Седьмая функция языка Бине Лоран
Он тычет пальцем в несчастного старика, но, естественно, не к нему обращена грозная отповедь: «Если все-таки хочешь меня убить, извернись как-нибудь похитрее!» Или романист просто на что-то намекает? «Тогда нужно выражаться яснее», – раздраженно думает Симон.
98
«Это из-за прошлогоднего землетрясения; все дома расшатались; рушатся – только гляди».
Симон слушает Бьянку, которая объясняет ему, почему мраморная громадина чуть не свалилась ему на башку.
– San Gennaro, святой Януарий, остановил лаву во время извержения Везувия. С тех пор он покровитель Неаполя. Каждый год епископ кладет щепотку его иссушенной крови в стеклянную колбу и взбалтывает ее, пока кровь вновь не станет жидкой. Если кровь растворяется, значит, Неаполь минуют несчастья. И как ты думаешь, что случилось в прошлом году?
– Кровь не растворилась.
– А после этого каморра разворовала миллионы, выделенные ЕЭС, потому что они пригребли к рукам все контракты на реконструкцию. Конечно, палец о палец не ударили или сделали все так плохо, что безопаснее не стало. Все время какие-то происшествия. Неаполитанцы привыкли.
Симон и Бьянка смакуют кофе по-итальянски на террасе «Гамбринуса», популярного у туристов литературного кафе, где делают пирожные, – Симон выбрал его для встречи. И заодно взял попробовать ромовую бабу.
Бьянка рассказывает, что выражение «увидеть Неаполь и умереть» (vedi Napoli e poi muori, а на латыни – videre Neapolim et mori) – на самом деле игра слов: Мори – небольшой городок в окрестностях Неаполя.
Еще она описывает историю появления пиццы: это народное блюдо однажды открыла королева Маргарита, ставшая женой итальянского короля Умберто Первого, и прославила его на всю Италию. В память об этом ее именем назвали пиццу в цветах флага: зеленый (базилик), белый (моцарелла) и красный (помидор).
Про руку она еще ни разу не спросила.
Белый «фиат» паркуется вторым рядом.
Бьянка все больше оживляется. Начинает говорить о политике. Вновь выплескивает на Симона ненависть к буржуазии, присвоившей все богатства и морящей народ голодом. «Ты представляешь, Симон, есть буржуи, которые могут потратить сотни тысяч лир на дамскую сумочку. На сумочку, Симон!»
Из белого «фиата» выходят два парня и устраиваются на террасе. К ним подсаживается третий, мотоциклист, поставивший свой «триумф» на тротуаре. Бьянка их не видит, она сидит к ним спиной. Это болонская банда в шейных платках.
Симон, может, и удивлен, что они здесь, но виду не подает.
Бьянка рыдает от ярости, вспоминая все бесчинства итальянской буржуазии. Осыпает градом ругательств Рейгана. Она не доверяет Миттерану: что по ту сторону Альп, что по эту социалисты всегда предатели. Беттино Кракси[523] – подонок. Все они заслуживают смерти, и будь ее воля, она бы лично их всех казнила. Она видит мир в нескончаемом мраке, – думает Симон и в глубине души не может с ней не согласиться.
Трое парней заказали пиво и закурили, но тут появляется еще один персонаж, с которым Симону уже доводилось встречаться: его венецианский противник, тот самый, который его искалечил, справа и слева – по охраннику.
Симон утыкается носом в ромовую бабу. Тип пожимает всем руки – эдакий нотабль местного розлива, депутат и/или крестный отец каморры (в этих местах отличия не всегда очевидны). И исчезает в зале кафе.
Бьянка с пеной у рта костерит Форлани[524] и его пентапартистское[525] правительство. Симону начинает казаться, что у нее нервный срыв. Он пытается ее усмирить и пока произносит разные успокаивающие слова: «Ну что ты, все не так плохо, вспомни, как в Никарагуа…» – тянет под столом руку, чтобы погладить ее по колену, но через ткань брюк Бьянки нащупывает что-то твердое, явно не плоть.
Бьянка вздрагивает и резко убирает ногу под стул. Она мгновенно перестает рыдать. В ее взгляде – вызов Симону и в то же время мольба. Это слезы ярости, гнева и любви.
Симон молчит. Вот, значит, как получается: хеппи-энд. Однорукий с одноногой? И немного чувства вины в придачу, как в любой правильной истории: если Бьянка лишилась ноги на вокзале в Болонье, то это он виноват. Не повстречала бы его – обе ноги были бы при ней, могла бы по-прежнему носить юбки.
Но тогда они не стали бы трогательной парочкой калек. Выходит, им оттяпало конечности и у них родилось много маленьких левшей?
Только он не так представлял финальную сцену.
Да, он хотел, пользуясь поездкой в Неаполь, встретиться с Бьянкой, девушкой, которую опрокинул в Болонье на анатомический стол, но теперь у него другие планы.
Симон едва заметно кивает одному из банды платочников.
Все трое встают, повязывают платки, закрывая лица, и входят в кафе.
Симон и Бьянка долго смотрят друг на друга, и в этом взгляде столько всего, о чем надо сказать, чем поделиться, столько эмоций; прошлое, настоящее и теперь уже – условное наклонение прошедшего времени (худшее из всех, грамматическая форма сожаления).
Раздаются два выстрела. Крики, сумятица.
Банда в платках выходит, нижняя половина их лиц по-прежнему скрыта, они толкают перед собой соперника Симона. Один из парней приставил к почкам почетного члена каморры пистолет «П38». Второй водит стволом туда-сюда, держа под прицелом замерших посетителей на террасе.
Третий, проходя мимо Симона, что-то кладет на стол – Симон прикрывает предмет салфеткой.
Они заталкивают нотабля в фургон и со свистом срываются с места.
В кафе паника. Симон прислушивается к доносящимся из помещения крикам и понимает, что охранники ранены. Каждому – по пуле в ногу, как положено.
Симон говорит перепуганной Бьянке: «Пошли со мной».
Подведя ее к мотоциклу третьего парня, он протягивает салфетку, в которой оказывается ключ зажигания. И произносит: «Поехали».
Бьянка упирается: да, она ездила на скутере, но такой здоровый мотоцикл не поведет.
Стиснув зубы, Симон приподнимает правый рукав: «Я тоже не могу».
И Бьянка садится на «триумф», Симон бьет по педали стартера и усаживается сзади, обняв ее за талию, она поворачивает ручку газа, и мотоцикл выпрыгивает вперед. Бьянка спрашивает, куда ехать, Симон отвечает: «В Поццуоли».
99
Сцена под луной, не то спагетти-вестерн, не то марсианские хроники.
Посреди широченного кратера, выстланного белесой глиной, трое из банды платочников окружили пузатого нотабля, поставив его на колени возле булькающей грязевой лужи.
То здесь, то там из недр земли вырываются серные столбы. Всюду витает резкий запах тухлых яиц.
Сначала Симон думал про пещеру Сивиллы в Кумах, где никто не стал бы их искать, но выбор на ней не остановил: место показалось слишком китчевым, нагруженным символикой, а он от символов уже подустал. Правда, отделаться от них не так просто: пока они ступают по растрескавшейся почве, Бьянка рассказывает, что римляне считали Сольфатару, этот полузатухший вулкан, вратами в ад. Ну ладно.
– Salve![526] Что с ним делать, compagno?[527]
Бьянка, не узнавшая троицу в «Гамбринусе», таращит глаза:
– Ты нанял «Красные бригады» из Болоньи?
– Я думал, что они, наоборот, не из «Красных бригад»; разве не в этом ты убеждала своего друга Энцо?
– Никто нас не нанимал.
– Non siamo dei mercenari[528].
– Это правда, они согласились бесплатно. Я их уговорил.
– Похитить этого типа?
– Si tratta di un uomo politico corrotto di Napoli[529].
– Это он выдает в мэрии разрешения на строительство. Навыписывал разрешений каморре, а из-за этого сотни людей погибли во время terremoto[530] под обломками гнилых зданий, которые настроила мафия.
Симон подходит к коррумпированному политику и тычет ему в лицо культей. «Он еще и проигрывать не умеет». Тип мотает башкой, как зверь. «Strunz! Si mmuort!»[531]
Трое из бригад предлагают потребовать за него революционный выкуп. Парень, говорящий по-французски, поворачивается к Симону: «Только неизвестно, заплатит ли кто-нибудь за такую свинью, ха-ха!» Все трое хохочут, Бьянка тоже, но ей хочется, чтобы он был мертв, пусть даже она этого не говорит.
Саспенс, как с Альдо Моро: идея Симону нравится. Он жаждет мести, но положиться на случай будет интереснее. Симон берет нотабля за подбородок и сжимает левую руку так, словно это щипцы. «Понял, какой расклад? Либо тебя найдут в багажнике „Рено 4L“, либо ты сможешь вернуться домой и продолжишь заниматься своим дерьмом. Но не вздумай больше появляться в „Клубе Логос“». В памяти всплывает их венецианский поединок – тот единственный раз, когда он по-настоящему ощутил опасность. «Кстати, скобарь, ты с чего вдруг такой башковитый, а? Гадишь, гадишь, а в промежутках успеваешь бегать в театр?» Но он тут же жалеет – перегнул: социологические предубеждения, мало корректные в понимании Бурдье.
Он отпускает челюсть нотабля, который очень быстро говорит что-то на итальянском. Симон спрашивает Бьянку:
– Что он несет?
– Предлагает много денег твоим друзьям, чтобы они тебя убили.
Симон хохочет. Он не понаслышке знает, что даром убеждения человек на коленях владеет, но очевидно и то, что между мафиозным функционером, скорее всего из христианских демократов, и ребятами из «Красных бригад», которым дай бог исполнилось двадцать пять, диалог невозможен. Пусть он вещает хоть сутки напролет – не переубедит.
Так же, должно быть, рассуждает и его соперник, поскольку с ловкостью и проворством, неожиданными при его полноте, он кидается к парню, стоящему ближе всего, и пытается вырвать у него «П38». Но платочники – пацаны молодые и здоровые; пузатый нотабль получает удар рукоятью и падает на землю. Все трое наставили на него пушки и орут.
Вот как закончится эта история. Они прикончат его здесь и сейчас, в наказание за глупую выходку, – думает Симон.
Выстрел.
Но падает один из молодчиков.
Над вулканом повисает тишина.
Все вдыхают серные пары, которыми насыщен воздух.
Никто и не думает прятаться, ведь Симон блестяще сумел подобрать место встречи: на виду, в самом центре кратера окружностью в семьсот метров. Короче, ни дерева, ни куста, чтобы спрятаться. Симон ищет глазами какое-нибудь укрытие и замечает колодец, а рядом – небольшое сооружение из дымящихся камней (античные бани, представляющие врата чистилища и ада), но туда не добежать.
К ним приближаются двое в костюмах, у одного оружие умещается в руке, другой держит винтовку. Симон вроде бы узнал немецкий маузер. Двое, которые еще живы, подняли руки – знают, что на таком расстоянии от их «П38» толку мало. Бьянка не сводит глаз с трупа с пулей в голове.
Каморра отправила кого-то за своим продажным нотаблем. Sistema так легко не сдает своих ставленников. Симону, в общем-то, ясно, что для нее не существует мелочей, когда нужно отомстить за покушение на ее интересы, а значит, с ним, скорее всего, расправятся на месте, как и с теми, кто остался из банды с платками. Да и Бьянку, по идее, ждет та же участь: к свидетелям «система» никогда не была снисходительна.
Убедиться в этом недолго: нотабль поднимается, фыркая, как тюлень, и дает пощечину сначала ему, затем двум парням и, наконец, Бьянке. Значит, судьба всех четверых решена. Нотабль скрипуче велит своим головорезам: «Acceritele»[532].
Симон вспоминает венецианских японцев. Неужели на этот раз deus ex machina[533] не спасет? На последних секундах Симон вновь вступает в диалог с трансцендентной сущностью, которую ему так нравится представлять: если он застрял в романе, что за принцип нарративной экономии требует в конце его убить? Он перебирает нарратологические доводы, но все они выглядят спорными. На ум приходит то, что сказал бы Байяр: «Вспомни Тони Кертиса в „Викингах“». Да. Жак так и сделал бы – обезвредил бы одного из вооруженных типов и, конечно, положил бы второго из пушки первого, но Байяра нет, а Симон – не Байяр.
Головорез каморры целится из винтовки ему в грудь.
Симон понимает, что от трансцендентной сущности ждать нечего. Похоже, романист, если он существует, не на его стороне.
Его палач не многим старше парней из «Бригад». Сейчас он нажмет на курок, но в этот миг Симон произносит: «Я знаю, что ты человек чести». Стрелок не спешит делать дело и просит Бьянку перевести. «Isse a ritto c sin ’omm d’onore».
Нет, чудес не бывает. Но будь это роман или нет, Симон не позволит сказать, что он пустил все на самотек. Он не верит в спасение и в миссию, отведенную ему на земле, зато, напротив, твердо верит, что нельзя прописать что-либо наперед, и даже если он в руках романиста с садистскими причудами, его песенка еще не спета.
Пока что.
С этим гипотетическим романистом надо как с богом: поступать так, будто его нет, ибо если он существует, это в лучшем случае скверный писака, не заслуживающий ни уважения, ни послушания. Изменить ход истории никогда не поздно. Вполне возможно, что воображаемый романист еще ничего не решил. Возможно, финал в руках его персонажа, а персонаж – это я.
Я Симон Херцог. Герой собственного рассказа.
Стрелок поворачивается к Симону, а тот продолжает: «Твой отец бил фашистов. Был партизаном. Готов был отдать жизнь за справедливость и свободу». Оба смотрят на Бьянку, которая переводит на неаполитанский: «Pateto eta nu partiggiano c a fatt’a guerra ’a Mmusullino e Hitler[534]. A commattuto p’ ’a giustizia e ’a libbert».
Продажный нотабль начинает выходить из себя, но стрелок жестом велит ему заткнуться. Неаполитанец приказывает второму молодчику прикончить Симона, однако парень с винтовкой невозмутимо произносит: «Aspett’»[535]. Судя по всему, он главный. Он хочет выяснить, откуда Симон знает его отца.
В действительности это просто удачный домысел: Симон узнал модель винтовки, это маузер, такие были у элитных немецких стрелков. (Историей Второй мировой он всегда увлекался так, что хлебом не корми.) И сделал вывод: парню она досталась от отца, а отсюда – еще два предположения: либо его отец получил немецкую винтовку, сражаясь в итальянской армии на стороне вермахта, либо, наоборот, сражался с вермахтом, был партизаном и подобрал ее утрупа немецкого солдата. Первое никак не спасает, он сделал ставку на второе. Но предпочитает не раскрывать детали рассуждения и, повернувшись к Бьянке, говорит: «А еще я знаю, что ты потерял родных во время землетрясения». Бьянка переводит: «Isso sape ca ha perzo a ccoccheruno int’ terramoto…»
Пузатый нотабль топает ногами: «Basta! Spara m!»[536]
Но стрелок, o zi, «дядька», как называет «система» своих молодых сынов, занятых черной работой, внимательно слушает рассказ Симона о том, какую роль человек, которого ему поручено защищать, сыграл в трагедии, которая во время terremoto не обошла и его семью.
«Nun over!»[537] – протестует нотабль.
Но молодой «дядька» знает, что это правда.
«Этот тип убил твоих родных. Или мстить здесь не принято?» – простодушно спрашивает Симон.
Бьянка: «Chisto a acciso ‘e parienti tuoje. Nun te mitte scuorno ‘e ll’aiutt?»[538]
Как Симон догадался, что молодой «дядька» потерял в terremoto семью? И почему понял, что так или иначе, даже не получив доказательств, он поверит, что вина лежит на нотабле? Этого Симон с его обостренной паранойей раскрывать не станет. Не хочет, чтобы романист, если таковой существует, понял, как ему это удалось. Пусть не говорят, что все его мысли – открытая книга.
Да и вообще он слишком сосредоточен на эксорде: «Все, кто был тебе дорог, погребены в завалах».
Бьянка может больше не переводить. Симон может ничего не говорить.
Парень с винтовкой поворачивается к нотаблю, сам бледнее вулканической глины.
Он бьет его прикладом в лицо и отталкивает.
Продажный, пузатый и башковитый нотабль, покачнувшись, падает в грязную булькающую жижу. «La fangaia»[539], – как загипнотизированная, шепчет Бьянка.
И когда его тело с жутким хлюпаньем всплывает на поверхность, за миг до того, как его поглотит вулкан, он успевает узнать голос Симона, глухой, как смерть: «Видишь, надо было оторвать мне язык».
Серные столбы по-прежнему рвутся из недр земли, вздымаются ввысь и наполняют воздух зловонием.
Благодарю всех, кто консультировал меня в работе над переводом этой книги: Salvatore Argenziano, Kumar Guha, Stphane Lvque, Jean-Claude Pastor-Ferrer, Nir Ratzkovsky, Katia et Marc Saurfelt, Lorence Sendrowicz, Анну Беспятых, Юлию Будникову, Сергея Дурасова, Виктора Лапицкого, Антона Мовсина, Ирене Сушек, Елену Халавенкову, Александра Черноглазова, а также переводчиков Сергея Слободянюка и Николая Махлаюка, придумавших ранее слово «козлоюноша». Особая признательность автору, Лорану Бине, за пояснения, которые пролили свет на трудные для «деконструкции» фрагменты этого романа.
Ирене Сушек
Элементарно, Байяр!
Он разделял убеждение Генриха Гейне в том, что слова Руссо обернулись кровавой машиной Робеспьера, что Кант и Фихте будут пострашнее армий.
Сол Беллоу. Герцог
Все разочарование мира концентрируется и искупается в слове, действование опустошается, язык наполняется.
Ролан Барт
Бес и тот сдох.
Ю. Кристева. Смерть в Византии
Симон чувствует, как под ним деконструируется пол.
Лоран Бине. Седьмая функция языка
Возвращаясь с обеда с никому не известным кандидатом в президенты от социалистической партии Франсуа Миттераном, известный охотник за мифами Ролан Барт попадает под машину. Авария не вызвала бы особых подозрений, если бы не выяснилось, что манускрипт, который он носил с собой, пропал, да и у водителя не то болгар-р-рский, не то р-р-русский акцент. Из Елисейского дворца намекают, что пропавший документ имеет политическое значение. Мишель Фуко уверяет, что Барта давно убила система. Барт медленно умирает в больнице. Последнее слово, которое он произносит: София. И тут становится ясно, что его все-таки убили. Начинается расследование. На дворе 1980 год.
Критика уже назвала новый роман Бине «Седьмая функция языка» академическим, структуралистским, философским и политическим детективом и/или триллером. Я добавлю одно определение: это еще и риторический детектив. Политика – важная сфера применения риторики, и это один из тех векторов, на перекрестьях которых зиждется остросюжетный и темпераментный роман Лорана Бине – неожиданно остросюжетный для подчеркнуто медленной дискурсивности французской интеллектуальной литературы.
Если увидеть в «Седьмой функции языка» сугубо академический, кампусный роман, то он оказывается в одном ряду с «Герцогом» Сола Беллоу, академической трилогией Дэвида Лоджа (у него даже есть общие с Бине персонажи, вроде Мориса Цаппа), «Обладать» А. С. Байет, «Hallucinating Foucault» Патрисии Данкер и др.
Бэкграунд интеллектуального детектива значительно богаче, но как минимум два романа находятся непосредственно в орбите «Седьмой функции языка»: «Имя розы» и «Смерть в Византии», авторы которых – Умберто Эко и Юлия Кристева, – стали персонажами романа Бине.
Ну и классика детектива – Конан Дойл с вечными Холмсом и Ватсоном. Инверсия двух этих сыщиков – Херцог и Байяр – расследует убийство у Бине. Шерлок Холмс vs Симон Херцог. SH vs SH.
Байяр – типичный полицейский, туповатый, но хорошо подготовленный, крепкий обыватель умеренно-правых взглядов, «Ватсон». В начале расследования он, втуне пытаясь понять, о чем толкуют его подозреваемые, покупает книгу «Ролан-бартский для начинающих», где дается перевод с «ролан-бартского» на французский. Это «Le Roland-Barthes sans peine» тех самых M.-A. Burnier и P. Rambaud, которым Фуко вменяет желание убить Барта собственными руками при первой возможности. Байяр начинает ее читать прямо в Сорбонне, в кафе напротив маленького кинотеатра «Шампо», закурив привычный «Житан». Но образцы перевода с ролан-бартского на литературный французский ему мало помогают и озадачивают еще больше. Почему «William» на ролан-бартском – это «L.»? И тогда Байяр, воспользовавшись правом силы, добывает себе волшебного помощника. Так вторым сыщиком поневоле оказывается Симон Херцог – интеллектуал, структуралист, доцент университета, вырванный Байяром из научной парадигмы и внедренный в ряды детективов, расследующих убийство автора, утверждавшего, что автор мертв.
Симон Херцог сдает экзамен на SH, отыскав ордена Почетного легиона в кабинете президента Франции. Ему достаточно одного пристального взгляда на Байяра, чтобы «прочитать», дешифровать его биографию: дважды женат, воевал в Алжире (ср. военное прошлое Ватсона), есть дочь и т. д., – с чего и начинается знакомство Симона с полицейским.
Логос становится Праксисом и замещает собою Праксис. Ролан Барт умирает и оказывается персонажем своей теории, стремительно превращающейся в fiction.
Интерпретация – это (при)знак Симона Херцога, таким же (при)знаком будет отмечен и Умберто Эко, с ходу выдающий Байяру факты его биографии, точь-в-точь как это проделывает Холмс к неизменному удивлению Ватсона. Только Байяр быстро перестает удивляться: слишком много холмсов на одного ватсона.
В структуралистском детективе Лорана Бине все герои помечены неким репрезентирующим их знаком: хиппи в сандалях, человек в перчатках, бородач, девушка в очках, человек с сумкой, плохо-одетый-болгарин-с-усами, человек с шерстяным галстуком и прической-кустом. И только политик остается без знака, то есть с нулевым знаком, – и это тоже опытному структуралисту о многом говорит. Симон, идя по улице, везде видит не события, а значения событий. Но и Байяру как типичному европейцу тоже достаточно малейших намеков, чтобы правильно определить политическую ориентацию собеседника. И он легко может идентифицировать профессора: он выглядит как студент, толко старше. Совершенствуясь, он начинает мыслить последовательно, как структуралист. Постоянно наталкиваясь на болгарскую тему (Тодоров, Кристева, София), он спрашивает себя, не является ли переменная «Болгария» константным критерием? Этим вопросом мог бы задаться и Симон Херцог.
Игра с означаемыми и означающими идет как в философском, так и в комическом регистрах: философ BHL (Б.А.Л.), то есть Бернар-Анри Леви, всегда (всегда!) одет в костюм с низко расстегнутой белой рубашкой без галстука. Все верно, мы это тоже знаем. Поэтому, когда BHL хочет остаться неузнанным, он просто надевает черную рубашку. Несоответствие означаемого и означающего, соответственно, наказывается. К хранящему молчание в бурлящем университетской публикой баре «Drogheria Calzolari» бородачу подходит хиппи в сандалях и мочится на него. «Я же не говорил о политике!» – «Appunto!» («Вот именно!»). Комическое действительно щедро представлено в этом романе.
«Седьмая функция языка» Бине – это, конечно, классический whodunit. Все, что с самого начала нас интересует, – кто убил Ролана Барта и украл манускрипт (записи Романа Якобсона о седьмой функции языка) и что же в этом манускрипте; это выясняется еще в предфинальных главах романа. Однако останется второй, не менее важный вопрос – pourquoi? – который разрешится, как и положено, уже в самом конце, после умопомрачительных сюжетных поворотов, и вызовет гамму сложных чувств.
Дискурс о дискурсе о дискурсе Лорана Бине вьется в основном в меандрах своей исторической реальности. Но некоторые спорадические выпады из истории выдают в нем контрафактический роман. Это дает автору возможность не ёрничать над историей, изобретая различные трюки, чтобы уложиться в правду жизни, как, например, в отличном романе Фернандо Мариаса «Волшебный свет» (Гарсия Лорка жив, но запись об этом чудесным образом исчезает с кассеты).
А 1980 год выдался в Европе и вправду примечательным: социалист Франсуа Миттеран неожиданно начинает победную политическую кампанию за президенсткое кресло против Жискара д’Эстена; непобедимый Бьёрн Борг проигрывает теннисную партию (чпок-чпок, чпок-чпок) американцу Джону Макинрою на US Open (а в 1981-м еще и чеху Ивану Лендлу); сбит автомобилем и погибает культовый мифолог Ролан Барт; весной умирает Жан-Поль Сартр; железнодорожный вокзал в Болонье силами левых экстремистов взлетает на воздух; Чеслав Милош получает Нобелевскую премию по литературе; философ, марксист и структуралист Луи Альтюссер в припадке безумия убивает свою жену (а может, и не в припадке); Мишель Фуко неоднократно замечен мастурбирующим на плакат с Миком Джаггером; кубик Рубика начинает победное шествие по миру; Серж Генсбур снимается в рекламе элегантной мужской одежды фирмы «Bayard», и баннеры с его неожиданно солидным портретом в костюме с надписью «Байяр меняет мужчину! Не так ли, месье Генсбур?» заполоняют Париж; в столице терра инкогнита Москве открывается XXII Олимпиада, сопровождаемая скандалом и бойкотом.
Но временами синкопированный ритм истории дает сбой, и реальность истончается до нулевой отметки, обрастая заплатками фикциональности: бог умер уже давно, автор умер, даже бес и тот сдох, осталась одна София-Логос.
Весь роман, как и все расследуемое дело, вращается вокруг Logos’a.
Продвинутый читатель романа Бине, конечно, с самого начала интуитивно готов к перелету в Корнеллский университет.
Уже само имя главного героя – Симон Херцог (Simon Herzog) – напоминает о романе Сола Беллоу «Герцог» («Herzog»), одноименный персонаж которого, Мозес Елкана Герцог, тоже выдернут из академической среды – по семейным, не детективным, обстоятельствам. Но и он ведет своего рода расследование ошибок собственной жизни: строчит на грани гиперграфии письма всевозможным адресатам, которые никому не отправляет, таская их с собой в чемодане. И перечитывает старенький томик Блейка, закладкой в котором служит полоска бумаги с выписанной симптоматикой паранойи. Не удивительно, что, когда Мозес Герцог пытается считывать и интерпретировать знаки, неверные интерпретации приводят его к катастрофе: «Тормозя ногой уходящую ступеньку пешеходного эскалатора, Герцог ощутил сквозь тонкую подошву поднявшееся стальное ребро – как азбука Брайля. Но этого знака он не расшифровал»[540].
Симон Херцог из романа Лорана Бине, словно новая инкарнация Мозеса Елканы, успешнее, профессиональнее, он хороший интерпретатор, но цепь ошибок и невнимательность и ему обходятся очень дорого – он проходит инициацию с большими потерями.
Роман Беллоу отсылает нас, в свою очередь, к «Улиссу» Джойса: Мозес Герцог – это один из дублинских торговцев, Герцог I, так сказать.
«Блум, павший духом, плотно спеленутый для жертвоприношения, рыдает, упав ничком. Слышится похоронный звон. У Стены плача темные фигуры обрезанных, в пепле и вретищах, М. Шуломовиц, Джозеф Голдуотер, Моше Герцог, Харрис Розенберг, М. Мойсел, Дж. Цитрон, Минни Уотчмен, О. Мастянский, преподобный Леопольд Абрамовиц, кантор. Размахивая руками, они пронзительно и протяжно оплакивают вероотступника Блума»[541].
Эта сцена гротескно повторится и в романе Бине, где «спеленутым для жертвоприношения» на кладбище окажется уже Герцог III–Симон Херцог.
Не считая политиков: Мишель Фуко, Жак Деррида, Джон Сёрл, Морис Цапп, Гаятри Спивак, Юдифь-Джудит Батлер, Элен Сиксу, Луи и Элен Альтюссер, Жиль Делез, Жак Лакан, Феликс Гваттари, Цветан Тодоров, Юлия Кристева и Филипп Соллерс, BHL (Леви), Умберто Эко, Ноам Хомски, Жан-Поль Сартр, Поль де Ман, Франсуаза Саган, Симона де Бовуар, Микеланджело Антониони и Моника Витти, Серж Моати, Джейн Биркин, Изабель Аджани. И человек с прической-кустом и шерстяным галстуком. И это еще не все.
Итак, Итака. Сатирический регистр этой кампусной, американской части романа несколько меняется, акценты перемещаются с персонажей на сам научный дискурс. Симон Херцог, прилетевший вместе с Байяром на конгресс в Корнеллский университет, с удивлением осознает, что не только его английский как таковой оставляет желать лучшего, но и сама философская дискуссия, превратившаяся в философскую франко-американскую войну, ему малопонятна и загадочна. Теперь и ему самому уже нужен переводчик. Кое-что Симону все же удается понять: Сёрл считает, что только полный дурак может путать «итерабельность» и «перманентность», язык письменный и устный, дискурс действительный и ложный. Короче, Сёрл хочет сказать: Fuck Derrida.
Своего знаменитого кота Деррида назвал Логосом, а американский враг Деррида Джон Сёрл называл собак именами философов: (Бертран) Рассел, Людвиг (Витгенштейн), (Готлоб) Фреге, Гилберт (Райл). Собаки-философы и затравили котологос Деррида в одной из кульминационных сцен романа на итакийском кладбище в лесу за кампусом Корнеллского университета – в непосредственном присутствии человека с прической-кустом и шерстяным галстуком.
Опытный читатель детективов, конечно, сразу понимает, что уютной предсказуемости романа с элегантным финтом в финале в духе Конан Дойла здесь не будет. Но и холодной благородной теории как кулисы сложных взаимоотношений героев здесь тоже нет – теория живет и бурлит, как в жерле вулкана, и активно влияет на ход действия романа. Теория – структурализм и семиотика – это и есть главные герои романа. Роман требует читателя, с одной стороны, подкованного в семиотике и структурализме, да и биографии действуюших лиц знать неплохо, чтобы понять, например, почему Сартр на похоронах Деррида выглядит так странно или какие отношения связывают Барта с Японией, а Кристеву с Китаем и почему Кристеву называют белочкой. С другой стороны, читатель и сам автоматически становится детективом, берущим след авторской мысли: это упоительный криптороман, лихо шифрующий дискурсы 1960–1980-х – коды умеренно сложны, но палитра их представлена очень репрезентативно.
К вопросу об интермедиальности: Bashung, Gainsbourg, «Sultans of Swing» Dire Straits, Diana Ross, «Killing an Arab» The Cure, «Sexy Eyes» Dr. Hook, Robert Smith… музыкальный фон активно включается в текст романа, в котором нет ни одного лишнего слова, равно как и ни одной лишней ноты.
Понятно, что после знаменитого эссе Барта о «богине» – культовом «Ситроен DS», читается как «desse», богиня, – которая быстро стала героиней бульварной литературы и кино, не в последнюю очередь из-за покушения на де Голля в Пти-Кламар, Бине не мог избежать автомобильной темы. В «Седьмой функции языка» сыщиков, которые ищут пропавший манускрипт, преследует легендарный черный «ситроен», за которым, в свою очередь, гоняется новехонький синий «Рено-Фуэго». Когда будет совершено первое покушение на Симона Херцога, спасение прибудет, понятно, в классическом образе deus ex machina.
А Байяр ездит на ничем не примечательном «пежо» – совершенно как лейтенант Коломбо.
Удовольствием от текста роман дышит на всех возможных уровнях. Можно наслаждаться политической риторикой, а можно ее пролистнуть и насладиться живописным изложением философии Деррида. Можно увидеть персонализацию теории Барта, словно по его статьям сняли кино (детектив, да). А можно получить удовольствие от текста и в буквальном смысле – все виды секса во всевозможных комбинациях (кто, с кем, где, как и кто тому свидетель) представлены в смачных описаниях разнообразных сцен с упоительными подробностями. Автор «Истории сексуальности» наслаждается минетом, когда его находят в гей-сауне, Симон Херцог постоянно отвлекается от расследования во всех его географических точках, и даже хладнокровный Байяр, несмотря на свой инквизиторский габитус, ударяется-таки в сексуальные дигрессии по ходу расследования.
Бине не упоминает одно напрашивающееся в этой истории имя – Михаил Бахтин. Притом что именно Юлия Кристева ввела его работы и понятие полифонического романа в культурный оборот во Франции в 1960-е годы. Как незримый кукловод, Бахтин присутствует в книге, проявляясь в полифонии ключевых сцен.
Полилог Соллерса и белочки Кристевой с третьими лицами идет в гротескном контрапункте с театром Гиньоля. А полифонию допросов Мишеля Фуко, проходящего прямо в разгоряченной атмосфере сауны, образуют, помимо трио главных действующих лиц, сексуальные стоны и крики (аа аа, нет, нет, да, да, аа аа) и доносящийся из динамиков многозначительный, если вслушаться, «I am the stranger» Роберта Смита. Беседа с Делезом происходит у него дома под аккомпанемент включенного ТВ и теннисного матча, и диалог перемежается спортивными комментариями и ударами мячика (чпок-чпок, чпок-чпок). Именно к этому диалогу нас позднее вернет реплика Мориса Цаппа на конференции в Корнеллском университете: «…Разговор – это партия в теннис, разыгранная пластилиновым мячом, который, перелетая сетку, каждый раз принимает новую форму», отсылающее, в свою очередь, к Деррида: «Переводчики – они везде. Каждый говорит на своем языке, даже немного зная чужой. Лукавства переводчику не занимать, и свой интерес он помнит».
Согласитесь, в такой философской кармине буране скромному полицейскому довольно трудно расследовать преступление.
Несмотря на то что автор умер, у романа он есть – Лоран Бине. О нем кое-что известно: парижанин, некоторое время жил и работал в Праге, где познакомился с историей чешского Сопротивления. Вернувшись из Праги, он написал роман «HHhH» и получил Гонкуровскую премию. На этом обычно и заканчиваются биографические сведения, хотя есть и другие небезынтересные факты. Например, в самом начале президентства Франсуа Олланда вышла достаточно нелицеприятная работа Бине о новом президенте, основанная на многолетних наблюдениях за карьерой политика и анализе его риторики. Об этом нельзя забывать, читая «Седьмую функцию языка», удостоенную «Prix Interalli» и «Prix du Roman Fnac».
Есть в романе еще и некое Я, которое время от времени позволяет себе высказывания о героях и ситуациях, в которых они оказываются, заботится об аутентичности атмосферы и любезно сообщает некоторые квазидополнительные детали. И есть симметричная неизбывная тоска персонажа об авторе: Симон Херцог частенько воображает себя героем романа и мысленно конструирует эпизод по законам художественного жанра. Но в жизни (в его романной жизни) так, конечно, не происходит – по его ощущениям. Хотя Симон Херцог как персонаж проходит все круги волшебной сказки, переживает инициацию, и в конце концов с трудом, с определенными потерями, становится мужчиной. Всем этим он обязан Байяру: Un Bayard a vous change un homme. N’est ce pas Mr. Herzog?
Между прочим, некоторым персонажам этого романа повезло с инициацией значительно меньше.
«Лирический семиотик» только недобро усмехается.
Детектив или шпионский триллер? Эти жанры успешно контаминируются в романе. Часть событий просто валится сыщикам на голову, часть обусловлена их разысканиями, и особенно структуралистской дедукцией Херцога. Но главным детективом романа является, конечно, читатель, который от первой страницы до последней занят интерпретацией и осмыслением происходящего, поиском подтекста и интертекста, расшифровкой аллюзий и намеков, перечитыванием списка литературы по курсу американской и французской философии ХХ века.
Я думаю, этот роман заслуживает не только места в истории французской и мировой литературы XXI века, но и статуса must-read для студентов филологических, философских и политологических факультетов. Хотя бы для того, чтобы понять, насколько нескучной может быть философия и насколько прагматичным – ее применение.
Убийца всегда l’tranger, но дивиденды достаются крысолову.
Это эссе не было бы написано, если бы Вера Котелевская, доцент кафедры теории и истории мировой литературы ЮФУ, не озадачила меня претворением моего удовольствия от текста романа в текст статьи. Впервые эссе было опубликовано Александром Ливергантом в июльском, «французском», номере «Иностранной литературы» за 2018 год.
Об авторе
Лоран Бине родился в 1972 году в Париже в семье историка. Изучал литературу в Сорбонне. Преподавал в средней школе Сен-Сен-Дени, в университетах Париж VIII (Венсен), Париж III (Новая Сорбонна) и Париж VII имени Дени Дидро. До того как занять место лектора, обучал французскому студентов Высшей военной авиационной школы в Кошице (Словакия).
Как писатель дебютировал в 2000 году: под впечатлением от сюрреалистов он сочинил рассказ «Forces et Faiblesses de nos muqueuses» («Сильные и слабые стороны наших слизистых оболочек»). Четыре года спустя вышла книга «La vie professionnelle de Laurent B.» («Профессиональная жизнь Лорана Б.») – творческое осмысление опыта преподавания в средней школе; дневник, в котором без прикрас говорилось о буднях учителя из пригорода, его восторгах, надеждах и разочарованиях. Книга получила положительные отзывы, однако один из старших коллег обвинил Бине в клевете и пригрозил иском, из-за чего писателя перевели в другую школу. «Я пытался быть по-настоящему честным, – рассказывал Бине, – но столкнулся с тем, что люди, которые были свидетелями происходящего, открещивались, уверяли, что это ложь, хотя я знал, всё – чистая правда! Конечно, я всегда понимал, что проблема истинности существует, но впервые оказался с ней один на один в реальной жизни». Именно с этой ситуацией он однажды связал свой интерес к соотношению правды и вымысла, что, по мнению критиков и литературоведов, является главной чертой творчества Бине.
Известность писателю принес вышедший в 2010 году роман «HHhH» о военной операции «Антропоид», в результате которой был убит Рейнхард Гейдрих, по-литический деятель нацистской Германии, один из инициаторов массового уничтжения евреев в Европе, подчиненный и помощник Генриха Гиммлера. В названии книги зашифрована шутливая фраза, приписываемая Герману Герингу: «Himmlers Hirn heit Heydrich» – «Голову Гиммлера зовут Гейдрих». Традиционное романическое повествование в «HHhH» прерывается отчетами автора об исследовании темы и процессе написания книги, его комментариями по поводу существующих в культуре оценок военной операции, размышлениями о том, насколько свободен в действиях может быть писатель, когда берется за исторический роман. В 2010 году произведение было удостоено Гонкуровской премии как лучший дебютный роман, а через два года переведенный на английский «HHhH» был назван «The New York Times» лучшей книгой года, а также получил похвалы Марио Варгаса Льосы, Брета Истона Эллиса и Дэвида Лоджа. В 2017 году роман был экранизирован. Существует около сорока его переводов, изданных по всему миру.
В 2015 году был опубликован второй роман Лорана Бине – «Седьмая функция языка» («La Septime Fonction du langage»), в оригинальной форме отображающий культурную, академическую и политическую среду Франции на рубеже 1970–1980-х годов. Он построен вокруг предположения о том, что смерть известного литературоведа и философа Ролана Барта, попавшего под машину в 1980 году, не была случайной. Расследовать происшествие поручают детективу Жаку Байяру. Так как в странном деле в той или иной степени оказываются замешаны многие европейские и американские интеллектуалы, ему приходится найти себе верного помощника, проводника по миру структуралистских и постструктуралистских теорий – молодого преподавателя и специалиста по семиологии Симона Херцога. Роман был отмечен французскими литературными премиями «Prix du roman Fnac» и «Prix Interalli» и перенесен на сцену Thtre de Sartrouville et des Yvelines.
Не все оценили смелость Бине в обращении с персонажами. «Соллерс был очень зол, – говорил писатель. – Его приятели вели себя агрессивно». Скандал вышел за рамки узкого круга парижских издательств, когда Филипп Соллерс, по слухам, начал угрожать судебным разбирательством, а его сторонники назвали роман Бине женоненавистническим. Но издатель обезопасил себя, проконсультировавшись по поводу рисков с двумя адвокатами еще до выхода книги.
В одном из интервью, отвечая на вопрос о французских интеллектуалах, которые стали персонажами книги, Бине сказал: «Я восхищаюсь большинством из этих людей, но в то же время нахожу их комичными. Многие были шокированы тем, как я показал Фуко, однако почти все сцены с ним правдивые – это о нем рассказывали в мемуарах его старые друзья: так Фуко вел себя на вечеринках, он употреблял наркотики и забывал, как говорить по-английски, если напивался».
Бине был расстроен, когда его обвинили в том, что в своем романе он выступил против идей Барта и против его круга: «Это слишком далеко от правды. Я бы не смог провести пять лет со всеми этими людьми, если бы их ненавидел, если бы мне не были интересны их мысли».
По смелости литературных решений многие сравнивают Лорана Бине с Мишелем Уэльбеком. «Знаю, это должен быть комплимент, – говорит Бине. – Но мне не слишком нравится то, что он делает». И признается, что, скорее, чувствует родство с английскими и американскими писателями, например с Бретом Истоном Эллисом (которого Бине называет любимым автором). Отвечая на вопрос, чем ему не угодили французские литераторы, он сказал: «Большинство из них слишком ленивые, чтобы искать новые формы. Они всё еще остаются близкими к классике, ко временам Бальзака».
Лорана Бине отличает особая скрупулезность в обращении с фактами и первоисточниками – литературными и историческими. Появлению его романов всегда предшествует продолжительное и подробное изучение темы. Такая основательность и, можно сказать, академический подход выработаны долгими годами преподавательского труда.
Лоран Бине – сын коммунистов и «пожизненно левый». Интерес писателя к актуальным общественным проблемам и его политические взгляды проявились в публицистических работах, среди которых можно выделить книгу «Всегда все не по плану» («Rien ne se passe comme prvu») – хронику и критическое осмысление предвыборной кампании Франсуа Олланда – и вышедшее в свет при участии автора коллективное издание «Всё о левых силах» («Quest-ce que la gauche?»).
Читать бесплатно другие книги:
