Зеркало и свет Мантел Хилари

II

Образ короля

Весна-лето 1537 г.

Ганс не любит pavonazzo. Не дело, чтобы король был лиловый с одного ракурса, синий с другого и зеленый с третьего, чтобы он влажно мерцал и переливался, будто нарочно ускользая от художника. Держитесь пунцового цвета, сэр; это мой горячий верноподданический совет.

Король еще не решил, какой именно хочет портрет. Может заказать что угодно, от картины во всю стену до миниатюры, которая поместится на ладони. Однако на пунцовый согласился. Каждый рубин – крохотный огонь.

В кухне Дома архивов лорд – хранитель малой королевской печати держит в руке белую миску с лужицей зеленого масла, в которую окунает куски хлеба и раздает мальчишкам – попробовать. Мэтью, подбегая за своей порцией, оглушительно чихает.

– Чума небось, – замечает Терстон.

– Рановато для чумы.

– Тогда я виню рацион. Англичане не созданы есть рыбу. От нее мозги просаливаются. Немец может питаться овощами и тем, что у них зовется «краут». Француз жрет коренья и листья, так что, когда оголодает, может обойтись травой. А вот англичане выросли на мясе и беконе.

– И зачем англичанам Великий пост? – дивится Мэтью. – Папу мы прогнали, вроде бы можно теперь каждый день есть требуху.

– В этом году поститься будет легче, – говорит он. – Король разрешил яйца. И сыр.

– Все только желтое и белое, – замечает Терстон.

Император и французы сражаются на суше и на море. Из-за войны рыбы стало мало – лишь поэтому король и ввел послабление. Кранмер жалуется, что при дворе даже незначительные церковные праздники отмечают с прежними суеверными церемониями. Как убедить простых людей работать в праздники, а не пить эль под забором, пахать и сеять, а не играть в кегли?

– Сговорчивых мясников хватает, – говорит Терстон. – Можно купить мясо даже в Страстную пятницу, если есть деньги и немного ума.

Он поднимает ладони:

– Если бы я знал имена сговорчивых мясников, то мне бы пришлось закрыть их лавочки.

– Наш хозяин – второй после Бога, – с набитым ртом говорит Мэтью. – Первый король, Божий наместник, затем наш хозяин, наместник короля. – Облизывает пальцы. – Сэр, говорят, французы сделали вам роскошный подарок. В смысле, не льва подарили или боевого скакуна, а деньги.

Он благоговейно дожевывает последний кусочек хлеба: перец, пряные травы. Масло прислал Шапюи.

– Король не против того, чтобы мы себя обеспечивали. Так повелось. Мы запугиваем французов, они платят нам деньги. Король и сам получает от них пенсион, еще со времен старого короля Эдуарда. Впрочем, платят они неаккуратно.

Лоб Мэтью разглаживается.

– А, ну тогда хорошо. Будь это клевета, нам бы пришлось их отлупить. – Мэтью ударяет себя кулаком по ладони и, шмыгнув носом, уходит.

– У меня нет сил кого-нибудь побить, – говорит Терстон. – И от яиц силы не прибавится. Мне нужны говяжьи ребрышки. Я бы Христа убил за то, чтобы подержать во рту кусочек ветчины. Думаю, в этом и был Евин грех – не за яблоко она преступила заповедь, а за жирный ломоть бекона.

– Прекрати, – говорит он, – не то я сейчас заплачу.

И все-таки невольно задумываешься, кто это придумал: стремительный пробег от Христова дня рождения, через мокрый снег, до Сретенья, потом недели покаяния, тоскливые голодные дни до Пасхи. В середине марта деревья оденутся листвой и защебечут птицы, но красотой сыт не будешь. Терстон говорит:

– Его святому величеству все нипочем, он обжирается сахаром. Хлещет мальвазию и заедает медом.

В мгновение ока, быстрее, чем можно прочесть Аве Мария, он оказывается в другом месте: в аббатстве Лонд, по кардинальскому делу. День одуряюще жаркий, молодой человек хохочет с монахами в саду. Аббатство, где он ел мед, приправленный тимьяном, стоит в сердце Англии, далеко от опасных соленых вод. Оно утопает в лесах и полях, летом и зимой воздух напоен благоуханием. Он приезжал по делам кардинала и, разумеется, садился проверять счета, однако на здешнюю благодать невозможно было смотреть сквозь колонки и строки приходно-расходных книг. Сейчас он думает: когда монахи отдадут Лонд в казну, я заберу его себе. Построю дом, буду жить там в старости, вдали от двора и совета. Пора мне сделать что-нибудь и для себя.

Надо бы снова поехать в Чартерхауз, лондонский картезианский монастырь, еще разок поспорить с монахами; они молчальники, непривычные к речам, но красноречивые в своем неприятии того, что называют посягательством короля на свою духовную жизнь. Генрих всего лишь человек, говорят они, а он отвечает: а кто такой епископ Римский, если не человек, да к тому же дурной?

Он умолял короля не закрывать Чартерхауз. Там нет злоупотреблений и непотребств, монахи не едят мяса даже и раз в году, но питаются плодами и травами, которые выращивают сами. Я мало-помалу перетяну их на нашу сторону, убеждал он. Однако ничего не получается. Когда он думает о слепоте этих рьяных монахов, ему хочется плакать. Когда он думает о Фарнезе, нынешнем папе, – кардинал Мандюк, называли его римляне, – ему хочется пересечь море и схватить того за горло.

На третьей неделе февраля двор присутствует на крестинах дочери Эдварда Сеймура. Это его первый ребенок от нынешней жены. В честь украшения семьи ее назовут Джейн. Королева приглашена крестной. По обычаю король не может участвовать в торжестве, и вид у него потерянный.

– Верните мне мой алмаз в целости и сохранности, милорд.

Удивительный обычай, запрещающий королю веселиться вместе со всеми. По какому закону на коронации королевы государь должен находиться в молельне, высоко-высоко над толпой? Подданные кричат gloria in excelsis[54], монарх наблюдает за ними в щелочку.

Генрих звонко чмокает королеву, и та спускается по ступеням пристани – бледная кукла, закутанная в соболя. Вторая восприемница – леди Мария. Восприемник – хранитель королевской печати. Под навесом королевиной барки он светски беседует с дамами, оставляя без внимания попытки Одли устроить импровизированное заседание совета, – с лорд-канцлером можно поговорить и в другое время.

Они не успевают устроиться в барке, как уже надо высаживаться на пристани у Честер-плейс. Лондонцев заранее не извещали, и все равно собралась толпа. Леди Марию приветствуют криками. На Джейн смотрят равнодушно, выкриков в ее адрес, одобрительных или осуждающих, не слышно. Народ знает, что она не Анна Болейн. Однако она и не покойница, которую они по-прежнему называют королевой Екатериной. Впрочем, он раздал деньги женщинам в толпе, и когда те кричат: «Боже, благослови королеву Джейн», остальные подхватывают. Люди будут орать что угодно, думает он, лишь бы кто-нибудь первый начал. Наверняка так было и в Линкольншире. Какой-нибудь олух выкрикивает: «Идите за крестами!» – и вот уже все графство охвачено беспорядками.

В толпе его узнают. Кричат: «Холодно, Том?» Он солидный крестный, укутанный в черную овчину и рысий мех. Не сказать, что лондонцы его любят, однако они знают, что он много сделал для обороны города и поклялся на свои деньги купить оружие для их защиты. Уж конечно, в их глазах он лучше йоркширского грабителя. Одинокий голос в толпе выкрикивает:

– Кромвель, король Лондона!

У него обрывается сердце, голова идет кругом.

– Друг, если любишь меня, спой что-нибудь другое.

Музыканты с трубами встретили их у пристани и провожают до дверей. Гирлянды роз выводят к галерее. Гости разглядывают написанных на стенах предков Сеймура. Новорожденную тоже со временем сюда поместят – может быть, у ног родителей, где ее красное сморщенное личико будет словно цветок на лесной траве.

Всю недолгую поездку на барке Мария молчала. Ее лицо под тяжелым гейблом выглядит осунувшимся. В доме она снимает плащ, и он видит сделанное Гансом украшение у нее на поясе – для перстня оно оказалось слишком тяжелым. У купели, когда они стоят бок о бок, она трогает украшение:

– Как видите, я ношу ваши стихи во славу послушания. Хотя подарок вручил мне отец, я знаю, от кого это на самом деле.

Он склоняет голову:

– Мадам.

– И спасибо вам за подарок на День святого Валентина. Вы чрезмерно ко мне добры.

– Вы сегодня прекрасно выглядите, – врет он. – Полагаю, пунцовый цвет – ваш любимый?

Она шепчет:

– Не умаляйте значение того, что вы для меня сделали.

Умалишь тут, думает он, ведь это чуть не стоило мне жизни.

– Вы спасли меня, милорд, когда я утопала в безумии. Когда почти уже погибла безвозвратно. – Она старательно произносит заготовленную благодарность, однако глаза бегают, смотрят куда угодно, только не на него.

Честер-плейс – древнее епископское владение, и Сеймур сейчас увяз в тяжбе из-за прав аренды. Будет жалко, если Эдварду придется отдать дом после того, как он расписал стены портретами предков и за свои деньги поставил в часовне новые витражи. Зимний свет сочится через оперение сеймуровского феникса; тлеющий под перьями огонь такой алый, что хочется погреть руки в его сиянии. Стеклянные ангелы воркуют и порхают, в руках у них тамбурины и гобои, бичи и терновые венцы. Некоторые держат гвозди и молоток – прибить Бога к кресту. Грядет Пасха, и Муж скорбей должен истечь кровью.

Маленькая мистрис Джейн орет в купели как резаная. Дамы говорят, это знак, что дьявол изгнан.

– Женщины чего только не удумают, – с нежностью произносит Эдвард Сеймур.

Его жена принимает гостей в постели: те целуют ее, вручают подарки, дают деньги няньке и повитухе за то, что Нэн разрешилась благополучно, затем угощаются вафлями и вином.

Все разговоры о наследниках и новорожденных. У сэра Ричарда Рича приращение – после множества дочерей наконец-то сын. В год, когда все мальчики Генрихи, Рич проявил независимость, назвав младенца Робертом, и говорит о нем взахлеб – малыш-де крепкий и, скорее всего, будет жить. То, насколько благодушно настроен Рич, касается всех. Из-за предательства некоторых северных аббатов их монастыри будут закрыты, и распределять изъятое предстоит сэру Ричарду. Тем временем из Кале сообщают, что леди Лайл беременна и родит в конце весны – начале лета. Лайлы так долго были бездетными, что это воспринимается как чудо. Лайл, конечно, старик, но у Хонор семеро детей от первого мужа, хотя, когда она вышла за того замуж, ему было уже пятьдесят.

Сеймуры известию не радуются – у них с Лайлами давние судебные тяжбы. Однако благородные дамы пишут Хонор нежные письма о том, как будут счастливы рождению маленького Плантагенета. Пусть Артур Лайл и бастард, в его жилах течет кровь старого короля Эдуарда.

Среди гостей мелькает порученец лорда Лайла.

– Шпионите, Хуси?

– Я привез крестильный подарок, сэр. От милорда и миледи из-за моря.

Он немного сочувствует Джону Хуси. Леди Лайл гоняет его со списком покупок и ни за что не хочет платить, так что бедолага вечно выпрашивает товары в долг. Он вспоминает молодость, когда маркиза Дорсетская посылала его за восточным жемчугом, а денег давала, как на устриц.

Появляется лорд-канцлер:

– А, Хуси! Говорят, в Кале теперь веселье дни напролет, а Лайл отплясывает, будто и не знал никогда, что такое подагра.

Хуси кланяется:

– Я объясняю милорду хранителю печати, сэр… я должен узнать, что было для родов у леди Бошан, и добыть для миледи все то же самое.

– А, ясно, – говорит Одли. – Она хочет не меньше шпалер, золотой посуды и прочего.

– Миледи думает, не вернуться ли ей сюда, когда подойдет срок, дабы ребенок родился на английской земле, – говорит Хуси.

Он, лорд Кромвель, возводит очи горе:

– Кале – английская земля. И супруга наместника должна бы это понимать.

Хуси поворачивается к нему:

– Но если ей предстоит разрешиться там, она хотела бы получить серебряную купель из Кентербери. Не могли бы вы дать такое распоряжение, милорд?

– Я отправлю архиепископа лично отвезти купель, если только Лайл немного пошевелится. Мне доносят, что два священника проповедуют на улице измену, а губернатор смотрит в другую сторону и бездействует. Скажите ему, пусть выловит их, погрузит на корабль и пришлет мне в Тауэр.

Он думает: если приедет Кранмер, с купелью или без, Хонор запрет перед ним дверь. Окропит порог святой водой и бросит в глаза архиепископу освященную соль.

– Я слышал, у леди Бошан есть горностаевый чепец, – говорит Хуси. – И если я раздобуду рисунок вышивки на ее ночной сорочке, миледи будет мне признательна.

Очевидно, в этом году мы ничего в Кале не добьемся. Артур Лайл во всем подчиняется жене и уж тем более теперь, когда она брюхата.

Он говорит:

– Хуси, серьезно говорю, передайте своему господину – либо он отловит мне этих священников, либо сам приедет за них отвечать. Мое терпение не безгранично. Быть может, ваша госпожа подстрекает его не исполнять свои обязанности, но передайте, что я за ним слежу. Будет держать меня за дурака – выдерну из кресла на виселицу.

Хуси закусывает губу:

– Я передам.

– Королева! – предостерегает Одли и отступает на шаг, прижимая шапку к груди, будто Джейн – сорвавшаяся с узды лошадь. – Мадам, мы говорили о леди Лайл. О ее великой надежде родить наследника.

– Чудесно, не правда ли? – равнодушно произносит Джейн.

– Бог даст, и вы во благовремении станете счастливой матерью. Ваша невестка подала замечательный пример.

– Правда? – удивляется Джейн. – Едва ли я стану счастливой матерью, если рожу девочку. Думаю, меня отошлют в Вулфхолл в корзинке, словно курицу, не проданную в базарный день. А вы как думаете, лорд Одли?

Она отворачивается. У Одли отвисает челюсть.

Он оглядывается:

– Миледи Рочфорд, уделите мне минуточку?

Голос нарочито спокойный. Неужели он неправильно понял Джейн? Женщина, носящая под сердцем дитя, обычно не соглашается стать крестной чужого ребенка, слишком опасается за свое будущее. Он отводит леди Рочфорд в сторонку.

– Да, обычное женское у нее не началось, – шепчет Джейн Рочфорд. Как и Мария, она избегает смотреть ему в лицо, следит взглядом за гостями. – Груди набухли. Говорить не станет, пока не будет уверена. Будем надеяться, она выносит.

Он смотрит на королеву:

– Предупредите меня, когда она соберется сказать Генриху.

– Да, – говорит Джейн Рочфорд, – чтобы вы точно оказались рядом. Он будет в настроении оделять всех милостями. Может пожаловать вам… чего вам не хватает. Хотя такого не особо много, правда же, милорд хранитель печати?

За пять минут слух разлетается по дому. Эдвард Сеймур берет сестру под локоток:

– Как я понимаю, ты можешь надеяться. Ваше высочество.

– Все мы можем надеяться, – вкрадчиво отвечает Джейн.

У Эдварда такое лицо, будто сейчас он влепит ей оплеуху – шутки вздумала шутить в такую минуту!

– Мы достаточно долго ждали, сестра.

– Ох, Эдвард, – вздыхает она. – Ты так жаждешь повышения.

– Когда ты сможешь сказать?

Он, Кромвель, вмешивается:

– Ваше высочество, зачем откладывать?

– Потому что… – Королева задумывается, отчего так поступает. – Потому что как только у короля появится надежда на сына, какая у него останется причина молиться?

Они с Эдвардом переглядываются. Джейн права. Всякий раз, как какая-нибудь королева беременела, король был твердо убежден, что она ждет мальчика. Если у него будет наследник в утробе, если он вновь сможет сказать: «Я угоден Богу», что остановит короля от следования любому своему капризу? Он может выпустить всех узников из Тауэра. Или отправиться на войну. Из Европы сообщают, что Франциск сам руководит сражениями: продумывает осаду, выдвигает орудия. Генрих, говоря об этом, сопит и краснеет. Нога у него болит, и Терстон прав: чем королю хуже, тем больше он ест сладкого.

Он кладет руку Эдварду на плечо:

– Послушайте свою сестру. Не говорите пока ничего.

На досуге он продумывал пирог, который презентует королю на Пасху: огромный марципановый, украшенный золочеными шарами. Может, стоит отложить это до тех пор, как новость перестанет быть тайной.

Глаза у Джейн – словно глубокие озера в безветренный день.

Ранними зимними сумерками он снова в Доме архивов, пишет письма во Фландрию. Говорят, Поль растратил все свои деньги и папа отказывается ему помогать, но Реджинальд все равно пыжится и в качестве папского легата убеждает европейских монархов напасть на Англию. Лорд Дарси да и, без сомнения, другие северные бунтовщики ему писали; даже не читая их писем, мы знаем, что мятежники считают Поля своим королем в изгнании.

Теперь ему через тайные каналы сообщили, что Поль хочет с ним побеседовать. Реджинальд предлагает ему отправиться в Кале, затем встретиться на землях императора. Обоим выдадут охранные грамоты. Он, лорд Кромвель, счел за лучшее вытащить все на свет, а в итоге на совете вышел из себя и стал кричать, что если окажется в одном помещении с предателем Полем, то лишь один из них выйдет оттуда живым.

Король наблюдал за ним, склонив голову набок, как будто не веря в искренность его бурного гнева. Чтобы подкрепить свои слова, лорд – хранитель печати погрозил кулаком в сторону Дувра. Ричард Рич ошалело раскрыл рот, а лорд-канцлер от неожиданности выронил перочинный нож.

Он посыпает бумагу песком. Надежда на рождение наследника, думает он, станет для Поля ударом в сердце. Впрочем, если Джейн в счастливом ожидании, это меняет наши планы. Король захочет быть подле нее все лето. На север не поедет. Коронации в Йорке не будет.

Заходит Кристоф, говорит:

– Мэтью чихает. Если он заболел, вы не сможете являться ко двору.

Король и в обычное время боится заразы, а теперь, конечно, надо быть стократ осторожнее.

Кристоф говорит:

– Зовите-меня явился ужинать.

Он думает, Мария смотрела на меня так, будто не знает, кто я такой.

На ужин щука с розмарином и жареным луком. Зовите-меня говорит:

– Я слышал, Рейф закончил дела в Шотландии и отправляется во Францию.

– Я попытаюсь прежде залучить его сюда. Хелен говорит, что стосковалась. Ей осенью рожать.

– Наверное, она уже знает по признакам, – говорит Зовите-меня. – Судя по всему, Рейф шотландцам полюбился?

– Кому бы Рейф не полюбился? Теперь он едет во Францию с посланием к королю Якову. Яков что-то не спешит оттуда домой.

– В Париже Рейфу не избежать встречи с епископом Гардинером. Тот просит, чтобы его отозвали.

Он тычет вилкой в рыбу:

– Да простит меня Бог, но хотелось бы знать, зачем Он сотворил щуку?

Мастер Ризли вытаскивает из рыбы косточку:

– Полагаю, возвращению епископа вы бы обрадовались примерно как цикуте в салате.

Он вздыхает:

– Эх, когда еще будет салат. Из Франции сообщают, что вишни созреют не раньше июля.

Кристоф приносит миндаль и сушеные фрукты.

– Я вижу, леди Мария постоянно обращается к вам за деньгами и услугами. Леди Рочфорд утверждает… – Ризли улыбается, – что Мария избегает смотреть вам в лицо от большой к вам любви. Вы ослепляете ее девичьи очи.

– Мы должны быть признательны леди Рочфорд, – говорит он. – Без нее король с королевой могли бы не пожениться. Королевой по-прежнему была бы Анна Болейн.

А наш наследник так и не был бы зачат. По всему, Ризли, несмотря на свой чуткий слух, еще не слышал главной сегодняшней новости, поскольку хочет говорить только про Кале.

– Лайл беспечен. Вы правильно предостерегаете его, сэр. Он не только папистов привечает, но и сектантов, как говорят. Сакраментариев.

– Я слышал это от Шапюи. – Он задумчиво жует инжир. – Я бы лучше лег в постель со скорпионом, чем с Хонор Лайл.

– Я тоже, – поддакивает Кристоф, внося сыр. – Я бы ее башмаком раздавил. Опять будете всю ночь писать свою книгу про короля?

Зовите-меня смотрит на него с любопытством, однако вопроса не задает.

Когда северные лорды принесли извинения за свои прошлогодние бесчинства, король отпустил их по домам. Каждый увозил на одежде эмблему святого Георгия: король постановил, что всякий, кому есть к чему приколоть алый крест, должен носить его в знак верности государю, а если не крест, то хотя бы алую ленту или алую нить. Ибо, хотя мятеж подавлен и оружие изъято, в войне слов перемирие не заключено. Юг называет север изменническим, север клеймит юг еретическим. Север говорит, вы угнетали нас тысячу лет, мы для вас лишь защита от шотландцев, стена трупов, которая их замедлит, чтобы вы успели спрятать под замок жен, дочерей и золото.

Южане говорят, вы когда-нибудь бывали в Дувре? Смотрели с обрыва на огоньки французского побережья и думали, насколько узок пролив, как многим мы рискуем и как много мы платим, чтобы уберечь вас от работорговцев и пиратов, совершавших набеги на наши берега, сколько они существуют?

Он говорит королю, северяне не чтут королевские законы, они хотят чинить убийства без помех. Если Норфолк не сумеет их подавить, они впадут в прежнюю дикость, при которой глаз, рука и сама жизнь оценивались выкупом за кровь. Во времена наших пращуров жизнь дворянина стоила в шесть раз больше, чем жизнь землепашца. Богатый мог убивать сколько хочет, пока у него есть деньги платить виру, а бедному и одно убийство за всю жизнь было не по карману. Мы отвергаем это варварское право, мы говорим, что убийца не может остаться безнаказанным из-за того, что судья его родич, ровно так же как богатый грешник не может искупить свои грехи, построив монастырь. Перед Богом и законом все равны.

Нужно поколение, говорит он, чтобы замирить головы и сердца. В каждом графстве англичане привержены тому, чему учили их няньки. Они не хотят слишком напряженно думать, не хотят менять ту картину мира, что у них в голове, они не примут перемены, если те не облегчают им повседневную жизнь. Однако грядут новые времена. Дети Грегори – и, поспешно добавляет он, те дети, что родятся у вашего величества, – вырастут в стране, свободной от старого римского обманщика. Они не будут верить в кости и зубы мертвых, в святую воду, пепел и воск. А когда они смогут сами читать Библию, Бог станет для них близким и родным. Они будут говорить на Его языке, а Он – на их. Они увидят, что назначение государя не сидеть в шлеме с плюмажем на коне, а – как всегда говорит ваше величество – телом и душой печься о своих подданных. Писание учит покоряться земным властям, так что мы будем неколебимо преданы государю. Мы не станем отвергать часть его политики. Мы примем его целиком, будем считать, что он – помазанник Божий и Господь за ним присматривает.

А до этих благословенных дней, говорит он, будем сохранять мир. Мир дешевле войны. Все согласны, что севером нужно управлять лучше, но кого туда назначить? Томас Кромвель считает, что нам нужны толковые люди, а герцог Норфолк – что родовитые.

Когда вспыхивает новый мятеж, во главе восставших оказывается человек, который должен лорду – хранителю печати много денег. Зовут его Фрэнсис Бигод. Бывший паж Вулси, выпускник Оксфорда, до последнего времени ратовавший за Писание, приятельствовал с нашим архиепископом, Хью Латимером, Робертом Барнсом, был в наилучших отношениях с милордом Кромвелем. Что это значит, что это может значить, если такой человек разъезжает на коне, произносит дикие речи, размахивает мечом, клянется отбить Гулль, намерен захватить Беверли и порт Скарборо? Он устал от вопросов, что это значит и как могло случиться. Вы поссорились? Как будто это он виноват, что Бигоду пришла в голову кровавая блажь.

Он может лишь отвечать, Бигод в последнее время задавал мне странные вопросы. Спросил, как король может отвечать за наши души. Как будто здесь, на земле, есть на это другие кандидаты, получше. Спросил, может ли он, Бигод, проповедовать с кафедры, как священник. Когда я ответил, нет, он спросил, можно ли ему принять сан? Хотя он женат?

Наверное, Бигод повредился в уме. Однако его безумие погубит других, отправит их сражаться в то время года, когда лишь новичок затевает военную кампанию. А Бигод не настолько умопомешанный, чтобы не отвечать за свои поступки. Король помиловал бунтовщиков один, и только один раз. Дальше – суд без всякого снисхождения.

К нему приходит Ганс:

– Он решил, что хочет фреску.

– Это труднее?

Ганс трет бороду. Хочет выговорить себе условия: жить и столоваться в Уайтхолле за королевский счет все время работы над портретом. Просит жалованье тридцать фунтов в год – тогда он откажется от всех других заказов и будет зваться живописцем английского короля.

– Тридцать? – Он хмурится.

Однако, как-никак, Гансу надо кормить любовницу и двух детей, не говоря уже о семье за морем.

Ганс говорит:

– Есть место на стене в личных покоях. Я измерил, там тридцать два фута.

– В личных покоях? Он хочет, чтобы портрет был там?

– Едва ли я самовольно решил бы его там разместить.

– Я думал, он захочет портрет в зале для приемов. Чтобы повергать в священный трепет весь мир.

– Нет. Он хочет повергать в священный трепет вас. И своих джентльменов. И, наверное, тех бедных иноземцев, которых приглашает в личные покои.

Разумеется, личные покои вовсе не такие личные, как может показаться из названия. Король не рассчитывает оставаться там один. Чтобы уединиться с одним-двумя приближенными, у Генриха есть в каждом доме укромные уголки: боковая комнатка, где он настраивает лютню, тайная библиотека, куда ведет винтовая лесенка.

– Меня не огорчит, что мало кто увидит портрет, лишь бы это были кто надо. Я собираюсь поместить его голову примерно сюда. – Ганс поднимает руку чуть выше собственной головы. – Не будет беды, если я добавлю ему дюйм-другой.

– В высоту, – говорит он. – Не в ширину. Или вы имели в виду другое?

Ганс хмыкает:

– Я напишу его в распахнутой мантии, чтобы мир видел это диво. Щедро подложенный гульфик.

– Какого он будет размера? Портрет, я хочу сказать.

Ганс разводит руки, затем поворачивается, показывая в пространстве:

– Он спрашивает, не могу ли я написать еще и его отца.

– На той же картине?

– Это осуществимо.

И мать, почему бы нет. Череду королей и королев, уходящую в туманную даль. И нерожденное дитя, словно тень птицы на траве.

– Мне нужно будет делать с него наброски. Подробные. Они займут много времени. После я займусь фигурой. Для этого он мне не нужен, только его наряд.

– Когда вы писали меня, то не делали мне такой поблажки.

– Но вы мне не удались, – отрезает Ганс. – Вас следовало писать другому художнику, покойному, ибо, видит Бог, лицо у вас было как у покойника. Знаете такого Антонелло из Мессины? Он бы вытянул из вас хоть какое-нибудь выражение.

Он видел работы Антонелло. На портретах венецианских вельмож тот запечатлевал скептически поднятую бровь или недобрую усмешку. Однако венецианцам его работы не нравились – он слишком много про них знал.

– Кстати, – спрашивает Ганс, – как ваша дочь?

– Уехала на родину. – Ему не хочется говорить больше.

– Ей не понравилась Англия? Или вы?

Он думает: Ганс наверняка знал про Женнеке долгие годы. Это объясняет некоторые странные намеки, косые взгляды исподтишка.

– Ганс, – говорит он, – не задавайте вопросов, если не знаете, что делать с ответами.

Март тысяча пятьсот тридцать седьмого года. День за днем в Тауэре и в Доме архивов лорд – хранитель малой королевской печати распутывает события прошлого года. Сидя перед свидетелями, перед допрошателями, вместе с писарями и мастером Ризли, он имя за именем обнажает механизм мятежа.

– Так вы говорили, вас втянули насильно? Вы присягнули против воли? Пожалуйста, назовите мятежников, которые к вам обратились, и скажите, когда это произошло. Вам угрожали? Вы говорите, ваших лошадей свели, ваш дом подожгли, вашу жену оскорбили. У вас есть свидетели? Вы утверждаете, что бунтовщики спалили ваше имущество, в том числе движимое, общей стоимостью… У вас нет описи? Какие меры вы приняли в связи с угрозами? Послали за помощью к друзьям? А они вам не помогли? Почему? Чем вы их против себя настроили?

Мастер Ризли в соболях, которые прислал ему в подарок наш человек в Брюсселе. Кристоф затапливает камин. Он, лорд – хранитель печати, теперь держит в Тауэре собственный запас вина. У него есть отдельная комната, где запирают на ночь протоколы допросов, чтобы в них ничего не вписали между строк. Приходят и уходят помощники – люди из палаты приращений, его родственник Джон ап Райс, священник по имени Эдмунд Боннер – суетливый коротышка, сплетник и дамский угодник, но все же очень полезный человек. Епископы по-прежнему готовят новое исповедание веры и каждый вечер шлют ему тяжелые кипы документов: от жалких узников Тауэра он ежевечерне возвращается домой к числу таинств. Расследование идет всю весну. На каждый ответ у него шесть новых вопросов. Он не прочь прибегнуть к пытке, если ничто другое не помогает, хотя угрозы действуют лучше, и он считает, что потерпел неудачу, если вынужден требовать цепи и каленое железо.

У Ризли нет его терпения, но Ризли молод и желает хотя бы иногда видеться с женой. Трогает его за плечо:

– Сэр, час поздний, а перед нами строптивый мятежник, такая слабая боль его не проймет. Думаю, он выдержит пытку посильнее.

Однако он думает, нет, никто из нас ничего выдержать не может. Поскреби нас, найдешь все того же орущего младенца.

Он говорит:

– Старайтесь слушать. Только так можно что-нибудь узнать.

– А если он молчит?

– Тогда вслушивайтесь в его молчание.

Думайте, что можете ему предложить, чтобы он заговорил, а не что можете отнять. Возможно, он знает, что умрет, однако казнь казни рознь. На что человек согласится, чтобы избежать холощения? Вы можете предложить ему быструю смерть от топора, лужу крови вместо долгого ужаса, когда осужденного вешают не до смерти, а затем потрошат заживо. Все дело в предвкушении, объясняет он Ризли. Дайте ему ради чего жить или предложите непостыдную смерть. Скажите, что независимо от того, ответит ли он на наши вопросы, король заплатит его долги и позаботится о сиротах, – от такой доброты арестант может разрыдаться, и это сломит его волю.

Ни в какой другой стране такое невозможно. Во владениях Франциска и Карла не бывает перемирий, торга, допросов, которые тянутся от Рождественского поста до Троицы. Знатных людей возьмут под стражу и после пыток казнят, простых – перебьют и оставят лежать под открытым небом. Он говорит, если нельзя избежать суровых мер, надо смягчать правосудие милосердием. Тем, кто сохранил верность королю, возместить разграбленное имущество. Честно послуживших наградить. Смутьянов наказать быстро и публично. На севере Норфолк вешает нарушителей перемирия на деревьях. В цепях, когда может добыть цепи, однако железо дорого, так что, на худой конец, сойдет и веревка. Вдовы приходят ночью снимать повешенных мужей, однако король велел сурово за это наказывать – хочет, чтобы трупы висели до Пасхи и тепла, как кишащую червями ворону вешают на огороде в острастку другим птицам. В Лондоне головы казненных выставляют на мосту, руки изменников прибивают к воротам. Однако в холодную погоду они разлагаются медленно, и горожанам тошно на них смотреть.

В середине февраля молодого Бигода взяли в плен и его сподвижников тоже. Их ждет Тайберн, но не сейчас. Спешить некуда. Лето расчистит скопившиеся за зиму трупы. Томас Кромвель не получит назад отданные в долг деньги. А Генрих не усвоит, что мертвых надо хоронить.

Он посылает за Томасом Уайеттом – просит того прийти в Дом архивов. Как все верные королю джентльмены, Уайетт сражался с мятежниками, однако теперь для него есть другая задача. Он давно просил отправить его за границу, и теперь его назначают послом при императоре. Это значит гоняться за Карлом по Европе летом и зимой – идеальная должность для непоседы. Для нее нужна честная сила, вкрадчивая речь и некоторая готовность напускать туман, сообщая о намерениях английского короля, а поскольку Уайетт сам говорит, что любая истина не абсолютна, место как раз для него.

Император по-прежнему уговаривает выдать Марию за брата португальского короля и рекомендует дома Луиша как мудрого, сдержанного и заботливого. К тому же дом Луиш согласен жить в Англии, чтобы не увозить принцессу из ее родных краев.

– Уайетт, – говорит он, – спросите императора, сколько он готов заплатить нам за Марию. Задайте вопрос мягко, но не обманывайтесь, если он назовет большую сумму, – выясните, каким будет обеспечение долга. Король не отдаст ее за одни лишь обещания.

– Вы не хотите этого брака, – замечает Уайетт.

– Важнее, что она его не хочет.

– А чего хотите вы?

– Всего лишь защитить ее.

– Королю нужен друг в Европе, – говорит Уайетт. – А такого рода дружба достигается только браком.

– Король может заполучить кучу друзей в Швейцарии, а также среди немецких князей. Всего-то и нужно, что согласиться по основам вероисповедания, и мы станем союзниками. – Он хмурится. – А если брак так уж необходим, то лучше выдать не Марию, а Элизу.

– Вы смотрите далеко вперед, милорд. Юной даме в этом году исполнится четыре, если не ошибаюсь.

– Значит, брак нельзя будет осуществить в ближайшие десять лет. Двенадцать, если мы сошлемся на ее хрупкое здоровье. То есть брак будет ненастоящий, и, если он окажется нам не на пользу, мы сможем его расторгнуть.

– Вы охраняете девственность Марии, – говорит Уайетт.