#на краю Атлантики Лазарева Ирина
– Ну… да… Скучновато становится, – сказала Катя. Юля с удивлением смотрела на дочь.
– У тебя здесь друзья появились в бассейне, потом Федя и Марьяна.
– Они… не такие друзья. Я хочу в школу, к Алисе и Марку.
– В школу… – сказал задумчиво Йохан и поцеловал Катю в макушку. – Об этом еще рано рассуждать.
Он встретился взглядом с Юлей и понял, что им о многом нужно поговорить. Но это потом. Сейчас – ужин в ресторане с семьей и жаркая тропическая ночь с любимой женщиной – под шум океана, проникающий через окно. Как обостряется вкус, когда ты невозможно голоден!
Потекли беззаботные две недели, Юля взяла отпуск, у Йохана тоже был отпуск. Можно было отсыпаться, ездить на разные пляжи, в старинные испанские города – Ла-Оротаву, уничтоженный когда-то вулканом Гарачико, Канделярию. Как-то раз они поехали в горы, за Сантьяго-дель-Тейде, но не на вулкан Тейде. Они остановились, не доехав до него, – в заповеднике Чиньеро, где были свои небольшие спящие пепельные вулканы. Юля разведала там безлюдную тропу и теперь спешила показать ее Йохану.
Они поставили машину у дороги, в углублении обочины, под размашистой тенью величественных канарских сосен, а сами пошли вверх по тропе между деревьями. Под ногами что-то хрустело и скользило, ступать нужно было осторожно, чтобы не поскользнуться на гладком настиле. Йохан с удивлением вгляделся в светло-коричневый ковер, устилавший землю и камни, – то были пожелтевшие сосновые иголки, и они заполонили весь лес. Тропа круто поднималась в гору, дыхание перебивалось, ноги быстро уставали, но все трое упрямо шли вверх, даже Катя не стонала: она привыкла к таким походам еще в Германии. Вскоре они поднялись на хребет горы, перешли через него, прошли в мрачную арку, созданную склоненными вниз сосновыми ветками, которая, словно тоннель в иной мир, вывела их на вершину нового хребта.
Им открылся дикий, ни на что не похожий вид. Впереди простирались черные пепельные низины, каменистые холмы, испещренные оранжевыми сгустками относительно свежей лавы. Редкие высокие сосны и карликовые кустики росли среди обугленной черноты, словно одинокие крапинки. Чуть поодаль на западе клубились белые столпы дыма, они медленно двигались, гонимые ветром, и обволакивали землю.
Но главная красота открывалась впереди на востоке. Там, подобно замку или сказочной горе, над огромным пепелищем возвышался величественный и грозный великан – вулкан Тейде. Подножие его было невозможно широким и, казалось, простиралось на несколько сот метров, но далее вулкан словно закручивался и взмывал вверх, а затем он резко сужался в том месте, где его пик пронзал небо. Они уже были выше облаков, но Тейде был намного выше их самих, словно пытался унести древнюю загадку миротворения как можно дальше от земли, от человека, туда, куда мало кто решится взобраться. И действительно, из-за болезни Кати они ни разу не поднимались на него, опасаясь осложнений: не каждый организм выдерживал разность давлений на такой высоте.
Как завороженные, они смотрели на него, делали фотографии – в который раз? Но им было мало. Тейде всегда мало, им невозможно насытить взор.
Когда они продолжили путь, тропа увела их опять в сосновый лес, а затем дорожка раздвоилась. Повинуясь порыву, Катя бросилась направо, туда, куда они еще не ходили.
– Катя! – крикнула Юля. – Ну хорошо, давайте посмотрим, что в новом месте.
Тропинка побежала вдоль обрыва, прикрытого соснами. Здесь снова вся земля была припорошена сосновыми иголками, падающими с густых крон, что шептались над ними. Вдруг Катя остановилась и заглянула вниз – просто так, от скуки. Не сделай она этого, они бы никогда не увидели того, что там находилось.
– Мама, Йохан, смотрите! Что это?
Они подошли к ней и опустили головы. То, что предстало их глазам, было настоящей загадкой. Внизу, в сосновом лесу, где камни лежали, словно бомбы после обстрела, где не было никакого намека на дорогу или тропу, в скалу, что была под их ногами, было встроено старое здание из бетона. Бетонная крыша его чуть выступала, из-за чего его можно было обнаружить, глядя сверху. Оно было внушительных размеров и напоминало секретную лабораторию или любой другой засекреченный объект.
И Катя, и Юля взглянули на Йохана в надежде, что он просветит их. Но он покачал головой.
– Это может быть все что угодно, – сказал он. – Старое убежище, например.
– И к нему нет никакой дороги! – воскликнула Юля.
– Да, никакой. Это странно. Сколько людей проходит и даже не догадывается, что этот объект здесь есть, – задумчиво сказал он. – Но оттого, что никто не догадывается, он не перестает существовать. Как и все загадки и тайны мира.
– Давайте спустимся к нему и исследуем! – Катя, казалось, возбудилась, для нее это было настоящее приключение, авантюра. Она шагнула на край, выложенный камнем, готовая осторожно спуститься с резкого склона.
– Нет, пожалуй, не стоит, – сказала поспешно Юля. – За такое могут и… жизни лишить, если перейдем кому-то дорогу.
