил в студию покраски часов Гарольд Вьедт, вице-президент USRC, ответственный за производство. Вместе они молча наблюдали, как работают девушки. Их было не так много – роспись часов в Орандже превратилась чуть ли не в сезонную работу, так что девушки теперь трудились не на постоянной основе, – тем не менее инспектор обратил внимание, что все они смачивают кисти губами. Он сообщил о своем наблюдении мистеру Вьедту, который поспешил заверить, что «он многократно предупреждал [девушек] о том, что так делать опасно, однако они упорно продолжали так делать».

Если бы красильщицы услышали этот разговор, они наверняка были бы потрясены. Не считая того единственного раза, когда Сабин фон Зохоки предупредил Грейс Фрайер о том, что она может заболеть, если продолжит смачивать кисти губами, ни одного работника, включая наставниц и бригадиров, никто ни о чем не предупреждал, и уж точно ни один из них ни разу не слышал, чтобы смачивание кистей губами называли «опасным занятием». Напротив, их бесконечно заверяли в прямо противоположном – когда руководство решало удостоить их своим вниманием.

В целом фирма никак не вмешивалась в рабочий процесс. Казалось, ей было все равно, как именно девушки красили, если материал не расходовался впустую, а работа выполнялась.

Инспектор продолжил наблюдать за девушками. Он заметил, что одна из них, которая была старше всех остальных, немного прихрамывала, когда несла готовые циферблаты бригадирше, Джозефине Смит, недавно получившей повышение. Мисс Руни покидала компанию, чтобы перейти в корпорацию Luminite.

Сара Майлефер действительно хромала. Она думала, что это просто возраст – в конце концов, ей было уже 33, а с годами боли меньше не становится. Кроме того, работа вкупе с материнством изнуряли. У нее не хватало сил, чтобы поспевать за своей сестрой Маргаритой, не говоря уже про 11-летнюю дочь. Сара была благодарна, что компания с пониманием относится к ее хромоте. «Один из бригадиров заезжал за ней перед работой и отвозил домой в конце дня из-за ее проблемы».

По окончании проверки был взят образец краски для анализа. Его отправили Джону Роачу, замначальника Департамента труда Нью-Джерси. Инспектор попросил «проследить за этим заводом, потому что он находится вне нашей юрисдикции». Таким образом, через несколько недель была проведена вторая проверка, и инспектор, Лиллиан Эрскин, отчиталась о ее результатах Роачу 25 января.

Подход Эрскин был несколько иной, чем у первого инспектора. В рамках своего расследования она поговорила со специалистами по радию и сообщила Роачу об «отсутствии каких-либо известных случаев некроза костей в результате воздействия радия». Таким образом, она заключила: «Этот случай [Ирен Рудольф], а также второй известный случай [Хейзел Винсент], скорее всего, являются лишь случайным совпадением, ставшим результатом абсцесса зубов и некомпетентности стоматолога».

Роач отдал краску на тестирование химику доктору Мартину Шаматольски. Шаматольски был образованным человеком и сразу же понял, что вряд ли ему удастся найти в краске фосфор, так как элемент отсутствовал в списке ингредиентов. Не проведя ни единого анализа, он проницательно написал Роачу 30 января 1923 года: «Я полагаю, что серьезное заболевание челюсти вызвано воздействием радия».

Это была очень смелая идея, однако неожиданное предположение Шаматольски подкрепляли и некоторые научные данные. В списке литературы по исследованиям радия, опубликованном самой компанией USRC всего четырьмя месяцами ранее, числилась статья под заголовком «Опасности радия – губительные последствия». На самом деле в списке были и другие статьи, рассказывавшие о потенциальном вреде радия, самая ранняя из которых датировалась еще 1906 годом. Во внутренней служебной записке компания даже признала существование «значительного» числа статей начала XX века, рассказывающих об опасностях радия. Одна женщина в Германии в 1912 году умерла после лечения радием. Ее врач сказал, что «без всякого сомнения» причиной смерти стало отравление радием.

С другой стороны, было огромное количество литературы, положительно отзывавшейся о радии. Еще в 1914 году специалисты знали, что радий может откладываться в костях, провоцируя изменения в составе крови. Эти изменения, однако, считались полезными – якобы радий стимулировал костный мозг вырабатывать больше красных кровяных телец. Отложения радия внутри организма были даром, без конца приносившим пользу.

Если же присмотреться к этим положительным публикациям поближе, то можно заметить у них общий знаменатель: все написавшие их ученые работали на различные радиевые компании. Так как радий был крайне редким и таинственным материалом, те, кто занимался его промышленной разработкой, по сути, контролировали чуть ли не единолично его общественный образ, а также большую часть имеющихся научных знаний о нем. Многие фирмы выпускали собственные посвященные радию журналы и бесплатно раздавали врачам – на их страницах было полно многообещающих отчетов об исследованиях. Фирмы, получавшие прибыль от радиевой медицины, выпускали только положительную литературу.

Таким образом, предположение Шаматольски осталось неуслышанным на фоне мощного рева хорошо финансируемой кампании по распространению литературы в поддержку радия. Сам Шаматольски, однако, был добросовестным и умным человеком. Понимая, что на анализы уйдут месяцы, а также отдавая себе отчет, что все это время работа в студии росписи часов будет продолжаться, к своему письму от 30 января он добавил особое примечание. Хотя его смелая теория еще не была доказана, он позволил себе написать: «Я бы рекомендовал всех работающих с радием предупредить с помощью распечатанных листовок об опасности попадания этого материала на кожу или в организм человека, в особенности в рот, а также потребовать от них соблюдать строжайшие меры гигиены». Тем не менее по какой-то причине ничего подобного не произошло. Возможно, это послание так и не было передано.

Возможно, компания решила его проигнорировать.

Шел 1923 год, Шаматольски проводил свои тесты, а Ирен Рудольф, отправленная из больницы домой, продолжала страдать от ужасных язв и ран, которые мучили в свое время и Молли Маггию. Анемия у Ирен, как и у Хейзел Куинлан, все усиливалась. Они были бледными, ослабшими созданиями, лишенными сил, лишенными жизни. Врачи лечили их то от одного, то от другого – но ничего не помогало.

Причем болели не только они. С тех пор как Джорджа Уиллиса, сооснователя радиевой фирмы в Орандже, выгнали из собственной компании, его дела ухудшились. Казалось, прошло уже много времени после того, как он безрассудно брал голыми руками все эти пробирки с радием каждый день на работе, – ничего, однако, не миновало без следа. С периодом полураспада в 1600 лет радий может дать о себе знать далеко не сразу.

Через несколько месяцев после ухода из компании Уиллис заболел, и в сентябре 1922-го, когда умерла Молли Маггия, ему ампутировали большой палец на правой руке: анализы показали, что он был поражен раком. Уиллис не стал держать болезнь в секрете и опубликовал свои выводы. В феврале 1923 года в журнале Американской медицинской ассоциации (JAMA) он написал: «Репутация безвредного элемента, имеющаяся у радия, может быть следствием того, что до сих пор мало кто из людей был подвержен ежедневному воздействию большого количества радия на протяжении длительного периода времени… Есть все основания опасаться, что пренебрежение мерами предосторожности может привести к тяжелым последствиям для людей, работающих с радием».

Данных о том, как отнеслись к этой статье в его бывшей компании, не осталось. Наверное, они попросту отмахнулись: в конце концов, Уиллис на них уже больше не работал, а значит, все это не важно.

Проигнорировали ее, впрочем, не только они. Казалось, никто не обратил внимания на эту маленькую статью в специализированном журнале.

В апреле 1923 года Шаматольски закончил свои тесты. Как он и подозревал, в светящейся краске не было обнаружено ни малейшего следа фосфора.

«Я совершенно уверен, – написал он 6 апреля 1923 года, – в правильности мнения, высказанного мной в предыдущем письме. Все эти проблемы могли быть вызваны воздействием радия».

Глава 8

Оттава, Иллинойс

– 1923 год—

Девушки в Оттаве считали радий одним из главных преимуществ своего положения. Большинство девушек в городе работали продавщицами, секретаршами или на заводе – здесь же было нечто другое. Неудивительно, что эта должность стала самой популярной в городе.

Девушки из всех слоев населения пробовали себя в ней, поддавшись притягательному обаянию радия. Некоторые красильщицы «были, как я их называю, нищебродами, – с неодобрением сказала одна из их коллег. – [Одна] работница была любимой дочерью известного врача, из весьма обеспеченной семьи. Вместе с подружками они задержались здесь всего пару дней». Состоятельным женщинам просто хотелось ощутить на себе, каково быть одной из призрачных девушек: они воспринимали это как своеобразную забаву. Возможно, в результате их интереса «учебное помещение мисс Рид было украшено, словно детский сад»: она могла похвастаться вычурными шторами на окне и цветами в фарфоровой вазе.

Компания Radium Dial изначально разместила объявление о найме 50 девушек, однако в итоге приняла почти 200. Чтобы справляться с растущим спросом, им были нужны все новые и новые работники.

В 1923 году фирма Westclox, главный клиент Radium Dial, занимала 60 % рынка будильников в США, а ее стоимость оценивалась в 5,97 миллиона долларов (83 миллиона в пересчете на современные деньги). Но расписывать циферблаты хотели столь много девушек, что компания могла себе позволить быть привередливой. «Общепринятой практикой, – вспоминала одна работница, – было нанять сразу десять девушек и опробовать их в деле. Из десяти они оставляли, как правило, не более пяти».

Маргарет Луни, которую родные называли Пег, выдержала испытательный срок. Она была близкой подругой Кэтрин Вольф: они учились в одной приходской школе, а Пег так же ходила в церковь Святого Колумбы через дорогу, как и большинство работников Radium Dial.

Семью Луни знали все. Когда Пег пришла в Radium Dial в 1923 году, в семействе было уже восемь детей, а в итоге их число выросло до десяти. Они жили в тесном доме прямо у железнодорожных путей, и шум проезжавших поездов раздавался так часто, что они уже попросту не обращали на него внимания. «Это был крохотный дом: один этаж, деревянный каркас [и] четыре комнаты, по сути, – говорила племянница Пег, Дарленс. – В нем было две маленькие спальни и одна большая, для детей, где с потолка свисали одеяла, разделяя мальчиков и девочек. В каждой кровати спали по трое-четверо детей. Они были нищими дальше некуда».

Тем не менее эта семья была очень сплоченной – в столь тесных условиях иначе невозможно. И они умели веселиться. Пег, стройная невысокая девушка с рыжими волосами и веснушками, то и дело заливалась смехом, а так как в свои 17 она была старшей девочкой в семье, то остальные братья и сестры повторяли за ней. Летом дети семейства Луни бегали босиком, потому что не могли позволить себе обувь, однако это не мешало им играть с соседскими детьми.

С учетом семейного прошлого Пег была в восторге, когда смогла заполучить высокооплачиваемую работу по росписи циферблатов. Она зарабатывала 17,5 доллара (242 доллара) в неделю – «неплохие деньги для бедной ирландки из большой семьи», – большую часть из которых отдавала своей маме. Из-за этой работы ей пришлось попридержать мечту стать учительницей, но она была все еще молода; впереди оставалось полно времени, чтобы учить детей. Пег была чрезвычайно умной девушкой, настолько прилежной в учебе, что в старших классах ее любимым занятием стало «прятаться за словарем», который она обычно читала в «приятном солнечном уголке». Конечно, ей хватит ума стать учительницей, просто пока что она будет расписывать часы, чтобы помочь своей семье.

Как бы то ни было, она хорошо проводила время на работе, расписывая циферблаты вместе с подругами. Пег начала, как и остальные новые девушки, с росписи будильников «Биг-Бен», производимых фирмой Westclox. Это были «внушительные и красивые» часы с циферблатом диаметром порядка десяти сантиметров, так что даже неопытным девушкам не составляло труда раскрасить их крупные цифры. Когда они набирались мастерства, то переключались на часы «Бэби-Бен», раза в два меньше по размеру, а в конечном счете начинали раскрашивать обычные карманные часы диаметром чуть больше трех сантиметров.

Пег удерживала циферблаты рукой, аккуратно вычерчивая цифры зеленовато-белой краской, то и дело смачивая губами кисть из верблюжьего волоса, как ее тому учили. Бумажные циферблаты размещались на тонком металлическом диске, холодном на ощупь. С обратной стороны на нем были небольшие неровности, с помощью которых его потом крепили к корпусу часов.

Рядом с Пег в студии сидела еще одна новенькая: Мэри Бекер. Она работала в пекарне в центре города, однако, как заметил один из ее родных, в Radium Dial «платили больше, чем где бы то ни было еще». За раскрашивание циферблатов Мэри могла получать в два раза больше, так что упрашивать ее не пришлось. «Мэри были нужны деньги, – продолжал ее родственник, – вот она и пришла туда работать».

Подобно Пег, Мэри была из малоимущей семьи. После смерти ее отца от водянки ее мать повторно вышла замуж, и отчим отправил Мэри работать, когда ей было всего 13. С тех пор где она только не трудилась: в пекарне, на заводе, продавщицей в магазине мелочей. Мэри не унывала. «Не помню, чтобы хоть раз видел ее в плохом настроении. Знаете, как обычно люди бывают не в духе или просто на взводе – с ней такого не случалось никогда. Она была из другого теста. Она много смеялась. Громко смеялась. Ее смех был страшно заразительным».

В студии по раскраске часов она сразу же обрела популярность. Мэри была сложившейся личностью со своим мнением обо всем, да и за словом в карман она не лезла. Она была «малышкой-худышкой» с ямочками на щеках, и, несмотря на немецкое происхождение, сильно напоминала испанку со своими выразительными темными глазами и длинными каштановыми волосами, которые завязывала в пучок, иногда намеренно оставляя один вьющийся локон на лбу. Она неплохо сошлась с Шарлоттой Невинс, а Пег Луни объявила своей лучшей подругой.

Поначалу Мэри не была уверена, что останется на этой работе. В первый же день ее научили класть кисть в рот, что ей очень не понравилось. Когда она пришла домой, она прямо сказала матери, что не вернется в студию, так как «ей попросту не нравилась идея засовывать кисть себе в рот».

На следующий день ее решимость улетучилась, и она, хоть ей и не был по душе рабочий процесс, вернулась в студию. «Она осталась из-за денег», – угрюмо заметил ее родственник. Сложно отказаться от столь привлекательной зарплаты.

Не то чтобы Мэри видела эти деньги. «Все деньги уходили ее отчиму, – продолжал ее родственник. – Он был очень строгим и суровым. Ей приходилось отдавать весь свой заработок». Мэри это ненавидела, и ей было особенно неприятно, потому что большинство девушек в студии оставляли деньги себе и тратили их на одежду по последней моде в T. Lucey & Bro, где продавались «корсеты, перчатки, кружева, ленты, всякие безделушки и галантерея».

Мэри мечтала потратить свою зарплату на туфли с высоким каблуком, которые она обожала. В один прекрасный день она решила, что с нее хватит. В конце концов, трудилась она, а не отчим, так что на этой неделе после получки она пойдет прямиком в обувной магазин и выложит свои тяжело заработанные деньги за пару чудесных туфель: это были бы ее первые туфли на высоком каблуке. Так она и поступила – она даже сказала продавцу их не упаковывать, так как собиралась надеть сразу. «В этом была вся Мэри! – с нежностью воскликнул ее родственник. – Она понимала, что если придет в этих туфлях домой, то ее отчим ничего не сможет поделать».

Так и случилось. Мэри поругалась с ним из-за того, что не отдала ему чек, и в итоге уехала из дома, когда ей исполнилось 17. Ее зарплата и мятежный дух ей это позволяли.

Вновь обретенная Мэри дерзость была символом той эпохи. Шли «бурные двадцатые», и даже в таком небольшом городке, как Оттава, чувствовался дух феминизма и женской радости, возвещая о грядущих переменах.

Красильщицы циферблатов были молоды и красивы, и им до жути не терпелось увидеть мир.

А какое же отличное выдалось для этого время. «Сухой закон в Оттаве был не помехой, – заметил один из местных жителей. – Оставалось полно питейных и игорных домов». И не только это, а еще большие джазовые оркестры и веселье. Красильщицы циферблатов вместе со всеми выплясывали под Twentieth Century Jazz Boys, а затем под Бенни Гудмана. В 1923 году в Америке все помешались на танце чарльстон, и девушки из Radium Dial тоже вовсю крутили коленями. Яркое сияние радия на их волосах и платьях делало эти вечеринки особенными. «Многие из девушек, – вспоминала Кэтрин Вольф, – приходили в своих дорогих платьях на работу, чтобы они покрылись сверкающей пылью перед предстоящей вечеринкой».

Таким образом, у девушек было еще больше причин тратиться на модную одежду: они покупали шляпы из последних коллекций, туфли на высоком каблуке, сумочки и жемчужные бусы. Причем веселье бушевало не только после смены: в рабочее время девушки тоже были в ударе. Как и в Орандже, начальство – мистер и миссис Рид, а также мисс Мюррей – работало на первом этаже, так что красильщицы могли вволю предаваться веселью. В обеденный перерыв они собирались в темной комнате с остатками радиевой краски: они придумали новую игру.

«Мы красили локти, губы и ресницы [остатками радиевой краски], а затем красовались друг перед другом в темной комнате», – вспоминала Мэри. Девушки всегда получали новые баночки с материалом после обеда, так что с оставшейся с утра краской могли делать все, что им заблагорассудится. Мэри обильно намазывала светящейся смесью вокруг носа и бровей, после чего рисовала себе изящные усы и смешной подбородок. Девушки строили друг другу рожицы – им это казалось до одури смешным. Шарлотта Невинс вспоминала, как они «выключали свет, смотрелись в зеркало и много смеялись. [Мы] сияли в темноте!»

Тем не менее, несмотря на все веселье, это было странное и пугающее зрелище. В темную комнату не просачивался ни единый лучик солнца. Там вообще не было никакого света – не считая сияния вещества, которое девушки наносили себе прямо на кожу. Разглядеть можно было лишь радий, но не их самих. В любом случае, как сказала сама Мэри, все это делалось «исключительно ради забавы».

Все больше и больше новых девушек присоединялись к ним в Radium Dial. Фрэнсис Глачински, Элла Круз, Мэри Даффи, Рут Томпсон, Сэди Прэй, Делла Харвестон, а также Инез Коркоран были среди них. Инез сидела в студии прямо напротив Кэтрин Вольф.

«Мы были сборищем довольных, радостных девушек, – с нежностью вспоминала Шарлотта Невинс. – Самый яркий девичий клуб в Оттаве. [У нас была] наша собственная небольшая банда». Эта банда вместе работала, вместе плясала и гуляла вдоль реки, а также совершала походы в Starved Rock, местный салон красоты.

Они чудеснейшим образом проводили вместе время. И как позже сказал про эти безмятежные деньки племянник Кэтрин: «Они думали, что это никогда не кончится».

Глава 9

Орандж, Нью-Джерси

– июнь 1923 года—

В Орандже «бурные двадцатые» тоже были в разгаре, однако Грейс Фрайер было не до плясок. Ее беспокоила странная легкая боль в спине и ступнях: ничего серьезного, однако достаточно, чтобы доставлять неудобство при ходьбе. Танцы даже не обсуждались, хотя девушки в банке и продолжали устраивать свои вечеринки.

Она старалась не думать об этом. В прошлом году ее тоже временами беспокоили различные ноющие и острые боли, однако они приходили и уходили. Она надеялась, что и эти боли в конечном счете пройдут, навсегда оставив ее в покое. Она списывала все на усталость: «Я решила, что у меня лишь легкий ревматизм, так что ничего по этому поводу не предпринимала». Грейс нужно было думать о куда более важных вещах, чем боли в ногах: ее повысили на работе, и теперь она стала руководителем отделения.

Беспокоили ее, однако, не только больные ступни. Еще в январе Грейс сходила на плановый осмотр к стоматологу: он удалил ей два зуба, и, хотя воспаление не проходило потом две недели, в итоге все зажило. Теперь же, по прошествии полугода, на месте удаленного зуба образовалась дырка, обильно сочащаяся гноем. Десна болела, запах был неприятный, а привкус во рту и вовсе отвратительный. У Грейс имелась медицинская страховка, и она была готова заплатить, чтобы разобраться с этой проблемой: она не сомневалась, что врачи смогут ее вылечить.

Если бы она знала, что происходило всего в нескольких милях, в Ньюарке, ее вера во врачей запросто могла бы пошатнуться. Бывшая коллега Грейс Ирен Рудольф оплачивала услуги одного врача за другим – однако толку от этого не было никакого. К этому времени она перенесла операцию и переливание крови – все тщетно. Гноящаяся челюсть пожирала Ирен заживо, кусочек за кусочком. Девушка чувствовала, что теряет силы. Пульс стучал у нее в ушах: сердце билось все чаще, стараясь обеспечить кислородом страдающее от анемии тело, – однако ее жизнь, казалось, лишь замедляла свой ход.

У Хелен Куинлан в Орандже тем временем сердце и вовсе перестало биться. Она внезапно скончалась третьего июня 1923 года у себя в доме на Норт-Джефферсон-стрит. Ее мать Нелли была рядом с ней. Хелен исполнилось всего 22, ее свидетельство о смерти гласило, что умерла она от ангины Венсана. Это бактериальное заболевание, мучительная прогрессирующая инфекция, начинающаяся в деснах и постепенно распространяющаяся на ткани ротовой полости и горла, пока они – опухшие и изрытые язвами – в итоге не отмирают. Позже ее врач признался, что не знал, подтвердили ли лабораторные анализы этот диагноз, однако его все равно вписали в свидетельство о смерти.

«Ангина» в названии этой болезни происходит от латинского слова angere, означающего «сжимать, душить». Именно это и чувствовала Хелен, когда инфекция ротовой полости добралась до горла. Так и умерла девушка, юбка которой раньше постоянно развевалась на бегу, отчего парни не сводили с нее глаз и восхищались ее любовью к жизни и свободой. Она прожила невероятно короткую жизнь, затронув сердца тех, кто ее знал, – и вот теперь Хелен внезапно не стало.

Шесть недель спустя та же участь постигла и Ирен Рудольф. Она скончалась 15 июля 1923 года в полдень в больнице Ньюарка, куда ее положили за день до этого. Ей был 21 год. К моменту ее смерти некроз челюсти был, как сказали врачи, «полным». Ее смерть связали с работой, однако в качестве причины указали отравление фосфором, хотя ее лечащий врач и признал этот диагноз «неопределенным».

Кэтрин Шааб, наблюдавшая страдания своей двоюродной сестры на всех этапах «ужасной и загадочной болезни», как она ее называла, пребывала в ярости и в замешательстве, хотя и была убита горем. Она знала, что Ирен разговаривала с доктором Алленом по поводу своих опасений насчет того, что болезнь могла быть вызвана ее работой, однако с тех пор ее семья ничего об этом не слышала.

Семьи девушек не знали ни про Джона Роача, ни про доктора Шаматольски; они не были в курсе его заключения по результатам тестов. На самом деле после изучения отчета Шаматольски и двух инспекторов Департамент труда не предпринял каких-либо действий.

Вообще никаких.

Кэтрин была умной и решительной молодой девушкой. Если власти ничего и не хотели делать, то она уж точно не собиралась сидеть сложа руки. Восемнадцатого июля семья Шааб похоронила Ирен, прожившую столь короткую и печальную жизнь, и на следующий день, движимая горем и бессмысленностью этой утраты, Кэтрин отправилась в Департамент труда на Франклин-стрит. Там она сказала, что хочет сделать заявление. Она сообщила им про Ирен и ее трагическую смерть и о том, как годом ранее от такого же отравления умерла Молли Маггия. Она не забыла пояснить, что дело было в корпорации United States Radium, расположенной на Альден-стрит в Орандже.

«Еще одна девушка, – сообщила она, – теперь жалуется на проблемы со здоровьем». И Кэтрин четко сказала: «Им приходится смачивать кисти губами». Здесь и крылась причина всех этих проблем, всех этих страданий.

Всех этих смертей.