Арис. Ярость Непокорных Соболева Ульяна

— Вам так было удобно. Вас это устраивало!

— Мы вернулись к тому, с чего начинали…поверить не могу, что ты снова мне это говоришь! Помоги мне спасти Ариса, Аш. Помоги спасти хотя бы сына Фиена.

— Сына предателя, поднявшего на меня меч при моем народе?

— Моего сына! Моего! Я его растила! Он вернул меня с того света после твоего исчезновения и потери детей.

— Сына инкуба, которого ты не можешь забыть! — прорычал ей в лицо так оглушительно, что она зажмурилась, — Я не дам тебе ни одного воина.

— Ты сам не знаешь, что говоришь. Ярость ослепляет тебя. Ярость и ревность. Я пойду туда одна! Без твоей помощи!

— Я тебе запрещаю!

— Ну запри меня снова в клетку, Аш Руах. Давай. К церберам. Почему нет?!

— Поедешь туда — не прощу! Это будет наш с тобой конец!

— А я не прощу себя, если не поеду. Я — мать. Я выбираю своих детей. Никто меня за это не осудит. Даже ты…Можешь не прощать и изгнать меня, как когда-то твой отец изгнал твою мать. Я приму любое твое решение, ты — мой Повелитель. Но вначале я найду моего мальчика.

Вышла из шатра и услышала его рев, от которого заложило уши и под ногами пошли трещин по земле. Но она не боялась. Она должна попытаться… а что, если ее Арис жив, что, если это он там в хрустальных оковах выставлен на продажу? Сын королевы Мендемая. Ее ребенок. Ее малыш, которому она пела колыбельные долгими ледяными ночами. Она обещала, что всегда будет его искать, и она будет, либо пока не найдет сына, либо пока не найдет доказательства его смерти.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. Арис

Я ненавидел каменоломню настолько, насколько воин может ненавидеть сидеть в тылу. Ненавидел запах камня, испарения яда из-под земли и эту суку, превратившую меня из гладиатора в жалкого недодемона, машущего ломом и забывающего, как держать меч и стрелы в руке, как сжимать до хруста чей-то позвоночник, кроша его голыми руками. Бойцовского пса нельзя швырять в яму к сторожевым, он озвереет и, либо перегрызет своих собратьев, либо сбесится и сдохнет. Подыхать я был не намерен, а значит, мне придется грызть каждого, кто помешает мне выйти на свободу, даже тех, кто бок о бок со мной умирали долгие годы. Среди нас, смертников, говорят, что убить брата не на арене может только падаль последняя. Все гладиаторы — братья. Когда воин умирает на поле боя, то после все отдают ему честь вместе с тем, кто подарил ему смерть и избавление от рабства. Никто не оплакивает погибшего, за него искренне радуются — он умер, как мужчина, с мечом в руках. Такой смерти я жаждал, а не разлагаться от вони испарений или быть придавленным рухнувшими глыбами пород в недрах шахт избалованной дряни, возомнившей себя правительницей всего живого.

«Твой счет непомерно растет, принцесса».

Опуская лом на обсидиановую породу, застывшую волнообразными наростами разных оттенков от графитового до угольно-черного, и дробя на осколки острые надломленные клыки застывшей лавы.

«Каждый день в этой норе делает меня злее и нетерпимее к тебе».

И еще один удар, так, чтоб по черному камню пошла уродливая трещина. Как у меня внутри, когда прикоснулся к этой стерве кареглазой. Прикоснулся и понял, что хапнул только что дикую дозу чистейшего красного порошка, изготовленного лично высшими. И меня повело и ведет до сих пор — я наяву ее кожу ладонями ощущаю и запах чувствую до сих пор, и ни одна женщина после нее его не стерла.

Только Лиат Руах ошибается, считая, что ей удастся избавиться от меня. Я не стану долго терпеть все это дерьмо — я устрою тебе апокалипсис намного быстрее, чем ты себе представляешь. Ты ведь даже не знаешь, как долго я к этому готовился и продумал каждую деталь и каждый поворот событий…кроме одного, что я тоже захочу тебя, что мне захочется не глаза тебе выколоть за презрительный взгляд, а увидеть в твоих смертельно золотистых омутах нечто иное, кроме презрения. Увидеть там свое отражение, колыхающееся на волнах из огненной магмы. И даже чистой похоти мне мало. Я больше хочу. Намного больше и глубже. Чтоб думала обо, мне как я о ней.

Приходила недавно посмотреть на свои владения из-за стальной сетки, не пересекая границу с каменоломнями. Я ее не увидел — я ее почувствовал по запаху, когда сквозь вонь серы и испарений отчетливо прорезался аромат ядовитой георгианы и ее тела. Один из смертоносных цветков, чей сок добывают ценой жизни парфюмеров, на одной из самых смертоносных змей в истории Мендемая сливался в дикий коктейль, вызывающий спазмы жажды и похоти одновременно. Обернулся тогда, встретился с ней взглядом, и словно шипованной плетью по ребрам получил, так дернуло от сумасшедшего желания разодрать гребаную сетку и вцепиться двумя руками ей в горло, одновременно накрывая бесстыже-алый рот своими губами. Чтоб забилась в моих руках, заметалась, и язык судорожно скользил по моему языку, а яд георгианы смешался с концентратом ее возбуждения. Тваааарь, что ж ты мне так в мозги впиталась?

Несколько сильных ударов, и глыба обсидиана падает вниз, заставляя меня отскочить в сторону и смотреть исподлобья, как вьется облако дыма вокруг огромного осколка, и как побросали инструмент другие рабы, глядя на меня взмыленного, покрытого потом, со всей дури вонзившего лом в глыбу и обернувшегося к рабыне, подносившей воду невольникам, изнывающим от жары и от тяжелого труда. Только сейчас заметил, как по телу струится кровь сбоку и по ноге вниз капает в песок, заставляя его шипеть — осколок обсидиана вспорол кожу и застрял под ребром.

— Эй, воды дай, — крикнул рабыне и опустился на камень, разглядывая застрявший обломок. Не хрусталь, но тоже заражает плоть. Надо выдернуть и промыть. Если бы еще и прижечь…Но об этом можно только мечтать. Разве что отобрать факел у одного из охранников, но за это могут прижечь меня самого. Нарываться сейчас не хотелось.

Девушка подбежала ко мне с кувшином, и я, отобрав его у нее, жадно приложился к горлышку, сделал пару глотков, чувствуя наслаждение от ледяной жидкости, растекавшейся внутри. Не утоляет жажду, но снимает першение и зуд. Не помню, сколько я уже здесь нахожусь, но не меньше нескольких недель. Каменоломни Лиат отличались от тех, где я работал раньше. Здесь мертвых рабов не выносили пачками после каждого рабочего дня, их кормили несколько раз за смену и поили водой.

Кто-то называл это великой щедростью госпожи, а я считал, что она просто умная сука, которая знает, что делает. Сука, у которой рабы не поднимали мятежи, потому что она соблюдала видимый баланс между жестокостью и подачками. Они у нее в меру голодные, чтоб оставаться все же невольниками, но достаточно сытые, чтобы не поднять на нее оружие.

— Пошли на свет — вытащишь эту дрянь из меня, — взял девчонку под руку. Но она отрицательно завертела головой.

— Не могу…не могу. Я не умею …я крови боюсь. Мне не велено с вами.

— А умирать не боишься? — дернул к себе и увидел, как она всхлипнула от ужаса, — Если сдохну, вот эти твари тебя обвинят, — кивнул в сторону надсмотрщиков с кнутами, — а вытащишь — я тебя приласкаю. Очень нежно.

Провел ладонью по ее щеке, погружая их в густые волосы у маленького ушка, заставляя замереть, глядя мне в глаза. А я уже скольжу по лабиринтам ее сознания, одурманивая, подбрасывая ей образы, от которых кровь приливает к ее щекам, и она стыдливо опускает взгляд. Думая, что это ее собственные мысли обо мне. Нежная малышка, совсем юная. Даже сквозь грубую ткань туники видно, как напряглись ее соски и мурашки побежали по коже.

— Нам нельзя выходить, — шепчет, не спуская с меня взгляда. Уже намертво на моем крючке.

— Никто не заметит, — так же шепчу я, и картинки в ее голове становятся еще откровеннее.

На нас не обращали внимания. Охранники ходили по периметру шахты с церберами на цепях. Их задачей не было заставлять нас работать. Зачем? Все гораздо проще и продуманней. В конце рабочего дня они проверяли, сколько работы сделано и, если им не доставало количества сколотого камня, нас оставляли здесь на ночь. Мне и на это было плевать. Я не сбирался больше терпеть выходку принцессы, которая испугалась собственных желаний и предпочла меня спрятать подальше от своих глаз. Не за этим прошел столько дерьма, чтобы махать ломом и дышать ядом на радость своей хозяйке, решившей, что избавилась от меня, и преспокойно наслаждавшейся жизнью рядом со своим гребаным плебеем Эйнстремом. От одной мысли об ублюдке, ошивающимся возле нее, сжались челюсти. Он будет первым, кого я убью. Непременно первым.

Значит, нет у меня времени, как я думал раньше. Значит, месть будет менее вкусной. Я просто вырвусь на свободу, убью Лиат и выпущу всех ее рабов. Поиграться не получится. А поиграться хотелось до боли в яйцах и зубовного скрежета, до утренних стояков и вечных мыслей об этой ведьме. И я бесился, думая о том, что изгнала, трусливая маленькая сучка поняла, что я пробиваюсь в ее душу, и решила вытолкать меня с глаз долой.

Я бесновался не только от этого… я бесновался, потому что, если это так, то я проиграл ей. Она оказалась сильнее и умнее, она справилась со своими желаниями, в отличие от меня самого.

По ночам, когда стихали все звуки и где-то в песках выли четырехголовые шало-мутанты, я думал о ней. О нашей последней встрече. Вспоминал, какие на вкус ее чувственные губы. Мягкие и гладкие под моим языком. Как лопается под нажимом клыков нежная кожа, и ее кровь течет в горло острыми ядовитыми каплями красного порошка, растворенного в моей дикой похоти. И пальцы сводит от фантомного ощущения ее кожи под ними. Да, я не отрицал, я хотел ее до озверения навязчиво настолько, что постоянно ловил себя на мыслях о ней. Гребаные двадцать четыре часа в сутки, как марево наваждения. И это злило. Намного сильнее, чем то, что она меня отправила к дьяволу в зад на эти гребаные каменоломни, это бесило сильнее, чем ее высокомерие и презрение ко мне. Потому что вместе с ненавистью я ощущал этот непроходящий зуд адского возбуждения, словно опоила меня сука ядом каким-то, въелась в мозги. Даже мысли о том, что сестра она мне, не отвращала, а будоражила еще сильнее извращенным желанием покрывать ее своим телом. Зная, что нас выносила одна и та же шлюха-мать, и мстя заодно и ей.

Если бы ты нашла меня, мама, этого бы не случилось. Если бы ты нашла меня, сейчас бы твои дети не хотели убить друг друга. Все было бы иначе…сколько раз я представлял себе это проклятое «иначе». Сколько раз за эти годы я прокручивал в голове нашу встречу с Шели. Прокручивал, пока она не свершилась и не принесла мне адскую боль разочарования.

Пока рабыня вытаскивала у меня из-под ребра осколок обсидиана, я сжимал челюсти и вспоминал о том, как жадно целовал свою сестру, дергая скованными руками и ощущая невиданную мощь рядом с ней. Ощущая, что могу свернуть эти долбаные цепи, лишь бы почувствовать ее тело ладонями. В этот момент я мог убить отряд таких, как ее плебей. Если бы нам посмели помешать, я мог сожрать сердца всех ее гладиаторов, только за вот такие несколько минут с ней. Никогда раньше я не испытывал подобного дерьма. Мне всегда было плевать на женщин, с которыми я спал или хотел переспать. Точнее, я не хотел — меня хотели. Желающих было так много, что иногда я их ненавидел и мечтал разодрать осточертевшие тела на части, только бы не трахать. Меня тошнило от вида сосков разных размеров, упругих или обвисших задниц, толстых и тонких ляжек, я знал только одно — если не встанет, на мое место возьмут другого, а значит, мои шансы на побег будут равны нулю. И я зверел, я старался завести сам себя извращениями, грязью такого масштаба, что даже искушенные шлюхи содрогались, когда я играл с ними в свои игры. Ведь это своеобразное удовольствие — отдать власть в руки раба, позволить ему стягивать на своем горле цепи, пока он остервенело дерет свою хозяйку во все отверстия и полосует тело когтями до мяса.

С Лиат мне не нужно было представлять себе боль, представлять самые дичайшие оргии, мне было достаточно посмотреть на ее рот, в ее глаза или опустить взгляд на ее грудь под туникой, и все, и член дергался в бешеном желании войти в нее. Да что там войти — оказаться в ее ладони, тереться об ее грудь, кончать на нее.

Неожиданно все мысли испарились. Они, словно выключились, и в голове наступил полный мрак и кромешная тишина. Рабыня изо всех сил выдернула осколок, и я не почувствовал боли, вскочил на ноги и, отшвырнув ее в сторону, ломанулся к сетке, отделяющей каменоломню от территории цитадели…потому что почувствовал, а теперь и увидел…воздух судорожно вбился в горло, затем попал в легкие и заставил их болезненно принять глоток радиоактивного кислорода, от которого боль взорвалась там, где сердце. Словно его приложили раскаленным железом. Вдалеке две женщины стояли на стене цитадели, и волосы одной из них сверкали на солнце серебром. И меня подкосило, даже колени дрогнули, я впился пальцами в сетку и сверлил взглядом два силуэта, мысленно приближая картинку, заставляя взгляд сфокусироваться на них обеих, а слух увеличить радиус. Способности инкуба на большом расстоянии видеть и слышать то, что другим демонам и расам не дано. Было слишком далеко, чтобы я различил что говорит моя мать Лиат…но видел я ее хорошо, и внутри все оборвалось. Очередными кусками пепла и золы посыпались обгоревшие надежды и мечты. Они умирали каждый раз, когда я думал о ней, и каждый раз все так же мучительно больно. Мне хотелось заорать и дернуть со всей дури сетку. Посмотри в мою сторону, мама, говорят, матери чувствуют своих детей. Ты чувствуешь меня? Ты…хотя бы на мгновение меня чувствуешь? Я так рядом…

Нееет, ты бесчувственная амбициозная стерва. Ты меня не почувствовала и не узнала, даже когда я был в нескольких шагах от тебя.

Перед глазами появился дворец моего хозяина-эльфа и зала, в которой гладиаторов выстроили в живую шеренгу, как статуи, приветствовать жену правителя Мендемая, которая прибыла за партией рабов для своей дочери. Она тогда прошла мимо меня. Рядом. В двух шагах. Пристально смотрела нам в лица и не выбрала ни одного. Какие-то мгновения мне казалось, что она не просто выбирает рабов, что она ищет, что она приехала ради меня. Эта надежда вспыхнула внутри сладкой болью, от которой зашлось сердце и защипало в глазах. Рядом с матерью даже самые сильные мужчины опять становятся детьми, и мне хотелось плакать, опуститься перед ней на колени, обнять обеими руками и рыдать о том, как я скучал по ней и как сильно любил ее все это время. Я бы тогда ей простил… я был готов простить, если бы…Но нет…Она меня не узнала. Я хотел крикнуть ей «мама». Хотел с такой силой, что от усилия сдержаться натянулся каждый нерв внутри и запульсировали, вены готовые разорваться.

Я не крикнул, потому что я все еще надеялся, что она почувствует свою плоть и кровь сердцем. Тем сердцем, под которым меня носила, и тем сердцем, которым клялась любить своего мальчика вечно. Осмотрела каждого и проследовала в другое помещение, где Тагас, один из самых влиятельных черных эльфов, который первым подписал мирный договор с Ашем и первый же его позже расторг, принимал обычно гостей. Я слышал, о чем они говорят, потому что нас так и оставили стоять в шеренге до ее отъезда. Слышал ее голос, и дышать становилось все сложнее, а сердце щемило от обиды…я стал вдруг маленьким пятилетним мальчиком, который вдруг понял, что самая обожаемая женщина в его жизни никогда его не любила. Она променяла его на мужика. Просто на член. Променяла своего ребенка.

Я тогда разорвал цепи и вышел из залы, дернув за собой стражников и протащив их по полу на улицу, чтобы подставить горящее, как в огне, лицо ледяному дождю и спрятать под ним слезы ярости. Меня били потом несколько суток кряду. Обливали кипящей водой, когда вырубался от боли, и снова били. А я снова и снова смотрел в ее глаза мысленно и от ненависти не чувствовал ни одного удара — именно тогда я понял, что никогда ей этого не прощу. Никогда. Что нет у меня больше матери, да и не было никогда. Жалость исчезала с каждым шрамом, остающимся на теле, пока я смотрел как уезжает ее эскорт, как растворяются в тумане копья и шлемы, и ее запах вместе с голосом.

Шели обняла свою дочь, а я разрезал пальцы сеткой до крови, глядя на них. И я не знал, кого ненавижу в этот момент больше: ту что предала меня и вычеркнула из своей жизни, или ту, что заменила ей меня и заставила забыть о сыне. Тогда я и принял решение что больше ни дня не пробуду здесь. Пора вырываться на свободу. Хватит игр, нужно начинать войну, не мне ли моя мать дала имя человеческого бога войны? Они все получат то, что заслужили. И то восстание, которое в свое время подняли мой отец и его убийца, покажется всем детским лепетом. Только прежде чем убить я поймаю и затрахаю эту суку, мою сестру, до смерти. Я убью Лиат, пока мой член будет внутри ее тела.

— Ты истекаешь кровью, инкуб. Рану надо прижечь. — голос рабыни выдернул меня из мыслей о мятеже. Я посмотрел на девушку, потом отобрал у нее кувшин. Поставил на песок. Резко развернул ее лицом к сетке, проникая ладонями под свободную тунику и сжимая колыхающуюся под ней грудь, провел раздвоенным языком по мочке уха.

— Утолишь жажду, малышка? Сладкая, маленькая, смертная малышка…

Она всхлипнула от ужаса, но я мягко вошел в ее мысли, расслабляя и посылая ей картинки, где жадно вылизываю ее тело, и она стонет от наслаждения впиваясь пальцами мне в волосы и вращая стройными бедрами. Когда в воздухе взорвался запах ее возбуждения, я с голодным рычанием дернул подол туники на поясницу, и рывком вошел в сочное тело. Продолжая смотреть на два силуэта на стене. Быстрыми яростными толчками вбивался в упругую горячую плоть сзади, представляя, как трахаю свою сестрицу, как она извивается подо мной, стонет своим умопомрачительным ртом, хватая воздух, как орет мое имя, сотрясаясь в оргазме, а я впиваюсь клыками в ее горло и разрываю аорту, замораживая ее сознание, вдираясь все быстрее и быстрее в узкую плоть, под хрипы агонии, под конвульсии смерти, глядя в глаза собственной матери, чтобы видела, как я убиваю ее дочь. Наслаждение захлестнуло коротким выстрелом стрелы в позвоночник, в спинной мозг, заставив выгнуться и зарычать, скалясь окровавленным ртом… и спустя мгновения нирваны понимая, что разодрал несчастную смертную, которая всего лишь воды мне принесла. Осторожно положил на песок и в бессилии взвыл…Все из-за этой суки. Из-за этих двух радующихся жизни сук, спокойно смотрящих, как другие вымащивают им трупами дорогу к власти.

Ночью я передал послание Карлану, своему напарнику в групповых боях на арене, что пора начинать. Пусть раскрывает наш план остальным и будем готовится к бунту…Только я не учел одного — что проклятые гребаные эльфы нападут на Цитадель и сломают все мои планы.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. Лиат

Хаос. базжввз Он врывался сквозь наглухо закрытые ворота цитадели, взмывая над ними, срываясь вниз по острым копьям ее стен, чтобы превратиться в посланника дьявола, сеющего смерть и разруху на каждом шагу. Он вселял панический страх и желание закрыть глаза и уши, чтобы не слышать криков боли и ужаса, вспарывавших сознание резкими рваными движениями. Смешиваясь с зычным голосом командующего моей армией, уверенно раздававшего приказы своим солдатам, Хаос стелился по земле, опутывая ноги тяжелыми цепями, затрудняя каждый шаг. Я смотрела, как на красном небе с мрачными сгустившимися тучами вспыхивают яркие огни. Доля секунды, в которую воздух пронзала горящая стрела, и затем ужас, стремительно падавший вместе с этой стрелой на землю.

Мы стояли уже несколько дней. Несколько дней Ада, в который обрекла нас осада Цитадели. Эльфы применили свое любимое орудие — огненные стрелы, причем они были смазаны какой-то гадостью, которая не позволяла затушить огонь, только смотреть, как ужасная стихия лижет оранжевыми пламенными языками стены цитадели, слушать крики в панике бегавших по территории людей, перемежающиеся с топотом ног солдат и диким конским ржанием.

— Предлагаю отправить еще один отряд, моя Госпожа.

Ахерон появился неожиданно. Встал так близко, что я ощущала его сильное мощное тело своей спиной. Некогда один из лучших солдат Аша, которого отец отправил командовать моей армией. Могучий, сильный, возвышавшийся над остальными воинами, уверенный в каждом слове, которое неторопливо и обдуманно ронял во время беседы, Ахерон вызывал чувство глубокого уважения к своим решениям.

— Ты уже отправил три. Сколько из них вернулись в цитадель с момента нападения?

— Ни один. Они знают, что их ждет верная и позорная смерть в случае побега с поля боя.

— И ты предлагаешь отправить еще одну партию воинов на погибель, учитывая, что у нас и так мало солдат осталось?

— Оставаясь за стенами Цитадели и ничего не делая, мы подвергаем себя не меньшему риску.

Ахерон вдруг резко дернул меня к себе, и я с ужасом смотрела, как под наши ноги упала очередная стрела.

— Эльфийский огонь нельзя потушить, моя Госпожа, будьте внимательны. Он затухает через определенное отведенное ему время.

— Так придумай, как нам быть Ахерон! Я не собираюсь отправлять один за другим в пекло Ада всех своих солдат. Мне они нужны здесь. Когда дело дойдет до ближнего боя, кто защитит мой народ от врага? Ты и я? Скольких мы с тобой успеем зарубить, прежде чем Цитадель окончательно падет?

— Госпожа! — запыхавшаяся женщина с растрепанными волосами, выбившимися из прически, и грязным от сажи лицом громко закричала, останавливаясь невдалеке и со страхом глядя на расползавшиеся по земле огненные лужи. Они стекались одна в другую, становясь все больше и глубже, превращаясь в оранжевые реки, беспощадно сжиравшие все, к чему прикасались.

— Госпожа. Там горит. Горят бараки!

Перевела взгляд на смертную и почувствовала, как сжимается сердце в груди. Тяжело дышать и не только от смрада вещества, которым обмазаны стрелы. Тяжело дышать от понимания, что еще немного, и остроухие ворвутся в крепость. Побежала за смертной к баракам, перепрыгивая через лужи огня и слыша тихие проклятия помчавшегося вслед Ахерона.

— Уже пять человек сгорели, — она что-то кричит еще, но мне не нужно слышать, я все вижу сама. Ад. Вот как выглядели сейчас постройки для смертных рабов. Я остановилась, пытаясь найти ладонью хотя бы какую-нибудь опору в воздухе, пока не ощутила твердую руку своего военачальника.

Поворачивалась вокруг себя на носках, словно сумасшедшая, ощущая, как обхватила горло железная рука страха, тяжелого, давящего. Вокруг бесновался Хаос. Люди сновали с дикими воплями ужаса вокруг нас. Под ногами протекала самая настоящая лава, плевавшаяся обжигающими кожу брызгами. Маленькие человеческие дети, цеплявшиеся за подолы своих матерей, обезумевшие от ужаса женщины, пытавшиеся погасить огонь на своих близких, таскавшие последние ведра воды и обливавшие ими горящие тела. Тщетно. Я металась из стороны в сторону, чувствуя, как все сильнее сдавливают железные пальцы горло, не позволяя вдохнуть, как наворачиваются на глаза слезы злости и отчаяния, и изнутри поднимается дикое желание вскочить на Астарота и нестись вперед, на тварей, нарушивших мирное соглашение и напавших на нас.

— Моя Госпожа, — Ахерон словно понял все, крепче сжал ладонь на моей руке и качает головой.

— Я не могу просто стоять и смотреть, как погибают мои люди, Ахерон. Собери всех гладиаторов в зале. Всех способных держать оружие мужчин и детей старше тринадцати лет. Прямо сейчас!

Отбросила его руку и бросилась к ребенку, истошно закричавшему, когда рядом с ним свалилась деревянная балка, пылавшая в огне. Пламя охватило его руку. Сомнение вырывается подобно языкам пламени, из-за него собственные руки кажутся деревянными, чужими, ни пошевелить пальцами, ни обхватить тоненькое запястье. Мальчик закричал сильнее, падая на пол и лихорадочно тряся рукой, пытаясь потушить огонь.

— Тихо, тихо, маленький, — в глаза его смотрю черные, такие темные, а в них испуг вспышками молний, на кончиках ресниц дрожат слезы, мокрые дорожки на грязных щеках, провожу медленно большим пальцем по его ладони, сосредотачиваясь, — я тебе помогу, — выпуская на волю энергию, которая в груди заструилась бурной рекой, — только не плачь, хорошо? — он кивает лысой головой, продолжая беззвучно плакать, широко открывая рот от боли…а я ощущаю, как бьются волны моей реки о невидимую стену. Не могут вырваться наружу.

— Как тебя зовут? — он еле сдерживает слезы, кусает губы, тонкая кожа на крошечной руке обуглилась и лопнула, — такой стойкий. Я тебе помогу. Веришь мне?

Снова кивает, но не может сдержать всхлипа. Конечно, верит, его учили тому, что его Госпожа всесильна…а меня колотит. Колотит от понимания, что энергия не может выбиться, что она продолжает биться. Безрезультатно. Мама, родная моя, как ты это делаешь? Я же видела столько раз! Прикусила губу до крови. До боли. Мне страшно посмотреть на его левую руку, страшно увидеть, как языки пламени увеличиваются, как поднимаются вверх, сжирая маленькое тельце.

Голос Эйнстрема откуда-то сзади. Ахерон. Много мужских голосов. Треск огня и грохот падающих бревен. Мальчик пытается отдернуть руку. Конвульсии его тела бьют прямо под кожу…и реку прорывает. Я закусываю губы сильнее, чтобы удержаться от той энергии, что наконец выплескивается ледяными волнами наружу. Ребенок вскидывает голову, глядя ошарашенно на свою руку, а я пытаюсь сдержать улыбку и слезы. Он не может понять, почему не чувствует больше боли, хотя его рука продолжает гореть. Ведро воды. Еще одно. Холодная, она обрушивается на голову, заставляет делать судорожные вдохи…и не в силах потушить огонь.

Я слышу крики Эйнстрема над ухом. Он пытается отцепить меня от ребенка. Чья-то огромная рука пытается выдернуть запястье ребенка из моей хватки.

— Нельзя…не поможете…Лиат…

А я не могу. Я не хочу слышать его крики снова. Должен быть способ остановить это.

— Нету способа. Он сгорит. Лиат, отпусти его.

Качаю головой. Пусть придумают.

— Придумаем. Обязательно. Но за это время он сгорит. И ты тоже. Отпусти, Лиат.

Эйнстрем напуган. Сильно напуган, если позволяет себе такое обращение.

— Лиат, прошу. Ему не помочь уже.

Повела плечом, сбрасывая его ладонь. Меня раздражают его прикосновения. Они все меня раздражают. Я пытаюсь сдержать на лице улыбку…которая, все больше напоминает оскал отчаяния. Маленький…Он начинает понимать. Растерянно смотрит по сторонам, на переставших бегать и обливать нас водой людей, куда-то в сторону, откуда слышится душераздирающий плач.

— Твоя мама?

Снова кивает. Не может говорить. Только вскрикнуть от страха, когда огонь подступает уже к шее. Дернула малыша на себя. В миллиметре от меня он успокаивается. Запах паленой кожи и волос. Моих волос.

— Только не отдавайте им.

Не отдам. Ни за что не отпущу, мальчик. Он боится, что меня у него заберут. Они не рискнут, маленький. Они боятся меня так же, как ты боишься этой боли. Никто из этих мужчин не посмеет пойти до конца. Просто верь мне.

Смотрела, как сгорает живьем человеческий ребенок и чувствовала, как саму наизнанку выворачивает от его боли. Он ведь не ощущал ее. Она вся во мне течет. Поджигает вены. Заставляет дышать через раз. И мне кажется, еще немного — я не выдержу. Подведу его. И я сильнее стискиваю пальцы на его руке. Собственное дыхание кажется огненным. В горле сухо. Мне кажется, огонь там, у меня во рту, пляшет свои сатанинские танцы. Закричала, когда огонь перекинулся на его лицо. Когда начала лопаться и сгорать кожа, обнажая мясо и кости. Когда вспыхнули брови и ресницы. От дикой нечеловеческой боли закричала. От ярости на свое бессилие.

И в этот момент меня отшвырнули от него. Прямо на землю. Повалились сверху, удерживая, подавляя сопротивление. Проклятия и жесткий захват, не позволяющий сбросить с себя сильное мужское тело. И глаза. Серые. Потемневшие. Встревоженные. И злые.

Его глаза. Застыла на мгновение, растерявшись, разглядывая крепко сжатые челюсти и взгляд яростный, удивленный и в то же время настороженный, пока языки пламени, стелющиеся по кромке зрачков, не увидела.

— Отпусти меня, — сквозь зубы, — что ты себе позволяешь?

— Он бы все равно умер, — сказал спокойно, не торопясь встать, — пальцами убрал волосы с моего лица, и я вздрогнула от этого невинного прикосновения, — огонь мог перекинуться на тебя.

— Госпожа, — Эйнстрем закричал что-то еще, и Арис, ухмыльнувшись, но не глядя на него, поднялся и подал мне руку, помогая встать на ноги. Развернул спиной к воротам цитадели, продолжая удерживать руку.

— Не смотри, — тихо, так тихо, что его слышу только я, — его закололи мечом, — и пальцами мою ладонь сжимает, — Так…лучше. Ему лучше.

Молча кивнула, стараясь не смотреть на маленький костер, полыхавший в нескольких шагах от нас.

— Госпожа, — мой помощник выразительно и недовольно смотрит на наши руки, а мне кажется, я упаду, если отпустит. Мне кажется, та боль еще во мне бурлит, пенится, обжигает брызгами агонии, — вы хотели провести совет.

Как же тяжело расцепить пальцы, лишиться того ледяного спокойствия, которое они дают. Каждый шаг в сторону цитадели, стены которой объяты огнем, дается с трудом. Больно. Ступням больно, будто по самому пламени иду, и языки его все выше, по лодыжкам вверх вьются, по икрам, на колени. Успокаивает понимание — он сзади. Почему-то так спокойно от этой мысли. Словно я поверила, что, если не удержусь, упаду, он поймает.

Краем уха услышать звуки горна и грохот раздвигаемых ворот. Вернулся кто-то из воинов. Только я не хочу останавливаться. Мне передадут все, что они скажут. Я должна решить, как дать отпор этим тварям остроухим.

***

— Моя Госпожа, нам удалось прекратить воздушную атаку, но эльфы подтягивают новые силы к стенам цитадели.

Ахерон заметно зол. Он не привык быть по эту сторону крепости в то время, когда его солдаты бьются снаружи. Как не привыкла и я. С самого детства я рвалась в бой наравне с сыновьями других воинов. Как бы ни противился этому мой отец, едва не умолявший меня отложить в сторону меч и заняться женскими делами. Супруг самой известной воительницы Мендемая, нагонявшей в свое время ужас на всех своих врагов, продолжал сходить с ума только от одной мысли, что кто-то из его девочек выйдет на поле сражения. Он всегда говорил, что если с кем-то из нас что-то случится, то грош цена его мужественности. Ведь он не смог уберечь нас. Мой отец, никогда не признававший полутона…со временем ему придется смириться с тем, что у них не мог родиться ангел. Только не в Мендемае.

И сейчас меня пробирала дрожь нетерпения. Я стискивала все сильнее пальцы, чтобы подавить ее, понимая, что нужна здесь и сейчас. Что попасть в плен означает позволить эльфам выиграть войну. Стоит остроухим заполучить в свои лапы принцессу Мендемая, и Ашу выдвинут самые жесткие условия. И я не имела права ставить его перед выбором того, кем он является: правителем или отцом. Не имела права, потому что подсознательно понимала, какой выбор он все же сделает. А я себе подобных последствий не прощу.

— Сколько воинов мы потеряли?

Взгляд Ахерона тяжелеет, и я пытаюсь подавить желание обхватить свои плечи руками. Вокруг нас огонь, и смерть ходит, откинув свой изношенный дырявый капюшон и демонстрируя всем уродливое обугленное, выжженное языками пламени лицо, а мне холодно. Мне сейчас дико холодно, потому что цифры, которые называет мой военачальник, пугают.

— Ты говорил, что отсюда есть подземный ход, Ахерон? Разве вы не отправили отряд воинов по нему, чтобы зашли с тыла в лагерь эльфов?

— В первый же день. Они узнали про него и пустили огонь по этому ходу.

Закрываю глаза, сглатывая ком в горле. Мои воины. Они знали, что идут на смерть… такая жестокая и бессмысленная смерть…теперь я знала, что испытывал в этот момент каждый из них.

— Естественно, мы устроим в память о каждом воине достойную церемонию прощания с ним…

Эйнстрем, шагнул ко мне, не отрывая взгляда. Он внимательно сканирует мое состояние, говорит настолько очевидные и незначительные сейчас вещи, он пытается успокоить меня, а мне хочется, чтобы замолчал. Мне хочется слышать совершенно другие слова. Не глупые, ничего не значащие фразы, а реальный план действий.

— У нас заканчивается питьевая вода и еда. Совсем скоро бессмертные сорвутся с цепей и начнут есть людей.

— Значит, это их судьба.

Ахерон пожимает плечами.

— В любом случае, они умрут — не став едой, так будучи игрушками эльфов.

— Или же во время сражения. Они слишком слабы, чтобы придавать важность их жизни.

Упрек в его голосе. Я знала, что Эйнстрем не простит мне моей «глупости» с ребенком.

— А чем твоя жизнь ценнее, чем их жизни?

Он прищурился, отходя назад и бросая недовольный взгляд за мою спину. Туда, где все это время молча стоял инкуб. Моему другу не нравится, что я позволяю себе такое отношение на глазах у пленного гладиатора.

— Смешной вопрос, моя Госпожа.

— Не думаю. Да, мы сильнее. Да, мы можем просто убить их взмахом руки или же съесть…но я спросила тебя не про силу, а про ценность? Почему вы, все вы, считаете, что ваши жизни важнее жизней этих смертных? То, что они рабы, не означает, что они не испытывают боли, — невольно вздрогнула, во мне еще кипят последние капли боли того мальчика, — или менее достойны жить, чем вы или я. И я не позволю использовать их как еду или как пушечное мясо.

— В таком случае, — военачальник сжимает сильными пальцами край стола, на который опирается всем телом, — возможно, у вас есть план действий?

Ублюдок. Знает, что пока мне нечего сказать. Отошла к окну, глядя, как продолжает гореть территория цитадели. Никогда не думала, что возненавижу огонь. Огонь, который ассоциировался у меня с отцом.

«Используй нас.»

Вздрогнула, услышав голос Ариса в своей голове. Посмотрела на него и застыла, увидев яростную решимость на его лице. В его глазах, невыносимо глубоких, беснуются оранжевые вихри гнева.

«Нет.»

«Поверь мне. Освободи нас СЕЙЧАС. Мы будем сражаться за тебя.»

«Демон лжи…как мне поверить тебе?»

Стиснул челюсти, на мгновение показалось, что мои слова задели его.

«Я не собираюсь ни умирать, ни снова попадать в плен к этим тварям. Поверь мне, принцесса. Призови на помощь гладиаторов. Сражаться и умирать — это то, что мы умеем лучше всего».

Отвернулась к окну, пытаясь собрать мысли воедино, отстраненно глядя на бардак, творившийся внизу. Словно сама Преисподняя открыла одну из своих дверей для всех нас.

«Тебе нечего терять, принцесса.»

И он был прав. Я рисковала. Но не больше, чем сидя сложа руки в этой крепости.

— Удалось ли потушить огонь в подземном ходе?

— Да, он потух со временем: то ли от нехватки кислорода, то ли время сгорания истекло.

Душно. Мне кажется, у меня легкие горят, и я вместе с воздухом ядовитые пары вдыхаю. Распахнула окно, делая глубокий вдох.

— Эйнстрем, ты останешься в Цитадели.

Возмущенное шипение. Он догадался, но пока позволяет мне закончить свою речь.

— Ахерон, сегодня к ночи наберешь оставшихся мужчин и поведешь их в бой.

Друг моего отца согласно кивает головой.

— Я поведу отряд гладиаторов в тыл, — громкие проклятья от демонов, стоявших вдоль стен, и гул одобрения, сопровождавшийся лязганьем цепей. Гладиаторы.

«Они тоже не хотят поджариваться тут живьем».

Перевела на него взгляд, не слыша, что с пеной у рта доказывает мне Эйнстрем, относившийся к пленным с явным недоверием. На его губы поджатые, те самые губы, вкус которых до сих на моих сохранился. На глаза прищуренные, а в них вихри уже в пламя превратились, только это пламя не убивает, а манит, тянет в самый эпицентр, порождая безумие, заставляя дышать рвано и напряженно.

«Это правильный выбор»

«Не заставь меня пожалеть о нем, инкуб»

«Если я разочарую тебя…»

«То я тебя убью, Арис.»

Порочная улыбка растягивает его губы…эти идеально очерченные губы.

«Тебе понравится, Кареглазая. Тебе определенно понравится».

Опустила взгляд, пряча свою улыбку и пытаясь выровнять дыхание, потому что появилось ощущение, что он говорил далеко не про вылазку.

— Это безумие, — Эйнстрем резко оказался возле меня и бесцеремонно притянул к себе за локоть, — Госпожа, вы не имеет права так рисковать собой.

Выразительно посмотрела на его ладонь, сжимавшую мою руку. Взволнован, иначе не позволил бы себе такого никогда.

— Это единственный вариант, который у нас остался. Пока Ахерон будет отвлекать их внимание, мы проберемся снизу и нападем на них сзади.

— Смею напомнить, старый отряд именно на этом и погорел.

— В таком случае, да, Эйнстрем, это риск. Но это МОЙ риск! И это МОЁ решение. Будешь оспаривать его?

Он медленно выдохнул, его ноздри протестующе затрепетали…и он отпустил мою руку.

Они все уже выходили из залы, оставляя меня одну, когда в голове снова раздался спокойный глубокий голос:

«А я бы оспорил.»

Вскинула голову, встречаясь с ним глазами.

«Я знаю, инкуб. Я знаю.»

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. Арис. Лиат

Я не поняла, как это произошло. Я шла предпоследняя, сразу за Арисом, стараясь сосредоточиться на чем угодно, кроме его плеч, при отблесках тусклого огня факела казавшихся еще более широкими. А затем этот мерзавец вдруг резко остановился, схватив меня за плечи и оттолкнув к стене, позволяя вырваться вперед последнему воину. Вскрикнула от неожиданности, а он ладонью мне рот закрыл и вдруг резко на губы набросился. Прямо при солдатах. Выставила вперед руки, пытаясь оттолкнуть этого хама, но он перехватил их и пригвоздил к стене сильными ладонями. Сволочь. Резкий удар ногой, но он спасает свое достоинство, резко отпрыгнув назад, и, подмигнув, исчезает в небольшой выемке между гигантским камнем и стеной.

Ублюдок. Жалкий никчемный ублюдок!

Я бросилась к огромному валуну, пытаясь сдвинуть его в сторону. С той стороны послышался грохот падения, а затем и сдвигания камней, заглушивший тихие голоса гладиаторов, перемежавшиеся короткими смешками.

Твари! Трусливые предатели! Глаза защипало от слез, когда поняла, что мне не сдвинуть эти гигантский булыжник, загородивший вход. А сколько еще таких там за ним? Выхватила меч и ударила по валуну. Тщетно. Даже трещина не появилась. А если попробовать посильнее, то от меча, в лучшем случае, отколется кусок.

Мне не выбраться отсюда одной. Черт…как я могла так обмануться? Довериться так по-детски. И кому?

— Инкуб! Инкуб, дьявол тебя подери, ты поплатишься за это!

В ответ издевательские прощальные три удара мечом. Скотина! Прильнула к камню, приложив ухо и пытаясь услышать хотя бы отдельные слова предателей. Тишина. Только тихий шорох удаляющихся шагов.

Выдохнула медленно, стараясь все же удержать слезы и в то же время лихорадочно прикидывая, как мне выбраться из этой ловушки. С ума сойти, Лиат, какая же ты дура! Поверить пленнику! Как можно было вообще поверить кому-то вроде него? Развернулась спиной к камню, опираясь на него и сползая на землю. Если бы я взяла с собой хотя бы Эйнстрема… в таком случае они бы убили его, прежде чем сделать то же самое. Меня, в отличие от моего друга, этот чертов инкуб убить не может. Не позволит клеймо. А вот помочь своим бывшим хозяевам в обмен на свободу от него — вполне. Поговаривали, что эльфийские колдуны умели многое и даже уничтожать силу клейма, высвобождая рабов. Кто знает, возможно, все это — демонстрация именно этих гладиаторов, их покупка…все это не более, чем хорошо продуманный план. Ведь еще совсем недавно они были рабами остроухих.

В голове отчаянно метались мысли. Я пыталась прикинуть дальнейший план действий гладиаторов. И при любом исходе итог получался один — они помогают моим врагам захватить мою территорию.

Они перебьют всех. Дьявол…недаром говорили, что часто за ангельской и невинной внешностью существа может скрываться самое натуральное зло. Эльфы никогда не оставляли поселений, на которые нападали. Крепких мужчин угоняли в плен, женщин превращали в сексуальных рабынь, всех остальных сжигали вместе с домами, деревьями и животными, сея повсюду за собой только смерть и отчаяние. Без понятий о чести и достоинстве, присущих верховным демонам. Почему я решила, что мальчишка, выросший среди них, мог научиться другому? Разве не воспитание определяет личность? А они…они умеют только выживать. Любыми, даже самыми грязными способами.

И тут же внутренний голос с ядовитой усмешкой: решила, потому что повелась на глаза его наглые и характер дерзкий. Повелась на ничтожество, размечталась о таких вещах, о которых раньше и не думала…и все это привело тебя к краху, Лиат.

Мои люди…Ведь там Ахерон. Он ведет свой отряд с тыла, чтобы отвлечь эльфов…ведет свой отряд на верную смерть. По моей глупости.

Вскочила на ноги и подняла голову вверх, туда, где виднелись деревянные доски, призванные укрепить подземный коридор, не дать ему обвалиться. Несколько ударов меча по дощатому потолку, чувствуя, как внутри закипает отчаяние каждый раз, когда меч застревал и приходилось его вытаскивать обеими руками. Еще и еще. Выплескивая всю злость на этих тварей, на себя, на Ариса. Как же горчит его имя даже в мыслях. Идиотка. Такая идиотка ты, Лиат. Со всего размаха сериями ударов по доскам…пока не с громким треском не ломается хрустальный меч, предназначенный рубить плоть, а не твердые поверхности. Плевать. У меня оставались кинжалы. И если я даже не смогу выбраться отсюда, а, скорее всего, именно так и будет, по крайней мере, без боя я не сдамся.

Почему я даже заплакать не могу? Слезы продолжают щипать глаза, но не проливаются, не приносят облегчения. Только возрастающее желание выбраться из этого лаза и найти этого инкуба. Найти и заставить заплатить за свою подлую ложь. Как же страшно думать о том, что сейчас эти остроухие недоноски сжигают живьем мой народ, а я вынуждена сидеть в этой ловушке, неспособная ни помочь своим людям, ни встать вместе с ними в последнем бою против врага.

Закрыла глаза, пытаясь связаться с инкубом. Мысленно взывая к нему. Но в ответ все то же молчание. Как же ты делал это, сукин сын?! Каким образом мучил меня своим чертовым глубоким голосом, ласкавшим словами так, как ласкает кожу бархат? И почему воспоминание об этом вызывает вместе с желанием убить тебя за гнусную ложь желание напоследок услышать его?

Вскочила на ноги, тяжело дыша и сжимая ладони в кулаки. Должен быть способ выбраться отсюда. Это не может быть конец. Гонец, которого мы отправили к отцу, как только ситуация вышла из-под контроля, в конце концов доберется до Огнемая. И даже если они уничтожат все живое вокруг, даже если меня возьмут в плен, я вырвусь…одна или с помощью отца, но вырвусь и заставлю инкуба сначала вымаливать прощение на коленях и со слезами на глазах, а затем отрублю ему голову и водружу на пику возле ворот в Цитадель, как предупреждение всем предателям. И как напоминание себе самой.

Не знаю, сколько времени я просидела там. Хотя я не сидела, конечно. Сбивала костяшки пальцев и ломала ногти о здоровенные неподвижные камни, колотила по ним ногами, возвращалась назад к началу подземного входа, чтобы оказаться в абсолютно такой же ситуации. И снова шла к месту, где меня оставила ни с чем кучка ублюдков.

***

— Мы дали слово смертников. Наши клятвы нерушимы.

Я смахнул кровь со лба и облокотился о меч, разглядывая трупы остроухих. Некоторые твари были еще живы, и Аарон добивал их верным ударом меча прямо в сердце, прокручивая острие и рассекая грудную клетку, выдергивая орган наружу.

— Это наш шанс уйти на свободу.

Угрюмо сказал Злат и посмотрел мне в глаза. Я знал, о чем он думает. Мы свою миссию выполнили и расчистили Цитадель. Второй отряд остроухих если и прибудет, то не раньше, чем через несколько часов. К тому времени мы могли бы быть уже далеко отсюда, двинуть на север, как и планировали. Но было одно «но». Я дал слово. Ей. Глядя в глаза, я поклялся. Арис Одиар не нарушает клятв.

А еще перед глазами ее лицо стоит с огромными испуганными глазами. Да, оказывается у самоуверенных сучек-демониц бывают испуганные глаза…не за себя, а за кого-то слабее. Испуганные и полные беспомощного отчаяния. На мать была в этот момент похожа. Цвет глаз не ее, черты не ее, а похожа невыносимо, и захотелось собой закрыть от огненных стрел, спину подставить и ее с малышом смертным как щитом прикрывать. Только моя погибель ничего бы им не дала. Ни им, ни нам.

Я тогда испытал самый настоящий шок, когда с ребенком ее увидел. С горящим ребенком, и языки пламени одежду ее лижут…и я вдруг понял, что она творит, дура чокнутая — боль забирает. Как моя мать. Держит и до самой смерти несчастного мальчика физическую пытку на себя берет. И я вдруг понял, что, если пламя перекинется на ее одежду, я взвою. Никто и ничто не смеет трогать мою принцессу. Она моя. И даже гребаное пламя ее не получит, пока я не решу сам ее сжечь. А потом в глаза ее смотрел, наполненные отчаянием и слезами. Я даже не знаю, она понимала, что плачет при мне о них…о смертных рабах, которых сама же и держала в неволе? Что это, мать вашу, сейчас на моих глазах происходило? Ответы были… Я их видел собственными глазами, но понять пока не мог. Демоница. Дочь верховного демона и правителя Мендемая держала за руки смертного ребенка, рисковала жизнью ради невольников? Именно тогда я понял, что мы сегодня станем на ее сторону и освободим людей. Мстить буду потом, позже. Когда она меч в руки возьмет. А сейчас это не месть, а подлость была бы. Вкус от истинного отмщения иной, он должен всецело мне принадлежать, не эльфам и не кому-то еще, а только мне. И сейчас не время. Как говорят смертные, «месть — это блюдо, которое нужно подавать холодным».

Но позволить ей пойти с нами на смерть не смог. Нечего женщине делать на поле боя. Пусть за своими ранеными присматривает и думает, как дальше Цитадель оборонять. И смешно становилось, когда представлял, как она злится сейчас, либо все еще запертая в лазе, либо уже на воле, но в полном неведении. Ведь из-за стены огненной ей не видно было бы, что весь отряд гребаных остроухих тварей мертв.

— Мы возвращаемся обратно.

— Ар!

— Я сказал — мы возвращаемся обратно. Воины смерти никогда не нарушают свои клятвы. Мы уйдем в другой раз. А пока что будем оборонять цитадель, пока не придет подмога. Я все сказал. Кому не нравится, могут валить. Но тогда слово гладиатора не стоит и ломаного гроша. Пусть продаются наши тела и наши жизни, но наши души и наши клятвы купить и продать невозможно!

Злат спрятал меч в ножны и посмотрел мне в глаза, прищурив свои и стиснув челюсти.

— Она закует тебя опять в кандалы и посадит на цепь, как собаку. И как мы тогда сбежим? Милости хозяйские недолговечны.

— Не посадит! И мне не нужны ее милости. Я так решил. Я дал слово. А еще, — рванул его за шиворот к себе, — что мы за бесславные ублюдки, если бросим здесь женщин и детей умирать, а сами унесем свои трусливые задницы на север?

— Это был шанс!

— Это был бы позор. Шанс будет тогда, когда я в честном бою разлюблю ее войско на куски и уведу вас отсюда в безопасное место за рудниками.

— Сильно сомневаюсь в этом, инкуб! После того, как взберешься на эту сучку, вообще, может, передумаешь!

— Я заставлю тебя сожрать язык за эти слова!

— Эй! Вы еще подеритесь! Ахерон приближается к нам навстречу!

Это был момент истины, когда те, кто считали нас пушечным мясом, а себя благородной знатью (если вообще слово «благородство» допустимо по отношению к мразям, берущим в плен рабов и считающим себя выше кого-то), вдруг столкнулись с кем-то, кто сделал то, что не смогли их два отряда.

— Что-то вы припозднились, начальник, все враги отдали дьяволу свои проклятые души, — усмехнулся и выдернул меч из песка, — или вы рассчитывали убить одним выстрелом двух зайцев? Избавиться от эльфов и изрядно подчистить наши ряды?

— Слишком много перенял у сметных из их мира, инкуб. И хорош скалиться. Мы ни на что не рассчитываем — мы солдаты и выполняем приказы нашей госпожи. Если она скажет вас разрезать на ленточки, мы это сделаем, а скажет отпустить на свободу — мы тоже не ослушаемся. В отличие от вас, у нас есть право выбора, и мы выбрали служить нашей госпоже.

Умный говнюк. Но его речи вызывают уважение и в то же время желание перерубить его напополам так, чтоб видеть, как обе части распадаются в стороны.

— А нас лишили этого права такие, как вы. Но если бы мы могли выбирать, то нашим выбором не были бы убийства, насилие и порабощение тех, кто оказался слабее.

— Война — злая сука, инкуб. Она диктует свои правила и заставляет взять оружие. Не я брал тебя в рабство и не мне тебя жалеть.

— А я разве похож на кого-то, кто нуждается в жалости? Я просто хочу сказать, что на ленточки ты нас не порежешь, Ахерон, и с тобой идти не заставишь.

Он резко выпрямил спину и сжал меч, а я ухмыльнулся, оглядывая его войско и прикидывая, скольких бы он потерял в первые десять минут боя. Он, видимо, делал сейчас то же самое и начал заметно нервничать. Гладиаторов не боятся лишь тогда, когда они на цепях и в кандалах. Когда они веселят народ на арене. Но один на один никто б не хотел столкнуться с гладиатором. Между солдатами и смертниками есть огромная разница: они боятся смерти, а мы — ее дети, и в любую секунду ждем ее, как маму родную. Ведь для нас она означает свободу и избавление.

— Но мы дали слово. Мы вернемся в Цитадель и будем стоять насмерть против нашего общего врага. Но когда я отрежу гнилое, черное ухо у последнего эльфа — позаботься, чтоб на нас оказались цепи, потому что следующими без ушей останетесь вы.