#на краю Атлантики Лазарева Ирина

Юля ахнула и вгляделась в его лицо в поисках морщин, но оно было словно литое, смуглое и ровное. Затем она всмотрелась в его шею и тогда-то заметила глубокие борозды морщин под подбородком. Удивительно, но понять его возраст можно было, лишь пристально всматриваясь в него, в его кожу. Тут же Юля поняла, почему несколько минут назад так поразили ее его чуть коричневые зубы.

– Вы понимаете, что каждый человек волен делать выбор такой, какой он хочет, – сказал он ей зачем-то. – Вы не должны все время быть птицей в золотой клетке. Если вас что-то не устраивает, скажите ему.

– А если я сказала, но это не помогло?

Он снова пожал плечами.

– Тогда вы вольны идти дальше. Жизнь слишком коротка, чтобы все время плясать под чужую дудку.

Его вкрадчивый голос смущал ее, он звучал неприятно, льстиво. Юля внимательно посмотрела на Юргена и подумала про себя: неужели он был настолько хитер, но и слеп одновременно, оттого не видел, что тратил с ней время впустую? Разве она походила на женщину, способную предать своего мужа, каким бы он ни был? Но она зачем-то продолжила ему отвечать и скоро выдала такое, что сама не ждала от себя:

– Мне кажется, это уже второй мой неудачный брак. А ведь он был таким идеальным! Мы слушали и слышали друг друга. Но этот проклятый коронавирус, пандемия, разлука, удвоенный страх за здоровье дочери, кажется, прикончили меня.

– Дело не в пандемии, Юлия! – внезапно воскликнул Юрген. Казалось, он вдруг понял ее, когда она сама себя еще не разгадала, потому что был мудрее и опытнее ее. – Поверьте мне, человеку почти в два раза вас старше…

– Так уж и в два!

– Неважно… – Он заговорил вдруг с грамматическими ошибками, и Юле пришлось внимательно слушать его, чтобы не упустить столь важную для нее мысль. – Если у женщины первый брак был кошмаром, то второй брак, каким бы он прекрасным ни был, половина таких женщин постарается разрушить. Модель брака заложена в первом – и эта модель равна поражению, краху. Вы ждете крах – точно тот же, что был в первом браке, и вы его найдете, помяните мое слово. Будете придираться к мужу, пока не разрушите все… Если только… – Он резко замолчал.

– Что? – не вытерпела Юля, с напряжением слушавшая его.

– Я не дурак, чтобы выкладывать вам все карты на стол.

От неожиданности она рассмеялась. Лицо его выражало хитрое спокойствие и какую-то странную и насильственную власть над ней. Он был уверен, что имел такую власть над женщинами, потому и сейчас не сомневался, что Юля уже в его сетях и что теперь она сама будет просить его о свидании. Юля смеялась и чуть мотала головой – как одинаковы были мужчины, охотившиеся за женщинами: они полагали, что могут понять любую из них, и забывали, что у тех на уме может быть не только романтика или секс, но и дети, но и их судьба, их боль.

– Вы плут, Юрген! – воскликнула она сквозь смех. – Было очень приятно поговорить с вами, выслушать ваши столь самобытные взгляды. – Затем голос ее переменился и из доброго превратился в жесткий, она показывала ему, что никому не поддастся. – Но меня ждут друзья, – и она взглядом указала на Алину и Костю, которые уже вернулись и озирались по сторонам, не видя ее сквозь толпу людей, которая шла мимо бара и теперь задержалась прямо за Юлей и Юргеном, фотографируя закат.

– Взаимное уважение, – сказал он ей, когда она сделала шаг в сторону, – если этого нет, то ничто не спасет отношения.

Юля кивнула ему, как кивают, когда слышат что-то важное и бессмысленное одновременно, что западает в душу, но по-особенному, украдкой, неявно, без участия говорящего и как бы даже вопреки ему, и… ушла к друзьям.

На следующий день случились злосчастные августовские события. После работы Юля пошла на прогулку к плато, ей хотелось окунуться в прохладные воды и обдумать в очередной раз свою жизнь и жизнь Кати. Слова бельгийца, упавшие на благодатную почву многодневных сомнений, дали корни, проросли в бунтующие мысли и черным по белому всплывали перед глазами как что-то раздражающее, как назойливое бельмо на глазу, но от чего невозможно избавиться – во всяком случае, не так просто.

Да, это была та самая мысль, озвученная незнакомцем… Она искала поражения, она хотела краха и сама вела к нему их отношения с Йоханом. Но, справедливости ради, стоило заметить, что бельгиец не знал о причине их разногласий, он не мог знать, в чем именно обвиняла Йохана Юля. Он и не догадывался, что она считала, что муж равнодушен к Кате, и хотя она знала, что это не могло быть так, ведь он любил ее дочь, но она также знала, что он не мог любить ее с той же силой, что любила она, кровная мать. Он не мог жаждать ее исцеления любыми способами, даже запретными, как жаждала она. Потому они были непримиримы. Если только… Не отдаться волнам, судьбоносному течению… Оставить все так, как есть…

Дальше произошло то, что произошло. Океан чуть не поглотил ее, и Милош, этот странный отшельник, о трагедии жизни которого так мало знала Юля, стал ее спасителем. Он тянул ее сквозь бушующие волны, сквозь едкую соль во рту, гортани, носоглотке, в глазах, сквозь бездыханность, сквозь бессилие. Он тянул ее там, где и с двумя руками не выплыть, а он выплыл на одной.

Когда она пришла домой, Катя сначала плакала, а потом, лишь только Юля вышла из душа, в квартиру ворвались Костя и Алина.

– Я тебе сто раз говорила не купаться на этом плато! – говорила Алина, краснея. За преувеличенным гневом она, казалось, старалась скрыть свои переживания. – Ты же знала! Там столько людей погибло!

– Но я ведь… – начала было оправдываться Юля.

– Подожди, Алин, я тоже там часто плаваю после работы, – заступился за нее Костя. – И я не знал, что это так опасно.

– Не знал? Я сто раз говорила вам всем! – кипятилась Алина. – А ты все время забываешь все, что я говорю! Это что получается, ты, Юля, постоянно рисковала собой, когда у тебя дочь, а ты, Костя, рисковал собой, когда у тебя дети и… – она хотела было сказать: «и я на шее», но осеклась, потому как последнее обстоятельство и без того стало ей неприятно в последний год.

– Мы больше не будем, – сказала Юля, вытирая сухим полотенцем русые волосы, потемневшие от влаги. Чувства ее были притуплены после пережитого потрясения, и до нее как будто не доходила значимость слов друзей.

– Мамочка, – Катя, пораженная словами Алины, подбежала к Юле и обняла ее.

– А Милош-то как хорош! – воскликнул Костя.

Они все вместе вышли на лоджию, где солнце уже не плавило стены, стулья, диванчик, потому как оно сближалось с океаном, стремясь слиться с черной ночью.

– Нам рассказали о случившемся твои соседи, когда мы вышли гулять… Мы встретили их около дома, – говорила Алина, – это надо же, Юля чуть не утонула! Ну как так? Мы сразу к вам побежали.

– Что это за человек, этот Милош? – задумчиво сказала Юля. Она посмотрела сначала на них троих, а затем на красные лучи, проникающие сквозь ограду и зеленые ветки кустарников, оплетавших ее. Там вдали гладь океана обратилась золотым сверкающим зеркалом, а белые гребни громадных волн казались крохотными, и не верилось, что они были так страшны. Но это неверие не могло изменить их природы, тут же подумала Юля: независимо от ее или чьей-то другой воли они сегодня превратились в убийц; не все же было оставаться ласковыми и приторно добрыми – наступал час, когда нужно было обратиться в злость, ненависть, разрушение.

А где-то чуть южнее в скалах жил Милош – человек, без которого ее бы сейчас не было. Не было!.. Какие простые и вместе с тем страшные слова! Ропот прошелся по телу. Слишком удачно все сложилось для нее, слишком хорошо… словно во сне. Может, это и был сон? А на деле она уже на небесах, несется в другие пространства, не ведая о том, что близкие в этот самый миг оплакивают ее? Но если это так, то и вся ее жизнь, быть может, была иллюзией, самовнушением, матрицей: не было никогда Юли, не было Кати, Антона, Йохана… все разноцветный сон, картинка, многострадальный фильм… А раз так, стоило ли убиваться из-за горестей и поражений, уготованных ей? Стоило ли?

– Говорят, он убил своего брата, – сказал вдруг Костя, и его серьезный голос вырвал Юлю из потока мыслей. Она посмотрела на него, не понимая.

– За что? – спросили в один голос Катя и Алина.

– Неизвестно.

– Значит, было за что, – сказала Алина. – В жизни все бывает.

– Он отбыл срок, вроде бы в Англии… Милош там жил, кажется. А после того, как отсидел, приехал сюда, поселился в пещере. У него почти ничего нет, он делает какую-то работу физическую… Ему платят продуктами. Люди ему помогают. Говорят, когда приходил настоящий шторм, разбивший весь берег, и в его пещере было опасно, да и невозможно находиться, его приютили в отеле, что напротив.

– Этими спасенными жизнями он как будто пытается искупить свой грех перед матерью, – вдруг сказала Алина.

– Ты этого знать не можешь, – пожал плечами Костя.

– Не могу. Но мне приятно так думать.

– И мне тоже, – сказала Катя, у которой от их разговора пошла гусиная кожа. Она как будто никогда еще не слышала о таких страстях человеческих, да чтобы они разворачивались здесь, прямо у нее на глазах. Это было детское любопытство и детский восторг от открывавшейся перед ней взрослой и, как ей казалось, настоящей жизни.

– Не только спасенными жизнями, – вдруг сказала Юля, до этого молчавшая. – Но и всем остальным тоже. Отшельничеством… отказом от всех благ цивилизации.

– Я говорил и снова скажу, – перебил ее Костя, не слушая, – что он отсидел и осознал, каково это быть несвободным, и через все, через каждую тюремную процедуру – каково это быть униженным и приниженным, и теперь не хочет ничего, кроме самой натуральной свободы. Жить наедине с природой, оставив мечты о карьере, работах, доме, женщинах. Слиться с природой, быть свободнее ветра, свободнее волн, свободнее любого современного цивилизованного человека. Представьте, как он жил во время пандемии! Подобно дикому зверю, он был свободен. В отличие от всех нас.

– Костя опять о своем, – вздохнула Алина и попыталась переглянуться с Юлей, но та не поняла и не поймала ее взгляд; ее отвлекла другая мысль.

– Он такой… настоящий, – сказала она. – Какими мы, быть может, уже никогда не будем.

– Не только в этом дело, Юль.

– Костя, прошу тебя, не начинай, мы здесь по другому поводу, – перебила его Алина.

– А в чем дело, дядя Костя? – поинтересовалась Катя, которую до безумия интересовали все эти взрослые разговоры.

– Катя, Катя… – сказал Костя и посмотрел на девочку, словно пытаясь оценить, насколько она сможет понять его мысль. – Нам скоро всем выкрутят руки, заставят вакцинироваться – или лишат возможности работать, ходить в школу, путешествовать…

– Опять за свое, – снова сказала Алина. Ее губы тронула недовольная полуулыбка.

– Что плохого в вакцинах? – спросила Катя, но ее никто не услышал.

– Я не согласна, что вакцинация – это зло. Да и в Европе насильственной вакцинации не будет, – с горячностью сказала Юля и удивилась, как легко она начала возвращаться к обыденным разговорам. А ведь еще несколько минут назад ей казалось, что все сон, иллюзия, и все невзгоды – тоже, и что жизнь почти лишена смысла, потому что нет никаких доказательств ее реальности. Равнодушие быстро вытекало из нее, как вода из расколотой бутылки. – Здесь права человека превыше всего.

– В твоей хваленой Европе будет в первую очередь, – сказала Алина и стрельнула на нее недовольным взглядом. Как она ни хотела избежать этого разговора, как ни хотела молчать, а молчать не выходило, и это ее сердило. – Как показала себя Испания в пандемию?! Самый жесткий карантин!

– Конечно, – сказал Костя. – Столько средств на разработку вакцин потрачено. Будут насильственно прививать. А вот Милош сей участи избежит.

Эта мысль, нелепая, очевидная, но ускользнувшая ото всех разом, поразила их. Человек, на которого они несколько лет смотрели сверху вниз, которого они избегали, жалели, о судьбе которого гадали и которого не могли понять, оказался вдруг выше и полноправнее их. Мир будет трясти, мир будет сходить с ума. Но он будет сходить с ума без Милоша.

– Юля, – вмешалась Алина, – но ты ведь говорила, что вакцины вызывают аутоиммунные заболевания.

– Это не доказано.

– Не доказано и обратное. Что же ты так быстро переобулась? Еще несколько лет назад говорила, что больше никогда никаких прививок.

– Приходит пора, – ответила Юля, – изменить свое мнение. Йохан как-то рассказывал, что мутации с каждым поколением только приумножаются, накапливаются, добавляются новые, а старые не исчезают, и в будущем обычные дети будут рождаться настолько больными, что будет возможно только ЭКО. Понимаете, нельзя будет просто зачать. И любое вмешательство в организм, будь то лекарство или вакцина, усугубляет ситуацию. Я это все понимаю, и он понимает, но, может быть, нам просто хочется, чтобы все это закончилось поскорее. И вообще, почему нужно обязательно требовать от человека, чтобы он был во всем последователен и всегда непременно соглашался с тобой?

– Юля права, – вдруг вступился за нее Константин.

– Ты только утром говорил другое, – сказала Алина с вызовом в голосе.

– Говорил… А теперь скажу иначе. Нельзя допускать вражду, особенно внутри своей микрогруппы, города, страны, если это именно то, что было нужно тем, кто запустил вирус. Прежде чем обвинить соседа без маски или в маске, стоит вспомнить об этой простой истине. Вспомнить, что вирус запустил не сосед. Вспомнить, что миллионы пожилых людей по всему миру не встают в очередь на вакцинацию и не носят маски. Мои родители протестуют против всех мер. Значит, есть какая-то другая правда, отличная от умозрительной.

– Костя прав. Мы можем противопоставить всеобщему принуждению и попытке нас разъединить только свою культуру, свой духовный мир. Не зря культуру уничтожают, не только в России: все эти низкопробные фильмы, книги, шоу… Мы разрозненны, развеяны, себя не уважаем, не то что других, раз соглашаемся на все пустое, что нам предлагают в красивой обертке. Если бы каждый человек читал книги, которые дают пищу для ума, развивал свой ум и духовность, силу воли, верил себе и соседу по парте, по отделу, если бы в живых людей верил, а не в экранные головы, купленные заголовки… Власти бы поняли, что не могут нами управлять. Но однако ж это утопия… Мы все хотим изменить мир, но мало кто готов изменить даже себя… Как мы все ждем от других, политиков, правителей мира сего, что они станут лучше, когда даже мы с вами – каждый в отдельности человек – с таким трудом меняемся.

– Но что же делать? – сказал Костя. – Если не ругать их всех, то будет еще хуже.

– Как-то это все бесперспективно, – вмешалась Алина. – Именно поэтому я терпеть не могу разговоры о политике. Что же делать нам во всем этом безумии? Когда и внутри семьи-то люди не могут договориться!

– Себя-то и менять, – сказала вдруг с жаром Юля. – Становиться сильнее, закалять силу духа, не надеяться ни на кого, ни на какие чудодейственные лекарства… Иммунитет свой укреплять, в конце концов. Прав был Йохан. Мы все переболеем, как было с гриппом. Это единственный путь. И то, как мы его пройдем, зависит от того, насколько глубоко мы позволим страху проникнуть в себя.

Все они, будто сговорившись, замолчали.

– Юля, – прервала тишину Алина. – Мы должны тебе кое-что сказать.

Алина посмотрела на подругу с тихой печалью, несшей в себе разлуку, и Юля почувствовала, как внутри нее все сжалось от тоски. Кажется, она поняла сразу. Все сходилось воедино. Выхода не было. Не было пути.

– Мы… приняли решение лететь на следующем вывозном рейсе… через две недели. Дома я и Марине лучше смогу помочь, все-таки по телефону, удаленно… все не то. Один знакомый нашелся, который обещает помочь, на него вся надежда, если и он подведет, тогда просто не знаю, что будет с бедными Аней и Андреем.

– Да мы и не можем остаться, – сказал Костя. – Пребывание россиянам продлили на три месяца, а далее здесь нельзя находиться… это превысит срок в 180 дней.

– Я знаю, – ответила Юля. Помолчав, она продолжила говорить, но будто не им, а кому-то другому, кого с ними не было. – Все это одна большая ошибка. Ничем эта поездка никому не помогла… Кате не лучше. Я чуть было не погубила себя, накрутила свои нервы до того… Ах, да что об этом говорить! Знаете, мы тоже полетим домой.

– В Германию или…? – спросила Алина и растянула фразу до невозможности. Костя с Катей посмотрели на нее недоуменно; они совершенно не поняли ее догадку.

Юля вздохнула и бросила на них долгий, тягучий взгляд, полный стольких противоречивых, обрывочных мыслей, что было сложно выбрать из них даже несколько цельных слов.

Смерть никогда не станет объяснимой, она никогда не станет ясной и прозрачной, сколько бы врачи и ученые ни бились над ней, сколько бы ни работали патологоанатомы и фармацевты, духовные лидеры… Ведь что бы ни говорила наука о том, как наступает смерть, через что именно, наше сознание никогда не сможет вместить в себя простую и нехитрую вещь: только что человек был – а теперь его нет. И если его нет, то… где он?

В осознании этой мысли нет ни лукавства, ни торжества, ни высокопарности, нет никакого обмана или удушающих переживаний – словом, нет ничего, только голая ровная истина. Только что он дышал, только что билось сердце, только что работал мозг, была возможность слов, но вот сию секунду ничего этого нет и, главное, уже не будет. Вчера вы только разговаривали по телефону, а с сегодняшнего дня ты уже никогда не позвонишь ему, не услышишь его голос, упреки, нытье, жалобы, непрошеные советы и одновременно… слова поддержки.

С приходом коронавируса многих семей коснулась смерть – неожиданно, непредсказуемо, а главное, что было самым болезненным, – преждевременно! Так думала Женя, когда известие о смерти ее тети, бывшей ей одновременно матерью, сразило ее. Она пока еще не пришла в себя и просто сидела на диване, вперив безжизненный взгляд в простую, но современную диагональную стенку с телевизором. Дети притихли на какое-то время в своей комнате, и, если бы не это обстоятельство, она никогда бы не поймала бесценный момент, не смогла бы замедлить свой ход, сесть на диван и погрузиться в бесконечные размышления, цели у которых не было, как не было и смысла, но без них ее душа – нет, часть души – омертвела бы. Ей нужно было проговорить свою скорбь, свою утрату, ей нужно было проводить тетю Аню в тот мир, и сделать это нужно было именно сейчас, когда чувства на пределе, когда в доме тишина, пока дети, школа, быт, похороны, поездка не закрутили ее в очередной виток беспросветной рутины, хаоса, работы, долга. Если задвинуть все эти мысли привычным жестом за ширму души, отложить на время, то все забудется, не вспомнится, и через это Женя станет еще мертвее.

…Нет, она больше не приедет к своей тете в гости, и та не выйдет во двор из чуть покосившейся деревянной беленой избы, чтобы встретить ее и внуков. Она не приготовит шаньги со сметаной, булочки с яйцом и луком, салат из помидоров и огурцов с огорода. Не будет ее настоящей домашней сметаны, творога, парного молока. Они будут все так же приезжать весной и осенью на картошку, но никогда, никогда эти поездки уже не будут такими, как раньше. В них не будет больше души. Не будет неприятного, но до боли знакомого запаха скотины во втором дворе: коровы, кур, кроликов. Женя вконец осиротела, и она вдруг с такой невообразимой горестью это осознала, что ей стало вдвойне обидно, что в столь отчаянный час Эдуард был не с ней, как будто это именно он легкомысленно бросил ее, а не она выставила его из дома.

Мать Жени, красивая, высокая, бойкая женщина с пышными черными волосами, большими цыганскими томными бархатными и черствыми глазами, когда-то жила в той же деревне, где после окончания техникума работала бухгалтером. Но она так быстро меняла мужей, и все они как один пили, кто-то распускал руки, кто-то, наоборот, терпел измены, что она быстро спилась вместе с ними и умерла в сорок четыре года.

Женю с трехлетнего возраста растила сестра матери, ее противоположность – нескладная, невысокая, костлявая, с выгоревшим бесцветным лицом и такими же мышиными волосами, но при этом она была жилистая, сильная, привыкшая к тяжелому деревенскому труду. Она вышла замуж, родила двоих детей. Это были сестра и брат Жени, и именно сестра с мужем отвезли мать в больницу, когда поняли, что она заболела не просто простудной инфекцией, а коронавирусом. Три дня! Она болела всего три дня, и уже на третий день стала задыхаться, близкие забили тревогу, и в больнице после КТ ей поставили неутешительный диагноз: 75 % поражения легких. «Если бы это была певица, спортсменка или артистка, то, быть может, за нее бы боролись, ввели бы в кому, – думала Женя, – но это была обычная женщина, обычный пожилой человек». Через два дня она угасла.

«Коронавирус! Скольких невинных людей ты отнял у нас по всему свету», – думала Женя. Да что ей был весь свет, когда горести пришли именно к ней, когда именно она утратила почти что мать. Ее не заботили статистики гриппа и других болезней, потому что она знала, что тетя Аня ничем не болела, в больнице не наблюдалась, в поликлинике тоже, а значит, она была бы жива, если бы не пандемия, если бы не всеобщая халатность таких бессовестных людей, как Марина, которые не носили маски и позволили вирусу захватить весь мир.

Нет, все-таки она не могла любить эту женщину, не могла примириться с ее дерзким нравом, неуправляемым характером. Сегодня ей вздумалось тянуть непосильную ношу – воспитывать сирот, а что вздумается завтра? Наплевать на все запреты и встать на сторону тех, кто за вечный хаос, анархию, беспредел? Она попыталась любить, попыталась дружить с ней, помня о хорошем к ней отношении Юли, но из этого ничего не вышло. Она бы зашла еще дальше в жгущих душу приступах нелюбви, даже ненависти, о, она бы накрутила себя, она знала, что накрутила бы, если бы не звонок телефона, внезапно прервавший эту агонию.

Это снова была сестра, Ольга.

– Женя, ну что, вы собираетесь?

– Сейчас начну собирать вещи. Да только не знаю как. Что с собой брать? Мне троих детей везти на автобусе, поезде, потом опять на автобусе и пешком. Еду какую-то надо с собой, одежду, наверное.

– Ты что, не на машине? Она ведь вроде твоя, ты же на свою зарплату покупала? Неужели Эдуард забрал?

Женя на несколько мгновений замерла. Какая машина? Ах да! Бережливая и неприхотливая, со своей зарплаты она накопила на недорогой автомобиль.

– Я уступила машину Эдуарду, – выдавила из себя наконец Женя, – он ведь на квартиру не претендует. Да и зачем мне машина? Я не умею водить, да и не смогу никогда.

– Ты до сих пор не научилась? Ох, да как же вы поедете? Тогда… оставь детей дома.

– С кем? – поразилась Женя.

– С отцом! – Ольга произнесла последние слова с таким возмущением, будто Женя совсем перестала понимать русский язык.

– Нет, никогда!

– Тогда позвони ему и попроси поехать с вами. Он разве откажет?

– Ну нет, просить никого ни о чем я не буду.

– Ох, какая же ты… упрямая! – она хотела сказать совсем другое слово, но вовремя спохватилась и смягчила эпитет.

Через полчаса Женя уже валилась с ног от усталости, потому что мальчики ее не слушались, не собирали вещи в рюкзаки, а если собирали, то складывали игрушки, бластеры, конструктор – то есть вовсе не то, что она просила, не самое необходимое для дороги: нижнее белье, футболки, кофты. Младший наотрез отказывался вытряхивать игрушки из рюкзака, он плакал и визжал, а Женя не знала, что на него нашло, ведь он был самым послушным из всех.

– Неужели вы не понимаете, что мне и так плохо! Я умираю от тоски! Моя мать умерла, ваша бабушка… – воскликнула она, теряя силы. Женя смотрела на непослушные лица мальчиков, на их дерзко задранные носы, выгоревшие на солнце брови, бледно-голубые глаза, волосы, бритые очень коротко, и не видела ни в единой черточке этих угловатых лиц сострадания. О детство, о непреодолимое и жестокое равнодушие, с которым ты смотришь на смерть и чужую скорбь!

И вдруг неожиданно в этот самый момент раздался звонок в дверь. Женя спохватилась: вдруг это органы опеки? Соседи не выдержали и пожаловались на нее, и вот они пришли именно тогда, когда она кричит на детей. Холод пробежал между лопаток. С ее детьми она могла ждать любые проверки, любые кляузы. Но несмотря на то, что она сама до ужаса боялась органов опеки, – когда не так давно она узнала о беде Марины и положении ее детей, то не смогла прогнать мысль о том, что все-таки у той детей изъяли заслуженно и что хоть сломанная рука была лишь поводом, но поводом, ведущим к истинным сокрытым причинам. И хотя сама она не знала и не могла назвать этих причин, но все-таки почему-то цеплялась за них в уме и приписывала Марине несуществующие грехи.

А теперь ей стало страшно за себя. Когда чувства взвинчены, ум отступает перед ними, а эмоции и страхи рисуют неправдоподобные сценарии, один беспросветнее другого. Она была на грани безумия. «Да, – сказала себе Женя на удивление спокойным голосом внутри себя, который так разнился с болезненным пламенем в груди, – это точно так, я как будто совсем потеряла рассудок. У меня мать умерла, а теперь детей заберут. Это кара небесная. А все потому, – вдруг все ее тело, весь ее разум пронзил беззвучный ток, и она как будто прозрела, – ах да, точно: все потому, что я, православная, была беспощадна к Марине. И не только к ней».

– Мама, ты откроешь дверь? – спросил старший сын, когда звонок повторился.

– Нет! – шикнула на него Женя. – Тихо, тихо. Нас нет дома.

Дети замерли, ничего не понимая, и испугались: полубезумные глаза матери вселяли ужас. Стало невообразимо тихо – так тихо, что слышно было, как на кухне гудит холодильник. У кого-то заурчало в животе. Вдруг послышался предательский хруст: это был поворот ключа в замке. Женя напрягла в себе все нервы, чтобы не закричать. Дети схватились за ее длинную юбку цепкими маленькими пальцами. Послышался звук отворяющейся двери и два тяжелых шага. А затем удивленный голос на всю квартиру:

– Ребята! Женя!

Эдуард. Самый очевидный гость из всех. Почему она сразу не подумала на него? Верно, Ольга, везде сующая свой нос, позвонила бывшему мужу, и он бросил работу и приехал, чтобы поддержать ее; в этом не было ничего сверхъестественного, ведь он всегда был таким: отзывчивым, добрым. Однако в этом что-то было, Женя только не могла понять, что именно. Она только знала, что это был поступок, и она уже – как это странно было признать! – обожала Эдуарда за него. Мальчики бросились к нему так, словно это был самый важный для них человек на свете, приход которого перевернет их жизнь. Женя закрыла глаза с чувством какого-то бессилия и расслабления одновременно.

Тут только мысль сама протолкнулась к словам и получила наконец облачение: он бросил работу, ту самую работу, драгоценную, первостепенную, которая всегда была превыше ее самой, да что ее, превыше детей… Он бросил все, чтобы приехать к ним.

Казалось, никогда еще она так не радовалась приходу незваного гостя.

Прошло несколько дней, в течение которых Эдуард показал Жене в полной мере, как ей нужна была его сильная рука. Он взял отгулы на работе и не вспоминал про свою научную деятельность, почти не заглядывал по вечерам в компьютер. Пусть это было ненадолго! Она знала: он вернется домой, и снова наука поглотит его, – но все-таки то, что сейчас он мог оставить работу ради них, ради семьи, детей, ее тети, – что-нибудь да значило. На самом деле это значило все.

Стало быть, он был еще не робот, растворившийся в деле всей своей жизни, в своем призвании, в нем еще были заключены земные чувства, земные радости и сострадание, и она напрасно в уме всегда отказывала ему в них. То преступление, что он совершил во время карантина, – поднял руку на ребенка – и без того как бы угасло к этому моменту, с каждым днем теряя свои краски, болезненность и вместе с тем реальность, потеряло свою значимость для дня текущего, а теперь и вовсе как будто растворилось в прошлом. И тогда-то Женю посетила дикая мысль: «Получается, что смерть необходима людям, через нее мы взрослеем. Только представить, чтобы ее никогда не было… Старея, мы всегда бы оставались детьми – обидчивыми, негуманными, неразумными, капризными, не знающими ничему цену».

Пока она с детьми наводила порядок в доме тети Ани, пока готовила, занималась огородом, Эдуард помогал Ольге, ездил в инстанции, ритуальное агентство, морг. После похорон они все вместе проехали к нотариусу, подали документы на вступление в наследство. Как и предчувствовала Женя, весь этот вихрь дел лишил ее и минуты покоя, той самой минуты, когда нужно было замереть и подумать о том, что она навсегда потеряла с уходом тети Ани. Если поначалу она верила, что во время похорон у нее будет та самая минута и она вновь проговорит свою боль, то уже во время похорон Женя поняла, что ничего не выйдет.

Увидев холодное и будто чужое, будто наклеенное, восковое лицо тети, она не смогла сдержать рыдания, они шли против ее воли, словно сами по себе – без мыслей, без чувств. Была только одна сплошная горечь оттого, что человек не вечен, и этого не изменить, от этого не придумать лекарства, и когда-то каждому придется проститься со своим самым дорогим человеком на земле. Были еще и какие-то обыденные, пошлые мысли о том, что ее обманули и что это бездыханное тело, этот маленький съежившийся труп некрасивой неузнаваемой женщины не мог быть тетей Аней. Она ловила себя на этих мыслях и запрещала себе так думать, но они все равно возвращались к ней, как шаловливые черти.

Выходило, что все, что она могла обдумать важного, она обдумала еще дома, а теперь ей оставалось существовать по инерции, катиться дальше по бесконечным рельсам, ведь она была кругом должна – детям, работодателю, друзьям, то есть, другими словами, она обязана была просто продолжать жить. Уход тети Ани не должен был ничего отнять из ее жизни, не должен был обрести великий потаенный смысл, он ни на что не влиял. И это было так странно и страшно одновременно, потому что Женя знала: точно так же незначим когда-то будет и ее собственный уход из жизни, как и уход из жизни любого другого человека на земле.

Через несколько дней они всей семьей отправились домой. Дети быстро заснули в машине под шум колес и проносящиеся виды полей, полузаброшенных безрадостных деревень с проваливающимися крышами, не крашенными давно и подбоченившимися избами и облезлыми деревянными заборами; машина мчалась мимо еще частично функционирующих совхозов, березовых рощ, сосновых боров, сменявших их снова тоскливых полей, ухоженных и чистых, но одиноких, будто живущих своей жизнью отдельно от человека, от его бед и страхов. В дороге у них разгорелся спор, начавшийся с безобидной фразы Эдуарда.

– Знаешь, Алина связалась со мной недавно, – сказал он, не отрывая глаз от дороги.

– Алина? – удивилась Женя. – А ей-то что нужно от тебя? – А сама подумала: «Неужели хотела помирить нас? Как это на нее не похоже…»

– Да… Она пытается помочь Марине, знаешь, использовать связи, чтобы уговорить опеку оставить ее в покое, вернуть детей.

– А ты тут при чем?

– Она узнала, что один из моих студентов – сын директора отдела социальной защиты населения как раз в районе Марины.

– Ничего себе! – воскликнула Женя и посмотрел на Эдуарда новыми глазами. Это были глаза широко распахнутые и полные внезапного восхищения. Ее беспомощный муж-ученый мог кому-то помочь и даже имел некоторое влияние в обществе; как она могла забыть об этом и относиться к нему все эти годы как к своему ребенку! – Постой, но ты же не будешь угрожать ему отчислением? Это непорядочно.

– Конечно нет. Я на такое пойти не могу. Но уверен, что стоит мне поговорить с матерью этого студента, и все разрешится. Без угроз. Нужно только объяснить ей все как можно тактичнее.

– А ведь и правда, ты дипломат, – сказала задумчиво Женя. Ей вдруг вспомнилось, сколько раз он побеждал ее в спорах, даже тогда, когда ей казалось, что все козыри у нее в руках, и тогда он сметал ее доводы и выставлял себя в лучшем свете. – У тебя точно получится. Но как же я зла на Марину, потому что она, как и все эти безответственные анархисты…

– Женя, – перебил ее Эдуард и чуть усмехнулся. – Ты уже сто раз говорила об этом в эти несколько дней, да и главное…

– Что?

– Опять «белое пальто»?

– Почему?! Ты же знаешь, я не просто так сержусь на нее! Сколько людей можно было спасти, если бы все носили маски в общественных местах, если бы мыли руки, продукты… Эти «Марины» потом откажутся от вакцины, когда ее наконец выпустят, всех поставив под угрозу в очередной раз… Ведь это люди, живые, настоящие, кому-то дорогие. Тетя Аня могла бы не…

– Тетя Аня, – перебил ее Эдуард, и голос его показался Жене вдруг холодным и властным, – ходила каждое воскресенье в церковный хор и пела там без маски. Потому винить кого-то другого в ее смерти просто дикость, я бы даже сказал, верх цинизма. Она знала, на что шла, уже не маленькая девочка была.

– Ха! Ты хочешь сказать, она сама виновата?

– Нет. Я вовсе не это хочу сказать, – он повернул к ней лицо, осененное густыми волосами, в которых серебрились частые нити. Они так чудно сочетались с общим выражением молодости и подтянутости, которым был проникнут весь облик Эдуарда, как будто он изо всех сил сопротивлялся настигающим его летам. «Как он красив, а с возрастом становится все интереснее», – против собственной воли подумала Женя и с грустью вспомнила о том, как выглядела сама. Он между тем бросил на нее взгляд, полный какого-то смутного сомнения, будто думал про себя, что она любую его мысль перевернет против него, но Женя не поняла его взгляда. А он продолжал: – Я хочу сказать, что никто не виноват в ее смерти: ни мы, ни окружающие, ни батюшка, разрешивший хор. Если только китайские или американские власти, запустившие…

– Не начинай про заговор, – отрезала Женя.

– Почему нет? Знаешь, ни одна муха в мире не пролетит без того, чтобы это не было кому-то нужно. Кризис 2008 года начался со слухов, но кто их пустил? А мировой кризис 1929 года? Ты, верно, и не знаешь, с чего все началось. Так и теперь. Источник, первопричину всегда нужно искать там, где на катастрофе зарабатывают деньги.

– Зло там, где деньги? – усмехнулась Женя. В голосе ее слышалась недоверчивость, хотя она полностью разделяла веру в то, что сама же сейчас сказала. Но ее страсть перечить, происходившая из самых недр ее существа, не позволяла ей слишком скоро согласиться с мужем.

– Тетя Аня для себя все делала правильно. Она выбрала жизнь без страха. Помнишь, мы читали с тобой изречения мудрейших православных старцев, когда приехали в тот монастырь на реке? Помнишь, что там было написано про страх? Страх – это признак гордыни, когда человек трясется за свою жизнь как за величайшую ценность и не может принять тот факт, что все смертны и всему приходит пора отцветать.

– Я помню. Да, это правда, так и есть. – Но затем Женя вновь принялась говорить свое, от чего не могла отказаться ни при каких обстоятельствах и доводах, врожденное упрямство толкало ее произносить бесконечные слова, сколь бы они ни противоречили здравому смыслу и только что приведенным доказательствам правоты Эдуарда. – А все-таки священнику стоило приостановить хор. Хорошо, пусть он не боялся за себя, однако за других он бояться должен был. Он был в ответе за мою тетю, он ее погубил. Так или не так?

– Как знать. Но ты, Женечка, все-таки поменьше осуждай, – сказал Эдуард просто. – В конце концов, это не по-христиански – всех во всем винить, искать крайнего в любой трагедии. Просто живи своей жизнью, сосредоточься на своем мире. А эти вирусы… Знаешь, тут такое дело, когда я договаривался об отпевании, я краем уха услышал, что говорил батюшка обо всем этом двум прихожанам… Мне стало любопытно, и я не мог остановиться, все слушал и слушал, хотя это и не подобает воспитанному человеку… А самое-то занимательное во всем этом: только подумай, ведь это просто сельский священник, не много знавший и мало видевший в жизни, такой простой русский человек с длинной бородой, сухой, худой, невысокий, с маленькими вдавленными глазками на простом незамысловатом и даже некрасивом лице… По всему никогда не балованный привилегиями церкви… но меня потрясла почти математическая точность его логики, его слов… Он сказал, что во всем, что ныне происходит, нужно помнить одно и хранить в себе вместе с верою в Бога и милость его: не допускать вражды и заступаться за осужденных. В новом веке грядет великая вражда и великое разделение людей, а это и есть зло, великое и всепоглощающее, все затягивающее, как необъятная пасть черной дыры. Нам, современным людям, всем кажется, что мы достаточно образованны и достаточно умны, чтобы распознать его и не вобрать в себя… Но это не так. Оно придет незаметно, постепенно… Быть может, оно уже, как дым, размывается в воздухе, мы дышим им и чуть морщим с неприязнью нос, но с каждым днем все более привыкаем к нему, а стало быть, перестаем ощущать. Такова поступь истинного зла: она легка, бесшумна и прячется в смежных звуках окружающих событий. И всегда, всегда мы распознаем зло тогда, когда уже слишком поздно, и если что-то и можно сделать – сколь мало можно предотвратить!

– Ты прав, – вдруг согласилась Женя, что было дико и неожиданно для столь упрямого и негибкого характера. Голос ее стал тихим и каким-то безвольным, она отвернулась от мужа и стала смотреть в окно на летящие мимо них аккуратные зеленые и соломенно-желтые поля с пшеницей, рожью, подсолнухами, на редкие тонкие березы-невесты, сменявшие их рощи и высокие хвойные леса, густые, неприбранные, захламленные упавшими деревьями, сухими ветками мертвых всходов, пнями и черными корягами.

– Прав насчет вирусов?

– Нет, насчет христианства. Не суди, да не судим будешь. – Женя выцедила из его многословных речей лишь одно, но самое ценное для себя, и об этом хотела сказать ему. – Но как научиться не осуждать, когда все вокруг ведут себя как дети или беспутничают?

Он засмеялся и вновь посмотрел на нее.

– Веди машину внимательно, – сказала она, заметив наконец, что он все время отвлекается от дороги.

– Хорошо-хорошо. Сколько лет я тебе твердил про «белое пальто», и вот ты наконец согласилась со мной. Ты изменилась.

– Нет, я не изменилась, как и ты. Это невозможно, натура моя неизменна… Ты сказал после суда, что я всегда буду глупой, обозвал меня…

– Я не то имел в виду, прости, Жень, я был груб…

– Я много думала потом после этих твоих слов… А все-таки измениться в наши годы невозможно. Ты всегда будешь работать до исступления, а я всегда буду спешить с выводами и навязывать всем свою точку зрения. Ничего не изменится.

– Но все-таки что-то уже изменилось.

– Что?

– Мы хотим быть другими. Я хочу находить время для семьи, а ты хочешь…

– Хотеть – не значит получить.

– И то верно.

Настроение ее было мрачным, и, хотя Эдуард мог утешить Женю, он не мог ее развеселить. Она знала, что он думал про нее, не могла не чувствовать, что она медленно, каждодневно раздражала его своим упрямством, своим ворчанием, сплетнями, тем, что перемывала косточки подругам, но он держался за нее и детей… Почему? И не надоест ли ему со временем такая жизнь, полная раздражения? Вдруг она с отчетливой ясностью сказала себе, что их брак поистине висел на волоске, но не из-за мужа, а из-за нее самой.

Шли дни, и возвращение мужа в квартиру не могло пройти бесследно, хотя и не было обсуждений и обещаний мирного совместного будущего. Через две недели случилось то, чего Женя никак не ждала, – случилось само по себе, без тайных измышлений, без осознанного намерения с чьей-либо стороны.

Она сама стала нежно улыбаться мужу и кокетничать с ним – то, чего она не делала уже много-много лет. В последние годы ей казалось, что на месте романтики внутри нее образовалась сухая брешь, будто страсти ее были иссушены, как иссушена кожа на лице, будто сама душа ее была испещрена тонкими, едва заметными по отдельности морщинами, подобно лучам под ее веками, – морщинами, которые было невозможно скрыть, когда их так много.

Однако все это оказалось неправдой, чувства ее только спали, на деле же они переполняли эту брешь и рвались наружу, и стоило им только оказаться вдвоем, как они пробудились и прорвались наружу. И Женя, скромная, бесхитростная, против себя самой, против своего рассудка стала говорить так, как никогда не говорила. От ее улыбки и томных, долгих, многозначительных взглядов Эдуард потерял голову. Смерть и жажда жизни шли бок о бок – это было жестоко, эгоистично, но это было верно, это было действительно.