Арис. Ярость Непокорных Соболева Ульяна

— Мне нужно было подумать, и я хотела это сделать в одиночестве, — и тут же прильнула ко мне всем телом, — не усложняй. Мне и так не просто. Сделай это ради меня, Арис. Просто сделай и все.

И я молча кивнул ей, жадно приникая к ее губам, быстро и голодно беря ее прямо перед дорогой, заставив вцепиться в решетку пальцами, затянутыми в перчатки, и прогнуться, впуская меня в свое тело, не обращая внимания на отстраненность, в примитивном желании получить физическое подтверждение ее слов. Чувствуя, что что-то не так и не понимая, что именно. Когда приник к ее дрожащим губам в последнем поцелуе, в карих глазах блеснули слезы.

— Почему ты плачешь, Кареглазая? Я причинил тебе боль?

Пожала плечами, застегивая пряжку широкого ремня и собирая растрепанные волосы обратно в хвост.

— Наверное, потому что истосковалась по тебе.

Я слишком хотел в это верить, чтобы усомниться в ее искренности именно сейчас, после бурного оргазма и со вкусом ее слез на губах. Жалкий конченый влюбленный идиот забыл, с кем имеет дело.

***

Мы пробирались по путанным тропинкам, ведущим нас в сторону Тартароса и никак не Огнемая. Это сбивало с толку. Я ни черта не понимал. У меня вскипели мозги, и не было ни одного варианта ее стратегии. Я не мог понять, почему мы скачем прямо в лапы эльфов. Разве Аш пошел войной на остроухих?

Но Лиат больше не подошла ко мне и не дала ни одного объяснения, нас тащили позади всего отряда скованных по рукам и ногам, и я видел в глазах своих собратьев искреннее недоумение. Они поникли духом…Глупцы. Все мы глупцы, понятия не имели, куда нас везут, и еще на что-то надеялись.

Кто слегка воспарил в небо, обратно в клетку уже не хочет, а нас засунули и захлопнули дверцу на замок. Мы все еще поглядывали на ключ снаружи, думая, что его повернут, чтобы выпустить нас…и даже не предполагая, что его сломают и вышвырнут к такой-то матери.

— Слово высшей суки и гроша ломаного не стоит.

— Язык прикуси. Еще раз сукой назовешь, я его отгрызу и сожру на ужин.

— Чем она опутала тебя, Ар, она тебя околдовала телом своим и дыркой золотой? Или обещала, чего? Может, ты теперь на сторону хозяев станешь?

Я дернулся в его сторону, оскалившись, и он оскалился мне в ответ.

— На какую бы я сторону ни стал, это будет правильная сторона, которая спасет твою шкуру.

Я смотрел на нее издалека, как восседает на своем черном Астароте. Как колыхаются длинные волосы и бьют о его круп по бокам, сплетаясь с белоснежной гривой. Ни разу не обернулась на повозки. Ни одного гребаного раза. И у меня по коже ползли первые паутины сомнений. Я чувствовал каким-то сотым чувством — все не так. Она не такая со мной. После того огня, в котором жгла меня дотла, холод ледяной, и самое омерзительное — она пытается его скрыть…

Остроухих первыми почувствовали церберы, которых везли в одной из повозок рядом с нами. Они принюхивались, задрав жуткие морды, а потом начали рычать утробным рокотом, предупреждая о приближении врага. Вначале я подскочил, громыхая цепями и впиваясь пальцами в прутья клетки, чувствуя, как от напряжения наливаются все мышцы на теле. Неужели твари нас окружили? Кто-то заманил Лиат в ловушку? Глупая девочка не посоветовалась со мной и приняла решения самостоятельно. Я всматривался вдаль, видя, как поблескивают на тусклом заходящем солнце латы и копья эльфов, выстроенных на возвышении. А наш отряд не сбавил ход…они словно не чувствуют или не видят, что идут прямо на ушастых уродов, вооруженных до зубов и готовых к нападению. Но что-то удерживало меня от того, чтобы воззвать к ней мысленно, ворваться в ее сознание…что-то очень темное расползающееся внутри черным пятном с холодными щупальцами. Никто из воинов не вытащил меч, никто не остановился. А ведь эльфов видно уже достаточно хорошо. Они двинулись к нам навстречу, и мне показалось, что у меня от затылка до самого копчика начала слезать струпьями кожа — на копьях остроухих тварей красовались голубые горные цветы и белые ленты. И, прожив с ними почти всю свою сознательную жизнь, я прекрасно знал, что это означает — перед нами свадебная процессия. Они не идут на нас боем — они нас встречают. И среди них сам племянник Балместа — Барат.

Я сдавливал прутья клетки все сильнее и сильнее, глядя как пришпорила своего коня Лиат, направив его вперед навстречу отряду эльфов. Она скакала медленно, удерживая шлем под рукой, выпрямив спину, а у меня внутри шел мой персональный отчет до взрыва и падения вонючих стремительно разложившихся кусков моего сердца, но уже не в бездну, а в персональный ад. И будь я проклят, если не утяну ее туда за собой. Потому что я все понял. Да, я еще не верил, да я ждал до последнего, что она сейчас вытащит меч и снесет голову белобрысого ушастого ублюдка с плеч. Только безголосый разум открывал беззвучно рот и хохотал голыми окровавленными беззубыми деснами. Хохотал надо мной. Он знал, что будет дальше. Знал, что она спешится, знал, что склонит голову, позволяя Барату надеть на нее венок. Знал, мать ее. Сука…гребаная лживая, проклятая сукааа. Блядь! Как так? Как я не учуял эту вонь фальши, как я, идиот не понял, что меня обвели, как младенца? Как сосунка. И, корчась в агонии, понимал — это не все. Только начало. Когда увидел, как приближается к нам Эйнстрем, пощелкивая плетью, вместе с тремя эльфами. Он, прежде всего, поравнялся с моей клеткой и, поджав губы, с наслаждением смотрел мне в лицо, а потом повернулся к одному из эльфов.

— Это Арис, тот раб, которого так хотел получить ваш господин. Моя повелительница решила не брать за него и копейки — свадебный подарок жениху в знак нашего уважения и перемирия между нашими расами. Все остальные будут отданы за символическую цену.

Все это время он смотрел мне в глаза, и я чувствовал, как заледенело все тело, покрылось инеем изнутри и пошло трещинами. Я распадаюсь в ледяное крошево, и мне кажется, даже мое дыхание стало азотом.

Не заорал и даже не застонал, а молча продолжал смотреть на нее, чтобы запомнить, как выглядит предательство. Одно из самых вероломных, что мне доводилось когда-либо видеть в своей жизни. Одно из самых прекрасных. Настолько прекрасных, что я не мог и помыслить, что под этой ослепительной оболочкой кишат черви. Гнилая…гнилая, лживая тварь. Я буду закапывать тебя живьем. Ты уже мертвая, Лиат.

Эйнстрем отпер клетку и дернул меня за цепь, вытаскивая наружу. Я оскалился на остроухих, и те от неожиданности отпрянули назад.

— Пусть ваша хозяйка снимет с него клеймо. Сейчас. И держите это животное покрепче.

Сказал один из эльфов в светло голубом одеянии с распущенными по плечам волосами.

— Эльфийская девочка испугалась, что я сорвусь с цепи и порву ей зад? Не бойся, маленькая, меня не привлекают белобрысые мрази с маленькими тухлыми яйцами.

Меня тут же ударили плетью, но я не почувствовал. Я вообще потерял эту способность — чувствовать. Я так думал. Я даже в это верил. Четверо эльфов набросили мне на шею петлю с четырьмя цепями, за который меня тянул вперед каждый из них. Когда попытались поставить перед ней на колени, я тряхнул всех четверых, сбрасывая с цепей, глядя наливающимися кровью глазами ей в глаза. Они попытались еще раз, но я даже не пошевелился, не сводя с нее взгляда, которым транслировал ее смерть. Тогда меня ударили мечом под коленями, распоров плоть и заставляя упасть. Я не издал ни звука, продолжая смотреть на Лиат и видя, как она слегка подрагивает и как быстро вздымается и опускается ее грудь. Предавать не так просто, девочка. Предавать страшно. Потому что за каждое предательство придется расплачиваться, и свой приговор ты ясно читаешь в моих глазах. Я приведу его в исполнение, можешь не сомневаться.

На мне разорвали рубаху, и в руке моей бывшей хозяйки блеснуло лезвие кинжала. Пока она срезала с меня огненный цветок, последние ошметки моей любви к ней корчились, замерзая и рассыпаясь в пыль…в ледяной пепел. От холода можно так же сгореть, как и от огня. И я весь истлел, агонизируя от боли и насмехаясь над собственным ничтожеством. Несколько раз ее рука дрогнула, хотя вздрагивать должен был я. Лживая…такая лживая. Еще вчера выводила на мне шрамы и радовалась, что их теперь меньше. Волна льда прямо в грудную клетку и новые трещины до мяса, до костей. Сука-а-а.

Проклятая дрянь сама не поняла, что только что подарила мне то, что обещала — свободу от ее клейма и возможность убить тварь в любую секунду. Она даже не представляет, что сейчас выпустила на волю и как скоро каждый, кто стоит с ней рядом или за ее спиной, будет сжимать руками свой вспоротый живот и смотреть, как я вскрываю грудные клетки их собратьям. Принцесса не выдержала мой взгляд и отвернулась, а я поднялся с песка, чувствуя, как кровь течет по руке и капает на раскаленный песок ледяными каплями, и я слышу их шипение. Медленно повернул голову и посмотрел на своих собратьев, отстукивая пальцами по ноге ритм смерти…как на ринге, когда мы дрались все вместе, и я увидел, как коротко кивнул каждый из них. Восстание уже началось…только никто об этом не знает. А когда поймут, мы зальем дворец Барата кровью.

1. Вега Лопе — «Собака на сене»

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. Лиат

Больно. Венок из цветов сдавливает голову, подобно орудию пытки. Наверное, это красивая традиция, а мне кажется, что на меня водрузили обруч с вонзающимися в кожу шипами, и я даже чувствую, как стекает струйками кровь по вискам, по лбу, заливает глаза. Вскидываю взгляд на бледное лицо эльфа, с довольной улыбкой смотрящего на меня, и не понимаю, как он не видит, что я истекаю кровью? Как он не чувствует, как пропитались ею нежные голубые цветочки? Мне кажется, изящные бутоны должны уже свернуться и опасть черными лепестками.

Барат склонил голову вбок, подставляя локоть и нисколько не скрывая выражение триумфа на своем лице. Эльфийский ублюдок, смакуй свою победу надо мной, пока можешь…если бы ты знал, какие муки Ада предстоит тебе терпеть теперь всю твою жизнь. Бесконечно.

***

«Я очерчивала пальцем кулон из серебра в виде перевернутой восьмерки, висящий на обычном кожаном шнуре. Наша с ним бесконечность. Улыбнулась, представив, как будет она смотреться на его смуглой шее. Мой первый подарок для него. Кольцо точно с такой же бесконечностью сверкало сейчас на моем пальце. Возможно, это было глупостью. Особенно, если кто-то из надзирателей заметит украшение на теле раба. Я понимала это, но не могла бороться с искушением облечь частицу НАС в нечто материальное. В нечто, что будет постоянно напоминать Арису обо мне. О НАС.»

***

Вздрогнуть, когда воспоминание разбилось хрупким стеклянным шаром от звука вкрадчивого голоса Барата, и его осколки, дребезжа на холодном ветру, упали к белоснежным сапогам эльфа из мягкой ткани.

— Принцесса демонов действительно так же прекрасна, как рассказывали о ней.

Смотрит внимательно, сканирует мою реакцию, оценивая, насколько ему удалось сломить меня. А я…я, наверное, даже благодарна за подставленный локоть, позволяющий удержаться, не обрушиться унизительно бессильной тушей на промерзшую за ночь землю Тартароса. Несмотря на то, что это прикосновение вызывает лишь омерзение, прокатывающееся под кожей снова и снова, когда его длинные пальцы сжимают мою руку.

— Принц эльфов получил то, что так хотел, поэтому предлагаю опустить все эти никому не нужные церемониальные формальности и приступить непосредственно к делу.

И он усмехается, а меня снова начинает тошнить от привкуса собственной крови, стекающей в рот.

— Прекрасная, как звезда, и такая же смертоносная своим холодом.

Впилась в свои ладони, чтобы не закричать, не приказать ему заткнуться, не мучить взорвавшимся в голове воспоминанием.

***

«— Как тебе полет, Кареглазая? Ты помнишь, сколько звезд взорвалось, когда мы падали?

— Целая бесконечность. И я трогала каждую из них, пока мы падали, любимый.

Сказала неожиданно для самой себя и замерла, прикусив язык. И он застыл так же. Напрягся, отстранившись и долго и внимательно всматриваясь в мои глаза, а я невольно сжалась, не в силах отвернуться. Впервые я назвала его так. Впервые вообще в нашем разговоре прозвучало слово «любовь». И сейчас я знала, что он слышит, как забилось бешено мое сердце в ожидании. Правда, я и сама себе не могу признаться, что мне страшно. Мне так страшно, потому что я ничего не могу разглядеть там, на дне его взгляда, затянувшегося темными черными вихрями. Мне страшно ощущать, как все еще напряжен каждый мускул его тела, и даже привычное обжигающее дыхание не касается моего лица.

— Что ты сказала?

Приглушенно, словно находится в километре от меня, а не в нескольких сантиметрах. Перевела взгляд на крылья, укрывающие нас, на иссиня-черные перья, слегка подрагивающие и такие мягкие.

— Они были очень горячие.

А ведь перья такие разные. По размеру и даже по цветам. Некоторые из них словно глубокая беззвездная ночь, другие — более мелкие, и их гораздо меньше — как темные серые воды, бурными волнами перекатываются сквозь ряды черного бархата.

— Что. Ты. Сказала.

Металл в голосе заставляет вздрогнуть. Но я не в силах смотреть на него сейчас. Подняла руку, чтобы коснуться накрывающего нас крыла. Мягкие. Такие мягкие.

— Лиат.

Рычит. Требовательными пальцами обхватил мой подбородок, заставляя взглянуть на него.

— Повтори.

— Я трогала каждую из них.

— Дальше.

— Они были очень горячие.

Впился в губы, кусая так сильно, что слезы брызнули из глаз. Не поцелуй — наказание. И тут же отстранился, и снова зарычал мое имя.

— Лиат!

— Любимый.

Зажмурилась, сжимая пальцы в кулак от злости на себя. Он был прав. Всего лишь трусливая девочка, а не воин, если так страшно открыть глаза и наткнуться на равнодушие.

И громом, прокатившимся в ночной тиши, по — прежнему его приглушенное:

— Повтори.

— Любимый.

Выдохнув. Наконец, выдохнув, когда кончиками пальцев осторожно, практически невесомо, провел по моим векам.

— Еще.

Хрипло. Безапелляционно. Требовательно.

— Любимый.

Вздрогнув, когда снова истерично забилось замершее в какой-то момент сердце.

— Еще.

В миллиметре от моего рта, чтобы нагло содрать своими губами это слово с моих, продолжая сжимать пальцами подбородок. Почти до боли. Но он словно не замечает ее, а я растворилась полностью в его поцелуе.

Оторвался, и я протестующе застонала.

— Лиат.

Тихо. Вкрадчиво, цепляя губами мочку уха.

— Посмотри на меня, Принцесса.

Он расслаблен. В его голосе все тот же приказ. И я послушно отрываю глаза, чтобы ахнуть, увидев широкую улыбку.

— А теперь повтори, глядя на меня.

Какой же он…

— Несносный инкуб.

Кивает, довольно ухмыльнувшись.

— Я жду.

— Я забыла слова.

Предупреждающее рычание, заставляющее улыбнуться.

— Я люблю тебя.

На вдохе. Практически без пауз. Одним словом целое предложение. Одним словом мое безумие по нему. Чтобы застонать, откинув голову назад, когда он рывком раздвинул коленом мои ноги и прижался каменной эрекцией к лону.

— Люблю тебя.

Распахнув еще шире ноги, и выгибаясь, когда одним движением заполнил меня.

— Люблю.

Всхлипнув, зарываясь пальцами в его волосы, когда жадно втянул в рот сосок, вонзаясь глубоко и беспощадно.

Мой. Настолько мой, что кажется, кровь отравлена его именем, его запахом. Его прикосновения на моей коже глубокими следами. Другим они не видны, а я чувствую каждой клеткой тела, как пульсируют места ожогов. Чувствую и, как истовая мазохистка, хочу еще и еще. Хочу до исступления корчиться от наслаждения в его обжигающе горячих ладонях. И плевать на все, что стоит между нами. Настоящий. Мой гораздо более настоящий, чем все те демоны вокруг меня. Свободные, богатые, высшие. Господа. И при этом абсолютные ничтожества рядом с Арисом, закованным в кандалы и лишенным свободы. Но у него был не один шанс обрести ее, и он не воспользовался этими возможностями. Как сильный зверь, уверенный в том, что всегда сможет сбросить с себя цепи и вырваться из заточения. Как сильный зверь, перед которым, если только снять с него хрустальные оковы, затрепещут все эти господа и в страхе преклонят колени, слезно моля о снисхождении. И дело далеко не в способностях гладиатора как бойца. Когда-то с отцом я присутствовала на военных советах, на которых были лучшие из лучших воинов Мендемая. В одном взгляде инкуба была та самая мощь, которая не давала сломать его и в то же время могла раскрошить на части всех остальных. Даже меня. И когда-нибудь…совсем скоро именно так и будет. Когда он встанет рядом со мной, не как мой гладиатор, не как раб или боец. А как мой мужчина. Свободный, но принадлежащий мне, потому что я буду принадлежать ему.»

***

Смотреть на то, как выводят его из клетки, набросив сразу несколько цепей, неспособные удержать его одного. Слабые. Ничтожные рядом с ним. И отчаянная ярость на себя саму за то, что продолжаю восхищаться его силой. За то, что продолжаю вздрагивать от каждого удара, который опускается на его тело. Вскинул голову кверху, глядя на меня, и я не сразу поняла, что вонзилась пальцами в локоть Барата. Удерживает мой взгляд, не давая отвернуться, а у самого лицо исказилось такой откровенной ненавистью, что, показалось, застыла кровь в венах и не только у меня, но у всех, кто смотрел сейчас на этого гладиатора, которого лишь обманом удалось вернуть в его Ад.

***

«— Расскажи мне о себе, Арис.

Я приподнялась на локтях, прикрываясь пододеяльником и разглядывая его умиротворенное лицо, закрытые глаза, черные ресницы, которые затрепетали, как только я озвучила свою просьбу. Впервые.

Он замолчал, по — прежнему не открывая глаз и не размыкая губ. Словно не слышал моего вопроса, и я впилась пальцами в ткань на своей груди, мысленно проклиная себя за то, что поторопилась. За неожиданно возникшую и, как все же оказалось, напрасную смелость разрушить тот хрупкий мир спокойствия, который воцарялся так редко между нами.

— Что именно ты хочешь знать, Лиат?

Вздрогнула, услышав его голос, хоть и смотрела на него, не отрываясь. И чувство радости раненой птицей в горле забилось. Радости и неверия. Неужели раскроется? Неужели позволит заглянуть по ту сторону своей жизни? Ведь теперь без этого МЫ казались мне ненастоящими. МЫ, в которых была страсть и дикий голод друг по другу; МЫ, в которых были взаимное уважение и восхищение. МЫ, в которых я задыхалась от той безумной одержимости по Арису каждое мгновение без него, и растворялась в этой зависимости без остатка рядом с ним…МЫ все равно оставались какими-то неполноценными. МЫ горчили на языке пониманием того, что я ничего не знала о нем.

Наверное, это чисто женская особенность — желание знать о своем мужчине все, даже его прошлое. И я отчаянно хотела того же — окунуться в прошлое Ариса, словно в изнанку его самого. Каким бы темным и пугающим оно ни было. Ничто так не разъедает душу, как недоверие. Ничто не кромсает ее с такой жестокостью на бесформенные ошметки, как сомнения в собственной значимости для того, кто стал для тебя всем.

И первой мыслью стало выпалить «Все», но я медленно выдохнула, ложась на его грудь и закрывая глаза, готовясь спрыгнуть прямо в пропасть.

— Все, что ты захочешь мне рассказать.

— А если не захочу?

Кончиками пальцев по моим волосам, а я в отчаянии сжимаю свои пальцы в кулак.

— Тогда ты расскажешь мне что-то другое.

И снова молчание, продлившееся так долго, что я перестала считать секунды, просто прислушиваясь к мерному ритму его сердцебиения…изо всех сил стараясь не сморгнуть слезы. А потом его тихий голос:

— Мой отец умер, когда я был ребенком.

И я затаила дыхание, кусая губы, чтобы не издать ни звука, полосуя ногтями свою же ладонь, чтобы не прикоснуться к нему. Если он вдруг поймет, как сдавило сердце от жалости, но не к нему, а к маленькому мальчику, рано потерявшему отца…ведь замолчит. Слишком гордый, чтобы принять жалость. Скорее, язык себе откусит, чем продолжит.

— Он был воином. Он был первоклассным воином из богатого и прославленного рода.

Арис смолк, будто подбирая слова…или вспоминая.

— Он учил меня драться, говорил, что я должен уметь защитить маму, если его не будет рядом.

— Он был достойным мужчиной, Арис.

Его рука на моих волосах замерла, чтобы через мгновение снова продолжить ласкать их.

— Он был самым достойным мужчиной из тех, кого я знал.

И тут же металлическим тоном с нотками такой откровенной ненависти, что я вздрогнула.

— И именно поэтому его убили.

— В бою?

— Да.

— Достойная смерть для великого воина. Я…я сожалею, любимый.

Арис вдруг зло засмеялся, зарываясь пальцами в мои волосы.

— Достойная. Да.

Натягивая их в свою сторону с такой силой, что я невольно зашипела от боли, и тут же он ослабил хватку, касаясь губами моей головы.

— А твоя мать?

— Она была шлюхой.

Отстраненно. Быстро. А я окаменела, не зная, что сказать. В нашем мире очень скоро самые добродетельные демоницы становились развратными женщинами, наставлявшими рога своим мужьям, пока те находились в походах. Впрочем, для маленького мальчика эта неприглядная сторона матери могла оказаться самым настоящим потрясением. Как часто я ловила себя на мысли, что благодарна, да, именно благодарна своим родителям за ту любовь и верность друг другу, которую наблюдала между ними.

— Была?

— Она тоже умерла, когда я был ребенком.

Зажмурилась, все же не сдержав слез. Мой любимый. Сколько всего ему пришлось пережить, будучи совсем еще маленьким. Мне казалась недопустимой даже мысль о том, что когда-нибудь не станет моего отца или матери. Мне казалось, что, скорее, исчезнет весь Мендемай, сгорит в палящих лучах своего смертоносного солнца, чем я смогу сделать хотя бы вздох, осознавая, что теперь в нем нет Аша или Шели. А он…У него отняли обоих родителей, бросив один на один с жестокой реальностью нашего мира.

— Мне очень жаль.

Но он продолжил, словно не слыша меня.

— К сожалению, она умерла только для меня.

— Для тебя?

Сделала попытку, чтобы приподняться и посмотреть в его глаза, но Арис не позволил, удерживая ладонью мою голову.

— Да. Она жива. Где-то.

— Тебя похитили у нее? Она потеряла тебя?

И снова тихий смех, полный ярости…полный ненависти, такой ледяной, что я прижалась к нему сильнее, чтобы согреться…пока не поняла, что этот холод шел от его кожи.

— Нет. Она оставила меня, а сама ушла с другим мужчиной. С тем, кто сделал меня рабом. Она продала меня за сытую и спокойную жизнь с убийцей моего отца.

— Арис…

— А знаешь, я был неправ, называя ее шлюхой. Шлюхи ведь продают собственное тело, чтобы прокормить своих детей. А как назвать ту, которая продала своего ребенка, чтобы сохранить свое тело?

Он обхватил пальцами мой подбородок, поднимая мое лицо к себе, а меня уже колотило в ознобе от его боли. Она рвалась изнутри него ледяными парами, обжигая, но не огнем, а могильным холодом.

— Как, Лиат?

Смотрит в глаза напряженно, и во взгляде та самая ненависть изморозью, уродливыми узорами жажды мести и ярости.

Качаю головой, неспособная произнести ни слова, сжавшаяся невольно, потому что показалось…почему-то показалось, что там, в этом инее узоров сплелись буквы моего имени.

А он ошарашенно провел пальцами по моей щеке, стирая слезы, и прижался поцелуем к моим губам.

— Когда-нибудь она сама ответит мне на этот вопрос. Когда-нибудь она даст мне ответ, стоя на коленях и размазывая кровавые слезы по лицу.

— Я знаю, любимый.

И теперь уже прижаться к его губам самой, чтобы выдрать, нагло выдрать из них хотя бы часть той боли, что сейчас разъедала его самого. Пусть отдаст ее мне всю. Эту тварь, что подтачивала его изнутри все эти годы. День за днем. Час за часом. Хотя бы на мгновение освободить его от нее, чтобы мог вздохнуть полной грудью.

— Я верю в это.

А он ухмыльнулся отрешенно, отводя взгляд. Чтобы через секунду перевернуться со мной на руках, подминая под себя и набрасываясь голодным, обозленным зверем. Он никогда не любил меня вот так…Ни до, ни после этого разговора. Отчаянно. Зло. Так, будто ему доставляло боль каждое прикосновение. Но он жадно шел за этой болью, ведя за собой к ней и меня. А мне впервые захотелось в нее окунуться. С ним. А лучше вместо него. Но он не позволил бы туда одной. Это я знала точно. И поэтому закрыв глаза и кусая губы, выгибаясь и исступленно отвечая на каждый лихорадочный толчок, ныряла в эту тьму за ним. Готовая принять от него все.»

***

Стоя напротив него, ощущать, как сжигает кожу рукоять кинжала, будто смазанная смертоносным ядом, разъедающим кожу без остатка. Сколько времени понадобится, чтобы она растворила мясо и слизала дотла кости? Я понятия не имела, мысленно моля только об одном — пусть этого времени хватит на то, чтобы я успела срезать клеймо. Освободить его. Свобода. Ведь ты так сильно хотел ее? Ведь ты шел к ней любыми целями, инкуб? Прожигай меня дотла своим взглядом, в котором не осталось ничего от чистого серого цвета, заставляй извиваться в языках того пламени, что сейчас полыхали в нем. Я давно перестала ощущать боль. Две ночи назад. Целую бесконечность назад.

Вот только почему внутри засаднило так сильно, когда качнулся серебряный кулон на твоей шее?

***

«— Что это?

Арис нахмурился, разглядывая свой подарок на раскрытой ладони.

— Цифра восемь.

Прищурился.

— Я знаю, что это бесконечность.

— Это не бесконечность, инкуб.

Обошла его, заходя за спину, провела пальцами по загорелому плечу, чувствуя, как вздрогнул от этого прикосновения. Привстала на носочки, чтобы коснуться губами затылка, там, где, так сильно и вкусно пахнет им самим.

— Это напоминание тебе о том, сколько звезд тебе еще предстоит мне показать.

Я даже услышала, как он усмехнулся, и тут же резко развернулся и склонился к моему лицу.

— Какая ненасытная моя хрупкая принцесса.

Улыбнулся, прежде чем смять в жестком поцелуе мои губы.

— Твоя принцесса, — через долгие минуты, отдышавшись и держась за его плечи, потому что подкашиваются ноги от этого голодного приветствия, — расставив пальцы перед его глазами так, чтобы увидел мое кольцо, — очень ненасытная и жадная до всего, что касается тебя, Арис.

И уже совсем тихо, на ухо, прижимаясь к нему всем телом:

— Принимаешь?

Я ведь специально заказывала что-то простое, зная, что этот гордый упрямец может и отказаться от более дорогого дара.

Стиснул руки на моей талии, так же шепча мне на ухо:

— Ну мне же нужно вести счет звездам для моей принцессы.»

***

Лезвие вонзается в края татуировки с цветком, вспарывает кожу, которая тут же чернеет по краям — это мазь, которой смазали кинжал, чтобы нивелировать действие клейма. Мы ведь мечтали с тобой не о такой свободе, Арис? Не в силах отвернуться от него, но закрывшись наглухо в своем сознании. Не впуская…хотя, мне кажется, он не сделает и попытки, чтобы проникнуть в него.

Взбешен, инкуб? Только чем? Тем, что предала тебя или тем, что не позволила тебе предать себя?

***

«— Госпожа, — Эйнстрем протягивает мне конверт нежно-голубого цвета с набитыми по краям кружевами в форме каких-то изящных маленьких птиц, — это письмо привез гонец эльфов. Он был пойман нашими воинами на границе. Но справедливости ради, отмечу, что посланец даже не сопротивлялся.

— Уже ознакомился с ним?

— Да, моя Госпожа.

— И что в нем? Очередное предложение о женитьбе?

— Не только, — Эйнстрем сдержанно улыбнулся, — там еще одно предложение, моя Госпожа.

Мой помощник замолчал, всем своим видом демонстрируя, что я сама должна прочесть письмо.

— Эйнстрем, ты стал слишком наглым, — поддевая его, села на диван, раскрывая конверт, и тут же вскинула голову кверху, услышав неожиданное:

— Зато вы стали слишком беспечны.

А вот это интересно. Уже третий раз позволяет себе дерзить мне, но если первые два я оправдывала это хамство страхом за мою же жизнь, то теперь его слова вызвали откровенное раздражение.

— Беспечна? Ты такой находишь меня?

Глядя прямо в его глаза, отмечая, что за последнее время мой друг, тот, которого я знала, как свои пять пальцев, тот, чье настроение и эмоции считывала всегда без особого труда, ощутимо изменился. В нем впервые появилась холодность ко мне. Эйнстрем, который замораживал всех своей надменностью, расчетливостью и ледяным презрением, со мной с самой первой минуты был открыт и честен. Один из тех, в ком я была уверена, как в самой себе, сейчас смотрел на меня незнакомым мужчиной с отблесками ярости и возмущения в глазах.

— Да, я нахожу вас именно такой. И не нахожу другого слова, которым можно охарактеризовать ваши легкомысленные поступки.

— Эйнстрем, — предупреждающе низко, в то же время изумленно глядя, как заходили желваки у него на скулах, — не забывайся, друг мой…

— Друг? С каких пор Лиат, ты стала ставить слова друга и верного помощника ниже слов какого-то грязного раба?

Так вот оно что…я поднялась с дивана, сложив на груди руки и глядя на раздувающиеся от злости ноздри мужчины, продолжавшего гневную речь.

— С каких пор ты прислушиваешься к советам безродного ублюдка, игнорируя советы своих полководцев?

— Осторожнее, Эйнстрем, не забывай, что ты точно так же, как он, принадлежишь мне. И уже завтра вы можете поменяться с ним местами.

Запнулся от неожиданности. Но, скорее, удивленный собственной наглостью, а не моей реакцией. Правда, все же через секунду вздернул кверху подбородок и процедил сквозь зубы:

— В Цитадели ходят грязные слухи о моей Госпоже, и сколько бы языков я ни отрезал каждый день, настанет время, когда это перестанет пугать сплетников, и тогда вашей участи не позавидует даже самая низшая смертная рабыня.

— Сплетни не всегда говорят, их можно так же и написать. Руби им и пальцы, и когда они поймут, что не в состоянии добыть себе корм или защититься, перестанут болтать. Подумай об этом, Эйнстрем.

Я подошла к нему.

— Как и о том, что это я решаю, кто и как долго будет рабом, а кто и каким образом может стать свободным. Я всегда ценила тебя за твой ум, сдержанность и верность. Сегодня я усомнилась в двух первых твоих качества. Не позволь мне засомневаться и в третьем, самом важном.

Отошла от него, снова открывая конверт.

— А сейчас я все же хочу ознакомиться с предложением нашего остроухого друга Барата.

— Да, моя Госпожа, — выдавил из себя, склоняя голову, — я жду.

Он пролепетал что-то еще, но я уже не слышала его слов, чувствуя, как начал сгущаться в комнате воздух, как начало вонять той самой эльфийской гарью вокруг, и стали расплываться перед глазами буквы.