#на краю Атлантики Лазарева Ирина
Не выдержав долгого молчания, Владимир Олегович заговорил:
– Неужели ты так сильно любишь ее? Так сильно, что не можешь расстаться? Тогда… – он оглянулся с опаской на дверь и присел на край кровати, чтоб заглянуть Сергею прямо в лицо. – Мой совет: смирись. Неси свой крест. Ты уже не мальчик. Ты мужчина, ты справишься. Это будет не совсем то счастье, на которое ты надеялся, конечно, да и мать… Так скажем, не идеальное счастье. Но забудь про все эти лживые экспериментальные методики. Ты и девчонку измучишь, и себя. Полагайся только на настоящих медиков. Ты ведь врач! У тебя родители медики! Ну?
Сергей кивнул головой, будто согласился с одной из идей отца, и тот вздохнул с облегчением, похлопал его по плечу, а затем, если не довольный, то удовлетворенный, что решил давно терзавшую его проблему, хотел было выйти из комнаты, как вдруг раздался звонок в дверь. Владимир Олегович с удивлением оглянулся на сына и прислушался. Через полминуты Ольга Геннадьевна просунула голову в дверной проем.
– Сережа, к тебе пришли.
Бесцветное лицо ее, всегда недовольное, всегда с опущенными уголками тонкого рта, казалось, было еще более раздраженным.
Они втроем прошли в гостиную, где, к изумлению Сергея, молодая женщина в длинном летнем платье устало откинулась на спинку дивана. Она была почти красива, элегантное романтичное платье было приталенным и придавало ей необыкновенную женственность. Избыточная полнота лица не так бросалась в глаза из-за волос, которые отросли за последние полгода и достигали плеч. Пышными волнами они окаймляли ее лицо.
Это была Вера. Ноги ее гудели, шея ныла, но она улыбнулась, когда увидела Сергея. Казалось, она не замечала никого, кроме него, – все ее внимание было устремлено на него. Зачарованная, она словно растворилась в нем.
– Вера, – поразился Сергей и сел рядом с ней. Он взял ее руки в свои. – Что ты здесь делаешь?
– Решила тебя проведать. Телефон у тебя отключен. Я испугалась… Ты не рад?
– Да нет, конечно, рад.
Казалось, она совсем не замечала, как он был потрепан: взъерошенные волосы, помятое лицо, без душа второй день. Но это была только видимость. Она все заметила, но придала совсем другое значение его неухоженному виду. Ревность рисовала чудовищные объяснения в уме.
Ольга Геннадьевна села в кресло напротив и не сводила с них равнодушных глаз. Она будто решила воспользоваться положением хозяйки и препятствовать открытому объяснению между ними. Владимир Олегович сел в соседнее кресло и ждал команды жены.
И действительно, они говорили о самых поверхностных и пустых вещах, словно были не возлюбленными, а просто друзьями. От мысли о том, что они вели себя как друзья, Вере захотелось взвыть. Сколько недель Сергей даже не оставался у нее на ночь? Он объяснял это ее болезнью, и она это понимала, понимала логику его рассуждений: он берег ее тело, наполненное болью… Не могла она только понять, как здоровый мужчина мог так спокойно отказывать себе в близости… тем более когда он уже был в отношениях с ней. Одни подозрения сменяли другие. А упреки Лизы чего только стоили! И сейчас, казалось, все сошлось. Откровение, что они именно стали друзьями, на несколько мгновений оглушило ее.
– Вера? – Вдруг она услышала его голос.
– Что?
– Ты не слушаешь меня? Пойдем на кухню. Я сделаю тебе чай или кофе.
Было настолько очевидно, что он хотел увести ее подальше от родителей, чтобы поговорить наедине, что возникла неловкая тишина. Вера и Сергей прошли по гостиной в коридор под недовольными взглядами родителей – казалось, эти мгновения длились вечность.
На кухне Сергей включил кофеварку – он купил ее недавно в подарок матери, а на самом деле больше для себя, чтоб разгонять сон по ночам.
– Сейчас сделаем тебе капучино, здесь можно взбить сливки, – говорил он радостно, но в то же время волнуясь. – Ты присядь. Скажи, что-то случилось?
Вера отрешенно смотрела, как машина шипела, взбивая сливки. Сергей разлил их в свой и ее кофе и сел напротив нее за широкий стол.
– Я просто хотела тебя увидеть. Мы уже две недели не встречались и…
Сергей не отвечал.
– Ты избегаешь меня? – спросила наконец Вера. Она бросила на него раненый взгляд, а затем вдруг, наоборот, улыбнулась гордо, с вызовом. – Так скажи прямо.
– О чем ты? Я же говорил: очень устал на этой неделе. К тому же именно сейчас у меня такой сдвиг…
Как он устал от выяснений, как устал! Сергей едва сдерживался, чтобы не повышать голос и не нервничать.
– Но это же не значит, что нам нужно перестать видеть друг друга? Мы теперь всю жизнь будем только переписываться?
– Кто же говорит, что всю жизнь? – ответил ей Сергей, все-таки сдерживая раздражение. – Я говорю, что так нужно сделать именно сейчас. Потому что сейчас самый важный момент.
– Да, самый важный. Мы только начали строить отношения – и уже не видимся.
– Прекрати! Из всех людей – я думал – ты меня поймешь.
Вера опять отрешилась ото всего и впилась глазами в чашку кофе.
– Что я должна понять? – сказала она, сделав несколько глотков.
– Я сейчас занят тем, что решаю вопрос нашего с тобой будущего. Твоего в первую очередь. – Теперь он заговорил жестко, и его голос напугал ее. – Дай мне решить этот вопрос. Почему ко мне все постоянно придираются и пристают? То родители, то теперь ты! Я и так вынужден совмещать это с двумя работами, одна из которых крайне сложная. – В последних его словах послышался такой надрыв, что Вера вздрогнула и опустила глаза. Вдруг все сомнения враз оказались обесточены. – Неужели ты не понимаешь, как мне тяжело?