Катя с сожалением и неясным сомнением посмотрела на мать. Но Йохан кивнул головой, показывая, что нужно продолжать путь. Они шли дальше, пока тропа не уперлась в небольшое плато, возвышавшееся над другими каменистыми холмами. Здесь была установлена скамейка – везде следы жизни, следы цивилизации. Они разместились на ней, достали выпечку, авокадо, бананы, воду, чай, кофе и устроили небольшой пикник.
Белые клубы дыма скрывали края черной долины, поглощая ее, как поглощает пространство черная дыра. Что-то неясное и тревожное было в призрачном колыхании белого пара. Солнце давно скрылось, стало прохладно, подул свежий ветер. Казалось, они на краю мира, на краю мироздания. Дальше идти было некуда. Не было пути.
Катя быстро заскучала и уже стала спускаться с плато, исследовать местность.
– Юля, что происходит? – спросил Йохан.
– В смысле? – Она встрепенулась и посмотрела на него как можно беззаботнее, но не вышло, лицо было пронизано смятением. В самом же облике Йохана чувствовалась привычная уверенность ученого, успешного человека, которому все по плечу, но как будто и в нем была и тревога тоже. Глаза блестели непривычным блеском, он будто что-то выжидал. В чем он мог подозревать ее?
– Ты сама не своя, я это чувствую.
Юля сжала губы и молчала. Внезапно ей захотелось сказать ему что-то обидное, но она подавила в себе порыв: уж слишком доверчивым был его взгляд, слишком теплым. Как же он был добр к ней и к Кате!
– Тест-полоски стали хуже, – наконец сказала она.
– Насколько?
– Я думаю, граммов 300–400.
– Хм… Из-за чего?
– Недавно шмыгала носом… возможно, из-за этого.
– Ты не думала вернуться?
– Я думала… о другом. Ты знаешь, о чем.
Несколько мгновений Йохан с удивлением и непониманием смотрел на нее. Ее слова медленно доходили до него.
– Юля, ты опять за свое!
– Я так и знала, ты никогда не согласишься со мной! А ведь я слышала еще об одном методе от йогов. Они делают чистку организма с помощью длительных голодовок.
– Теперь еще заморим Катю голодом? Вообще-то она принимает препараты, которые нельзя даже один день принимать на голодный желудок.
– Я знаю.
– Тогда как ты себе это представляешь? Ребенок растет, ей нужны питательные вещества, в конце концов.
– Я не знаю, как это сделать технически. Я знаю только, что если она не будет есть, то и я не буду, чтоб поддержать ее. Ничего с ней не случится, это же не на месяц, всего несколько дней…
– Таблетки, Юля, таблетки.
– Я знаю! Знаю! – Она стала тереть лоб и ворошить волосы нервными пальцами. А затем задергала замок на молнии своей толстовки то вниз, то вверх.
– Ей нужна официальная медицина, – наконец заключил Йохан, – и ее лучшие достижения, а не сомнительные рекомендации людей, ничего общего не имеющих с медициной. Нужно ехать в Германию. Я ведь здесь с вами ненадолго, всего на две недели. Скоро улечу. Я бы… очень хотел, чтобы вы поехали со мной.
– Там пандемия… – сказала неуверенно Юля.
– Сюда тоже придет вирус, раз впустили туристов из Европы.
– Я знаю… Мы будем ограничивать контакты.
– Что мешает тебе ограничивать контакты во Франкфурте? У нас свой дом, и мы живем в сельской местности.
– Но самолет, но рейс, аэропорты… это так опасно.
Юля сама не верила в то, что говорила, и эта неуверенность сквозила в голосе. Ведь еще совсем недавно она согласилась с Владиславом и Светланой, признала неизбежность заражения коронавирусом, как и его последствия для Кати. Они должны были проложить свой собственный путь, никто не мог сделать этого за них… Они должны были переболеть. Теперь, спустя несколько месяцев пандемии, это было очевидно так же, как эти белые клубы облачного дыма вдали, как этот черный пожар под ногами… Он должен был когда-то перегореть, чтобы стать вулканическим пеплом и произвести на свет канарские сосны, кустарники и остальные виды жизни. Так и они должны были переболеть.
Однако сейчас Юля вновь заговорила о крысином бегстве, о прятках, о подземном царстве, о бункере для Кати… Какая-то сила внутри словно дергала за веревочки и заставляла рот производить эти пошлые звуки, играть заезженную пластинку, сотканную из мнений ее собственной матери и других паникеров, что вещали с экранов телевизоров и в электронных статьях.
– Юля, помнишь, ты когда-то рассказывала мне, что преодолела бесконечный страх? Ты справилась тогда, так что случилось теперь? Ты опять мыслишь как жертва.
– Тест-полоски случились, вот что! – вскрикнула Юля. – Ты думаешь, я хочу нервничать, думаешь, я хочу переживать за дочь? Переживать за ее будущее? Ты думаешь, я хочу этого? Нет, нет! Я знаю только, что нет правильного пути. Остаться. Уехать. Лечить. Не лечить. Никто не знает. Ничего.
– Так всегда было и будет, и во веки веков… Мы всегда будем знать, что ничего не знаем.
– Ты прав, ты, как всегда, прав. А я… совершенно не умею спорить с тобой. Как тяжело быть женой ученого! Скорее бы изобрели вакцину, скорее бы мир победил этот ненавистный коронавирус!
– Да, вакцина должна быть готова к концу года… Если только… – Сказав это, Йохан вдруг оборвал себя. Юля знала почему: он начал было говорить то, что говорить не хотел, потому что знал, что некоторые тревожные вещи лучше скрывать от нее.
– Что, Йохан?
– Что? А нет, забудь.
– Что ты хотел сказать? Вакцину не получится сделать или что?
– Получится! – он усмехнулся. Из-за одной брошенной вскользь фразы Юля встревожилась еще больше, и теперь невозможно было выпутаться, не раскрыв истинного значения своих предположений. – Получится, еще как. Но я опасаюсь только одного.
– Чего? Скажи же мне!
– Вирус будет мутировать, появятся новые штаммы, и вакцины будут устаревать. Как это произошло с гриппом – до сих пор не доказана эффективность вакцин от гриппа из-за его мутаций.
– Я почему-то верю, что этого не будет, – сказала Юля и чуть мотнула головой.
Йохан улыбнулся, и столько грусти было в морщинках его глаз и уголках его губ, будто он говорил ей, какое это счастье быть ее мужем, любить и обожать ее, и он бы все отдал, чтоб сказать и чувствовать сейчас иное, так же дерзить, как и она, – но он не мог. Он не мог. Он не мог ей сопротивляться. Йохан уедет, а она с Катей останется, и их отношения снова подвергнутся испытаниям.
Жаркий Крым встретил Марину живописной бухтой, где море спокойными волнами омывало пляж. Покатые зеленые горные вершины, унизанные можжевельником, соснами и елями, в сочетании с волнующейся водной гладью произвели на нее столь сильное впечатление, что Марина не могла надышаться смесью хвои и соли в воздухе, не могла вдоволь наплаваться в чистой теплой воде… и в первый же день обгорела.
Ночь ссоры с Виталием, когда их брак висел на волоске, заставила Марину о многом передумать: в былые времена она бы уперлась и давила на мужа, вынуждая его всеми правдами и неправдами согласиться с ней, лишь бы только знать, быть уверенной в том, что она его богиня, что он не видит своего существования без нее, но годы пришли к ней не в одиночку, а все-таки привели за собой мудрость, и эта проклятая мудрость умерила ее пыл, а вместе с ним и гонор. Не Виталий, а она сама решила подчиниться: так бывает порой – мы думаем одно, кипятимся, рассыпаем угрозы, словно бисер, но как доходит до дела, смиряемся с неизбежным. Притом все произошло само по себе, так естественно, как это всегда бывает в любящей семье: Аня и Андрей, увидев утром Марину в кровати, бросились к ней, разбудили, стали обнимать, без слов, так искренне и пылко, как это умеют только дети.
– Мама, ты нас не любишь больше после вчерашнего? – спросил Андрей, и выражение лица его было столь серьезно, столь взрослым, будто он вырос за одну ночь и стал маленьким мужичком.
– С чего ты решил? – спросила Марина. – Мои несчастные крошки, – и она сама теперь уже стала обнимать и целовать их. – Запомните: что бы вы ни делали, как бы ни проказничали, я всегда буду любить вас. Если я кричу на вас, это не значит, что я не люблю вас, это лишь значит, что я недовольна вашим поведением.
– Значит, ты нас все равно любишь? – неуверенно спросил Андрей.
– Конечно! Материнская любовь безусловна. Понимаете, что это означает?
– Нет.
– Это значит, что она существует без выполнения каких-либо условий. Я просто люблю вас, всегда люблю, даже когда кричу, все равно люблю.
Аня вжалась ей в плечо лицом, стараясь спрятать взгляд краснеющих от накатывающих слез глаз. «Как это трогательно, как по-настоящему! – подумала тогда Марина. – Зачем даны нам ссоры? Разве не для таких моментов, искренних и чистых, когда до дрожи чувствуешь жизнь, биение крови в тугих жилах, бешеный стук сердца, безмерность любви и ее победу над всем, что есть в мире…»
Расчувствовавшись после этой сцены, Марина даже хотела было отменить Крым, но все-таки Виталий настоял на поездке.
Однако на следующий день пребывания в Крыму никакие муки от ожогов не принудили ее остаться в тесном номере частного дома с одной тумбой, телевизором и кроватью. Она обмотала плечи платком и все равно пошла на пляж. Частые прогулки вниз и вверх в гору, экономия на еде сделали свое дело – под конец отпуска Марина была не только расслабленной, но и посвежевшей и помолодевшей, килограммы, казалось, горели от яростных лучей солнца и изматывающей жары.
В один из дней она купила билет на автобус и самостоятельно съездила в Воронцовский парк. Быть в Крыму и не прогуляться хотя бы рядом с дворцом Воронцова – это ли не упущение! Она не могла себе такого позволить: в конце концов, когда еще она побывает на живописном полуострове?
Во время прогулки в зарослях, под шум ручьев, где шелестели небольшие водопады, Марина не могла не думать о том, как много было дано аристократам за счет труда других людей. Она была уже не юна и не могла представлять себя в роли жены Воронцова, красивой аристократки, прогуливающейся по парку. Она не могла не чувствовать, что ни ее предки, ни она сама никогда не принадлежали этому кругу и не будут принадлежать. Зачем была вся эта красота, если она куплена неоплачиваемым трудом других людей?
Но поляна в верхней части парка, где распростерлись высокие, широкие царственные кедры, заставила ее забыть обо всем об этом. У нее перехватило дух от открывшегося вида, словно списанного с картины великого художника. Солнце просачивалось сквозь игольчатые кроны и неровными золотыми лентами устилало луг. Люди приходили, торжествовали и радовались своему иллюзорному величию, а затем навсегда исчезали с лица земли. Только природа оставалась, как эти незыблемые кедры, пережившие своих хозяев на сотни лет.
А когда Марина спустилась к дворцу, обогнула его и увидела Черное море, переливавшееся солнечными бликами где-то внизу, за роскошным садом, который каскадом бежал вниз, то она вдруг что-то поняла о себе. Это была простая мысль, даже мысль умозрительная, но она была столь пронзительной, как струя ледяной воды, окатившей тело, что Марина замерла, озвучивая ее внутри себя.
– Жизнь – это не только быт, развлечения и стремление что-то нажить: планшеты, телевизоры, компьютеры и лучшую обувь для детей, – сказала она тогда себе. – Жизнь – это и не только дети.
И она впервые поняла, чем отличалась от Алины и Юли. Последняя, даже когда у нее совсем не было денег, и то копила на отпуск, мечтала о путешествии! Потому что такие мгновения, столь редкие в году, подпитывали не только здоровье, но и душу, исцеляли раны, нанесенные бытом, рутинными обязанностями, ссорами и стрессом работы. Ей нестерпимо захотелось приехать сюда всей семьей, а затем вырываться каждый год – пусть будет в жизни меньше одежды, украшений, гаджетов, пусть… Но будет мечта о красоте… о, это ли была не цель!
Двухнедельный отдых на море сделал свое дело, и под конец Марина так изголодалась по человеческому общению, работе, делам, хозяйству, быту – словом, всему тому, что составляет суету и через нее суть жизни, что она была не только готова вернуться домой, но и даже жаждала того. С новыми силами она рвалась приступить к воспитанию детей и, главное, самой себя.
Однако уже перед самым вылетом что-то пошло не так. Весь день до ее рейса Виталий не брал трубку и все писал, что занят, перезвонит. Но так и не перезвонил. Она ждала весь вечер его звонка, а потом выпила бокал крымского вина и заснула под включенный телевизор. Утром медленно закипающее в глубинах сознания беспокойство подняло ее с кровати. Она проверила телефон: муж не звонил. Было слишком рано, чтобы позвонить ему, Марина не хотела будить Виталия, ведь ему и так тяжело. Семь утра! Что же делать? Спать она не могла больше, сердце назойливо стучало где-то под платьем.
Пришлось пойти на море, где пустынный галечный пляж показался ей намного шире и длиннее, чем еще вчера. Впереди простиралось бескрайнее море и недостижимый, сияющий лазурной дымкой горизонт. Наверное, там поселились все тонкоструйные хрупкие мечты ее юности – о богатстве и знойных мужчинах. Разочарование, несбывшиеся желания, разбитые планы – все это, напротив, взгромоздилось на ее плечах и осталось навсегда здесь, на этом берегу. Пусть так! Она все вынесет без жалоб! Лишь бы сию минуту знать, что там произошло, все ли в порядке дома…
Она еще раз проверила телефон, но он молчал. Тогда Марина скинула с плеч платок, сняла широкое платье, которое стало ей столь просторным за последние дни. Она быстро окунулась, не задерживаясь на берегу, поплыла дальше, туда, куда манил горизонт. Ожидание – это одна из жесточайших форм пыток души. А предчувствие несчастья почти равно смерти. Все замирает, внутренние часы замедляют ход, стрелки почти не двигаются, радости нет, наслаждения нет. Что ей эти волны, бьющие ее тело, что ей эта соль, исцеляющая кожу, что ей этот воздух, пьянящий ум, когда дома что-то не так?
Марина накупалась механически, как будто выполняла долг, как будто отрабатывала затраты на путешествие, вышла на берег и сразу же, как обтерлась насухо полотенцем, открыла сумку и достала телефон. Был один пропущенный вызов. От него. Она тут же нажала на имя мужа. И понеслось.
– Марина, ты когда в аэропорт?
– Через три часа. Что-то случилось? Почему весь день не отвечал? С детьми все в порядке?
– Да, Мариш, – замялся Виталий. – Понимаешь, я думал, тут уладится все… Поэтому ничего тебе не говорил вчера, чтоб не портить отдых. Но… не получается никак до твоего приезда. Ты все равно узнаешь. Поэтому я тебе все расскажу, только ты не паникуй, не расстраивайся, поняла?
– Нет, но что же случилось, в конце концов? Не тяни резину!
– Мы все уладим, не расстраивайся. В общем… Аня вчера пошла играть в футбол с мальчишками со двора, упала, сломала руку.
– Ох ты ж!.. – с облегчением воскликнула Марина. Это можно было вынести, из-за этого не следовало еще слишком сильно переживать. – Она в больнице?
– Уже нет. – В его ответе она услышала загробные интонации, но надежда все еще была сильна в ней, потому она сказала:
– Она дома?
– Нет, Марина, врач, как узнал, что я опекун, а не родной отец… вызвал органы опеки.
– И? – Все внутри обмерло, она сразу все поняла, но ум отказывался верить в то, что сейчас услышит. – При чем здесь они?
– Они составили акт, что Аня была безнадзорной. Наших деток забрали на время, до выяснения обстоятельств.
В тишине, прерываемой шипением и бурлением моря, казалось, целый мир незаметно рухнул. Марина закрыла глаза.
– Куда? – спросила она безжизненно.
– В реабилитационный центр. Пока. Не переживай, мы их вернем, будет комиссия, они посовещаются, мне уже все объяснили… в этом нет ничего страшного…
– Вот уж и правда неразумная опека хуже беспризорности! – в отчаянии воскликнула Марина. – Когда родители алкоголики-наркоманы-психопаты калечат своих детей, тех не изымают до последнего. Но стоит приемным родителям дать детям каплю естественной свободы, как опека тут как тут!
Или дело было в том, как все начиналось? Марину не любили в органах опеки, неужели это была месть? Они как будто терпеливо ждали часа, когда она оступится. Вот только в чем была ее вина? Ребенок двенадцати лет вышел на прогулку во двор – это ли не преступление! Это ли не садизм! Сами они, эти женщины из опеки, гуляли в детстве одни с четырех лет, ломали руки-ноги, получали синяки, травмы, ушибы – и не считали это чем-то ненормальным и предосудительным. А здесь девица двенадцати лет вышла погулять – и все! Нелепость ситуации не умещалась в сознании, она была безмерна, безгранична, как это соленое море слез…
Марина глянула на горизонт, отключила телефон, безжизненно упала на плед и прижала ладони ко лбу, чуть закрывая синее небо, зиявшее пустотой, как пропасть. Что теперь будет?
Глава двенадцатая
2013 год, август
После того как Вера сама побывала у Сергея, прошла одна неделя. Он ей писал в вотсапе и даже пару раз звонил сам. Казалось, что хотя он и не признался в этом, но все-таки он понял и осознал необходимость уделять ей чуть больше времени, чтобы не позволить романтике их чувств угаснуть совсем. Притом он не поднимал вопроса странного сообщения, пришедшего ей на телефон, – стало быть, Ольга Геннадьевна не рассказала ему, и это воодушевляло Веру: казалось, все еще наладится, счастье все еще возможно.
– Что мне нравится в Сергее, – сказала на неделе Вера, когда Татьяна Викторовна в очередной раз попыталась уколоть его, – так это то, что он понимает меня, слышит, в нем это есть – способность к самокритике. Он никогда не признается… у него мужская гордость. Но он услышит тебя и молча все сделает, без бравады, пустых слов и обещаний… Кстати, сейчас Лиза звонила, она скоро приедет в гости.
Вере в эти дни было тяжело ходить, но и лежать она не хотела, потому все-таки понемногу передвигалась по квартире. Сейчас она пришла на кухню и задумчиво смотрела в окно на шелестящие липы. Серебристый их ропот сегодня успокаивал ее нервы, он словно шептал: все наладится, вот увидишь, Сергей вернется, он забудет про свои воздушные замки, оставит бессмысленные мечты, его постигнет разочарование, и он будет всецело твой.
– Что же он сегодня не звонит и не едет? – спросила Татьяна Викторовна без ехидства, но голос ее прозвучал невесело, будто она не верила ни единому слову дочери и принимала ее доводы за бесплодное самоуспокоение. Ей мнилось, что Вера цеплялась за соломинку, которая не могла ее спасти.
Так случилось, что именно в этот момент телефон в руке Веры зазвонил. Она посмотрела на экран, и ее обдало жаром. Это был он.
– Сережа?
– Вера, как ты?
– Ничего, бодрячком, – сказала она, скрывая истинную картину дел.
– Сегодня не выходила из дома?
Вера закусила губу. Он всегда так спрашивал, всегда проверял ее, пытаясь понять, насколько ей плохо.
– Нет, – сказала она нехотя.
– Понятно. – Он помолчал, о чем-то раздумывая и не решаясь сказать ей. – Вера, – сказал Сергей, наконец решившись. Даже по телефону было слышно, как он волновался: голос его стал прерывистым и неестественным. – Мне нужно с тобой кое о чем поговорить. Это очень… очень важно. Я могу приехать через час?
– Да, конечно, – сказала она, не веря самой себе.
Разве могла она еще дышать, говорить, думать, отвечать, шевелить языком и мыслями, когда он сказал проклятую фразу и теперь приедет, чтобы наконец разорвать их и без того умирающие отношения?
Лишь только он положил трубку, как она прошла в комнату, медленно, преодолевая боль, а затем легла на кровать, согнувшись клубочком. Эта поза была более болезненной, чем другие, но она как будто нарочно мучила себя, пытаясь скрыть душевные муки в агонии мук физических.
Татьяна Викторовна смотрела телевизор в бывшей комнате соседки, но, ведомая материнским чутьем, она встала с нового дивана, который купила вместо старого после того, как комната освободилась, и пошла в спальню Веры. Та лежала на большой двуспальной кровати и казалась маленьким дрожащим комочком. Для Татьяны Викторовны, безусловно, в последние дни Вера превратилась в девочку, и она смотрела на нее именно такими глазами, а в данный момент тем более. Ей казалось, что Вере снова пятнадцать и она снова умирает из-за неразделенной школьной любви. Она чуть присела на край кровати, но Вера лежала к ней спиной и не замечала ее.
– Кто звонил?
– Сережа.
– Что сказал? Что-то случилось?
– Все случилось, – прошептала Вера обреченно.
– Он хочет расстаться?
– Он этого не сказал, но да.
– Как это – не сказал, но ты все поняла! Это как?
– Он сказал, что нам нужно поговорить, – стала медленно разъяснять Вера. – Эту фразу всегда говорят, когда хотят расстаться. Мы и так почти не виделись в последние два месяца, а теперь еще и Ольга Геннадьевна, похоже, встряла.
– Что она сделала? – Татьяна Викторовна, которая и без того уже заранее недолюбливала мать Сергея, как и его самого, сердилась все больше.
– Она видела, что Саша мне написал сообщение, она наверняка рассказала Сереже. Он, наверное, решил воспользоваться им, чтобы расстаться со мной.
Татьяна Викторовна ахнула. Саша, тот самый Саша, что изводил Веру три года совместной жизни, что приказывал и указывал ей, контролировал каждый шаг, не позволял встречаться с подругами, смеялся над ней, унижал ее, оскорблял, отбирал у нее зарплату – и которого она с таким трудом бросила. Тот самый Саша с мохнатыми бровями, кривыми скулами и кривыми зубами, напоминавший уголовника. Тот самый, из-за которого Веру считали объятой горячкой любви, раз она терпела столь жестокое собственническое отношение к себе! Не Татьяна ли Викторовна пошла в церковь ставить свечку, лишь только они расстались, в тот же день?
– Что он хочет от тебя?
– Сережа?
– Нет, Саша.
– Да как обычно. Он уже полгода как расстался с очередной невестой и теперь преследует меня. Пишет, звонит.
– Поменяй номер телефона!
– Уже поменяла, ты помнишь?
– Ах вот оно что! Это тогда из-за него, значит…
– Мама, – так же лежа и безжизненно сказала Вера, – ты не знаешь главного. Несколько месяцев назад он снял квартиру специально в этом доме, чтобы преследовать меня. Он может стоять во дворе напротив окна на кухне и смотреть в квартиру. Следит за подъездом, за тем, ходит ко мне по вечерам Сережа или нет.
– Он совсем умом тронулся? И ты это терпела?!
– Говорит, что так любит. Он первый понял, что Сережа разлюбил меня. Он стал мне об этом писать. Один раз поймал у подъезда, в один из легких дней, когда я вышла на прогулку во двор, стал говорить, что Сергей меня бросит, раз я заболела, а он – нет, что ему это безразлично.
– И ты, конечно же, поверила ему? Стала переписываться с ним? Вот Сергей и в ярости. Ну ты даешь, девочка моя. Почему никому не сказала, что этот Сашка живет в твоем доме и шагу тебе не дает ступить? Я бы отцу пожаловалась, чтобы он с ним разобрался. Теперь Сережа приедет, и ты должна ему все объяснить, все, что ты мне рассказала. Он поймет, ведь он медик, он должен понимать, что это больные люди, что у них не все дома… Он психопат, этот Саша…
– Мама, – медленно выговорила Вера, словно ей было больно говорить, – психопат – это другое.
– Какая разница? Главное – смысл! Как можно ревновать к такому… такому мерзавцу?
В этот момент раздался звонок в дверь.
– Это он! – Вера, превозмогая боль, приподнялась на кровати. Она не успела привести себя в порядок, волосы ее были без укладки, просто стянуты в хвост, она не успела даже ресницы накрасить, не надела любимый сарафан, а ведь Вера так хотела хотя бы выглядеть хорошо, когда Сережа придет, чтобы прикончить ее. И вот пока мать шла в коридор, чтобы открыть дверь, она сделала марш-бросок и из последних сил рванулась к двери, захлопнула ее и открыла шкаф. Быстро стянула с себя шорты и майку, надела летнее голубое платье на бретелях. Она любила красивую одежду, и никакая болезнь этого у нее не отнимет, – мелькнула в мыслях беспомощная идея. Беспомощная, потому что, когда ты нелюбим, никакие наряды не спасут, и Вера это знала.
В этот момент Татьяна Викторовна просунула голову в дверь. Лицо ее было темнее ночи, а губы не произнесли ни слова. Что-то было не так. Вера, которой уже начало надоедать напряжение, подзуживание матери, разъярилась, распахнула дверь без слов и увидела, что на пороге застыли Лиза и… Саша. Лиза смотрела на нее большими испуганными глазами, и весь ее облик выражал то необыкновенной силы чувство вины, когда ты только что предал кого-то очень слабого. Саша же смотрел на нее с вызовом, но одновременно – как странно для него! – с робостью, сковавшей его кривые асимметричные скулы.
Вера хотела было задать вопрос, но не знала, как сформулировать его. Почему они были вместе? Что крылось в этом?
– Вера, прости, – наконец сказала Лиза, скидывая босоножки. – Он поймал меня у подъезда и стал допытывать о тебе, я не хотела ничего говорить, он натурально заставил меня вести его к вам. Ты же знаешь, каким зверем он бывает. – Она прошла к Вере и взглянула на нее, сама не понимая, что теперь делать и чего ждать ото всех, а тем более от Саши.
Вдруг во всем этом немом хаосе и непонимании раздался твердый голос Татьяны Викторовны, который прервал всеобщее оцепенение и задал какой-то вектор создавшейся ситуации.
– Саша, пройдем ко мне в комнату, – сказала мать. – Мне надо с тобой кое-что обсудить.
– Я пришел не к вам, – отрывисто произнес Александр. – А к Вере. Я с ней хочу потолковать.
– А я говорю: пройдем ко мне. Вере с тобой пока не о чем говорить. Она занята, у нее гостья.
– Так и я гость, – и он усмехнулся, обнажая кривые зубы.
– Ты – незваный гость, а это несколько иное. Ты меня боишься, что ли? – было так странно видеть, как Александр, высокий, широкий в плечах, спортивный, с неказистым лицом не то насильника, не то работяги, действительно боялся матери Веры: невысокой, тонкой, интеллигентной и безобидной. А ведь на то была причина. Она и раньше беседовала с ним, когда приезжала в Москву, и все это были, безусловно, разговоры малоприятные.
– Нет, что вы! – засмеялся Александр и прошел наконец к ней в комнату. – Я вас не боюсь, чего мне бояться?
– Вера, прости меня, я так виновата! – зашептала в ту же минуту, как дверь за ними закрылась, Лиза, умоляюще сдвигая густые русые брови на белом лице. – Я думала, он что-то сделает со мной, он так давил на меня!
Вера, которая еще не пришла в себя от неожиданности, не смогла пока даже понять, что ей нужно винить Лизу. В глубине души ее только сейчас стало расти возмущение от нелепости всего происходящего, и она бы могла это возмущение направить на подругу, но ее мольба остановила ее.
– Ох, Лиза, – покачала она головой. – Как это все не вовремя. Словно нарочно кто-то решил подставить меня. Что теперь делать? Сережа придет с минуты на минуту.
– Да что ты! Пойдем отсюда, пошли в парк. Ты сможешь? Позвоним ему, скажем, чтоб ехал туда. Он на машине?
– Да.
Они тихо покинули квартиру, осторожно закрыв за собой дверь.
Каждый шаг даже по маленькой лестнице в подъезде был мукой и отдавался болью во всем теле, и Вера проклинала себя, что не сбежала вовремя от Саши. Она хотела это сделать, но, когда тот снял квартиру, она начала встречаться с Сережей и все надеялась, что он позовет ее жить к себе или предложит снимать квартиру в Москве. Тем более она не хотела раскрывать ему причины своего желания съехать отсюда. И вот процесс принятия решения растянулся до того момента, когда стало уже совсем не до того. А теперь Саша помог единственным важным в ее жизни отношениям рассыпаться на осколки. Как он ей был ненавистен, как омерзителен, ее мучитель, душитель счастья и всех ее надежд! С упорством маньяка он всегда добивался своего.
В сквере в одном конце его, ближе к их дому, расположились местные алкоголики. Они посапывали на лавочках. Лиза с Верой перестали дышать, проходя мимо них.
– Что же он не успокоится! – говорила подруга торопливо. – Что ему от тебя все надо? Как ты могла встречаться и жить с таким мерзким человеком?
От резкого порыва ветра липы зашумели у них над головами, и в ту же минуту Вера вспомнила, что нужно предупредить Сергея. Он уже подъезжал и сразу снял трубку – как вовремя! – иначе все могло бы быть хуже: он пришел бы домой и застал бы там Сашу.
– Не успеем в парк, – сказала она. – Да я и не дойду. Давай вон туда пройдем.
Она указала рукой на конец сквера, где за рядом густых и высоких лип пряталась рябиновая аллея. Она чуть алела сквозь толпу других деревьев и кустарников. Там в закутке, в обрамлении налившейся огнем рябины, стояли две лавочки, скрытые от глаз. К счастью, они пустовали.
– Раньше мы по всей Москве ездили, а теперь остался только этот несчастный сквер и парк, у Сережи ни на что нет времени, а у меня – сил, – сказала безжизненно Вера. В ней росло томительное ожидание неизбежной встречи, удара неумолимого рока, крушения всех ее мечтаний и планов. Вера взглянула в нежное лицо Лизы, и вдруг ей показалось, что вся ее жизнь сжата в точку и сосредоточена в подруге, потому что она одна сможет защитить и поддержать ее. Она одна не бросила ее, не перестала звонить и видеться с ней, как другие, лишь только Вера заболела. Мгновения, показавшиеся вечностью, тянулись, как липовый сок, вязко, неприятно, раздражающе.
– Вот вы где! – вдруг раздался голос из-за спины. Это был Сергей, он стоял за рябинами. – Я вас почему-то на другой лавочке искал. Сейчас обогну деревья и приду.
Голос его звучал ласково, но от Веры не ускользнуло его волнение, слова будто прыгали у него во рту в такт бешено стучащему сердцу в груди. Он был в смятении. Он боялся ее реакции. Быть может, он полюбил другую? Быть может, боролся изо всех сил с собой, чтобы не стать злодеем, который бросает свою женщину в беде, а теперь наконец сдался, потому что понял, что сопротивление нахлынувшим на него чувствам бесполезно? Но как, как он мог любить кого-то еще, когда для нее в целом мире существовал только он? Разве могло его сердце принадлежать другой, когда сам он обладал ее сердцем безраздельно? Почему-то ей казалось, что мир не может вместить в себе такого безжалостного противоречия, и хотя она была уже взрослой женщиной и знала, что как раз таки может, но именно сейчас ей нестерпимо хотелось быть ребенком и рассуждать по-детски. Мысли вихрем кружились в голове под шум тревожных рябин.
В это самое время в квартире Веры состоялся разговор между Татьяной Викторовной и Александром.
– По какому праву ты преследуешь мою дочь? – начала она без длинных предисловий. – И тем более врываешься к ней в квартиру? – она говорила сухо, без тени сочувствия и без единого намека на то, чтобы понять его и попытаться войти в его положение. Он это сразу понял и, как и многие молодые люди, только недавно ставшие взрослыми и еще, как перезревшие дети, избалованные и не привыкшие к тому, что окружающие не всегда стремятся входить в положение чужого для них человека, сразу ощетинился.
– А по какому праву вы со мной так разговариваете, Татьяна Викторовна? – ответил довольно дерзко он. – Разве любить человека нынче противозаконно?
– Любить – нет, а преследовать – да.
– А вы попробуйте докажите, что я именно преследовал ее. Вы ведь сами меня только что в квартиру впустили.
– Ну, друг мой, так у нас разговора не выйдет. Ты знаешь прекрасно, что я не впускала… то есть впустила, потому что выхода не было. Не выталкивать же тебя обратно, у меня на это сил нет. Но тебя никто не звал и никто не хотел, чтоб ты приходил.
Если Татьяна Викторовна говорила сухо, жестко, то все-таки по лицу ее было видно, что она волнуется и что ей тяжело дается сохранять самообладание и не выдавать свое возмущение. И напротив, по холодному и злому лицу Александра, по его тугим скулам, жестоким глазам было видно, что его никак не задевал тон Татьяны Викторовны и ее обвинения. Он мог обижаться на нее, мог оскорбляться, но возмутить его было непросто. Казалось, одновременно его забавляли все эти выяснения отношений. Он как будто получал наслаждение от того, что вызывал в окружающих необыкновенное раздражение.
– Вы прекрасно знаете, Татьяна Викторовна, что Вера осталась почти одна, жених ее быстро сдулся, лишь только она заболела. Вы живете с ней и видите ее каждый день, потому не можете этого не знать. Кто еще женится на ней? Кто еще захочет создать с ней семью? Кто не побоится ее диагноза?
Он хотел взять ее нахрапом, но Татьяна Викторовна не готова была так легко сдаться. Воспоминания о, как она считала, злодеяниях Саши были еще слишком живы в ней.
– Только ты один не побоишься, – усмехнулась она.
– Только я один.
– Как странно, – сказала мать, – вот мы разговариваем с тобой, и ты вроде бы говоришь правильные вещи, какие и любой нормальный человек мог бы сказать. Но из твоих уст они звучат по-другому. Как будто эти слова не доходят до души.
– Это к вам вопрос, если они не доходят до вашей души.
– Я имела в виду: не доходят до твоей души.
Александр надменно засмеялся.
– Что-то я не понимаю.
– Меня это не удивляет. Ты всегда был немного не от мира сего. Вроде говоришь на одном с нами языке – с нами, обычными людьми, – но не можешь нас понять. Ты и Веру потому никогда не мог понять, не мог понять, как тебе повезло, какой бриллиант тебе достался. Ты ее не уберег тогда, не убережешь и теперь. Так зачем встреваешь, когда она наконец полюбила снова и… полюбила хорошего человека?
– То есть противоположность мне? – засмеялся снова Александр.
– Да.
– Я теперь все понимаю. Напрасно вы такого низкого мнения о моей способности к самокритике. Я тогда не понимал, как мне повезло, а сейчас я знаю вполне. И уж если Вера простит меня, то я это докажу ей. Я ее теперь на руках носить буду.
Татьяна Викторовна сверлила его взглядом сквозь красивую оправу очков, которая придавала ее лицу академичность и въедливость учительницы.
– Если бы ты не сказал, что начнешь носить ее на руках, – она глубоко вздохнула, – если бы ты не сказал… до твоей последней фразы я почти начала верить, что ты можешь исправиться, повзрослеть, но лишь только ты произнес эти слова, как я поняла, что это все пустые обещания. Не исправишься ты, потому что даже близко не знаешь, не представляешь, что требуется от человека, чтобы создать и поддерживать нормальные ровные супружеские отношения. Не на руках носить жену свою нужно, а просто уважать ее, понимать ее, уметь с ней договариваться… Все это пустые слова для тебя, ты их не можешь постигнуть. Не дано это тебе. Прости. – Ей стало вдруг жаль его, и Татьяне Викторовне подумалось, что и он был чей-то сын, любимый, желанный, и его мать переживала за него и желала ему счастья семейного, а она вот так к нему – жестоко, без самой капли сочувствия… но другого выхода не было, каждый бился за счастье своего дитя.
– Вы по-другому заговорите очень скоро, да и неважно это… Вера затоскует… как она переживет то, что этот ваш Сергей, – он с издевкой произнес имя соперника, – бросит ее? А теперь, если позволите, я пойду поговорю с ней. Я никого не насилую, запомните это. Просто хочу, чтобы она знала: я всегда рядом, я подставлю плечо. Ей будет плохо, я поддержу.
Татьяна Викторовна закрыла глаза, когда он стал выходить из комнаты. Как ей хотелось, чтобы действительно был такой человек, который поддержит ее дочь и в трудную минуту придет, чтобы спасти ее из бездны разочарования… Но как ей не хотелось, чтобы этим человеком был Саша! Это было какое-то изуродованное, искривленное воплощение мечты… Поистине, Вселенная знала толк в иронии!
С какой раздутой грудью, с каким напыщенным видом он вышел из комнаты – и как же сдулось это все, лишь только Александр увидел, что в квартире пусто и в комнатах никого нет. Потолкавшись озадаченно в коридоре, он вышел из квартиры и, решив, что был всеми именно надут и обманут, а не стал жертвою стечения обстоятельств, с силой хлопнул дверью.
Лиза хотела было встать со скамейки и уйти – хоть просто к подруге домой, хоть в другую часть парка, но Сергей приветствовал ее так по-доброму, с такой дружеской лаской, словно она еще не стала ему чужой, словно он еще не отделился ни от нее, ни от Веры, и она заколебалась.
– Лизонька, и ты здесь! Как это хорошо. – И Сергей даже чуть коснулся ее руки и пожал ее одобрительно.
Читать бесплатно другие книги:
