Зеркало и свет Мантел Хилари

Он возвращает листок Авери:

– Надо полагать, под «врагом» она подразумевает меня? Надеюсь, что нет, потому что я спас ей жизнь. Она сказала мне, что между вами все кончено, но, кажется, это не так.

Лорд Томас подскакивает. И снова он возвращает его на место:

– Не спешите, у меня есть ваш ответ.

Он поднимает бровь:

– Путь? Вы куда-то собрались?

Правдивый Том задыхается. Удар в живот был силен.

– Допустим, «путь» здесь ради рифмы.

– Король меня выпустит. – Том с трудом берет себя в руки. – Учитывая, как идут дела на севере, ему нужны воины.

– Которым он может доверять.

– Йоркширцы обратят вас в бегство. Их аббаты проклянут вас.

– Их проклятия на меня не действуют – я их ни во что не ставлю. Могут проклинать, пока не воспламенятся.

Правдивый Том говорит:

– Мой брат Норфолк замолвит за меня словечко перед королем.

– Уверяю, герцог про вас и думать забыл. Он занят с мятежниками. Не сражается – договаривается.

– Он? Договаривается? – Правдивый Том обескуражен.

– Мятежники превосходят нас числом. У него не было выбора.

– Он не станет держать слово, данное простолюдинам, – говорит Том. – Он им ничем не обязан. И король не будет считать себя обязанным вам, Кромвель. Чем сильнее вы свяжете его своими деяниями, тем сильнее он станет вас презирать. Мне вас жалко – впереди у вас пустота. Король будет ненавидеть вас за ваши успехи не меньше, чем за ваши неудачи.

Да, по всему, Правдивый Том много размышлял, сидя в заточении.

Он говорит:

– Я стараюсь, чтобы мои успехи были успехами короля, а неудачи – моими собственными.

– Но вы не обойдетесь без Говардов, – продолжает Правдивый Том. – Нужна благородная кровь. И мой брат Норфолк предпочел бы сражаться с равными…

Он перебивает:

– Когда вас убивают, вам не до церемоний. Ваш брат это понимает. А вас задушат ваши собственные плохие стихи. Мне не придется даже пальцем пошевельнуть. Некоторым узникам я запрещаю давать писчую бумагу. Могу запретить вам. Ради вашей же пользы.

Он встает. Авери отступает, давая ему дорогу. У двери на него выпрыгивает призрак: Джордж Болейн обнимает его, утыкается головой в плечо, слезы пропитывают ткань, оставляя соленые дорожки, которые ощущаешь на груди, пока не поменяешь рубаху.

К первой неделе декабря всякая жалость к мятежникам, жалость к их невежеству, которую он сохранял, улетучивается. Их заявления на мирных переговорах – сплошной поток тошнотворных оскорблений и угроз. Пришлось убрать с переговоров Ричарда Кромвеля, потому что мятежники не желают сидеть с ним за одним столом. Всех Кромвелей следует извести под корень. У парламента нет права распускать монастыри, и потом, что это за парламент? Королевские прихвостни и подлипалы.

И они еще хотят, чтобы их простили! Разумеется, мятежников простят – их слишком много. И даже не посмотрят, что они не щадят самого короля, напоминая ему, что правитель, не приверженный добродетели, должен быть смещен, – а какой добродетели вы ждете от того, кто привечает Кромвеля? Мятежники напоминают о судьбе Эдуарда Второго и Ричарда Второго – королей, убитых своими подданными за излишнюю любовь к фаворитам – бесчестным властолюбцам, лишенным моральных устоев. Сравнить лорда Кромвеля с Пирсом Гавестоном… когда этот издевательский пассаж зачитывают вслух, некоторые советники прикусывают губы и отводят глаза. Ибо неразумно смеяться, когда у короля от гнева белеет лицо.

Ричард Рич шепнул ему, что именно по этой причине королю стоит предстать перед своими подданными на севере. Они сразу поймут, что он не из тех, кто спит с мальчиками. А даже будь он таким, то не выбрал бы для этих целей лорда – хранителя печати.

Он говорит, Гавестона ненавидели не за его противоестественные наклонности, а потому, что король сделал его, простолюдина, графом. А еще богачом, нарядил в шелка. Впрочем, королевский фаворит даже не был англичанином, что немаловажно для этих невежд.

Не стоит смеяться над Рикардо Ричем. По крайней мере, в лицо. Он достойно держался перед той ненавистью, что обрушилась на него в последние недели. Он понимает, что есть грехи, которые правители могут, а возможно, и должны совершать. Заповеди, написанные для подданных, не для них. Государь должен лгать ради блага государства. Мы это понимаем и без перевода с итальянского.

Мятежники называют его, лорда Кромвеля, лоллардом. Старое слово, хотя во времена его детства женщин и мужчин за такое сжигали. Он слышит в воздухе женский голос, словно ветерок из прошлого: «Это те, кто говорит, что Господь на алтаре – просто кусок хлеба».

Он мал, его желудок пуст, он далеко от дома. Она по-матерински сжимает его руку, пока они пробираются сквозь толпу: «Держись со мной рядом, миленький». Женщина стучит по черной стене из спин, и она расступается перед ней. «Сестра, осторожнее, а то ненароком задавят мальчонку».

«Пропустите нас, – говорит она, – он пришел издалека. Покажем ему, как подыхает богомерзкая тварь, враг Господень, чтобы вспоминал, когда вырастет».

Некоторые детские воспоминания его забавляют. Джон на кухне, даже Уолтер в кузне, вечно в дыму. Но когда из глубин памяти всплывает это воспоминание – самое страшное из всех, – он прихлопывает его, словно крота лопатой.

Наслаждаясь моментом, король заявляет своим советникам:

– Я намерен пригласить нашего главного Паломника провести со мной Рождество.

Аска? Раздаются возгласы удивления – поддельные, ибо лорд Кромвель успел подготовить советников. Сказать по правде, это его замысел.

– Аск пользуется наибольшим доверием мятежников, – рассуждает король. – Я испытаю его сердце и желудок. И он увидит, что я монарх одновременно щедрый и справедливый.

Единственная опасность – но о ней мы не распространяемся, – что Аск увидит также, что Генрих уже не тот могучий воин, каким был десять лет назад, и отнесет эту весть в Йоркшир. Король хочет, чтобы его помнили как Генриха Зерцало Справедливости, но, возможно, ему суждено остаться в веках Генрихом Хромоногим.

И все же игра стоит свеч, и мы ничего не теряем от встречи с предводителем Паломников. Во времена наших отцов мятежника Джека Кэда помиловали и дали ему погулять на воле, прежде чем четвертовать и отправить по частям в родное графство. Король будет нянчиться с Аском как с малым дитем. Солидные подарки, солидные обещания: золотая цепь и пунцовый дублет. Король внушит ему благоговейный страх – уж это он умеет. То, как вы держитесь рядом с королем, скажет нам, чего вы стоите, выставит напоказ все ваши слабости и ваше тщеславие. Вы думаете, вас ничем не смутить, вы заранее отрепетировали вашу речь, но появляется король, и вас охватывает священный трепет, и вы не в состоянии вымолвить ни слова.

– А что делать мне, сэр? – спрашивает он. – Я не должен встречаться с Аском.

– Отпразднуйте с вашими домочадцами. – Король добавляет: – Будьте у себя в Степни. Если вы мне понадобитесь, сможете добраться до Уайтхолла за час.

Он, лорд – хранитель малой печати, дает указания епископу Гардинеру во Франции – опровергать слухи, которые ходят среди чужеземцев. Генрих не осажден в Уайтхолле. Ни его самого и никого из Кромвелей не закололи в Лондоне, на Чансери-лейн. Напротив, Кромвели готовятся к празднику. Ричард возвращается с севера, обласканный своими командирами Норфолком и Фицуильямом.

К середине месяца армии повстанцев рассеиваются. Аск должен прибыть ко двору по охранной грамоте. Приходит известие, что шотландский король заключил брачный договор с дочерью французского короля. Они с Мадлен поженятся в соборе Парижской Богоматери в первый день нового года. Этот брак станет доказательством сердечного согласия между Шотландией и Францией, что для нас весьма огорчительно.

– А что я могу? Только пожелать ему счастья, – говорит король. Он диктует письмо, отмахнувшись от предложения составить для него черновик: – «Будучи наслышан… о Вашем решительном и непреклонном желании вступить в брак… с дочерью нашего дражайшего брата и неизменного союзника короля Франции… и так далее, и так далее… поздравить Вас… пожелать, чтобы Всемилостивейший Господь наградил Вас многочисленным потомством, – голос короля сочится презрением, – что послужит Вам к радости, а равно процветанию, благополучию и спокойствию Вашего королевства».

– Браво, сэр, – замечает Ризли. – Какие отточенные и решительные фразы!

Король говорит:

– У Якова уже девять бастардов, и это только те, о ком я знаю.

Эдвард Сеймур:

– Ваше величество, вряд ли он дождется наследников от Мадлен. Я слышал, она умирает.

– Тогда зачем она Шотландии?

Никто не отвечает. Возможно, чтобы заполучить дочь, любую дочь великого короля. И сотню тысяч крон в придачу – больше, чем Яков видел за всю жизнь.

Король говорит:

– Посмотрим, как ей понравится путешествие в Каледонию и тамошние грубые манеры. – Однако в голосе короля сочувствие. – Говорят, она очень хороша собой…

– Должно быть, Яков пленил ее сердце драгоценностями, – говорит он, – ведь он не знает ни слова по-французски. Все эти покупки были неспроста.

– Возможно, Мадлен говорит по-шотландски? – спрашивает Генрих. – Едва ли. Разве вам не захочется иногда поговорить с женой? Побеседовать по душам. Впрочем, хотя бы в постели ему ее наставления не нужны. Судя по всему, он и сам неплохо справляется.

В Степни ягоды боярышника и падуба, точно скромные самоцветы, – яркие, как капли крови. Стены украшены сосновым лапником, а венки такие большие, что их пришлось вешать двум работникам. Венки плетут осенью, когда ветки еще гнутся. Цветы из сушильни связывают в пучки, золотят и перевязывают лентами, и, когда наступают морозы, на рассвете и закате обшитые панелями комнаты млеют в сизом мареве. Он ждал, когда дела позволят ему проследить за обрезкой яблонь, и теперь выходит в сад вместе с садовниками.

– Осторожнее с лестницей, сэр. Лучше отойдите и посмотрите со стороны, какую форму мы им придадим.

Середину мы называем кроной. Мы убираем ветки, которые мешают друг другу или растут вбок и в стороны. Прореживаем новые побеги, придавая деревцу форму кубка. Затем прищипываем побеги выше почек, обращенных наружу. К трем пополудни пот льется градом внутри джеркинов, руки в перчатках застыли, словно мерзлые комья земли, а голоса в воздухе еле слышны, словно пение птиц из далекого райского сада. Мы говорим, дело сделано, ребята, и идем под крышу греть руки о кружки с горячим пряным элем. Мы прожили непростые дни, говорят садовники. Бог даст, наши строители и повара вернутся домой к празднику, а с ними и мастер Ричард, покрывший себя славой на поле боя.

Мы поднимаем чаши за воинов, торящих путь на юг через перепуганные графства. Потом затягиваем песню, осеняем себя крестным знамением и молимся за яблони. Дома мы открываем рождественскую комнату с костюмами водяных, волхвов и говорящих зверей. Расправляем концы огромной звезды, которую вешают в зале.

Что осталось от прошлого года? Сад Рейфа в середине лета, здоровый ор маленького Томаса из открытого окна, нежное личико Хелен. Посол в садовой башне в Кэнонбери, растворяющийся в сумерках. Ночь падает на камни Виндзорского замка, словно на горный склон.

В боковых улочках, менее чем в ярде от того места, где умер мученик Пакингтон, матросы втридорога продают мускатные орехи, украденные из корабельных трюмов, по ценам в три раза выше ноябрьских, которые уже были непомерны. Демонстрируя праздничное рвение, шайка лондонских мерзавцев нападает на французов из посольства, которые бражничают в «Петухе и ключах» на Флит-стрит. Они гонятся за французами, выкрикивая: «Бей французских псов!» В итоге один из французов убит, второй выжил, но получил много колотых ран.

Возы с подарками толпятся у его дверей: жирные лебеди, куропатки, фазаны. А еще посол Шапюи посмеивается над бедами французов. Он приглашает гостя на скромный ужин, избегая вопросов о положении дел на севере. На самом деле Эсташ, благодаря связям с Дарси и прочими скользкими личностями, знает об этом больше него.

– Итак, – говорит посол, – составители альманахов утверждают, что следующий год будет годом великих тайн.

Он хмыкает:

– Великих трат.

– Генрих ест свой рождественский ужин из оловянной посуды. Все его золотые блюда переплавлены в монеты.

Он пожимает плечами:

– Нам приходится содержать огромное войско. Мы за короткое время собрали пятьдесят тысяч бойцов.

Шапюи не верит, что у короля пятьдесят тысяч солдат, но удержаться не может – начинает подсчитывать расходы.

– Видите ли, Эсташ, – говорит он, – вас ввели в заблуждение относительно англичан и их нрава. Вы разговариваете не с теми людьми. Поли и Куртенэ понятия не имеют, что происходит. А я имею. Император Карл бахвалится, что приведет сюда свою армию. Но это пустые слова, потому что, если один правитель помогает подданным другого бунтовать, – это дурной прецедент, который внушает его собственным подданным мысль о бунте.

– Если вам от этого спокойнее, продолжайте так думать, – говорит Шапюи.

В тишине они задумчиво поглощают ужин: пряная оленина, чирок, куропатки, кружочки апельсина, тонко нарезанные, словно солнечные блики. Сноп света пробивается сквозь падающий снег, торя дорогу в грядущий год. Двор скачет через Вестминстер и дальше на восток, в Гринвич, движущийся темный отпечаток на белом. Темза – мерцание льда, дорога среди замерзшей пустыни, тропа к нашему будущему, большак, что ведет нас к нашему Господу.

Когда посол уходит, на часах три пополудни, а кажется, что гораздо позже. Он сидит в сгущающихся сумерках, просматривает свои памятные книги, составляет повестку первого в новом году заседания королевского совета. Кристоф приносит ему вино в бокале венецианского стекла.

Он говорит:

– Это кардинальский. Я выкупил его у герцога Норфолка.

Он покупает вещи кардинала, где только увидит: портьеры, тарелки и книги из кардинальской библиотеки. При виде него новые владельцы смущаются и не смеют отвергнуть его оскорбительно невыгодные предложения. Если вещи не продаются, он находит иной способ их раздобыть. Посмотрите на эту шпалеру, под которой он сидит нынче. Шпалера изображает царицу Савскую, вышитую разноцветными нитями и золотом. Ее нежное лицо напоминает ему лицо женщины, которую он некогда знал. Шпалера принадлежала Вулси. Когда кардинал пал, король забрал шпалеру себе, а однажды в приступе щедрости отдал ему. Или, как он считает, вернул законному владельцу.

– Иногда, – говорит он Кристофу, – я, как ты, воображаю другие жизни, которые мог бы прожить.

Если у Генриха есть царственный двойник, то, возможно, есть и у него, живет себе в Константинополе, где куда безопаснее. В сравнении с Генрихом султан – сущий агнец.

– Я мог бы быть французом, как ты, – говорит он Кристофу. – Или голландцем.

Кристоф смотрит на стену:

– Если бы женились на этой шерстяной даме.

Он имеет в виду не царицу Савскую (помышлять о браке с ней еще возмутительнее, чем о браке с принцессой Марией), а Ансельму, антверпенскую вдовушку, чьи черты вытканы на шпалере. Может, в этом нет ничего удивительного. У художника должны быть модели. Вероятно, тот, кто придумал узор, разминулся с ней на улице, когда она спешила на пристань или выходила после мессы из церкви Онзе-Ливе-Фрау. Разминулся и подумал, интересно, что это за пухленькая вдовушка вышагивает под руку с английским чурбаном?

Он просит Кристофа:

– Принеси «Книгу под названием Генрих». Мне хочется записать мои мысли. И будь добр, побольше света.

– Не пропустите ужин, – говорит Кристоф.

Он видит, как его домочадцы о нем заботятся. Носятся со мной, словно крестные.

Он берет перо. Господи, благослови.

Ты не можешь предугадать или до конца понять короля. Томас Мор этого не понимал. Поэтому я жив, а он мертв.

Такую книгу не отдашь в печать. Она для глаз немногих.

Твои враги будут непрестанно чернить тебя, обвиняя в чужих злодеяниях и неудачах. Не трать слов – оправдываться всегда поздно. Не ослабляй себя сожалениями и не позволяй им ослаблять короля. Порой королю приходится действовать, опираясь на ложные сведения, и впоследствии санкционировать свои порывы.

Он думает, что, если я заболею и буду лежать при смерти? Что делать с книгой?

Не бойся просить о чем угодно. Просите, и дано будет вам; но прежде прикинь цену. Король хочет выглядеть великодушным и при этом не сильно потратиться. Разумная для правителя точка зрения.

Я могу оставить книгу Грегори, моему племяннику или Рейфу Сэдлеру. Но я не оставлю ее Рикардо или Зовите-меня. Вряд ли я могу их чему-то научить. И вряд ли они способны научиться.

Король верит, что, не будь он королем, он все равно был бы велик. Потому что Господь его любит.

Король хочет нравиться и быть правым. Но более всего он нуждается в том, чтобы его выслушали очень внимательно.

Никогда не пытайся его переспорить.

Не льсти ему, лучше похвали за его настоящие заслуги.

Задавай только те вопросы, на которые знаешь ответы. Никогда не задавай иных.

Этот год был похож на прочие – один длинный королевский день от пробуждения короля до того, как он уснет. Впрочем, весь год можно свести к единственному мигу, подобно тому как стекло фокусирует солнечные лучи. Время, сжатое до единственного биения сердца – секунды, которой хватило для удара: отточенным движением француз взмахивает мечом. Затем женщины протягивают руки, их пальцы скрючены от страха прикоснуться к мертвой плоти, они наклоняются над телом, уносят его, щеки залиты слезами.

В старых сказках огромное зеркало ставят перед королевским дворцом. Оно широкое, как небо, и три тысячи воинов охраняют его. К зеркалу ведут двадцать пять ступеней из порфира и серпентина. Даже ночью стражники охраняют зеркало, в котором отражается лишь укутанное тьмой королевство и, возможно, бледный звездный след.

Держи глаза открытыми. Помни, прежде всего он король, а потом уже человек. В этом и была ошибка Анны. Она решила, что он всего лишь человек.

Он поднимает голову. В комнате никого, кроме тех, кто не считается. В такие минуты обычно входил призрак Вулси, заглядывал ему через плечо, подсказывал, что писать, пухлые белые руки кардинала, унизанные сверкающими перстнями, давят ему на плечи.

Иногда ему нужно представить себе, что было бы, ворвись корнуольцы в Патни с бессвязным ревом, расшвыривая все на своем пути. Отец Шона Мадока сказал ему: «Они забирают мальцов вроде тебя и поджаривают на вертеле». Он засмеялся и ответил: «Я сам поджарю им задницы». В своем черном сердце он жаждал их, хотел услышать их топот. Услышишь его и перестанешь воображать. Пусть над холмом покажется лицо их великана или хотя бы макушка, и больше не надо будет о нем думать, рисовать его мысленным взором, потому что ты знаешь худшее: пройди с ним одну алую милю, пока он рвет на части твоих соседей, швыряя их руки и ноги в канавы.

А что потом? Либо он убьет тебя, либо ты в числе немногих будешь собирать в корзины остатки Патни.

Не поворачивайся спиной к королю. И этикет тут ни при чем.

Он готов закрыть книгу, но обмакивает перо в чернильницу и дописывает последнюю фразу:

Постарайся не унывать.