Она посмотрела на него напряженными, все еще ранеными, но уже более покойными глазами. В них еще чувствовалось противоречие, изводивший ее вопрос, и Сергей знал, что она еще не поняла его. Но она хотя бы приняла тот факт, что с ним нельзя спорить и что будет так, как он скажет. Ей хватило мудрости замолчать и усмирить свои требования. Пока он готов был удовольствоваться и этим.
– Но хотя бы чуть больше мы можем видеться? – спросила она как можно осторожнее.
– Нет, не можем, – резко сказал Сергей. – Мы будем видеться, но не сейчас. Наберись терпения. Я всего лишь человек. Я не могу окунуться с головой во что-то, работать – и при этом всем быть милым.
Последние его слова прозвучали особенно жестко, и Вера подумала, что в былые времена, когда она была девчонкой, она могла бы оскорбиться и точно бросить его. Но сейчас она была женщина, и ей опять хватило мудрости принять тот факт, что она любила его сильным, способным отстоять свое мнение. Он никогда не обещал быть подкаблучником, да и она не смогла бы любить такого мужчину. Но вместе с тем она все равно не могла получить то, что так хотела.
Когда они вернулись в гостиную, Ольга Геннадьевна уже сидела на месте Веры и чему-то усмехалась. Молодая женщина, пронзенная взглядом будущей свекрови, подошла к телефону, взяла его в руку и тут же проверила время. На мгновение внутри нее все похолодело – на экране горело сообщение от бывшего: «Лиза мне все рассказала, хочу тебя увидеть сегодня, я не могу без тебя».
Вера бросила быстрый испуганный взгляд на Ольгу Геннадьевну, и та, встретив ее взгляд, как-то по-особенному радостно посмотрела на нее. Ухмылка эта была так не похожа на ее привычно раздраженное выражение лица. «Прочитала или нет?» – внезапный вопрос ошпарил все внутри. Но нужно было ехать домой.
Вскоре Сергей проводил ее до такси. Когда они спускались в лифте, он держал ее руку в своей ладони, боясь сжимать ее, а Вера все думала: «Скажет или нет? Быть может, не видела ничего? И надо же было ему написать именно тогда, когда я оставила телефон без присмотра! Что теперь будет?» Как будто их отношения и без того не подверглись серьезным испытаниям! Когда Вера села в такси, она бросила на Сергея еще один долгий тоскливый взгляд, будто это были последние ласковые мгновения удачи, так скрасившей конец ее беззаботной жизни.
Глава одиннадцатая
2020 год, июль
В конце июня Йохан надеялся попасть на Тенерифе, но сразу после ссоры с Юлей, когда он уже сам простил себя за ссору, он увидел, что рейс опять отменили и авиакомпания предложила ему перенести билеты на другой день.
– Мир сошел с ума, – повторял он снова и снова. – Так не должно быть, чтобы люди не имели возможности видеть друг друга, когда они так сильно любят.
Чем более выстраданной была его любовь, тем меньше он ценил карантинные меры, локдаун и всевозможные ограничения. Временами глупые мысли приходили в голову – что его молодая жена начнет забывать его, смирится с вечностью разлуки и конечностью любви. Тенерифе – уединенный рай – будет только способствовать зарождению новой страсти, будет питать ее, как питает проливной дождь иссохшую землю. Кто-то непременно начнет ухаживать за Юлей, и тогда он навсегда потеряет ее. Каким же недолгим было их счастье вместе!
Нет, он должен улететь. На этот раз он должен улететь.
После чудовищного откровения Юле Марина стала все больше обмирать внутри, положительные чувства и эмоции, привязанности, которые были заключены в ней, сковало льдом. Она смотрела на детей, на мужа, но не испытывала былой радости и удовольствия от их родных лиц, даже когда они пытались угодить ей. Ей мерещилось, что ее бездействие лишь оттягивает неизбежное.
Марине все чаще чудилось, что рок привел ее на этот путь, чтобы показать ей, как мало она стоит, как ничтожна ее душа, способная сначала приласкать детей, а затем выбросить их обратно в дом без матерей. Не стоило так много мнить о себе когда-то, не стоило думать, что она справится со столь непосильной ношей. Ведь она знала это про себя и раньше, всегда знала: себялюбивая эгоистка, она не привыкла поступаться своей свободой ради других, даже детей.
Раздражение ее росло, и апатия, развивающаяся в ней одновременно, – тоже, и очень скоро случилось то, что должно было случиться. На прогулке в парке Аня и Андрей вновь подрались на глазах у посторонних. Виталий и Марина едва смогли разнять их. Но в последний момент, когда они уже оттащили их друг от друга и Виталий стал как можно спокойнее наставлять детей, легко унимая раздражение внутри, Марина краем глаза заметила коллегу по работе, одну из самых злословных в офисе. Она шла вдалеке, по другой тропинке. С каким торжеством она смотрела на нее, с каким победным видом! Это стало последней каплей для Марины.
– Знаете что? – крикнула она и отпустила руку Андрея. Казалось, она обращалась не только к детям, но и к Виталию тоже, хотя он ни в чем не был виноват перед ней. – С меня хватит!
И она резко развернулась и пошла в противоположную от дома сторону. Виталий, оставленный с двумя детьми, был вынужден вести их домой и ждать, когда Марина остынет, что, по его расчетам, должно было непременно случиться.
– Зачем же вы так маму расстроили? Эх, ну вот! – лишь только они зашли домой, сказал он детям без злости, но с тихим укором, который был хуже ярости, хуже бранных слов.
Через два часа начало темнеть, но Марины не было. Она не появилась ни в восемь вечера, ни в десять. Все это время Виталий звонил ей, но она не брала трубку.
И Андрей, и Аня, несмотря на свою капризность и непослушание, с самого момента, как Марина исчезла, все вмиг поняли. Они обменялись электрическими взглядами и словно одеревенели. Весь вечер они были тихими. Аня не выходила из детской и уже не требовала включить телевизор или дать ей планшет, как она постоянно делала раньше. Она рисовала, что-то читала, писала, шила. Андрей рисовал вместе с ней. Потом она читала ему книгу. Всякий раз, когда Аня слышала, что идут сигналы вызова по громкой связи телефона, она выходила в гостиную, где сидел задумчиво Виталий – скромный, непритязательный, непостижимо благородный для искаженного злой усмешкой мира, как будто он по ошибке забрел в него. Девочка смотрела внимательно на отца, губы ее были сжаты, и даже она в свои малые годы не могла избавиться от мысли, что он не от мира сего. Когда он наконец клал трубку, так и не услышав ответа, она уходила в комнату и прятала голову в подушках, как будто в них можно было потопить безысходность своего положения.
Когда Виталий погасил везде свет и дети наконец уснули, раздался звук поворачивающегося ключа во входной двери. Виталий вскочил с кровати, где он читал книгу в телефоне. Марина вошла и стояла уже в коридоре. Она бросила на него тяжелый взгляд, и внезапно он почувствовал себя виноватым, хотя не знал в чем. Он боялся, что она будет пьяна, что разбудит всех, но это-то как раз было бы хорошо, это бы все объяснило, это бы раскололо лед… Однако она, казалось, наоборот, была слишком серьезна. Глаза выкатились и по-медвежьи блестели из-под насупленных бровей, а лицо ее было таким черным, таким беспощадным, словно она… только что убила кого-то или готовилась убить.
– Я видела, что вы погасили свет. Не хотела приходить, пока дети не легли.
– Почему? – отрывисто спросил он.
Марина, не отвечая и не глядя на него, прошла на кухню. Там она достала бутылку коньяка, припрятанного на черный день, коих в последние несколько месяцев случалось слишком много. Выпив рюмку, она тяжело, всем своим тучным телом плюхнулась на табуретку. Виталий сел рядом с ней и тоже попробовал выпить рюмку, но не вышло, он лишь пригубил ее. Марина хотела было налить себе еще, но его жилистая рука предупредительно переставила бутылку.
– Марина? – сказал он, заглядывая в ее большие недобрые глаза.
– Я так не могу больше.
– И что ты предлагаешь?
– Я думаю, ты знаешь что. Тебе эти дети нужны еще меньше моего. Ты терпел их все это время только ради меня… из любви ко мне.
Он усмехнулся, но с тяжелой горечью, разлившейся по морщинистому лицу.
– Ох, Марина, Марина, как плохо ты меня знаешь. Почему же ты так решила?
– Ха! Ты мало времени с ними проводишь, ты не целуешь, не обнимаешь их…
– Я просто не знаю, как это делать. Я здоровый дядька, а они маленькие такие, несчастные, меньше ростом, чем их сверстники. Не буду же я к Ане лезть с объятиями, в конце концов! Она может испугаться. А если не обнимать ее, то не обнимать и Андрея.
– Что ты хочешь сказать? – вспыхнула Марина. – Что ты против? Что ты хочешь все это терпеть? Тебе легко это выносить, так?
– Нет, меня это тоже все не радует… но мы не можем отдать их.
Марина закрыла глаза и стала говорить куда-то в пустоту, не обращаясь к мужу.
– Это мое наказание. Я думала, что я такая хорошая, всем везде помогаю – и здесь справлюсь. Но Вселенная решила показать мне мое истинное лицо. Я слаба, и я не выдержу испытаний материнства. Такого материнства. От осинки не родятся апельсинки. Нам это тогда еще говорили – в школе приемных родителей, помнишь, лет десять назад? Надо было послушать мудрых людей.
Казалось, проговорив самые свои черные мысли, какие громоздятся, быть может, в звериных недрах каждого человека, она через это смирилась со своей долей, и Виталий глубоко вздохнул, протянул мозолистую жилистую руку к ней, чтоб сжать ее ладонь. Она вздрогнула от этого шершавого прикосновения, открыла злые глаза и посмотрела на него так, словно впервые видела его и в любой момент ждала от него удара.
– Я знал, что ты остынешь, – начал было Виталий.
– Что? – перебила его Марина, задыхаясь. – Нет, нет и еще раз нет! Я не передумаю! Это уже точно, обратного пути нет.
Вдруг доброе лицо мужа, еще миг назад полное примирения и заискивания, переменилось: глаза блеснули суровым холодком, и весь он стал чужим и даже, казалось, не любящим ее.
– Марина, ты ведь не звонила в опеку?
– Нет, но я…
– Если тебе не нужны наши дети, то я не смогу заставить тебя хотеть их и любить их. Но я им такой же опекун, как и ты, стало быть… Захочешь уйти – не стану удерживать. Но и отказываться от них не буду.
Марина с минуту молчала, пристально глядя в его ледяные, ставшие за один вечер такими чужими, глаза. Ум ее, захмелевший от рюмки, выпитой на голодный желудок, туго соображал, но все-таки механизмы работали, шестеренки крутились, хоть и медленно, словно кто-то беспрестанно тянул и подталкивал их, и картина во всей своей враждебной остроте медленно прорисовывалась в воображении.
– Представь на минутку, – сказал вдруг он, предприняв еще одну попытку обратить ее решение вспять, и стал крутить пустые рюмки на столе, – что у тебя родились бы дети… у нас бы родились. И мы бы их обожали. Но в двенадцать у них начался переходной возраст, они бы стали курить, не слушаться, плохо учиться. Разве тогда мы отдали бы их в детский дом?
– С чего бы у нас с тобой были такие дети? У нас другая генетика.
– Да таких случаев миллион и с прекрасной генетикой! – воскликнул Виталий. – И мы были бы не застрахованы. Ты бы отдала их, своих кровных?
– Конечно нет, что за глупый вопрос, но как можно сравнивать…
– А в чем, собственно, разница? Чем они не похожи на обычных детей, которые в подростковом возрасте или раньше конфликтуют с родителями?
– Ну уж нет, ты мне зубы-то не заговаривай! То совсем другое… то свои дети!
– У нас своих быть не может.
– Значит, проживем и без них.
– Я так не хочу. Без них мне жизни уже не будет.
Что-то внутри Марины громыхнуло и раскололось на части, казалось, сердце ее дребезжало от невыносимого и нестерпимого удара: так вот она – цена его любви! Столько лет терпел ее припадки и капризы, потому что ценил ее выше себя, любил превыше всего мира, но последний каприз не стерпел: выходило, она ему была дороже всех… всех, кроме их приемных детей.
От коньяка глаза ее заволокло сонным туманом, она откинулась назад на стуле, запрокинула уставшую голову с нечесаными волосами, спутанными ветром, в которых серебрились тонкие нити у корней. Они долго так молчали, будто тишина могла разрешить их спор, могла смягчить агонию, уравновесить любовь друг к другу и любовь к детям.
– Мариша, ты только внушила себе, что способна на этот поступок, что можешь разрешить себе эту слабость, как коробку конфет на ночь, – опять мягко заговорил Виталий, будто осторожно прощупывая ее натянутые словно струны нервы. Она слабо усмехнулась, тотчас поняв его замысел. – А на деле не способна. Ведь знаешь, что нет. Есть слабости, а есть предательство, они разнятся, как лужа и океан. Одно дело внушить себе и хвастать, что сделаешь, а другое дело – сделать. Ты не пойдешь в опеку, уж я тебя знаю. А если и впрямь собралась, то иди сразу в ЗАГС. Ты сама говорила: сколько пар за пандемию развелось! Женя и Эдуард чего только стоят…
– Допустим, не пойду никуда. – Марина глубоко вздохнула, сама же лихорадочно думала о том, что муж не любил ее более так пылко, как прежде: что ж, она постарела, подурнела, а кто всему был виной? И опять ненависть к материнству жгла истончившиеся нервы души. Она не ненавидела самих детей, но ненавидела необходимость терпеть их, жертвовать собой, своей радостью и благоденствием ради них. – Мы не отдадим их. Но как же я? Ты не боишься, что меня скоро увезут в «дурку»? А я боюсь. Я уже на грани. Боюсь, что между своим рассудком и детьми я выберу свой рассудок.
Виталий внимательно посмотрел на нее, размышляя. Он никогда не был силен в понимании того, что происходит внутри женщин. Марина часто устраивала истерики и в былые времена, но он легко утихомиривал ее какой-нибудь шуткой или просто своим молчаливым спокойствием. В последние месяцы он видел, что она стала более нервной, но и подумать не мог, что все настолько запущено… Он не подозревал, что его бездействие она воспринимала как совершенное равнодушие к ней и ее огромной проблеме, как оскорбление, как нелюбовь. До сегодняшнего дня. Только когда она ушла и бросила их в парке, словно кто-то сдернул пелену с глаз, и он осознал, что Марина способна на поступок. Она была доведена до крайней точки, с этим невозможно было спорить. И он как мужчина должен был найти способ помочь ей, решить ее проблему, но совсем не так, как она предлагала… Наконец Виталий сказал:
– Отдохни, Марина. Купим тебе билет в санаторий или там… я не знаю, в Крым. Говорят, сейчас пускают в Крым. А с детьми я побуду. Все равно работа из дома.
Они жили небогато и никогда не ездили в отпуск. Тем более Марина даже и заикнуться о таком не могла после того, как у них появились дети, ведь им столько хотелось купить: хорошей качественной одежды, кожаной обуви, планшетов – словом, всего, чего у них никогда не было в их обделенной жизни. Пособия она тратила только на детей, не откладывая на черный день, а потому его предложение было несбыточным, и она не могла поверить ему.
– Ты это несерьезно. Да ты не справишься с ними… Нет, это все пустое, и не говори мне.
– Они без тебя смирнее будут, вот увидишь. Когда один взрослый, они знают, что зависят полностью от него, поэтому не будут себя слишком плохо вести. Тем более мужчину будут больше бояться.
– Хорошо, один раз ты меня спасешь, а дальше-то что? Кошелек не резиновый, в Крым не наездиться.
– Будешь уезжать на выходные или праздники к матери. Давай решать проблемы по мере поступления. Сейчас – Крым. Все, решено. Потом экономнее места выбирать.
Как ей хотелось, не раздумывая, согласиться, уступить, лишь бы только убрать из жизни необходимость резких и скорых перемен, оттянуть неизбежный конец, но был ли это верный путь? Он не любил ее или позабыл, как боготворил когда-то? Что же, быть может, пришла пора напомнить ему. Истерия захватывала ее, и она уже говорила про себя, что именно должна додавить его до такого состояния одиночества и несчастья, что он признает свои ошибки и повинится перед ней, отречется от детей во имя нее… Но все это так скоро быть не могло, придется расстаться на время, разъехаться, всколыхнуть в нем спящие чувства, пробудить былую слепую страсть к ней…
И в то же время другой голос внутри нее, разумный, верный, добрый голос шептал: все ложь, а Виталий тем и хорош был всегда, что сразу зрит в корень и во всякой ситуации знает наверняка, как поступить должно, а как нет. Не за это ли она любила его, не за это ли не бросала все эти годы, когда другие мужчины смущали чувства и туманили рассудок? Ей не нужны были объедки человеческих достоинств мужчин, потому она бросала всех и оставалась с Виталием. Он один всегда будет непреклонен в моменты катастроф. Ей бы самой научиться боготворить его за это врожденное и столь редкое в людях качество, а она все равно хочет давить на него, выдавливать из него честь и порядочность. Ей хотелось опустить его до своего уровня – вот в чем был весь секрет! Он с его чрезмерным благородством был слишком неудобен для простой, грешной жизни.
– Ну так что же? Поедешь? – не выдержал долгого молчания Виталий.
– Я не знаю. – А сама путалась в мыслях, больно и тяжело пульсирующих в жилах на лбу, словно отбивающих такт: «Додавить или нет? Заставить признать, что я дороже всего? Или пощадить его нескончаемо доброе немолодое сердце? Что же выбрать? Что вернее?»
А сама наконец сказала:
– Я подумаю. Утро вечера мудренее.
Они все это время не сводили друг с друга глаз, хотя это было и сложно: веки слипались, мысли туманились, воля ослабевала, ночь колдовала над ними, склоняя ко сну. События дня меркли, и даже идея поездки в Крым не будоражила сердце. Марина смотрела на морщинистое сухое лицо мужа, на его седые волосы, все больше запутываясь в том, что она ждала от него в этот час: поддержки, мужского решения, силы или полного подчинения ее женскому обаянию. Крым казался несбыточной зыбкой мечтой, как и само семейное счастье – расплывающаяся рябь на воде, солнечный блик в стекле, прозрачная дорога радуги на небосводе – все обман, обман, обман. Ах, что же выбрать? Крым или не Крым?
Когда Юля гуляла по вечерам вдоль океана, к ней часто присоединялась Алина. Вместе они измеряли количество шагов, иногда устраивали совместные пробежки вдоль берега. Сегодня Алина уговорила Юлю задержаться немного около дикого пляжа с естественным бассейном, чтобы встретить закат в скалах на огромном сером плато из застывшей лавы. Оно было чуть мягким, пористым, изрытым кратерами, словно поверхность луны, неземной рельеф его завораживал взор и рисовал сцены древних извержений, когда лавы было столь много, что из центра острова она текла до самого его края. Вдалеке у самой кромки плато океан дыбился, поднимая вертикальные брызги при каждом ударе о камни.
– Лучше туда далеко не уходить, – сказала Алина, вглядываясь вдаль, – сегодня высокие волны. Мало ли что. Смоет в океан, и все.
– Да, ты права.
– Что ты грустная такая? – спросила Алина, которая и сама была почему-то не весела. Когда Алина поправила солнечные очки на лице, Юля невольно обратила внимание, что у нее больше не было ни покрытия шеллаком на ногтях, ни длинных ногтей. На лице совсем не было косметики, даже блеска для губ.
– Да! – Юля вздохнула и стала говорить нехотя. Каждое слово давалось ей с трудом. – Что-то в последнее время… Тест-полоски чуть хуже стали. Ты же знаешь, они всегда у нас не идеальные. Хоть в Германию возвращайся, там анализы бесплатно можно сдавать регулярно.
– Может, и правда стоит вернуться?
– Да нет… дома пандемия, много больных. На Тенерифе Катя в безопасности. Недавно я общалась со своей знакомой, она скинула ссылки на какие-то видео целителей.
– Что-то полезное?
– Еще бы! – зло усмехнулась Юля. – Все видео про психосоматику. Вроде как мать сама виновата во всех бедах своих детей. Я, видите ли, неправильно думаю, неправильно чувствую. А как мне мыслить, если и так последние два года я убила в себе страх и вообще панику? Что мне еще сделать, как мне стать лучше? Да разве болезнь связана со мной? Даже когда я вырвала из сердца страх, даже тогда Кате не стало лучше!
– Не слушай эту чушь! – возмутилась Алина, и ее красивое лицо исказилось от раздражения. – Эти видео снимают люди, которые ничего не понимают в жизни, не понимают, насколько случайно большинство событий. Они видят связь там, где ее нет.
– Вот и я так думаю.
Они развернулись и пошли обратно к берегу. В этот момент Юля заметила одиноко стоящего мужчину за небольшим элитным домом с апартаментами. Он стоял, облокотившись на перила, отделявшие дом с рестораном от плато и океана. Это был мужчина средних лет, но ухоженный: испанец или бельгиец, быть может. На нем была стильная рубашка-поло с коротким рукавом приглушенного лососевого цвета и рваные джинсы, которые его так молодили. Он брил голову, и она была вся смуглая и лоснилась на солнце. Юля поймала его взгляд и замерла: он почему-то пристально рассматривал ее.
– Алина, ты знаешь, кто это?
– Нет, – Алина пожала плечами, не поняв ее озадаченности. – А ты?
– Я уже который раз замечаю его. Он все время странно смотрит на меня. Как будто мы знакомы. Но я его не помню.
– Расслабься, Юль, – Алина тихо засмеялась. – Он в поиске женщины, похоже.
– А я-то тут при чем?
– А что, в тебя нельзя влюбиться? У тебя на лбу написано, что ты замужем? Или, быть может, тебя часто видят здесь с мужчиной?
– Нет, но… – Юля смутилась. Она опять забыла, что была привлекательна. В первый раз она поняла, что еще симпатична, когда Йохан всеми силами стал добиваться ее внимания. Тогда это откровение шокировало ее. А сейчас что изменилось? Почему она забыла, что могла кому-то понравиться? Юля стала перебирать мысли, как струны, одну за другой, пытаясь понять себя. И вдруг до нее дошло. Жизнь будто замерла, вот оно что! Из-за пандемии и массовых страхов казалось, что жизнь заморозили, время заморозили, и они существуют как роботы – что-то делают, но вполсилы, что-то говорят, но вполмысли, что-то испытывают, но вполчувства. Неужели кто-то продолжал влюбляться во время пандемии или просто искать партнера для отношений?
– Как чудно, – промолвила Юля. – А ведь и правда, пандемия – это не конец всего. В Германии митингуют, требуют открыть все заведения. И уже не в первый раз. Организаторов между тем посадили. В Испании тоже митинги прошли. Даже на Тенерифе будет митинг в столице – Санта-Крус-де-Тенерифе. Кажется, что-то меняется в сознании людей.
– Надеюсь на это! – сказала Алина. – Не хотелось бы вернуться в Россию, чтоб потом никуда не выпускали. Я боюсь железного занавеса, я к нему не привыкла. Я люблю путешествовать.
– А у тебя как дела? – вдруг спросила Юля. – Ты такая грустная из-за закрытых границ? Или что-то другое?
– Да я сама не знаю, не понимаю себя… в последнее время я в каком-то унынии. Когда нас всех заперли по квартирам, я почувствовала какую-то перемену внутри. Какой-то механизм щелкнул и начал работу, с каждым днем набирая обороты. И вот я уже не та, что прежде. Я охладела ко столь многим вещам! Я делаю все по инерции – вкусно готовлю, занимаюсь уютом, спортом, красотой. Я так устала от однообразных повторяющихся действий! И именно карантин заставил меня понять это. Когда у всех отняли свободу, я вдруг поняла, что никакой уют, быт, деньги, состояние не могут дать тебе главного. Кто-то огромной рукой махнул – и нас всех сделали узниками. При всем при этом однообразие, обыденность существования… мне так страстно хочется сбежать от этого. Мне хочется быть особенной, я не хочу быть «одной из», понимаешь? Как куры на заводе, загнанные в тесные клетки, – проживают короткую жизнь, чтобы стать пищей для человека, так и мы – дружно рождаемся и погибаем для того, чтобы так же дружно рождались и погибали миллиарды наших потомков. Но в чем смысл этой вереницы смертей и жизней? В чем ее конечная незабвенная цель? Никто не ответит… Быть может, нет ее вовсе… А раз нет, что за радость чего-то добиваться и к чему-то стремиться отдельно взятому человеку, то есть мне, например? Не все ли равно, как жить, когда умирать, если конец один и ни на что не повлиять.
– Но на что ты хочешь повлиять? – не поняла Юля.
– Если бы я знала! – она сказала это, и усмешка чуть тронула ее губы. – Я бы не мучилась и тебя бы сейчас не мучила. Костя считает, что все это блажь у меня, я не могу говорить с ним об этом. Одна радость, что ты слушаешь и не перебиваешь. Понимаешь, мне хочется что-то постигнуть, но я не знаю, с чего начать… Думаю, наверное, начать с аскетизма. Не зря ведь йоги во всем себя ограничивают – еде, воде, развлечениях и прочем. Вот я перестала делать яркий маникюр. Когда торговый центр открылся, я не поехала в него за нарядами, решила: и так полно платьев, разве еще один сарафан сделает меня счастливее?
Юля тут же посмотрела, как красиво струилось на ее гибком кошачьем теле дорогое белое шелковое платье на бретелях.
– И все же думаю так, а сама уже знаю, что все это пустое и ничего из этого не выйдет: поиграюсь немного со своими идеями да брошу, как в подростковом возрасте. Потому что мне кажется, я уже родилась такой – неспособной ни на что путное, только мечтать… Наверное, чтобы что-то значить, нужно родиться под особенной звездой, не правда ли? – продолжала говорить Алина. – Даже если захотеть, все равно не переменить себя, не стать сильным, не совершить ничего значимого, важного, героического, ведь так? Так, Юля, что ты молчишь?
– Алина, я не знаю, не мучь меня! Мне кажется… наверное… ты сразу замахиваешься на большое… Не думай о нем, и оно само придет к тебе. Вот ты сказала: аскетизм – это первый шаг. И мне кажется, это мысль верная, это мысль действительная. Нужно тренировать свою силу воли небольшими шагами, постепенно увеличивая их. Сначала учишься отказывать себе в приятном. А как это сложно, когда у тебя все для приятного есть!
– Да-да, именно это я и имела в виду! – воскликнула Алина. – А уже затем проявлять волю в крупном. Если бы только я знала, в чем именно, – не мучилась бы… Посмотри на Женю – у нее есть ее религия. А Марина? Та выполняет святую миссию – заботится о чужих детях. А что делаю я? Что?
Юля озадаченно смотрела на Алину и слегка покусывала губы. Впервые та говорила с ней о столь отвлеченных материях, на которые у нее самой не было времени и даже крошечной доли души, потому что она вся была занята Катиным здоровьем и мужем.
– Ты ведешь такую же жизнь, как и я, как и все люди, – сказала наконец Юля с удивлением. – Мы живем для себя и своих родных. И Женя, собственно, тоже.
В этот момент волна позади них с неистовой силой обрушилась на плато, достигнув почти середины. От резкого шума у женщин перехватило дыхание, они чуть подпрыгнули и быстро оглянулись. Вода была совсем близко. Следом за той волной пришла новая, воздвигнув высокую стену из брызг и отбросив пену чуть не до перил. Юля и Алина почувствовали, как их обдало дождем из маленьких воздушных капель соленой пены. Алина взяла подругу под локоть и повела по ступенькам над обрывом, прочь от опасного океана.
– Вот я и говорю, – продолжила она, но уже не так бойко, – что не знаю, как перестать жить только для себя. Как перерасти собственную зрелость и выйти из коробочки, как стать больше, чем ты уже есть?
Но эти слова в отрыве от всего ее предыдущего монолога уже утратили свою силу, словно потеряли корни. Шум волн заглушал голос Алины. Она сама уже, казалось, не верила в серьезность и искренность своих слов. Юля не знала, что ей сказать.
– Я так привыкла лелеять в себе только одну цель, одну мечту, – сказала Юля, – что не способна сказать тебе ничего толкового, понимаешь? Если бы я решила свой главный вопрос, если бы я нашла способ уйти от болезни – быть может, тогда я смогла бы быть как Марина или как любой другой человек, который переступает через себя и свой эгоизм. Но пока я, получается, страшная эгоистка. И уж точно я не тот человек, чтобы давать тебе советы. Но мне почему-то кажется, что ты сама найдешь свой путь. Ты умна, красива, добра. А главное, твое сознание открыто. Ты меняешься на глазах. Три года назад ты была совсем другой – так скажем, немного одержимой красотой и шмотками.
Они обе засмеялись, вспоминая былое.
– И все равно мне иногда кажется, что все это мечты, пустое, все это не про нас. Словно именно кто-то создал нас заурядными.
– Быть может, так и есть, – сказала Юля. – Но мне почему-то кажется, что именно так думал каждый человек, который совершил что-то особенное впоследствии.
Они шли по улице, вдоль берега, под шум волн. В длинном белом доме, по архитектуре напоминавшем огромный пароход, располагались магазины, кафе, парикмахерские. Почти все они были закрыты или пустовали.
– Не могу поверить, что мы рассуждаем о таких материях… в такое время, – сказала вдруг Алина, кивая в сторону старичков-испанцев, напряженно ожидающих посетителей в своем пустом кафе. Пожилая пара сидела на веранде и пила тихо кофе. На их стороне улицы не было ни одного пешехода. – Всю свою жизнь люди работали на туристов. Они не умеют ничего другого. А теперь в старости им вдруг нужно чему-то научиться и перепрофилироваться. Но это уже невозможно для них… ум не воспринимает новую информацию. Как это жестоко по отношению к старшему поколению! Виллы и квартиры выставлены на продажу, многие разорены, бизнесы закрыты, вся страна на пособиях. И в России не слаще – многие бизнесы закрылись, не выдержали. Волна сокращений. А пособия по безработице – того меньше.
Лишь только они отошли от дикого пляжа и скал, лишь только бешеный рев волн стал отдаляться и стихать, как Юля услышала звонок телефона. Она взяла трубку. Это был Йохан. Он звонил не по видео, а по сотовой связи, – как звонят, когда что-то случилось. Сердце Юли замерло, когда она нажала на зеленую кнопку. Быстро поговорив, она положила трубку.
– Что случилось?
Кое-как справившись с волнением, сдавившим грудь и гортань, Юля наконец произнесла:
– Йохан прилетел на Тенерифе. Через час он будет дома. Он решил устроить нам сюрприз.
Суд начался с большим опозданием. Все это время Женя и Эдуард сидели в коридоре молча, потому что Женя отказывалась разговаривать с ним. Он предпринял несколько попыток, а затем замолчал тоже. Так они и сидели, съежившись, болезненно худые, сутулые, постаревшие. В густой темной шевелюре Эдуарда засеребрились нити. И если бы Женя сняла платок, то можно было бы увидеть, что и у нее волосы мерцали от серебра.
Но если Женя заметно постарела и лицо ее, и без того бледное, с бесцветными бровями, стало еще менее выразительным, как картина, выгоревшая на солнце и испещренная частыми прорезями-морщинами, то Эдуард с возрастом обретал какую-то степенность. Даже несмотря на худобу и сухое стянутое лицо, он казался притягательным, красивым той необыкновенной интеллигентной красотой врачей, юристов, журналистов, которая заключалась более в свечении умных глаз, нежели во всем остальном облике.
Когда их вызвали в зал, к ним вышли улыбчивая девушка в синей юбке-карандаш и белой блузе, ассистент судьи, и сама судья, немолодая женщина в строгом сером костюме, чуть трещавшем на ее полноватой фигуре, и в очках с коричневой оправой в форме «лисички», которая придавала лицу ее хитрый вид. Она быстро ознакомилась с делом и задала всего два вопроса, не глядя ни на Женю, ни на Эдуарда.
– Евгения, вы согласны на развод?
– Да, – сказала Женя неожиданно для себя хриплым голосом.
– Эдуард, вы согласны на развод?
– А что, можно не согласиться? – он зачем-то решил неловко пошутить. Женя, напряженная до предела, повернула голову в его сторону и посмотрела будто сквозь него. Казалось, она не поняла его ответа, слова не дошли до ее сознания.
Судья, ничего не отвечая, поправила очки и с любопытством взглянула на Эдуарда. Он встретил ее взгляд, и ему показалось, что та решила, что по одной его шутке поняла, почему Женя разводилась с ним. Он покраснел.
– Нет, я не согласен, – сказал он тут же.
Женя не издала ни звука. Лишь желваки заходили по ее и без того стянутому лицу.
– Хорошо, – сказала судья. – Ждите моего решения.
Судья быстро пошла обратно в комнату за своей спиной. Ассистент на высоких шпильках зацокала по полу не так проворно, потому Женя успела ее поймать и преградить дорогу.
– Что теперь будет? Не поняла, – спросила она тихо.
– Не волнуйтесь, вас разведут, но, скорее всего, через три месяца. – Кукольное лицо девушки растянулось в счастливой улыбке, будто она не понимала серьезности происходящего и все процессы воспринимала как какие-то театральные постановки. Не живши жизнь, было сложно ее прочувствовать.
– Что? – выдохнула Женя.
– По закону. У вас и детей столько!..
Девушка быстро обернулась и зашагала прочь в кабинет. От досады Женя быстро выскочила из зала. И в этот самый момент словно кто-то шепнул Эдуарду в ухо: сейчас или никогда, – и он сорвался с места.
– Женя, давай поговорим! – услышала она, идя по длинному коридору к выходу. Она ускорила шаг. – Женя!
Эдуард догнал ее на крыльце и схватил за локоть. Она хотела было вывернуться, но длинные юбки платья мешали ей скакать на лестнице. Ей пришлось взглянуть в его красивые, глубоко посаженные глаза. Тут только она заметила, как уплотнились линии черных кругов у него под глазами, словно кто-то вдавил их глубже в кожу.
– Что ты от меня хочешь, зачем преследуешь?
– Ты не даешь мне видеться с детьми.
– Подавай в суд!
– Мы не можем мирно договориться?
– Нет.
– А на раздел квартиры мне тоже подать тогда?
– Подавай, если ума хватит.
– Я не могу поверить, что спустя столько времени ты все еще злишься на меня и не можешь простить.
– Не могу! – вскрикнула Женя грудным неженским голосом.
– Я сделал глупость, но это все равно я, понимаешь? Я – твой муж, отец твоих детей, который любит вас и не может без вас. Моя начинка, мои внутренности – ничто не изменилось. То был лишь дерзкий выпад, потеря самообладания, вот и все.
– Глупость, потеря самообладания… – с ехидством, но одновременно и с горечью сказала Женя. – Это был настолько жестокий, настолько звериный поступок, что меня до сих пор колотит при одной мысли об этом дне. Как можно такое забыть? Как? Вот будем мы жить вместе, а я все буду смотреть на тебя и думать, что ты сделал это, а я… Я закрыла на это глаза, позволила тебе жить с нами после такого.
Они говорили с таким надрывом, что люди, проходящие по улице мимо них, опускали глаза, пораженные столь интимной сценой, невольными свидетелями которой они стали. Но ни Эдуард, ни Женя никого не замечали. Казалось, они отделились от всего пространства и перенеслись в свое укромное место, где их никто не слышал. Они даже не осознавали, что устроили сцену прямо на улице.
– Ты зациклилась на этом дне, вот в чем дело. Если ты отпустишь его, если прикажешь себе отпустить, то он уйдет – и ты забудешь, и ты простишь. – Вдруг голос его изменился, он стал злым. – Но ты не хочешь прощать, ты хочешь через это наказывать меня, как нашкодившего котенка, как сына-хулигана. Хочешь, чтобы я мучился и помнил о своем грехе.
– О, как ты заговорил, все перевел на себя любимого! Не мудрено: все эти годы ты занимался только собой, только своей наукой, тебе и дела не было ни до меня, ни до детей! Ты с ними не сидел, не учился, по ночам не просыпался. И вот чуть коснулось – маленькое испытание – пандемия, карантин, домашнее обучение, работа из дома, и все! Нервы сразу сдали. Ты не смог выдержать шалостей собственных детей. Сорвался!
– Они вели себя ужасно… А ты просто нацепила на себя «белое пальто» и боишься испачкаться об меня, мужика, такого, какой есть, порой вспыльчивого и агрессивного. Для таких, как ты, простить – все равно что самих себя дураками признать. Нет, вы будете до последнего гордиться тем, скольких людей заклеймили, скольких раскритиковали, скольких осудили. Вы через это превозносите себя, свою самооценку повышаете. У вас, видите ли, от этого крылья пышнее становятся.
– Ха!
– Но между тем… – он глотал воздух в поисках слов, – я… не отрицаю своей вины, я признаю, что был не прав. Полностью и безоговорочно. Мне нужно было терпеть, как бы плохо дети себя ни вели… Женя! Так в чем же дело? Ну скажи мне, разве ты сама не хочешь, чтобы все вернулось на круги своя? Мы ведь поклялись перед Богом, что никогда не разойдемся. Ты клялась, помнишь?
– Что я тогда знала о тебе!
– Я не изменился, Жень. Я все тот же. Один поступок не характеризует меня как личность.
Лицо Жени разгладилось, смягчилось, она узнавала его интонации, его стиль, сложные предложения, железную логику ученого, вспоминая о чем-то важном, старом, что было только их… И Эдуард в этот миг поверил, что она слушает и понимает его, потому он разжал хватку. Она чуть отпрянула назад, вырвав руку. Она молчала, глядела на него, сжав губы. Казалось, доброта и всепрощение вернулись к ней. Но потом она сказала:
– Очень плохо, что ты так считаешь.
Он ошибся. Она ничего не поняла. Как всегда.
– Какая же ты… дуреха! – крикнул он ей вслед.
Женя ускользнула и скрылась за поворотом, ничего не отвечая. Эдуард почувствовал, как его руки безжизненно упали и стукнулись о костлявое тело. В этот момент он поймал на себе взгляды юношей-студентов, проходящих мимо. Они с любопытством и испугом наблюдали за ним. Он с силой закрыл глаза, сдерживая раздражение: одновременно с глупостью Жени нужно было терпеть то, что он стал предметом насмешек для зевак. Все разваливалось. Ничего не склеивалось.
После звонка Йохана Юля поспешила домой. Вместе с Катей они стали быстро убираться, пылесосить, мыть пол шваброй: морской песок каждый вечер незаметно проникал в квартиру после пляжа, невзирая на все их усилия не заносить его в дом, и он неприятно лип к ступням.
Приняв душ, Юля надела свой самый красивый розово-фиолетовый сарафан из легкого хлопка, который закрывал колени, но выгодно подчеркивал талию. А затем не удержалась, стала крутиться около трюмо, нанесла тени, подвела глаза. Яркие цвета, которые так полюбились ей после переезда в Германию, казалось, вычитали лет пять-десять из ее возраста.
Пристально глядя на себя в зеркало и любуясь своими русыми локонами, упругим лицом, она вспомнила, как несколько лет назад носила только серое, черное, белое, была очень бедна и, в общем и целом, поставила на своей жизни крест. Она и в зеркало-то тогда не смотрела…
Показать бы ей тогда, как невозвратимо изменится ее жизнь! Никогда бы не поверила она, что так быстро привыкнет к чужой стране, чужой культуре, выучит язык, найдет работу, еще и продолжит жить на две страны – в тропической Испании и Германии. И у нее будет муж, который сам будет стремиться к ней, рваться пересечь океан, лишь бы увидеть ее, а не такой муж, что бегает по барам и смотрит телевизор, не обращая внимания ни на дочь, ни на нее. А главное, все это будет казаться ей чем-то обыкновенным, рутинным, неотъемлемым от нее самой. Как, однако, быстро привыкает человек к хорошему! Как быстро начинает считать счастливые перемены в судьбе заслуженным, а оттого заурядным делом!..
Если бы теперь эти перемены произошли с Катей, если бы кто-то подсказал, помог, если бы Йохан согласился… Мечта, которую она почти придавила в пучине мыслей к самому дну сознания, вновь стала тревожить ум, отчего она ощутила покалывания в кончиках пальцев и какое-то неясное воспаление в душе… Если бы все сложилось, если бы случилась эта перемена…
В этот момент в коридоре послышался шум от колес чемодана, Юля вслушалась, сердце подскочило к горлу. Звонок в дверь. Она бросилась в объятия Йохану.
Первый взгляд после долгой разлуки – самый чудный. Кажется, что родной человек стал чужим: ты его рисовал себе одним, а он явился другим. Со щетиной, чуть полнее, чем прежде, рубашка плотно обтягивает откуда-то появившийся живот, – все эти мелочи подмечались сами по себе, против Юлиной воли. «Зачем? – спросила она себя. – Зачем я хочу принизить восторг от встречи? Наверное, потому что мне кажется, что я не могу снести столько счастья!» Лишь только она подумала об этом, как перестала искать недостатки в муже и просто прижалась поплотнее к его груди. Но почти сразу и Катя стала обнимать отчима.
– Йохан, ты заберешь нас отсюда? – спросила Катя на немецком. Язык давался ей намного легче, чем Юле. – Мы поедем домой?
– Тебе здесь надоело? – засмеялся Йохан, которому так не хотелось никуда уезжать.
Читать бесплатно другие книги:
