Ядовитый циферблат. Трагичная история о том, как корпорация обрекла молодых девушек на смерть Мур Кейт

Глава 10

Оттава, Иллинойс

– 1923 год—

Управляющий компании Radium Dial вытер руки о рабочую одежду: он был с головы до ног покрыт светящимся материалом. Единственным чистым местом на его лице были два следа от смешанного со слюной жевательного табака, стекавшего по подбородку. Ему нравилось жевать во время работы – и не только ему. Красильщицы циферблатов держали у себя на столах конфеты, перекусывая время от времени, даже не удосужившись помыть руки – такая привычка устраивала многочисленных работавших там подростков. Шло время, и теперь среди них были и старшеклассницы; они устраивались в студию «на несколько недель в течение летних каникул», чтобы заработать немного денег на карманные расходы.

Как и в Орандже, девушки призывали своих подруг и родных присоединяться к ним в студии. В бывшей школе работать оказалось приятно: это было большое кирпичное здание в викторианском стиле с огромными арочными окнами и высокими потолками. Фрэнсис Глачински была в восторге, когда ее сестра Маргарита, на два года младше, пришла работать на второй этаж вместе с Кэтрин, Шарлоттой, Мэри, Пег и всеми остальными. Маргарита была миленькой девушкой, которую описывали как «хорошенькую»; они с сестрой происходили родом из Польши. Девушки так же радушно приняли 15-летнюю Хелен Манч, худенькую смуглую девушку, пользовавшуюся алой помадой и красившей таким же цветом ногти; она оказалась из тех людей, что «все время хотели быть в движении».

На фоне всех этих девушек выделялась Перл Пэйн, замужняя женщина из расположенного неподалеку города Ютика. Когда она устроилась на работу в Radium Dial, Перл было 23, и она оказалась на добрых восемь лет старше некоторых своих коллег. В 1922 году она вышла замуж за Хобарта Пэйна, высокого худощавого электрика, носившего очки. Она описывала его как «прекрасного мужа». Он любил детей и то и дело шутил; люди называли его «очень толковым парнем».

Его жена на самом деле тоже была смышленой. Перл была старшей из 13 детей, и, хотя ей пришлось уйти из школы в 13 лет, чтобы зарабатывать деньги для семьи, по ее словам: «Работая, [я] посещала вечернюю школу, а также занималась с репетитором, окончив, таким образом, седьмой и восьмой классы, а также первый класс старшей школы». И на этом ее образование не завершилось: во время войны она получила диплом медсестры и уже начала было свою карьеру в больнице Чикаго, как вдруг ее мать заболела. Перл пришлось уволиться, чтобы ухаживать за ней. Теперь, когда мама поправилась, Перл решила вернуться к работе – и в итоге занялась покраской циферблатов, потому что красильщицам платили гораздо больше, чем медсестрам.

Перл и Кэтрин Вольф особенно хорошо поладили между собой. Перл была доброй; «никогда не слышал от нее ни единого дурного слова», – сказал ее племянник Рэнди. Женщины сошлись характерами, а их общий опыт ухода за больными родственниками – Кэтрин заботилась о своих престарелых тете и дяде – сближал их еще сильнее. Кэтрин, на три года младше Перл, описывала ее как «дорогого друга». Забавно, что у них имелось даже внешнее сходство: густые темные волосы и бледная кожа, хотя Перл была круглолицей и более фигуристой, чем Кэтрин, да и волосы у нее вились.

С Шарлоттой Невинс Перл пересеклась лишь на пару месяцев. Осенью 1923 года Шарлотта ушла из Radium Dial, чтобы стать швеей; красильщицей циферблатов она успела проработать тринадцать месяцев. Как и в Орандже, с каждой ушедшей девушкой прибывала еще дюжина желающих занять ее место. Теперь к работе в студии присоединилась Олив Уэст, которая тут же подружилась с Кэтрин и Перл. Они все трудились под контролем помощника руководителя мистера Рида, заместителя мисс Мюррей, вместе с которым частенько шутили. Когда он периодически заглядывал к ним в студию, девушки его дразнили – это были взаимные безобидные остроты. Одна из красильщиц вспоминала: «У меня на носу была свадьба, как-то утром я пришла на работу в платье и сказала старшему, Риду, что ухожу и направляюсь на свадьбу. Он засмеялся и ответил: «Можешь не возвращаться, считай, работу ты потеряла!» Через пару недель, правда, я снова вернулась на работу».

Так как мистер Рид был глухим, то девушки порой переговаривались у него за спиной, ведь он их не слышал, однако они никогда не говорили о нем плохо – им нравилось работать вместе с ним. «Я ни разу не слышала, чтобы кто-то из них между собой не поладил, – сказала сестра Пег Джен. – Все были добры друг к другу».

Атмосфера была настолько приятной, что Пег Луни полюбила эту работу и напрочь забыла про свои амбиции стать школьной учительницей. Она была крайне добросовестной и даже забирала циферблаты с собой, чтобы их раскрасить, аккуратно обводя цифры в тесном доме рядом с железной дорогой, где жила вся ее большая семья.

«Она всячески о нас заботилась», – вспоминала ее сестра Джен о том, как Пег делилась с ними своим заработком. Другая сестра, Джейн, рассказывала, как Пег купила ей чудесное синее платье с белыми кружевами – это был особенно щедрый подарок по случаю окончания Джейн восьмого класса. Все сестры соглашались: «Она делала все, что только можно ожидать от старшей сестры».

Пег приносила домой не только зарплату и циферблаты, но также и игры, которым научилась в студии. «Она развлекала своих младших сестер, звала всех играть в темноте», – рассказывала племянница Пег Дарлин. И дети светились нарисованными радием усами, словно маленькие призраки, за покрывалами, которыми была завешена их часть крошечной спальни. Кэтрин, ближайшая к Пег по возрасту сестра, была очарована всем увиденным, и ей не терпелось присоединиться к Пег в студии, хотя она так никогда туда и не попала. Все хотели там работать.

Вот почему Перл Пэйн была так разочарована, когда – всего после восьми месяцев работы красильщицей циферблатов – ей пришлось уйти, чтобы вновь ухаживать за своей матерью. Перл была доброй женщиной, которая ни на секунду не стала бы об этом сожалеть, так что она просто попрощалась со своими друзьями и вернулась в Ютику, где и осталась даже после выздоровления матери, чтобы присматривать за домом. Она особо не вспоминала про студию, так как переключилась на свою новую мечту: завести семью с Хобартом.

Таким образом, ее не было там, когда, позже в 1920-х, руководство Radium Dial заказало корпоративную фотографию. Все девушки – в тот день на работу их вышло чуть больше ста – высыпали наружу, чтобы их сняли. Из начальства присутствовали лишь мистер Рид вместе с коллегами-управляющими – из директоров, сидящих в головном офисе, никто появиться не соизволил. Мужчины уселись, скрестив ноги, перед женщинами; на мистере Риде была белая широкополая шляпа и его привычный тесный галстук-бабочка. Девушки выстроились за мужчинами: кто-то сидел на скамьях, кто-то стоял на ступенях бывшей школы – три ряда красильщиц, красивых, как всегда. У многих волосы были коротко подстрижены по последнему писку моды, а их платья с заниженной талией украшали длинные ленты и нити жемчуга. «Мы надевали на работу свои уличные платья», – сказала Кэтрин Вольф, но какие это были уличные платья!

Кэтрин уселась в первом ряду, по центру кадра, справа от мистера Рида и мисс Мюррей. Пожалуй, это указывало на ее статус: как работник с большим стажем, она пользовалась особым доверием, и временами ей поручали и другие обязанности помимо росписи циферблатов. В тот день на ней было темное платье до середины икр и длинные черные бусы. Она сидела, по привычке прижав ноги и руки друг к другу. Она была совсем не такой, как Мэри Бекер, которая обильно жестикулировала, рассказывая очередную шутку.

По команде все девушки – шутницы и тихони, серьезные и беззаботные – замерли, чтобы сделать снимок. Кто-то обнялся или взялся за руки. Они сидели вплотную и смотрели в объектив фотоаппарата. Когда закрылся затвор, он запечатлел их всех вместе, на мгновение застывшими во времени. Девушки из Radium Dial, снаружи своей студии: навечно молодые, радостные и здоровые.

Во всяком случае, на пленке.

Глава 11

Ньюарк, Нью-Джерси

– 1924 год—

В тот январь у доктора Барри было как никогда много работы. Пациентка за пациенткой переступали порог его кабинета, прижав бледные руки к щекам, и в их вопрошающем взгляде читался страх, когда они пытались узнать, что с ними не так.

Пожалуй, хуже всего дела были у Маргариты Карлоу, впервые пришедшей к нему второго января со следами недавно удаленного зуба, от которого начался процесс некроза челюсти. Кэтрин Шааб снова появилась у него в кабинете; недавно вышедшую замуж Хейзел Кузер принимал партнер Барри доктор Дэвидсон; Джозефина Смит, бригадирша с завода в Орандже, вместе со своей сестрой Женевьев тоже обратились за помощью. Женевьев была лучшей подругой Маргариты Карлоу и страшно за нее переживала.

У всех, в той или иной степени, стоматологи видели одну и ту же проблему с костной тканью. У всех они наблюдали одну и ту же болезнь, которую не знали, как лечить, хотя и не давали девушкам понять своего замешательства. Впрочем, красильщицы циферблатов в любом случае не посмели бы сомневаться. «Мне казалось, что [доктор Барри] знает, что делает, – позже говорила Кэтрин. – Я не могла у него спросить, [почему я не иду на поправку]». У Кэтрин по-прежнему были проблемы с нервами: она с трудом справлялась с повседневными делами, не говоря уже о том, чтобы вдаваться в сложные медицинские вопросы.

Такое количество похожих случаев подтверждало изначальную догадку доктора Барри о том, что проблема связана с работой пациенток. Он искренне верил, что виной всему содержащийся в краске фосфор. Наблюдаемые им симптомы так сильно походили на «фосфорную челюсть», что по-другому быть просто не могло.

Несмотря на боли в челюсти, сестры Смит по-прежнему продолжали трудиться в студии в тот январь. Барри поставил им ультиматум: они должны были уйти со своей работы, иначе он отказывался их лечить.

Джозефина Смит его не послушалась. Тем не менее, видя ухудшающееся состояние своих подруг, она все-таки решила принять меры предосторожности. Взвешивая материал для своих подчиненных, она повязывала на нос и рот платок, чтобы избежать вдыхания пыли.

Наверное, из-за того, что некоторые из пораженных этим недугом женщин все еще продолжали работать на фабрике, слухи о Барри вскоре дошли до руководства USRC – и вызвали некоторое раздражение. Бизнес процветал: президент компании Артур Роедер заключил контракты с ВМФ и ВВФ США, а также со многими больницами и врачами; краска Undark теперь считалась стандартным материалом для использования в государственных целях. Очевидно, компания не желала, чтобы что-то встало у них на пути в реализации этих коммерческих возможностей. Таким образом, услышав про распространяемые Барри слухи, как они наверняка это воспринимали, они были вынуждены написать в январе 1924 года письмо своей страховой компании, чтобы успокоить ее по поводу сложившейся ситуации: «Недавно появились слухи и комментарии отдельных личностей, в частности стоматологов, в которых утверждают, будто работа в производственном отделе нашей компании опасна и что она привела к травмам и проблемам со здоровьем у одного из наших бывших рабочих [скорее всего, речь шла о Маргарите Карлоу], и они советуют другим нашим работникам от нас уйти».

Может показаться странным, что они не упомянули о гибели Молли Маггия, Хелен Куинлан, Ирен Рудольф и Кэтрин О’Доннел, однако все четыре женщины ушли с завода задолго до своей смерти, некоторые даже за несколько лет, и казалось, фирма нисколько не была обеспокоена этим, а может, и вовсе ничего не знала. Если бы руководство что-то и слышало, то лишь случай Ирен напрямую связывали с ее работой, однако врачи полагали, что у нее была «фосфорная челюсть», а в фирме знали, что их краска не содержит фосфора, так что подозрения сочли необоснованными. С их точки зрения, Ирен в любом случае – сирота, чьи родители умерли молодыми: с таким генетическим наследием ей вряд ли была уготована долгая жизнь. Что касается остальных, то даже если бы в фирме кто-то и удосужился ознакомиться с обстоятельствами таинственной смерти бывших работников, то официально Кэтрин умерла от пневмонии, Хелен – от ангины Венсана, а про Молли Маггию уже все знали, что причиной ее смерти стал сифилис. За годы через фирму прошли свыше тысячи рабочих: то, что четверо из столь большого числа людей погибли, пожалуй, не было чем-то удивительным. Таким образом, компания с уверенностью заключила: «Мы отказываемся признавать какую-либо опасность работы у нас».

Бывшие красильщицы циферблатов, однако, с ними не согласились. Девятнадцатого января в кабинете доктора Барри состоялось собрание, на котором присутствовали как минимум Кэтрин Шааб, сестры Смит и Маргарита Карлоу. Девушки обсудили свои идентичные болезни со своим стоматологом, чье беспокойство все росло. «Мы поговорили про работу на радиевом заводе, – вспоминала Кэтрин. – Были разговоры о болезни, связанной с работой». Девушки согласились, «что это явно не могло быть совпадением».

И тем не менее… что они могли поделать? Кэтрин уже жаловалась в официальные инстанции, и из этого ровным счетом ничего не вышло. Хотя многое и указывало на то, что проблема связана с заводом, никто не знал наверняка, в чем именно причина. Кроме того, всем этим женщинам куда важнее было не найти причину, а вылечиться – ну или, по крайней мере, добиться хоть какого-то облегчения. Собственное здоровье беспокоило их в первую очередь. Хейзел Кузер теперь практически постоянно принимала болеутоляющие – боль была просто невыносимой. Маргарита Карлоу пришла к Барри в надежде, что он что-то сделает с ее челюстью, – однако ее ждало разочарование. «Я отказался оперировать эту девушку, – позже рассказал Барри, – так как мой предыдущий опыт [с Ирен Рудольф и Кэтрин Шааб] научил меня, что при попытке любого оперативного вмешательства проблема обостряется, и пациенткам становится значительно хуже, чем в момент обращения ко мне». Итак, как бы девушек ни мучали их больные зубы, он отказывался их удалять. Все, что он мог предложить перепуганным пациенткам, – это продолжать наблюдать за их состоянием.

Он просто не знал, что еще может сделать. Он попросил о помощи коллег, проконсультировался с высококвалифицированным врачом из Ньюарка, доктором Гаррисоном Мартландом. Когда же Мартланд осмотрел девушек, он тоже пришел в замешательство. «Осмотрев в кабинете нескольких девушек, – позже писал доктор Мартланд, – я потерял к этой теме всяческий интерес».

Девушки остались со своими проблемами один на один.

Чуть дальше вниз по улице в ортопедической больнице Оранджа у Грейс Фрайер дела складывались не намного лучше. Как и обещала своим родителям, она сходила на прием к доктору Роберту Хамфрису, чтобы он осмотрел ее больную спину и ноги. Хамфрис был главным врачом в больнице, «чрезвычайно уважаемым человеком». Родом из Канады, сорокалетний Хамфрис внимательно выслушал жалобы Грейс, а затем диагностировал у нее ограничение подвижности стопы и хронический артрит. Он наложил ей фиксирующую шину на несколько недель, однако с тревогой заметил, что особых улучшений не наступило.

Хамфрис лечил той весной и другую молодую девушку по имени Дженни Стокер. Он никак не связывал ее с Грейс Фрайер, которая работала в банке, однако Дженни расписывала циферблаты вплоть до 1922 года, и во время войны они трудились вместе с Грейс. У нее было «чрезвычайно специфическое заболевание колена», которое озадачивало Хамфриса с тех пор, как он взялся за ее случай.

Столь многие врачи по всему Нью-Джерси были приведены в замешательство в первый месяц 1924 года – однако они не делились между собой записями, так что каждый случай рассматривался по отдельности. Когда январь подходил к концу, Тео и Хейзел Кузер решили искать лечение где-нибудь еще. Нью-Джерси был совсем недалеко от Нью-Йорка, где работали многие из лучших врачей и стоматологов в мире. Двадцать пятого января Хейзел, отважно превозмогая свою боль, отправилась в Нью-Йорк на прием к доктору Теодору Блуму.

Блум был одним из первых в Америке челюстно-лицевых хирургов, влиятельным специалистом, первым начавшим применять рентген для диагностики в стоматологии. Его услуги стоили баснословных денег, однако Тео настоял, чтобы они все равно с ним встретились. Он рассуждал, что сможет заложить мебель, чтобы они расплатились по счетам. Если это облегчит страдания Хейзел, если доктор Блум сможет остановить разрушение ее рта, то оно того будет стоить.

Работая слесарем, Тео Кузер не был богачом, да и в его семье много денег не водилось: его отец, которого тоже звали Тео, служил почтальоном. Тео-старший поднакопил денег, чтобы на старости лет купить дом, однако он предложил сыну часть своих сбережений на лечение Хейзел. Тот с благодарностью их принял, и они пришли на прием в оговоренное время.

Блум был лысеющим мужчиной с аккуратно подстриженными усами, в очках и с высоким лбом. Представившись Хейзел и начав осмотр, он быстро осознал, что никогда в своей практике не видел подобной болезни. Лицо пациентки было раздуто от гнойников, однако больше всего озадачивало состояние ее челюсти: она казалась изъеденной. В ней буквально зияли дырки.

Доктор Блум глубоко задумался: что же могло послужить причиной этой проблемы?

Блум стоил запрашиваемых денег. Позже он попытается выяснить, из чего именно состоит светящаяся краска, однако у него ничего не выйдет. А пока он записал историю болезни Хейзел и расспросил про ее предыдущие места работы, после чего вынес предварительный диагноз: «отравление радиоактивным веществом». Он направил ее в больницу Flower Hospital в Нью-Йорке, чтобы там прооперировать ей челюсть. Эта операция станет первой, но не последней в жизни Хейзел.

Тем не менее, хотя Блум поставил диагноз и оказал незамедлительную специализированную помощь, он не дал той единственной вещи, о которой молил Тео: надежды. Ему только это и было нужно: знать, что есть свет в конце туннеля, что они преодолеют тьму и выберутся на дневной свет, чтобы жить своей жизнью.

Вместо этого Блум сказал, что «вероятность выздоровления минимальна». Жену Тео нельзя было спасти ни за какие деньги.

Мучения радиевых девушек не остались незамеченными местным населением. В тот же самый месяц один из жителей с развитым чувством гражданской ответственности написал в Департамент труда, высказав свое беспокойство по поводу завода в Орандже. На этот раз за дело взялся начальник Джона Роача, комиссар Эндрю Макбрид, учинив допрос санитарному инспектору Ленор Янг по поводу того, что ей удалось обнаружить предыдущим летом. Она извинилась за свою «беспечность», опросила заболевших девушек и в итоге рекомендовала вызвать санитарно-эпидемиологическую службу.

Тем не менее Макбрид не видел достаточных оснований для того, чтобы принять такие меры. Возможно, им двигали политические мотивы, так как Департамент труда поддерживал предпринимателей. По закону он не имел права остановить производственный процесс, даже если он был вредным. В результате заключили, что на заводе санитарные нормы не нарушаются, и перестали заниматься болезнями бывших красильщиц. Это решение было принято, несмотря на то, что все больше и больше женщин страдали от одинаковых симптомов.

Это был тупик. Никакого диагноза. Никаких догадок относительно причины. Никто не собирался и пальцем пошевелить, чтобы разобраться, что именно происходило в той радиевой студии в Орандже.

Выход из этого тупика был в итоге неожиданно предложен самой корпорацией United States Radium.

Так как все больше и больше девушек болели, компания в это время – в отличие от своих золотых дней в военный период – столкнулась со «значительными трудностями» в найме персонала: многие уволились, и никто не хотел приходить к ним на замену; производство застопорилось. Когда Женевьев Смит, потрясенная прогрессирующей болезнью своей подруги Маргариты, тоже уволилась из компании 20 февраля 1924 года, это стало последней каплей. Вьедту, вице-президенту, было поручено узнать причину ухода Женевьев, и он процитировал ультиматум доктора Барри, стоматолога, продолжающего настаивать на своих неслыханных заявлениях.

Компания была крайне озабочена нехваткой рабочей силы, однако приблизительно в то же время произошло еще одно тревожное событие, вынудившее руководство обратить внимание на происходящее с их бывшими сотрудниками. Вот уже больше трех лет Грейс Винсент, мать Хейзел, наблюдала за страданиями своей дочери. Хейзел постоянно мучили нестерпимые боли – ни одна мать не могла такого вынести. Теперь же доктор Блум сказал, что надежды на выздоровление нет, и миссис Винсент больше нечего было терять. Она направилась в студию в Орандже и оставила там письмо, в котором сообщила фирме, что «собирается подать иск о компенсации в связи с болезнью ее дочери».

Это привлекло их внимание.

Вьедт сразу же доложил о происходящем в штаб-квартиру компании в Нью-Йорке. Вскоре после этого высшее руководство USRC решило начать расследование с целью установить, несла ли работа в себе какую-либо опасность. Слишком уж долго тянулись слухи и подозрения – так больше продолжаться не могло. В конце концов, теперь это вредило их бизнесу.

Глава 12

О том, насколько серьезно компания отнеслась к спаду производства, говорило то, что президент Артур Роедер собственноручно занялся расследованием. В марте 1924 года он обратился к доктору Сисл К. Дринкеру, профессору физиологии в Гарвардской школе здравоохранения, и попросил его провести исследование на заводе в Орандже. Дринкер был дипломированным доктором медицины, а также признанным авторитетом в заболеваниях на производстве. Роедер не стал рисковать и заручился помощью лучшего специалиста, которого он только мог найти. Он написал Дринкеру: «Мы должны окончательно и наверняка определить, представляет ли используемый материал какую-либо опасность».

К радости Роедера, Дринкер счел его письмо «крайне любопытным» и предложил встретиться в апреле, чтобы подробнее все обсудить. Роедер рассказал ему про два случая, один из которых закончился смертельным исходом – скорее всего, речь шла об Ирен Рудольф, – а в другом были «значительные улучшения». Про второй Роедер специально подчеркнул: «Мне сообщили, что у ее семьи были серьезные проблемы с туберкулезом».

Дринкер: «Мы склонны полагать, – Дринкер работал вместе со своей не менее выдающейся женой доктором Кэтрин Дринкер, а также еще одним врачом, доктором Кастлом, – что упомянутые вами два случая никак между собой не связаны».

Тем не менее он добавил: «В то же самое время мы согласились, что нельзя торопиться с выводами, пока ситуация не будет досконально изучена». Исследование было решено начать в апреле 1924 года.

Не совсем понятно, кого имел в виду Роедер, говоря про «значительные улучшения». Возможно, речь шла о Маргарите Карлоу, так как она уволилась самой последней (хотя на самом деле она все еще продолжала сильно страдать), однако это могла быть и Грейс Фрайер, которая наконец начала пожинать плоды дорогостоящих медицинских услуг доктора Хамфриса, по-прежнему наблюдавшего ее раз в неделю, отслеживая состояние ее спины и ног с наложенными шинами. Она с радостью заметила, что ей начало становиться лучше.

Однако пока Хамфрис занимался спиной и ногами Грейс, главным источником боли для нее начала становиться челюсть. В тот же месяц, когда Роедер написал Дринкеру, Грейс положили на неделю в больницу в Нью-Йорке; последние рентгеновские снимки выявили «хронический воспалительный процесс в челюсти», и она обратилась за помощью к доктору Фрэнсису Маккафри, специалисту, который прооперировал ее и удалил часть челюстной кости. Как это уже было известно Кнефу и Барри, после проведения операции понадобилась еще одна, а потом еще.

«Я была вынуждена настолько часто лежать в больнице, – говорила Грейс, – что она стала мне чуть ли не вторым домом».

Грейс, как и многие ее бывшие коллеги, оказалась втянута в порочный круг, и после каждой операции ей выставляли очередной счет. Вскоре ей пришлось проглотить свою гордость и попросить денег у родителей, однако растущие медицинские расходы опустошили сначала ее собственные сбережения, а потом и банковский счет родителей.

Той осенью компания USRC тоже переживала из-за денег. До апреля, когда начнется расследование Дринкера, было еще далеко, а ситуация с задержкой производства на заводе требовала каких-то мер уже сейчас. Хотя Вьедту и удалось нанять еще шесть девушек, это проблемы не решало; руководству по-прежнему нужно было разобраться с «психологической и истерической ситуацией», разворачивавшейся в студии.

Итак, в ожидании приезда Дринкера фирма сама организовала обследование текущей команды красильщиц циферблатов, проведенное Институтом продления жизни. Девушек осматривали конфиденциально – однако отчеты были предоставлены фирме для ознакомления. «Девушки, – написал Вьедт Роедеру, – не знают, что мы получили эти копии… В них приведена крайне конфиденциальная информация, и они могли бы опротестовать ее разглашение». Хотя специалисты из института и обнаружили воспаленные зубы у некоторых работниц, было сделано заключение, что их недуг «не связан с воздействием какого-то конкретного производственного фактора». Роедер с удовлетворением написал Вьедту, что результаты «полностью соответствовали его ожиданиям».

Но Вьедт был сильнее вовлечен в производственный процесс студии, и его это не особо успокоило. «Я не настолько оптимистично настроен по этому поводу, как вы, – написал он своему начальнику. – Хотя Институт продления жизни и составил свой отчет, я не считаю, что он удовлетворит наших работников, и нам следует дождаться окончательного отчета доктора Дринкера, чтобы их можно было по-настоящему убедить в отсутствии какого-либо вреда».

Роедер, однако, вставил свои пять копеек. «Мы должны создать на заводе доверительную атмосферу, – решительно написал он Вьедту. – Она будет не менее заразительной, чем атмосфера опасений и сомнений». И посоветовал ему следующее: «Cамым важным действием будет встретиться с Барри и, возможно, с остальными, кто делал все эти заявления, придя к заключению без должных знаний и доводов».

Вьедт воспринял это как указание: в марте 1924 года он послушно нанес визит Барри и Дэвидсону. Стоматологи приняли его прохладно. Они не сомневались, что мучительная болезнь, которую они наблюдали у своих пациенток, связана с их работой в USRC. Во время визита Вьедта они были разгневаны его, как им показалось, равнодушным подходом.

«Вам следует закрыть завод, – злобно сказал Вьедту Дэвидсон. – Вы уже заработали пять миллионов долларов. Зачем продолжать убивать людей ради еще больших денег?» Вьедту нечего было на это ответить.

«Будь моя воля, – резко сказал ему Дэвидсон, – я бы закрыл ваш завод».

Стоматологи были не единственными, кого вся эта история с девушками довела до крайнего негодования. Ленор Янг, санитарный инспектор, на чьи рекомендации вызвать санитарно-эпидемиологическую службу Департамент труда никак не отреагировал, теперь решила взять дело в свои руки. Четвертого апреля 1924 года она тайком написала Кэтрин Уайли, исполнительному секретарю Союза потребителей, национальной организации, борющейся за улучшение условий труда женщин. «Власти медлят, – доверительно сообщила Янг. – [Союз потребителей] должен надавить на них – глядишь, это поможет».

Умная и предприимчивая, Уайли руководила отделением Союза потребителей в Нью-Джерси. Эта довольно непритязательная темноволосая девушка тридцати с небольшим лет с миниатюрными чертами лица была упорным и целеустремленным человеком. Когда Янг попросила ее о помощи, Уайли сразу же отреагировала. Ей помог Джон Роач из Департамента труда, который – втайне от своего начальника Макбрида – дал Уайли список заболевших женщин, чтобы она могла провести собственное расследование.

Это случилось как нельзя кстати. Потому что 15 апреля 1924 года еще одна девушка ушла из жизни. Дженни Стокер, которую доктор Хамфрис безуспешно пытался лечить от специфической проблемы с коленями, внезапно умерла после непродолжительной болезни в возрасте 20 лет.

На следующий день после смерти девушки Роберт, как и было оговорено, встретился с Дринкерами. Он показал им завод, они прошли в студию и поговорили с несколькими работницами, включая Маргариту Карлоу. Удивительно, что она оказалась в студии, и не только потому, что больше там не работала: с Рождества 1923 года она покидала свой дом только чтобы пойти на очередной прием к доктору Барри. Возможно, компания специально попросила ее появиться, чтобы встретиться с Дринкерами и раз и навсегда положить конец слухам, будто болезнь Маргарет была вызвана работой.

Она пришла в сопровождении своей сестры Сары, которая теперь ходила с тростью. Сара по-прежнему продолжала работать на заводе красильщицей циферблатов: семья Карлоу была бедной, и теперь, когда Маргарита больше не работала, а счета за медицинские услуги накапливались, они особенно нуждались в деньгах. Разумеется, у Сары были со здоровьем совсем не такие проблемы, как у Маргариты. Очевидно, ее хромота никак не связана с ужасной болезнью, поразившей рот сестры.

Доктор Сисл Дринкер был импозантным мужчиной с густыми светлыми волосами. Он представился Маргарите, сразу же обеспокоившись состоянием ее здоровья. Ее худощавое лицо было мертвенно-бледным, и она придерживала повязку у сочащейся гноем щеки. Она жаловалась на «боли в лицевых костях». Было понятно, что она тяжело больна.

Кэтрин Дринкер повернулась к Роедеру и сказала, что однодневной экскурсии недостаточно. Врачи, настаивала она, непременно должны вернуться в Орандж, чтобы досконально изучить завод и персонал. Таким образом, на протяжении двух дней, с 7 по 8 мая 1924 года, было проведено подробное исследование. Внимательно ознакомившись с научной литературой о радии, Дринкеры вернулись на завод вместе со своим коллегой доктором Кастлом и все тщательно изучили. Вместе три врача осмотрели все аспекты производства в сопровождении вице-президента компании Вьедта.

Они встретились со старшим химиком, доктором Эдвином Лиманом, и заметили у него на руке «серьезные ожоги». Тем не менее, когда они обратили на них внимание, он «со смехом отреагировал на слова о возможных дальнейших повреждениях». Возможно, он просто прислушивался к просьбе президента компании и руководству завода всячески способствовать распространению доверительной атмосферы.

Подобное беззаботное отношение, как вскоре осознали Дринкеры, было «характерно для всего руководства на заводе». «Казалось, – позже написал Сисл Дринкер, – они совершенно не осознают опасности, связанной с производимым ими материалом».

Роедер даже сказал им, что «в результате ожогов радием никогда не развивались злокачественные опухоли – подобное утверждение нелепо и легко опровергается».

В студии на втором этаже врачи провели полное обследование работников. В качестве репрезентативной выборки они взяли 25 сотрудников: одна за другой назначенные красильщицы циферблатов нервно стучались в дверь уборной, где проводился осмотр. Сара Майлефер оказалось одной из тех, кого выбрали для проверки. По просьбе врачей она широко открывала рот, чтобы они могли ощупать ее зубы; стояла ровно, пока они осматривали ей нос и горло; протянула им руку внутренней стороной, чтобы они могли взять образец крови. Дальнейший осмотр проходил в темной комнате, где Кэтрин Дринкер «обследовала некоторых из этих женщин, некоторых весьма тщательно, чтобы понять, насколько они светились, оказываясь в полной темноте».

Ох, это свечение. Это сияние. Оно ошеломило Кэтрин Дринкер. Когда девушки раздевались в темной комнате, она видела, что пылью покрыты их грудь, нижнее белье, бедра с внутренней стороны. Пыль попадала всюду, словно поцелуи любовника, оставляя следы на конечностях, щеках, шее, а также вокруг талии… Легким воздушным танцем она касалась каждого сантиметра их тела, светилась на их нежной и невидимой в темноте коже. Зрелище было захватывающее. Причем избавиться от этой пыли было непросто, если она успевала просочиться сквозь одежду. Дринкер заметила, что «она оставалась на коже» даже после тщательного умывания.

Дринкеры не ограничили свое исследование заводом: они посетили доктора Барри, а также встретились с некоторыми из бывших красильщиц, теперь тоже начавших демонстрировать схожие симптомы, в том числе и с Грейс Фрайер. Но, благодаря вниманию доктора Маккафри из Нью-Йорка, Грейс была исключением из правил; Дринкеры с радостью отметили, что она «в значительной мере оправилась от болезни».

Этого нельзя было сказать о Маргарите Карлоу. Так и не добившись никакого прогресса с Барри, она обратилась к доктору Кнефу, прежде лечившему Молли Маггию. Маргарита, раньше любившая эффектные шляпы с перьями и модную одежду, теперь выглядела крайне плачевно. И самое ужасное творилось у нее не снаружи, несмотря на мертвенно-бледную кожу и отощавшее тело, а внутри: «из-за непрекращающихся гнойных выделений у нее во рту».

Кнеф заботился о ней, как только мог. «Я старался посещать ее хотя бы раз в день», – рассказывал он. От его офиса до дома Карлоу на Мэйн-стрит в Орандже было пятнадцать-двадцать миль, однако порой он приходил к ней от двух до шести раз в день. Иногда, вспоминал он, «я проводил с ней до трех дней и ночей подряд». Такой особый уход семейству Карлоу был не по карману, так что Кнеф, по сути, работал бесплатно. Это было благородно с его стороны, однако не гарантировало Маргарите получение самой квалифицированной помощи.

И тем не менее Кнеф знал об этой болезни больше, чем многие, пускай тогда еще и не понимал масштаба ее последствий.

Доктор Кнеф был медиком до мозга костей. Когда челюсть Молли столь шокирующим образом сломалась в его пальцах, это сильно его впечатлило – так что он сохранил этот странный бесформенный кусок изъеденной кости. Время от времени, уже после смерти пациентки, он изучал его, вертел в руках, однако так ничего и не смог понять: в конце концов, она умерла от сифилиса, как бы странно ни выглядели ее кости. Так что он засунул этот фрагмент кости в ящик своего стола, где хранил рентгеновские негативы, и в конечном счете про него забыл.

А затем в один прекрасный день ему пришлось по работе покопаться в этом битком набитом ящике, чтобы найти негативы. Он в спешке перебирал хранившийся там хлам, а когда наконец достал их, то к своему удивлению обнаружил, что они больше не были полностью черными. Вместо этого они были «затуманены», словно их чем-то облучили. Но в том ящике не было ничего, кроме старых папок да этого позабытого куска кости.

Он вращал рентгеновскую пленку и так, и эдак. Она определенно была испорчена. Кнеф не особо разбирался в вопросе, но понял, что это какой-то знак, однако его смысл был неясен. По прошествии всего этого времени Молли Маггии так и не удалось ни о чем поведать.

Глава 13

Хотя Кнеф не знал, почему снимки оказались затуманены, Маргарита Карлоу все равно ценила его участливое внимание. Ощутив проблеск надежды, она сказала, что «в последнее время чувствует себя немного лучше». Тем не менее посещающие ее врачи замечали, что «это заявление не соответствовало ее внешнему виду». Когда Кэтрин Уайли из Союза потребителей встретилась с ней в мае 1924 года в рамках своего независимого расследования, она была потрясена и назвала ее «бедным больным юным созданием, тело которого чуть ли не просвечивалось». За ее страданиями было крайне тяжело наблюдать. Уайли позже написала: «После встречи с одной из жертв я не успокоюсь, пока не сделаю так, чтобы ничего подобного гарантированно не повторилось впредь». Она решила «стоять на своем, пока не будут приняты какие-то меры».

Так Кэтрин Уайли и поступила. Она опросила и других девушек, включая Джозефину Смит, однако та «не захотела обсуждать эту тему, пока продолжала работать на корпорацию». Уайли использовала все возможности, также встретившись с Кэтрин Шааб и Эдит Мид, которая выхаживала Молли Маггию во время ее ужасной болезни. Медсестра не забыла про свою бывшую соседку. «Мисс Мид желала, – написала Уайли, – сделать все возможное, чтобы не допустить повторения подобной трагедии с кем-то другим».

Уайли чувствовала то же самое. Узнав, что мать Хейзел задумала требовать компенсацию, она проконсультировалась с местным судьей, чтобы узнать, как семьи могут подать иск. Но законы Нью-Джерси, как оказалось, не на стороне женщин. На самом деле законодательство штата было довольно прогрессивным: как раз в январе того года приняли закон, позволявший получать компенсации за болезни, вызванные работой на производстве. Проблема – да еще какая – состояла в том, что в утвержденном списке числилось лишь девять заболеваний, а срок исковой давности составлял всего пять месяцев: то есть любые судебные иски могли быть поданы лишь в течение пяти месяцев после момента получения травмы. Мало того что «отравления радием» – если девушки действительно стали жертвой именно его – в списке не было, так еще и многие из пострадавших ушли из USRC годы назад, не говоря уже про какие-то пять месяцев. Судья сказал Уайли прямо: «Когда отравление радием признают болезнью с правом на компенсацию, если вообще это когда-то случится».

Семьи девушек уперлись в эту же самую стену. Разоренная и в полном отчаянии, Маргарита Карлоу тоже раздумывала над судебным иском, чтобы раздобыть деньги на оплату лечения, однако ни ей, ни семье Хейзел Кузер не удалось найти адвоката, который бы согласился взяться за дело без предоплаты. Как мрачно заметила Уайли: «денег у них не было».

Девятнадцатого мая 1924 года Уайли вернулась в Департамент труда с результатами своего расследования. Она предъявила их самому вышестоящему начальству, комиссару Эндрю Макбриду, однако он был «в ярости», когда узнал, что Союз потребителей сунул свой нос в этот вопрос. Узнав, что его заместитель Роач предоставил Уайли имена женщин, он окончательно потерял самообладание. Макбрид вызвал Роача к ним на встречу и, по словам Уайли, «устроил ему в моем присутствии выговор в крайне грубой форме». Уайли, однако, бешенство Макбрида не испугало: она продолжила с ним спорить. Макбрид, озадаченный упорством этой надоедливой женщины, спросил у нее, чего она от него вообще хочет.

– Чтобы санитарно-эпидемиологическая служба США провела расследование, – тут же ответила она.

– Составьте письменное заявление, – устало ответил он. Так она и сделала – немедленно.

Пока Уайли продолжала упорно отстаивать интересы женщин-работниц, вокруг источника всех проблем – корпорации United States Radium – активно разворачивались события. Дринкеры провели анализ результатов всех своих тестов и 3 июня 1924 года предоставили фирме полный и окончательный отчет.

Две недели спустя, 18 июня, Вьедт написал Роачу из Департамента труда, чтобы поделиться с ним вердиктом врачей. Он не стал присылать ему полный, довольно длинный отчет – лишь таблицу с результатами медицинского обследования рабочих, по которым выходило, что кровь сотрудников была «практически в норме».

«Я не думаю, – уверенно написал Вьедт, – что продемонстрированные в этой таблице данные как-либо отличались бы от результатов похожего обследования среднестатистической промышленной работницы».

В департаменте подтвердили: согласно таблице, «здоровье всех девушек в идеальном состоянии».

Компания снова оказалась вне подозрений. Президент Роедер не стал медлить с распространением этих новостей. «Он говорит об этом всем, – прокомментировал один наблюдатель, – ему ничего не угрожает, так как у него есть отчет, освобождающий его от какой-либо возможной ответственности за болезни девушек». Как Роедер и надеялся, ситуация на заводе моментально улучшилась: «слухи значительно поутихли», – с удовлетворением гласила служебная записка.

Таким образом, момент был крайне неудачным, когда доктор Теодор Блум стал просить у компании помощи для его пациентки Хейзел Кузер. Со времени первого посещения врача в январе ее состояние стремительно ухудшалось, несмотря на все проведенные операции, два переливания крови и многочисленные госпитализации. Счета накапливались быстрее, чем Тео Кузер вместе со своим отцом успевали их оплачивать. Хотя обеспеченные врачи Хейзел, заинтригованные ее загадочной болезнью, частенько лечили ее бесплатно, медицинские услуги все равно обходились семье в тысячи долларов. Тео закладывал все свое имущество, в то время как сбережения его отца засосала финансовая черная дыра, проглотив их, как только отец с сыном сняли деньги со счета в банке.

Семья Хейзел не могла себе позволить уход, в котором девушка так срочно нуждалась, так что Блум обратился в компанию напрямую. Он ясно дал понять, что не пытается взвалить вину на компанию – хотя к этому времени Блум и был готов утверждать, что болезнь, вне всякого сомнения, вызвана используемой для часов краской. «Вопрос не в том, несет ли ваша фирма ответственность, – написал он, стараясь быть максимально осторожным в своих формулировках, – однако я считаю, что если у вас найдутся лишние деньги, то вам следует поделиться ими с этой семьей». Он не собирался никого обвинять: это был вопрос жизни и смерти.

USRC ответила оперативно. Полная уверенности благодаря отчету Дринкеров компания отказалась оказывать какую-либо помощь, так как это могло создать «прецедент, который мы бы не стали считать уместным». Пятью годами ранее фирма уже обожглась, предложив пять долларов компенсации за испорченное белье, – они не собирались больше повторять ошибки. Вместо этого руководство кичилось заключением недавно проведенного исследования: «Результаты крайне тщательного расследования, проведенного в связи с этой болезнью, которая, как вы утверждали, вызвана ее работой на нашем заводе, показали, что в нашем производстве нет ничего, что можно было бы рассматривать в качестве причины». В заключение в письме не совсем искренне говорилось: «Мы сожалеем, что не можем вам помочь с этой проблемой».

Блум был потрясен. «Я лишь взывал к чувству человечности руководства вашей корпорации в надежде, что вы поможете этому несчастному созданию, – написал он им в ответ. – Должен признать, я удивлен, что вы не смогли проявить своей человечности в данном вопросе».

Но корпорация чихала на его колкости. Они невиновны – у них был отчет, который это доказывал.

Глава 14

Кэтрин Шааб не могла дождаться летнего отпуска. Последние 12 месяцев у нее выдались ужасные: в прошлом июле, почти год назад, умерла ее двоюродная сестра Ирен, а затем, в ноябре, у самой Кэтрин начались проблемы с зубами. Она знала, что теперь врачи называли ее «невротиком», однако, как бы она ни старалась не думать о сложившейся ситуации, ей это не удавалось. Недавно она устроилась на работу в офис в надежде, что это поможет ей немного отвлечься.

Постоянства в работе у Кэтрин не наблюдалось: она сменяла одну компанию на другую, уходя то из-за проблем со здоровьем, то из-за проблем с нервами, то в поисках нового способа отвлечься. Шарикоподшипниковый завод она поменяла на страховую компанию, откуда ушла в автомобильную фирму, чтобы потом вернуться. Долго на одном месте она не задерживалась, вынужденная увольняться по той или иной причине. Как бы то ни было, когда она все-таки работала, большая часть ее доходов уходила на оплату лечения.

Она знала, что ее психическое состояние беспокоит ее отца Уильяма. Он был так добр к ней, вечно старался ее приободрить и помогал с оплатой медицинских счетов. Зарабатывал он немного – трудился уборщиком на фабрике, и вся семья жила в обшарпанной квартире на третьем этаже, – однако он был готов отдать своей дочери последнее, если от этого ей могло стать лучше.

Тем летом Кэтрин планировала устроить себе столь необходимый отдых. Ей было всего 22 – возраст, до которого, как она с грустью осознала, Ирен так и не дожила, – и ей хотелось вспомнить, каково это – чувствовать себя молодой. Постоянное беспокойство изнуряло ее.

Когда же наступил июль 1924-го, Кэтрин заметила: «Я не могла никуда уехать. Проблемы с челюстью вызывали у меня значительную тревогу, и я приняла решение проконсультироваться с опытным челюстно-лицевым хирургом в Нью-Йорке; мне пришлось потратить свои отпускные на новые рентгеновские снимки».

По воле случая – хотя, возможно, и нет, с учетом его авторитета в этой области, – она обратилась к доктору Блуму, лечившему Хейзел Кузер. Еще в мае другой стоматолог удалил Кэтрин очередной зуб, лунка от которого, как это уже стало для нее неприятной нормой, отказывалась заживать. Инфекция доставляла страшные мучения.

«Боль, которую я испытывала, – говорила Кэтрин, – была такая, словно стоматолог час за часом, день за днем, месяц за месяцем сверлил мне живой нерв».

Осмотрев ее в июле 1924 года, доктор Блум «рекомендовал провести необходимые процедуры, когда это будет позволять ее физическое состояние». Пока же Кэтрин была вынуждена вернуться домой, так и не получив никакой медицинской помощи.

Самым ужасным для нее было не знать, что именно с ней не так. «Я сделала все возможное, пытаясь вернуть свое утраченное здоровье, однако пока что мне это не удалось, – удрученно рассуждала она. – Никто не мог мне помочь».

На протяжении лета она снова и снова возвращалась в кабинет к Блуму – немного не такой отпуск она себе планировала. Однажды она была вынуждена обратиться за неотложной помощью, так как у нее мучительно разболелась вся правая часть головы. В кабинете у Блума она откинула светлые волосы со своего худощавого лица, чтобы показать ему, что у нее болела вся правая сторона черепа.

Блум аккуратно ткнул пальцем в ее опухшую челюсть. Под давлением из зубной лунки выделился гной. Кэтрин почувствовала, как он прыснул прямо ей в рот, и ее затошнило. «За что мне все эти страдания? – позже спрашивала она. – Я в жизни муху не обидела. Чем я заслужила такое наказание?»

Во время одного из приемов у Блума она столкнулась с Хейзел, которая тоже пришла к нему на лечение. Ее было не узнать: эта загадочная новая болезнь у некоторых пациентов приводила к жуткому отеку лица, челюсти окружали наполненные жидкостью опухоли размером с футбольные мячи. Видимо, у Хейзел тоже наблюдался такой симптом. Она появилась в сопровождении своей матери и не могла разговаривать. Именно Грейс Винсент, вынужденная быть голосом своей дочери, и сказала Кэтрин, что Хейзел наблюдалась у доктора Блума последние полгода.

Такое сложно было назвать хорошей рекламой профессионализма этого стоматолога. Не успеет лето подойти к концу, как Хейзел в срочном порядке доставят в больницу в Нью-Йорке, где она проведет целых три месяца вдали от своей семьи и Тео, живущих в Ньюарке. Чтобы оплатить ее лечение в больнице, ее мужу пришлось полностью заложить их дом.

Ходили по врачам, тем временем, не только Хейзел и Кэтрин. Кинте Макдональд в Орандже становилось все сложнее и сложнее заботиться о своих малышах. Ее дочке Хелен было уже четыре года, а маленькому Роберту только исполнился год. Кинту беспокоила боль в тазобедренном суставе, которая отдавала по всей правой ноге. Теперь она не просто хромала, а вообще с трудом передвигалась. Она говорила: «Мне казалось, будто у меня одна нога короче другой». Наверное, ей просто чудилось. В конце концов, все 24 года ее жизни ноги были у нее одинаковой длины; с чего бы это могло теперь внезапно измениться?

Тем не менее сил у нее не хватало, особенно с ползающим по дому с сумасшедшей скоростью Робертом, за которым ей было все сложнее поспевать. Она записалась на прием к доктору Хамфрису в ортопедической больнице Оранджа, возможно, по рекомендации Грейс Фрайер. В августе 1924 года Хамфрис сделал ей рентген и принялся внимательно изучать снимок. Во время общего осмотра Кинты он заметил, что «ее тазобедренный сустав функционировал неполноценно», так что он искал проблему именно в этой области.

Ага. Вот же она. Но что это?

На рентгеновском снимке Хамфрис увидел «белую тень», как он ее назвал. Она была специфической, демонстрируя «белые вкрапления по всей кости». Ему никогда прежде не попадалось ничего подобного. Как позже писал Джон Роач об этих сбивающих с толку болезнях: «Вся эта ситуация приводит в замешательство… эта странная и разрушительная [сила] совершенно неизвестна медицине и хирургии».

На самом деле был человек, в точности разгадавший, в чем именно заключалась проблема, – один человек, не считая доктора Шаматольски, который давно дал понять, что «подобные неприятности могли быть вызваны воздействием радия». В сентябре 1924 года доктор Блум, к тому времени уже восемь месяцев лечивший Хейзел Кузер, выступил с речью перед Американской ассоциацией стоматологов по поводу некроза челюсти. Он привел лишь случай Хейзел, да и то вскользь, однако именно он впервые упомянул в медицинской литературе «радиевую челюсть», как он тогда назвал эту болезнь. Он не верил в заверения компании о своей невиновности. Более того, возмущенный их бессердечным ответом на его мольбы о помощи его пациентке, теперь он обещал Хейзел «всю необходимую помощь и поддержку, если против компании будет начато судебное разбирательство».

Можно было бы предположить, что этот новый термин – радиевая челюсть, – а также невиданный диагноз стоматолога захватят умы медицинского сообщества, однако они остались совершенно незамеченными: ни другими стоматологами; ни красильщицами циферблатов, не имевшими доступа к медицинским публикациям; ни врачами вроде доктора Хамфриса в Орандже.

Стоя с рентгеновским снимком Кинты Макдональд в руках летом 1924 года, в полной растерянности, Хамфрис все равно должен был поставить своей пациентке хоть какой-то диагноз. Кинта вспоминала: «Мне сказали, что у меня артрит тазобедренного сустава».

Хамфрис наложил ей на ногу фиксирующую шину, как и полагается в таких случаях, однако, в отличие от ситуации с Грейс Фрайер, улучшения не наступило. Таким образом, тем летом Кинта оказалась закована в гипс от живота до колена с целью обеспечить полную неподвижность ноги в надежде, что это облегчит ее состояние. «Я все еще могла кое-как передвигаться, – говорила она, – с помощью трости».

Однако матери двух маленьких детей от возможности ковылять с тростью толку было мало. Ухаживать за Робертом и Хелен после этого стало еще сложнее. Скорее всего, Кинте помогала ее сестра Альбина, которая до сих пор не обзавелась своей семьей. Теперь сестры жили всего в 15 минутах ходьбы друг от друга в Орандже.

К облегчению Кинты, столь радикальное лечение, казалось, стало приносить свои плоды: «Этот гипс унял боль, и мне стало немного лучше», – вспоминала она. Она старалась не думать о том, что происходит под гипсом, о том, что, как она начала подозревать, «одна нога скукожилась и стала короче другой». Гипс не снимали долгие девять месяцев. Лето сменила осень, и, заметив улучшение, Кинта была благодарна лечению доктора Хамфриса, которое вроде бы помогло.

Время для благодарностей настало самое подходящее. В День благодарения, 27 ноября, Хейзел Кузер наконец выписали из больницы Нью-Йорка, разрешив ей вернуться в Орандж, чтобы побыть с Тео и своей матерью Грейс. Собравшись вместе, они старались быть благодарными за то, что она хотя бы дома.

Она, однако, больше уже не была собой. Она «так ужасно страдала, что казалось, это затронуло и ее разум». Священник Карл Куимби, посещавший семью, чтобы принести им духовное утешение, сказал: «Она переносила нестерпимые муки».

Пожалуй, самым большим благословлением – если думать в первую очередь о Хейзел, – стало то, что в четверг 9 декабря 1924 года она наконец ушла из жизни. Она умерла в три часа ночи у себя дома, рядом со своим мужем и матерью. Ей было 25. К моменту смерти ее тело находилось в столь удручающем состоянии, что родные не позволили друзьям увидеть ее на похоронах.

Властям о ее смерти сообщил Тео. Именно Тео организовал бальзамирование ее изуродованного тела и похороны, состоявшиеся 11 декабря на кладбище Роздейл. Это все, что он мог сделать напоследок для нее, для женщины, которую любил с самого детства.

Он не хотел думать о будущем; о том, что его лишили права выкупа закладной на дом; о том, что его отец обнищал, помогая ему и Хейзел с оплатой счетов. К моменту ее смерти Тео-старший потратил все свои сбережения. Медицинские счета – за госпитализацию, рентгеновские снимки, услуги врачей, вызовы на дом, лекарства и транспортировку в Нью-Йорк – в общей сложности составили почти 9000 долларов (125 000 в пересчете на современные деньги). Семья полностью разорилась, и все это было зря.

Кэтрин Уайли из Союза потребителей, которая поддерживала связь с семьей Хейзел, продолжая отстаивать интересы красильщиц циферблатов, сочла эту ситуацию невыносимой. Раздраженная бездействием властей, она стала вести работу по двум направлениям. Во-первых, она написала доктору Алисе Гамильтон, гениальной ученой, считавшейся основателем промышленной токсикологии, которая всегда боролась за права людей, пострадавших на производстве. Гамильтон стала первой в истории женщиной-преподавателем Гарвардского университета, и деканом ее факультета оказался Сисл Дринкер.

Гамильтон ничего не знала про отчет Дринкера о заводе в Орандже, поскольку, хотя Роедер и использовал его, чтобы развеивать страхи своих сотрудников и оправдывать отказ компании помогать заболевшим женщинам, Дринкер все еще нигде его официально не опубликовал. Таким образом, получив от Уайли письмо и совершенно не зная о конфликте интересов, Гамильтон с энтузиазмом выразила желание, чтобы Союз потребителей взялся за эти дела, пообещав «оказать любую необходимую поддержку». Гамильтон писала: «Исходя из того, что я слышала по поводу позиции компании, могу сказать, что они ведут себя крайне бессердечно».

Она предложила провести собственное исследование в качестве «особо уполномоченного следователя».

Второй линией нападения Уайли стало обращение к доктору Фредерику Хоффману, 59-летнему статистику, специалисту по производственным болезням, работавшему на страховую компанию Prudential Insurance. Ознакомившись с письмом Уайли, Хоффман начал опрашивать пострадавших. Первым делом, по настоянию Уайли, он обратился к Маргарите Карлоу.

Миновал уже почти год с тех пор, как Маргарита в канун Рождества обреченно направилась к стоматологу. Когда Хоффман пришел к ней в декабре 1924 года, то обнаружил девушку «в плачевном состоянии, на грани жизни и смерти, без каких-либо надежд на будущее». Он просто не смог остаться равнодушным. Еще до конца года Хоффман, как уважаемый специалист по производственным болезням, написал президенту Роедеру в USRC письмо в довольно резких выражениях. «Если бы эта болезнь подлежала компенсации, то я сильно сомневаюсь, что вам удалось бы избежать ответственности, – многозначительно подчеркнул он. А затем добавил: – То, что ее признают подлежащей компенсации со временем при появлении новых подобных случаев, должно быть самоочевидным».

Предупредительный выстрел прозвучал – и для красильщиц циферблатов из Оранджа это было только начало. Маргарита в особенности не могла перестать думать о том, что полностью отдала себя компании – и вот какой монетой они ей отплатили. Ее оставили не у дел, без единого лишнего цента, чтобы облегчить страдания. И не только ее: в похожей ситуации оказались и ее подруги.

Хотя прошло уже немало времени с тех пор, как Маргарита чувствовала себя собой, она смутно припоминала, какой была раньше: энергичной молодой девушкой в изящно подогнанной одежде и невероятных дамских шляпах. Той зимой, когда начался новый год, она собрала в кулак весь свой дух и последние оставшиеся силы. Она попросила родных ей помочь, так как слишком ослабла, чтобы самой осуществить задуманное. Но это было очень важно. Она непременно решила исполнить свой замысел, даже если это станет ее последним поступком в мире живых.

Наперекор всему Маргарита Карлоу нашла адвоката, который согласился взяться за ее дело. Пятого февраля 1925 года она подала иск против корпорации United States Radium на 75 000 тысяч долларов (1 000 000 в пересчете на современные деньги).

Так красильщицы циферблатов начали давать отпор.

Глава 15

Оттава, Иллинойс

– 1925 год—

О поданном Маргаритой иске сообщили в местных новостях Ньюарка. Вряд ли об этом узнали девушки из Radium Dial в Оттаве, однако их работодатели уж точно получили информацию. В радиевой отрасли было не так много игроков, и Radium Dial являлась среди них одним из крупнейших. В 1925 году студия в Оттаве стала крупнейшим заводом по росписи циферблатов в стране, поставляя по 4300 циферблатов в день.

Бизнес процветал – в Radium Dial не хотели рисковать задержками в производстве, с которыми столкнулись их конкуренты, когда по Нью-Джерси поползли слухи.

В Radium Dial разработали план действий, чтобы избежать повторения подобной проблемы. Они открыли вторую студию по росписи циферблатов в городе Стритор, что в 16 милях к югу от Оттавы, где про радий было известно в меньшей степени. Оба завода работали параллельно на протяжении девяти месяцев, однако, когда стало понятно, что до рабочих в Оттаве не дошли слухи с востока и они не собирались увольняться, вторую студию решили закрыть; некоторых сотрудников перевели в Оттаву, в то время как остальные попросту потеряли свою работу.

Компания приняла решение, как это сделали в USRC, провести медицинское обследование своих работников. Осмотр проводился корпоративным врачом дома у мистера Рида на Пост-стрит. Проверяли лишь часть женщин, и Кэтрин Вольф в их число не попала. Это было досадно, так как в последнее время она стала ощущать недомогание. После двух лет работы в Radium Dial, как позже вспоминала она: «У меня начала болеть левая лодыжка, а затем боль распространилась на бедро». Она стала немного прихрамывать, когда боль давала о себе знать.

Другой красильщицей циферблатов, которую не позвали на обследование, была Делла Харвестон, изначально работавшая вместе с Кэтрин, Шарлоттой и Мэри Вичини, Эллой Круз и Инез Коркоран. Годом раньше она умерла от туберкулеза.

А вот рыжеволосую Пег Луни мистер Рид вызвал к себе домой для осмотра. Когда же коллеги стали расспрашивать ее о результатах, она призналась, что не имеет ни малейшего понятия. В Орандже результаты обследования были втайне переданы компании за спиной у девушек; в Оттаве же корпорация получила их напрямую, полностью оставив женщин в неведении. Ни Пег, ни остальным работницам ничего не сообщили. Пег тем временем беззаботно вернулась за свой стол, взяла в руки кисть и облизнула губы, готовясь работать. Она нисколько не переживала, будучи уверена, что компания непременно сообщит ей, если вскроются какие-то проблемы.

Все девушки в Оттаве по-прежнему продолжали смачивать кисти губами, даже не догадываясь, что в 800 милях от них это было запрещено. Тем временем за кулисами, в штаб-квартире компании Radium Dial, совет директоров, узнав о поданном в Нью-Джерси иске, стал раздумывать над альтернативным методом нанесения краски – так, на всякий случай. Для этих целей была протестирована замша, но она слишком сильно впитывала; также опробовали резиновые губки, однако и они не давали желаемого результата. Вице-президент компании Руфус Фордис признавался, что действовали они без энтузиазма. «Никаких особых усилий, – позже рассказывал он, – в поиске способа исключить необходимость этой процедуры предпринято не было».

В конечном счете компания поручила поиски альтернативного метода мистеру Риду. Вскоре он примется экспериментировать со стеклянными палочками наподобие тех, что использовали в Швейцарии, придумывая различные их исполнения. Тем временем девушки в Оттаве продолжали применять отработанную схему: Смочить губами. Обмакнуть. Покрасить.

Их веселые деньки продолжались. Многие начали встречаться с парнями и обзавелись постоянными кавалерами. В старших классах любимой песней Пег Луни была прославляющая свободу и независимость I Ain’t Nobody’s Darling[1], однако теперь ее взгляды поменялись: она встречалась со смышленым парнем Чаком. И понимала, что в любой день он может сделать ей предложение.

Чак – это прозвище, а полное имя звучало куда более величественно: Чарльз Хакенсмит. Это был красивый и мускулистый широкоплечий парень высокого роста, с курчавыми светлыми волосами, которого как нельзя лучше описывала фраза из его выпускного альбома: «И холодный, как мрамор, атлет, предстал перед нами». Тем не менее, чтобы составить пару умной Пег Луни, были нужны не только мускулы, но и мозги, и Чак оказался умнее некуда: он с отличием окончил школу и поступил в колледж. «Он был очень образованным, – говорила сестра Пег Джен. – Хорош со всех сторон. Очень изящный. До жути прекрасный». Он вырос в том же квартале, где вместе со своей большой семьей жила Пег, и хотя теперь уехал учиться в колледж, по выходным приезжал домой – вот тогда-то они и отрывались по полной.

У себя дома Чак устраивал вечеринки и проигрывал пластинки на видавшем виды стареньком граммофоне. Под аплодисменты наблюдающих и запрещенное домашнее пиво начинались танцы. Прижимая к себе Пег, он не оставлял между ними ни дюйма: их плотно соприкасающиеся тела танцевали под новейшие джазовые композиции. Чак постоянно флиртовал с Пег: он знал, что в этой девушке есть нечто особенное.

Все ходили к нему на вечеринки; Мэри Бекер веселилась там на славу. Если планировалась очередная гулянка, она рассказывала о ней всем друзьям, зазывая туда прийти. Мэри встречалась с Патриком Росситером, рабочим, с большим носом и крупными чертами лица, с которым она познакомилась в Оружейной палате Национальной гвардии, когда каталась там на коньках. Его семья говорила, что он был тем еще «гуленой». «Он любил от души повеселиться». Кэтрин Вольф, близкая подруга Пег, тоже приходила на эти вечера; парня у нее тогда не было. Да и Луни бывали там – «Всей семьей! – восклицала Джин. – Нас там было десять!».

Той весной в Оттаве происходило столько всего, что приезд в студию государственного инспектора остался практически незамеченным красильщицами. Конечно, Radium Dial это было только на руку. В свете поданных в Нью-Джерси исков Бюро трудовой статистики, располагавшееся в столичном Вашингтоне, начало национальное расследование случаев отравления на производстве. Во главе бюро стоял Этельберт Стюарт: его полевым агентом был мужчина по имени Свен Кьяер. И когда Кьяер встретился с Руфусом Фордисом, вице-президентом компании, прежде чем начать инспекцию в студии в Оттаве, его «попросили как можно осмотрительней делать свою работу, чтобы не вызывать лишних опасений среди работников». Возможно, из-за этого он опросил лишь трех девушек.

Свое расследование Кьяер начал в апреле 1925 года. Сначала он пришел в чикагский офис Radium Dial, где поговорил с Фордисом и несколькими работниками лаборатории; Кьяер заметил у последних ожоги на пальцах. Эти сотрудники признали, что радий был опасным веществом, обращаться с которым следовало «с соблюдением должных мер предосторожности». В результате всем занятым в лабораториях Radium Dial выдали защитное снаряжение: Кьяер обратил внимание, что операторы были «надежно защищены свинцовыми фартуками», а также для ограничения воздействия радия они регулярно уходили в отпуск.

Двадцатого апреля 1920 года Кьяер прибыл в маленький городок Оттава, чтобы провести инспекцию в студии. Первым делом он поговорил с мисс Мюррей, управляющей. Она сообщила ему, что «никогда не слышала про какие-либо болезни, к которым работа у них имела бы хоть малейшее отношение». На самом деле, продолжала она: «у девушек здоровье не то что не портилось – я знаю нескольких, кому работа здесь пошла на пользу».

Кьяер спросил ее про смачивание кистей с краской губами. Она объяснила, что «девушкам было дано строгое указание не класть кисти в рот, предварительно тщательно не промыв их специально предоставленной для таких целей водой». Тем не менее она признала, что «смачивание кистей губами является стандартной практикой».

Кьяер увидел это своими глазами, когда в тот же день осматривал студию. Каждая красильщица смачивала кисти губами: тем не менее они все были, как он отметил, «здоровыми и бодрыми». В день своего обхода он обратил внимание, что на столе у девушек действительно стояла вода, в которой они мыли кисти, – однако потом, когда Фордис предоставил ему фотографии студии, сделанные в различное время, Кьяер заметил отсутствие воды на столах.

В рамках своей инспекции Кьяер также опросил стоматологов Оттавы, чтобы узнать, не сталкивались ли они со странными заболеваниями полости рта у своих пациентов. В Нью-Джерси первыми забили тревогу доктора Барри и Дэвидсон. Было логично предположить, что в случае возникновения подобной проблемы и в Оттаве первыми о ней узнают именно стоматологи. Таким образом, в тот апрельский день Кьяер позвонил трем разным стоматологам, включая того, у которого была самая крупная в городе практика. У этого стоматолога наблюдались несколько работавших на заводе девушек; он заверил Кьяера в отсутствии каких-либо «свидетельств агрессивных заболеваний». Он пообещал незамедлительно информировать бюро в случае, если что-нибудь всплывет. Остальные стоматологи также не сообщили о каких-либо проблемах со здоровьем у девушек. Более того, они сказали, что «у работников вообще почти нет проблем с зубами».

На это национальное расследование Кьяер потратил всего три недели – невероятно мало времени, учитывая размер страны и потенциальную серьезность ситуации, – после чего оно было внезапно остановлено. Начальник Кьяера Этельберт Стюарт позже прокомментировал свое решение: «Радиевая краска заинтересовала нас в рамках нашей кампании против применения белого фосфора; фосфор тогда был в центре внимания, а в состав светящейся краски, как оказалось, он не входил». Это расследование было лишь побочным в рамках более масштабного исследования случаев отправления на производстве.

Вместе с тем была и другая причина. Стюарт позже признался: «Я остановил расследование не потому, что убедился в отсутствии проблем с этой компанией, а потому что бюро не могло себе позволить расходы, связанные с его продолжением».

За эти три недели, однако, Кьяер успел прийти к заключению. Радий, установил он, был опасен.

Только вот девушкам никто об этом не сказал…

Глава 16

Штаб-квартира корпорации United States Radium Нью-Йорк, Черч-стрит, 30

– 1925 год—

День у Артура Роедера сильно не задался. С тех пор как Карлоу подала на него в суд, у него, казалось, не задавался каждый день. Огласка имела ужасные последствия – имя его компании было смешано с грязью, когда эта мелкая выскочка заявила, будто фирма сделала ее «совершенно нетрудоспособной» и нанесла «серьезный урон» ее здоровью. Все это негативно сказывалось на бизнесе: работать остались лишь несколько красильщиц циферблатов.

Роедер, может, этого не знал, однако скандал затронул и студию по раскрашиванию циферблатов, которую его фирма помогла открыть в часовой компании Waterbury. Узнав из местных новостей об иске Карлоу, эта фирма сразу же запретила смачивать кисти с краской губами.