#на краю Атлантики Лазарева Ирина

– Я не буду его пить.

– Не пей.

Они уже спускались к пещере по полуразрушенным ступенькам. Океан, словно нарочно, беспечно дремал, волны лишь чуть качались, слегка золотясь на солнце. Он словно хотел оттенить их боль, показать, как хороша жизнь вокруг – для других, для всех, кроме них двоих, ведь только для них Тенерифе стал островом невыразимой муки.

Юля говорила что-то Милошу, не запоминая собственных слов. Не так она представляла их встречу, ах, не так! Все произошло второпях, и Юля зачем-то все разглядывала развешенные на веревке лохмотья, дряхлый матрас-лежак, они в глубине пещеры так и приковывали взгляд, хотя не эта его нищета и скромность имели значение для нее, и Милош наверняка понял, что все между делом, не понял только истинной причины ее отчужденности. Он не хотел принимать даже пакет с продуктами, но она так естественно его вручила ему в руки, нисколько не унизив его, как умеют это делать самые искренние люди, что он все-таки согласился и одарил ее улыбкой, столь неожиданной для его скрытного и стянутого лица. Она же смотрела и думала о том, что он так мил с ней, так любезен, потому что еще не знает, что под ней разверзлась бездна ее тяжкого греха. Ей казалось, что скоро весь мир узнает о нем, и все, непременно все ее осудят: врачи Тенерифе, врачи Германии, муж, свекровь и свекор, ее собственная мать – и будут иметь полное право на это. Непогрешимая, почти что святая в своих прошлых мыслях, теперь она была преступницей, которая во всем ошиблась: в том, что приехала сюда, в бегстве от коронавируса, в вере в альтернативные методы лечения, в отречении от официальной медицины.

Катя бродила по глубоким рытвинам плато, не пожелав встречаться с Милошем. Тонкая, почти взрослая и печальная, насупившаяся – снизу, из пещеры, казалось, что она возвышалась над синим бескрайним небом.

Они пошли быстрым шагом домой.

– Мы просто возьмем самые необходимые вещи и поедем в больницу, – сказала Юля. – Послушаем, что скажут врачи, хорошо? Про преднизолон решим потом.

– Хорошо, – отрезала Катя. – Но пить я его не буду и пульсотерапию тоже не позволю.

– Выпей хотя бы сейчас, – взмолилась Юля. – Пожалуйста. Это всего лишь один раз. Остальное решишь сама с врачами.

– Нет.

Юля закрыла глаза – она не думала, что все будет так сложно в этот раз. Но она уже знала, что Катя колеблется, – а значит, в этот раз она непременно победит, и дома она уговаривала и умоляла дочь, пока та не выпила полную дозировку. А затем они взяли чемоданчик с вещами и поехали в ближайший крупный госпиталь. В социальной сети по-прежнему не было ни одного дельного ответа.

В госпитале они провели два часа в очереди, затем еще два часа в палате – дожидались прихода врача. Но все оказалось напрасно: доктор выслушала рассказ Юли и с порога, не проверяя ее слова и не запрашивая никаких выписных документов из немецкой больницы, сказала, что им нужно ехать в госпиталь Канделария в Санта-Крус-де-Тенерифе, в столице острова. Доктор хотела было назначить им анализы и предложить перевезти их в машине скорой помощи, но Юля наотрез отказалась, ведь у нее была машина, они доедут намного быстрее сами. Какой смысл был сдавать анализы здесь, если лечение будет в другой больнице?

Час по магистрали на высокой скорости вдоль южного и восточного побережья, через долины ветровых станций закончился огромной для острова столицей Санта-Крус, распростершейся от океана и вглубь, к невысоким покатым горам. Долина была испещрена крышами невысоких многоэтажек, частных домов, финок, вилл. И где бы ты ни ехал в городе – почти всегда был виден безбрежный океан, потому что город будто скатывался с горы к нему, и тот довлел над днем, как довлеет небо над землей. Никогда не передать словами человеку, ни разу не жившему у моря или океана, как по-иному воспринимается сама жизнь, ее полотно, окутывающее человека и рисующее его реальность, когда в ней всегда есть горизонт океана.

Госпиталь Канделария оказался огромным, и они долго плутали по нему, прежде чем разобрались, как попасть в приемный покой. В Канделарии персонал уже почти совсем не знал английского – это была не больница юга острова, предназначенная для туристов. Спустя два часа Катю приняли, но Юле пришлось долго общаться с врачами, потому что хотя те верили всему на слово, но по много раз переспрашивали одно и то же. Наконец Катю увели, а Юле прописали алгоритм лечения.

– Вы можете остаться до ночи с Катей, убедиться, что все хорошо, что мы начали лечение, а затем поедете домой. Мы будем каждый день во время обхода звонить вам.

– Вы будете каждый день сообщать динамику анализов?

– Да, конечно. Старшая медсестра говорит по-английски, она будет звонить вам.

В просторной палате было две койки, одну из них заняла Катя, а на вторую обещали скоро положить другого ребенка. Уже через час стал известен результат анализа мочи – белок составлял 58 граммов на литр. Услышав эти цифры, Юля и Катя ахнули: такого еще не было за всю историю болезни! Ее анализы достигли пика.

– Мама, но разве это не составляет почти весь белок организма? – спросила Катя.

– Да, почти весь, – ответила Юля, с трудом соображая, какое объяснение могло быть такому значению. – Наверное… эта цифра сама по себе ничего уже не значит… ведь диуреза почти нет. Ты не можешь выделить 1 литр жидкости в сутки в любом случае.

Катя посмотрела на нее туманным взглядом, в котором была заключена своя собственная недетская мысль, возможно, даже обвинение, но не сказала больше ни слова, легла на кровать и натянула на голову покрывало. Юля сидела в кресле, и волна беспомощности накатывала на нее – ах, лучше бы Катя злилась, кричала, обвиняла ее, чем вот так, затаившись, лелеяла в себе обиду на нее, все более отстраняясь. Юля была бессильна не только как мать, которая не может найти лекарство для дочери, но и как педагог, воспитатель, психолог. Катя росла, менялась, а это означало, что впереди были лишь новые испытания для нее… это был бесконечный путь, но она пройдет его весь. В конце концов, не ее ли была вина, что они сейчас здесь?

По пути из госпиталя она зачем-то свернула с маршрута и, повинуясь инстинкту, съехала под указатель «Канделария». Сама больница с одноименным названием находилась в Санта-Крус, а несколько южнее Санта-Крус располагался древний город Канделария, где, по легенде, в конце 14-го века аборигенами была обнаружена деревянная скульптура Мадонны с младенцем – скорее всего, с затонувшего испанского корабля. Она потемнела от длительного пребывания в воде, потому ее назвали черноликой. Гуанчи верили, что она наделена целебной силой, и поклонялись ей. Когда в конце 15-го века область захватили испанцы, они хотели вынести ее из пещеры и переместить в Санта-Крус, но с каждым шагом скульптура становилась все тяжелее, и было решено оставить ее там, где она была, – в пещере. С тех пор это место было центром паломнической жизни острова, и даже когда во время сильного шторма в 1826 году свирепый океан искромсал берег, разбил пещеру и навсегда унес скульптуру в свою жадную пучину, была заказана ее точная копия, и место так и осталось святым.

Но не черноликая богоматерь волновала сегодня Юлю, она даже не дошла до пещеры. На деле же лишь статуи девяти величественных королей гуанчей, возвышавшиеся над берегом и звездным небом, вызывали в ней трепет. Бесстрашные, как не боялись они погибать, сколько мощи было в их фигурах, как только скульптору удалось передать выражение их лиц: строгое, смелое, бесхитростное! И эта простота ума, решимость идти до конца и не разрываться от сомнений, как это любили делать современные люди, – она пленяла взор, и Юля, как завороженная, разглядывала фигуры одну за другой, под блеск ресторанов, кафе, магазинов, фонарей и звезд. Шуршание и плеск волн, ни души на площади, лишь вдали на улочках еще копошащиеся зачем-то люди, темная громадина-собор Базилика довлеет над городом, и Юля, будто колдует, словно выполняет какую-то миссию, бродит среди величественных статуй и просит у хозяев земли храбрости. Не бояться эпидемии, забыть о масках, не думать о смерти, не опасаться боли и неизбежных ухудшений. Не бояться завтрашнего дня.

Поздно ночью Юля приехала домой, припарковала машину в беззвучном мраке улицы. В былые времена здесь до четырех утра играла музыка из двух больших и шумных отелей, ресторанов, пабов, выстроившихся вдоль главной извилистой дороги, а сейчас город напоминал деревню – тихую, спокойную, высоконравственную. Дома Юля решила проверить соцсеть, потому что кто-то что-то написал ей в личных сообщениях в час ночи. «Что бы это могло быть?» – с тревогой подумала она. Но то, что она увидела там, было малоприятным, и лучше бы она не заглядывала в соцсеть, да еще в такой час! Ей писала какая-то неграмотная женщина, пожилая русскоязычная эмигрантка.

– У вас случайно не гламуронефрит? – написала она Юле, употребив старый термин для нефротического синдрома, да еще и написала с ошибками. Юля скривилась, но зачем-то ответила ей. И та стала писать много и неразборчиво, но основная мысль была ясна: – Это очень страшно, ваш ребенок может умереть. У меня сын много лет болел им, я знаю, о чем я говорю, вам нужен хороший врач, езжайте в мой областной город S в России… Вы слишком беспечны. Вы не думаете о ребенке.

На этих словах Юля заблокировала ее и захлопнула компьютер. Как теперь уснуть, когда внутри клокотало неистовое возмущение? Что эта женщина знала о ней? Она и не догадывалась, что они уже прошли и областные больницы, и Москву, и даже Германию. Зачем нужно было писать ей это все? Какая бестактность, какая самонадеянность, какая глупость! Ей и без того было бы тяжело заснуть сегодня ночью, а после этих сообщений она и вовсе с большим трудом провалилась в тяжелый, изматывающий сон. Будь прокляты соцсети! Завтра она удалит этот бесполезный пост.

Но на следующий день Юля забыла про пост, и понеслась обычная жизнь, ведь за день скопилось много работы, переписка с партнерами. Она не отрывалась от компьютера всю неделю. Катя звонила ей, казалось, она немного успокоилась и даже смирилась со своей участью, разрешила пульсотерапию. Она рассказала матери, что даже стала практиковать испанский, и медсестры понимали ее. Юля три раза приезжала к ней, чтобы навестить. Странное дело, даже коронавирус не был преградой для визитов.

– Как же ты учишь испанский? – спросила Юля.

– Я выписала все самые необходимые здесь, в больнице, фразы, а затем перевела и заучила их. А еще ответы тоже, а то я бы не поняла, что говорят сами медсестры.

Вопреки предположениям Юли анализы стали улучшаться с каждым днем, и к концу недели Катю выписали, когда анализы были еще далеки от нормы, но уже стало ясно, что ей более не требовались ни пульсотерапия, ни переливания альбумина.

А все-таки с островом было покончено. Йохан звонил ей каждый день, беспокоился о состоянии Кати, но сразу после выписки он предложил купить билеты и лететь домой. И она согласилась; так сложилось, что они улетали даже раньше Алины и Кости с детьми. В последний день перед вылетом они все вместе отметили их отъезд, погрустили о предстоящем расставании – в эпоху пандемии как скоро они снова встретятся?

В тот же вечер решалась судьба Марины, и Алина с беспокойством следила за телефоном, все ожидая звонка Эдуарда. Близилось 1 сентября, а значит, студенты тоже готовились к обучению, пусть и онлайн, но все же. Значит, готовились и родители, и они должны были ответственно подойти к этому, а это означало, что было никак нельзя ссориться с деканами и их заместителями.

– Как это все в России всегда так, – сказала Юля, – почему нельзя было просто вернуть ей детей и не мучить бедную Марину? А главное, за что? Дети каждый день себе что-то ломают, царапают, ставят синяки.

– Я даже говорить об этом не хочу, – сказала Алина.

– В Германии разве лучше? Тоже легко изымают детей, – вмешался в их разговор Костя.

– Но в Германии это делают для порядка, – возразила Юля, – а не для отжимания взяток.

– Тоже верно, – тут же легко согласился Костя.

Теплая канарская ночь обнажила все звезды, и они, подобно серебристой крошке, рассыпались по небу, что-то неясное бередя в душе: то ли тревогу, то ли робкую надежду, что жизнь все-таки наладится, что все неразрешимые проблемы, будто узлы, распутаются, разрешатся. Собственные трудности всегда преуменьшаются при взгляде на вечный ковер звезд.

– Сколько бы ни было человеку лет, как бы он ни был мудр… ладно, не мудр, просто опытен… после случившегося я не считаю себя мудрой… А такая погода все равно не перестает обманывать своими обещаниями, – задумчиво сказала Юля.

– Дело тут не в погоде, а скорее… – Костя стал подбирать правильные слова, – скорее, в невыносимости вечного страдания. Невозможно жить, не веря, что завтра будет лучше, чем вчера.

Юля почувствовала, будто кто-то продел через все ее тело длинную незримую иглу. Ведь это были ее слова, сказанные ею же самой себе несколько лет назад. Жизнь текла, все менялось: города, мужья, люди, страны, острова, – не менялась только вечная истина живого. Приходило завтра, и ничего не становилось лучше. Ей пора было уже признаться самой себе, что все будет хуже и она напрасно взвинчивала в себе надежды на обратное. Надо было радоваться тому, что есть, их отношениям с Йоханом, успехам Кати в учебе, а остальное… здоровье дочери… нужно было заставить себя поверить, что это лишь фон, как пандемия, как коронавирус. Неприятный фон, зловещий, но все же фон. Их жизнь была одна, и она неостановимо вытекала из них. Время не парализовать, даже если ты на острове вечной весны, который, казалось, ему не поддавался.

– Посмотрите, как лунный и звездный свет мерцает в водной глади океана – кажется, что он подлинный, но нет… Свет в водной глади – это лишь отражение неба нашего желания. Ключ, кажется, там – но его нет. Ты пересекаешь океан, чтобы достичь цели, но не достигаешь ее, потому что ключ не в океане, не в чистой природе, он в чем-то другом, он заключен в недосягаемых звездах… он за бесконечной далью. Тенерифе раньше был для меня островом счастья, символом страстной мечты, – сказала вдруг Юля, не глядя ни на кого. – А в этом году все перевернулось – он стал сначала тюрьмой, а затем символом туманной самотканой иллюзии. Я должна была наконец постигнуть, что нет средства на земле, которое чудесным способом помогло бы Кате. Иллюзии развеяны, надежды угасли. Нужно ехать домой и решать проблемы, всецело отдавшись воле врачей. Пусть назначают еще более токсичные, еще более страшные препараты, пусть. Дочери будет только хуже, ну и к черту! Какое мне до того дело? Какое Кате до того дело? Жизнь – это миг, это блик…

В этот самый момент, когда и Алина, и Костя с напряжением слушали Юлю и гадали, что ей сказать в ответ, раздался звонок. Это был телефон Алины.

Все эти дни подругам Марины казалось, что она уничтожена, и они разговаривали с ней с осторожностью, даже с нежностью, будто с больной, словно с человеком на смертном одре. Будучи далеко, они никак не могли взять в толк, что она и не думала умирать. И дело было не в том, что Марина в глубине души радовалась тому, что детей изъяли, и не в том, что ей было легче без них, нет. Ей было очень тяжко, и она нисколько не радовалась их изъятию. Но, погоревав несколько дней, обзвонив все инстанции, написав жалобы во все места, в том числе в прокуратуру, она кое-что уяснила для себя: одна Марина бессильна, но суть в том, что она не была одна.

Все ее подруги, бесчисленные знакомые, друзья Виталия подключились и искали способ выручить их. И тогда она приказала себе больше не горевать, а, наоборот, уверовать, что все будет в порядке, что детей рано или поздно вернут, а вынужденное расставание всем пойдет на пользу. Они с Виталием отдохнут и соскучатся, а дети… Дети переживут очередную травму, но, быть может, через нее поймут, что стоит ценить своих приемных родителей, а не каждодневно проверять их привязанность на прочность.

Однако дело было не только в поддержке близких, но и в самой Марине: она была стойким жизнерадостным человеком – женщина-праздник, душа любой компании – она не могла поверить в печальный исход своей собственной истории. Что бы ни было сейчас – это лишь битва, но не финал войны. Казалось, даже если бы органы опеки издали официальный акт о том, что дети навсегда изъяты, а Марина с Виталием уже не смогут стать приемными родителями ни для кого, даже тогда она не поверила бы, что война проиграна. Другие порой насильственно принуждают себя быть оптимистами, принуждают себя считать, что стакан наполовину полон, а не пуст, – ей же, напротив, это давалось легко, почти без усилий, и именно благодаря этому ее исконному врожденному качеству окружающие всегда стремились быть с ней. И именно это качество позволяло ей продолжать жить, работать и одновременно верить в лучшее.

Виталий держался намного хуже, чем Марина, и в глубине души ее это забавляло, и пока забавляло весело, с иронией, но без горечи. «Как всегда! – думала она. – Я во всем его сильнее». Он полагал, что раз почти все методы использованы и никто не смог помочь, то вероятность успеха ничтожно мала, а значит, ее почти не было. Из него словно выдавили всю энергию, всю страсть к справедливости, он сильно постарел за эти дни и ходил сутулый, вялый, с лицом, вымоченным в страдании, он будто готовился к мученической смерти.

В этот день руководитель отдела по защите прав населения пришла в деканат, где ее встретил Эдуард. Пока еще не началась сентябрьская суета, они разместились в углу большой просторной комнаты деканата у самого окна. Эдуард рассматривал еще довольно молодую, стройную женщину лет сорока с интересным лицом. Это было лицо чистое, ровное, чуть тронутое морщинами, с правильными чертами. Умные и, к его удивлению, нехитрые ее глаза были словно вычерчены на светлой коже, нос прямой, лицо овальной формы.

Эдуард всегда любил такие лица – они были ладными, красивыми, словно природа усиленно старалась, когда ваяла их. Он не мог не думать о том, как хорошо было смешение далеко стоящих друг от друга родов, как оно очищало кровь, как даже на внешности потомков оно отражалось благотворно. Намеренно думая об Анне Ивановне в таком добродушном ключе, он заранее настраивал разговор на плодотворный лад. Но главное, он не мог уловить в ней двойное дно – как ни старался. Возможно, она была очень сдержанна и умело управляла эмоциями, а возможно, она и впрямь была неплохим человеком, и вся ситуация с Мариной была лишь оплошностью со стороны ее подчиненных.

Окна кабинета располагались очень высоко, под потолком, будто это была когда-то мансарда старинного дома, из них струился дымный свет, в косых лучах которого медленно опускались частицы пыли и зависали над головами Анны Ивановны и Эдуарда. В здании стояла невыразимая тишина.

Эдуард приступил к делу и стал рассказывать о Виталии и Марине, о том, что он лично знает их, знаком со всей ситуацией и готов дать самое честное слово, что они воспитывают детей в любви и заботе. «Как это забавно, – думал он одновременно, – меня могли бы лишить родительских прав за мой поступок во время карантина, но вот я сижу здесь, невинный, как агнец, и оправдываю людей, которые даже и не прикоснулись к своим детям. Какими причудливыми путями порой ступает жизнь, или кривое зеркало жизни. Будто кто-то это нарочно все подстроил, чтобы совесть больше мучила меня. Ведь я так скоро забыл о содеянном».

– Я надеюсь, вы позвали меня не для того, чтобы оказывать на меня давление, – сказала наконец Анна Ивановна. Ее лицо по-прежнему не выражало ни злости, ни негодования.

– Что вы! Ни в коем случае. Это ваше решение. Но я хотел бы, чтобы у вас была полная картина, потому что я не знаю, каких людей вы опрашивали, с кем разговаривали.

– Все соседи, учителя дают семье положительные характеристики. Я сама считаю, что детям было хорошо в семье. Вообще, позиция органов опеки всегда едина – детей нужно устраивать в семьи, и никто не стремится изымать их без веской на то причины. Но сломанная рука, оставление без надзора – это не те вещи, мимо которых мы можем пройти без разбирательств. Вы же понимаете, мы в ответе за детей, мы должны их защищать. Они и так многое пережили в жизни.

Эдуард понял, к чему клонила Анна Ивановна: одни общие фразы, а главное, никакого сопротивления. Она сразу же признавала его правоту, сразу же давала понять, что она на его стороне. Чтобы потом, если что-то пойдет не так, он не смог бы ей ничего предъявить, даже обидеться не смог бы.

Все это он так тонко чувствовал, потому что, как сказала Женя, он был истинным дипломатом, и даже более того – при всей своей доброте и порядочности он умудрился быть великолепным манипулятором. Самое забавное было то, что он не выглядел таковым – добродушный, честный, открытый, он сразу располагал к себе, казался растрепанным ученым, витающим в облаках. По этой же причине, что он обманывал ожидания людей, у него получалось добиваться своего с наименьшими усилиями, более того, он мог еще фору дать таким отъявленным лицемерам, каким, безусловно, являлась Анна Ивановна.

– Да-да, это все понятно, с этим спорить никто не будет, – сказал он. – А все-таки мне очень хотелось бы, – он намеренно выделил последние слова, – чтобы они были в любящей семье. Для меня крайне важно, чем закончится вся эта история. Можно сказать, она лично затрагивает меня. Я знаю эту пару всю свою сознательную жизнь, мы в очень близких отношениях, все праздники проводим вместе. Даже представить себе не могу, как мы будем отмечать начало нового учебного года где-нибудь на природе, все соберутся и… не будет Анечки и Андрюши. Какой-то невеселый праздник получится. Я бы не посмел вас ни о чем просить, но это настолько важная ситуация… И потом, вы как мать моего студента, человек, которому я всецело доверяю, наверняка войдете в мое положение, поймете меня, мои соображения на сей счет. Мне бы не хотелось, чтобы что-то омрачило наши с вами отношения.

И только тут губы Анны Ивановны чуть сжались и вытянулись, а глаза блеснули холодным огоньком, она выпрямила плечи, которые начали было сутулиться, – казалось, она готовилась защищаться.

– Я вас поняла, – сказала она.

Она хотела было встать из-за стола.

– Нет, постойте, – сказал Эдуард вдруг неожиданно властным тоном. Она сразу опустилась обратно. – Мне бы хотелось знать, когда именно все разрешится. Ведь сентябрь на носу – учебный год. Дети должны пойти в свою обычную школу. Вы же знаете, как это сложно – то и дело менять школы, вузы и так далее.

– Я не могу пока сказать, мы в процессе.

– Анна Ивановна, сколько можно разбирать столь простое дело, мы же все здесь взрослые люди, все чиновники, так сказать, – знаем, когда дело можно разрешить быстро, а когда – нет.

Анна Ивановна глубоко вздохнула. Ей не хотелось портить отношения с человеком, который сегодня заместитель декана, а завтра может занять место самого декана. Ее сын учился в институте, лучшем в области, а через несколько лет здесь может оказаться и дочь. Но ей было тяжело признать победу Эдуарда над собой, признать ее так сразу, нисколько не помучив его неизвестностью, ей непременно нужно было потянуть резину, но в этот раз никак не выходило, и это раздражало ее. Причем она не считала свое поведение сколько-нибудь бесчестным, ей казалось, что именно так и нужно вести себя по отношению к людям – они были ей вроде как врагами, которых она наказывала всякий раз, как могла. Сегодня она попыталась притвориться глупой и беспомощной, но он сразу раскусил ее.

– В эту пятницу сделаем все документы, – наконец сказала она. – И пусть ваши друзья в пятницу приезжают в реабилитационный центр.

Пятница была через два дня.

– Как я вам признателен! – Эдуард вскочил и взволнованно стал жать ее руку. – Вы настоящий профессионал!

Всеми силами он старался внушить ей, что она сделала самое правое дело из всех, чтобы лишить ее сомнений в обратном, а главное, отрезать путь назад. Она чуть смутилась и что-то отвечала, уже совершенно поддавшись его тонкому мужскому обаянию – талантливого интеллигента с проницательным взглядом, взглядом, буравящим душу собеседника до самых ее недр, до затаенных ото всех чувств. Ото всех, кроме тонкого наблюдателя, каким был Эдуард. Анна Ивановна не обманула его: дети вернулись домой.

2013 год, сентябрь

Два дня обучения протоколу возбудили в Сергее еще большее смятение: примеры из практики профессора леденили душу, они казались потрясающими, невозможными, несбыточными. Когда вся наука, вся фармацевтика мира брошена на изучение относительно новых аутоиммунных заболеваний (появившихся около ста лет назад), когда все тактики лечения сложные, многоуровневые, многолетние, комбинированные – вполне естественно, что ум ждет лишь сложных решений, намного более сложных, чем уже есть в копилке выдающихся профессоров.

И он никак не ждет такого простого и нетоксичного протокола, столь безболезненного, с минимальными побочными действиями. Сергей не верил поначалу, что обучение будет длиться менее полугода, а теперь он не верил, что оно продлится менее месяца. Но так все и было. И это окрыляло.

Окрыляло заранее, задолго до того, как он получил свою лицензию, задолго до того, как он приступил к работе и занялся лечением пациентов, лечением Веры, а главное – задолго до исцеления Веры. Нельзя было настраиваться на победу, никак нельзя, это было опасно, чревато катастрофическими разочарованиями, и не только для него одного. Но что ему еще оставалось, что можно было противопоставить убийственным кадрам, где Вера лежала в постели и не могла пошевелить даже руками? Зачем небеса придумали болезни и зачем эти проклятые болезни с каждым годом все «молодели»? Разве можно было унять в себе надежду, возгорающуюся, как ответ на боль от мучений Веры?

Все эти чувства отразились на его лице, когда он говорил с Верой сегодня по видеосвязи. Татьяна Викторовна сама позвонила ему, не выдержала, что они только переписывались. Но он не знал этого, ему казалось, что она сделала это по просьбе дочери. Мать поднесла телефон к кровати и присела рядом с Верой, чтобы Сергей мог видеть их обеих.

Они с любопытством рассматривали большую, хоть и небогатую гостиную с белыми белеными стенами, потрепанным бежевым диваном, старомодную кухню из коричневого ДСП. Сергей сидел на диване и разговаривал с ними. Лицо его было радостным и одновременно хитрым, и было неясно, чему он все таинственно улыбается, когда разговаривает с ними. И Вера, и Татьяна Викторовна пытались разгадать смысл его восточного прищура, красивого, но непонятного, но у них не получалось, и воображение рисовало не самые светлые сценарии. Он явно сдерживал в себе ураган чувств – это было видно по чуть сжатым уголкам губ, по воспаленному взгляду.

Вдруг в комнате послышался шум, как будто кто-то открыл дверь, и в гостиной показалась стройная девушка. Она прошла на кухню, и гибкий стан ее так плавно двигался, завораживая взгляд, что казалось, она была танцовщицей. Было в ее движениях что-то от пантеры. Вера впилась в Фелипе взглядом, не веря, что природа могла создать существо настолько грациозное, с такими манящими изгибами тела, и, хуже всего, это существо было с Сергеем в одной квартире.

– Кто это на заднем фоне? – спросила Татьяна Викторовна, пользуясь тем, что бразильянка не знала русского языка.

– Это дочь хозяйки, – сказал торопливо Сергей.

Фелипе между тем заварила себе кофе и стала пить его, прислонившись к столешнице, почти присев на нее, одну ногу в коротких шортах она согнула в колене. Смуглая ее кожа золотилась загаром и казалась удивительно гладкой. От матери она забрала негармоничные черты лица, но только природа словно пожалела ее и сгладила их до такой степени, что они стали ее достоинствами: скулы были невытянутыми, но широкими, большие полные губы и огромный рот достался тоже от матери, но губы не выпячивались, брови не сливались, были широкими, как у Альбы, и добавляли красоту ее небольшим глазам, зрительно увеличивая их.

– Сколько ей лет? – продолжила расспросы Татьяна Викторовна.

– Не знаю, – Сергей пожал плечами. – Может быть, лет двадцать.

– Хм, – сказала Татьяна Викторовна.

– А ты когда снимал квартиру, знал, что будешь с ней жить вместе? – уточнила осторожно Вера.

– Конечно нет, – ответил Сергей, поняв наконец, куда они клонят. – Я видел только информацию о самой хозяйке, Альбе. Я даже не знал, что здесь будет еще третья спальня.

– Странно, что они разрешают молодым мужчинам селиться у них. Я бы беспокоилась о своей дочери и селила только пары.

– Я, честно говоря, сам этого не пойму, – сказал Сергей. – Но, мне кажется, здесь такие проблемы в экономике, что людям приходится идти и не на такое.

Фелипе, словно поняв, что речь шла о ней, – возможно, по смущенному голосу Сергея, – подошла к спинке дивана и, облокотившись на нее, заглянула в телефон через плечо Сергея. Она поздоровалась с ними по-английски и стала расспрашивать его, кто это, а он в ответ пояснил, что это его девушка и ее мама. Когда Фелипе так склонилась над плечом Сергея, ее грудь наполовину вывалилась из топа, и Веру с матерью смутил не сам этот факт, а то, что Фелипе знала, что это произошло, но нарочно не меняла позу, словно ей нравилось демонстрировать и Сергею, и им, как сексуальна она была. Это было неприятно, странно и болезненно, особенно в такой момент, когда Вера не то что одеться или накраситься не могла, она не могла даже принять нормальную позу в кровати, чтобы лицо ее было привлекательным и симметричным.

Когда Сергей положил трубку, Татьяна Викторовна недовольно сказала:

– Ну и что ты думаешь? Понравилась тебе его соседка?

Вера стрельнула на нее взглядом и опустила глаза на одеяло.

– Нет! Но что… что я могу сделать? Он – за океаном.

– Я говорила тебе, что нельзя отпускать мужчину одного так далеко. И Лиза была со мной согласна.

– Плевать мне на мнение Лизы, она ни в чем не разбирается!

– Так ли уж плевать будет, когда он останется в Бразилии? Или, еще хуже, привезет эту знойную бразильянку с собой?

– Мама, ты забываешь маленькую деталь. Такую крошечную. Но которая меняет все. Сергей на это не способен.

– Так уж не способен! – усмехнулась Татьяна Викторовна, глаза ее смеялись под красивой яркой оправой очков. – Все мужчины одинаковы.

– Даже папа?

– Папу я никогда не оставляла одного.

– А сейчас?

– Сейчас он уже не в тех летах, чтобы изменять.

– И все равно, мужчины не все одинаковые! Как можно всех ровнять под одну гребенку, вот скажи мне? Неужели ты хочешь сказать, что все люди одинаковы? Все женщины одинаковые? Не для всех мужчин секс первостепенен.

– Как плохо ты разбираешься в мужчинах, милая моя!

– А ты у нас эксперт по мужской психологии, – с издевкой сказала Вера.

– Я дольше тебя живу на свете и намного больше в жизни повидала.

– Да, – отрезала Вера резко. – Ты мне и раньше говорила, что Сергей разлюбил меня, но оказалась не права. Что за страсть такая – все время очернять его? Человек всю свою жизнь, всю карьеру отложил ради этого обучения, ради возможности помочь мне, а мы за глаза его обсуждаем и осуждаем.

– Но эта женщина живет прямо в его квартире, разговаривает с ним, дышит с ним одним воздухом, наклоняется при нем, – Вера в момент этих слов закатила глаза, – и бог весть что еще делает… Разве ты не заметила, как она смотрела на него и как на тебя… словно ты соперница, и соперница беспомощная. Как ты не понимаешь, что риск велик? Я не уговариваю тебя на большие поступки и ссоры. Просто скажи ему, чтобы поменял апартаменты.

Вера глубоко вздохнула и стала кусать губы. Казалось, в ней шла борьба двух желаний: покориться матери и поступить так, как поступали миллионы женщин до нее, или же… поступить по-иному. Одна сторона наконец выиграла.

– Нет.

– Но почему? Неужели ты не допускаешь вероятность того, что…

– Допускаю.

– И что же?

– Если так все сложится, то пусть. Никакая любовь не бывает в жизни напрасно, всякая что-то дает: тепло, чистоту – или, наоборот, озлобленность. Говорят, сердце, умевшее любить, умеет и ненавидеть. И пусть! Что заключает в себе страсть, то живо… Да, я не имею власти над Сережей, кроме той власти, которую он хочет, чтобы я имела над ним. И я не могу заставить его любить себя больше, чем он хочет.

– Но ты сама любишь его? Или, может быть, уже разлюбила? Почему же не борешься за него? Я не могу этого понять…

– Люблю, и кажется, еще больше, чем раньше. Вся моя душа в нем. Но, мама, любить – не значит обладать. Это лишь значит договориться. И если он нарушит договор, то я не смогу ни повлиять на это, ни предотвратить этого… Однако он не нарушит. Я знаю, это не про него.

– С тобой бесполезно разговаривать! Ты ничего не хочешь слушать.

Татьяна Викторовна отвернулась от дочери и демонстративно поджала губы. Казалось, она ждала от Веры извинений, ведь она проявляла искреннюю заботу, она накручивала внутри себя ураган страстей, а все ради дочери – как она не могла этого понять?.. Но Вера сникла, полузакрыла уставшие глаза, все больше менявшие форму из-за пухлых щек. И тогда же самой Татьяне Викторовне стало жаль дочь, и она стала ругать себя мысленно за то, что опять не сдержалась и подействовала ей на нервы.

– Мама, ты не знаешь главного… Я не хотела говорить тебе.

Татьяна Викторовна напряглась, не предвидя ничего хорошего, как это всегда бывает в периоды, когда жизнь усложняется, а болезнь не только затягивается, но и усугубляется, и света не видно на небосклоне дня.

– Что еще случилось? – спросила мать.

– Мне звонила Ольга Геннадьевна перед отлетом Сережи.

– Ах! И что же?

– Она сказала, что Сережа ради меня отказывается от должности заведующего в отделении… отец его дружил с Алексеем Викторовичем в молодости, у того везде связи, вот он и подсобил немного, но больше связей у него не будет, его знакомые все почти ушли на пенсию… И это вроде как последний шанс для Сережи. Она умоляла меня не пускать его в Сан-Паулу. – Она говорила медленно и заунывно, а потом вдруг лицо ее, и без того подурневшее в последние дни от полноты, коснувшейся пока только луноподобных щек, и выражения затаенного страдания, заключавшегося в опущенных уголках губ и всеобщей дисгармонии скул, бровей, перекосилось от злости, и она воскликнула: – А я не верю! Сережа сам заслужил должность, а не благодаря отцу! И еще заслужит, у него все впереди! Они все страсти нагоняли на меня, чтоб управлять мною, а я не позволю. А Сережа-то хорош, ни слова мне не сказал! А ты после этого его ревнуешь, мнишь какие-то подлости, измены – эх, мама… как это глупо! – и Вера вдруг рассмеялась легко.

– Напрасно ты мне сказала, – к удивлению Веры, Татьяна Викторовна произнесла последние слова с дрожью в голосе, будто слезы подступили к ее горлу. – Я теперь еще больше переживать буду.

– Но почему?!

– Потому что… слишком все нехорошо сошлось… он ото всех почестей отказался, стольким пожертвовал, чтоб полететь, это не к добру… Какой дурной знак! Нас ждет горькое разочарование, протокол окажется мифом, вот чего я боюсь…

– Прекрати, и без того тошно, какая же ты суеверная! – А потом, помолчав, Вера продолжила: – А ведь ты не этого боишься, мама.

– Этого и боюсь. Чего же еще?

– Нет.

– Чего? Что опять у тебя в голове?

– Ты злишься, потому что думаешь, что мы обманулись, раз его повысили из-за связей отца, и заведующий, восхвалявший его все эти годы, оказался обыкновенным соратником Алексея Викторовича, плутом… А Сережа… Вовсе не так талантлив, как все вокруг полагали. Вот что тебя гложет в эту самую минуту. Но скажи: разве наши эфемерные, беспочвенные домыслы могут определить исход грядущих событий?

– Я вовсе не так мелочна, как ты думаешь, – отрезала мать, уходя от всех ее вопросов.

В жизни нет ничего томительнее, чем ожидание, непредотвратимое, неразрешимое, это всегда длинный многоэтапный путь: сначала одно, потом другое, сначала приезд Сергея, затем лечение и ожидание результатов, – но нужно пройти его весь, как дорогу по раскаленным углям, когда второй дороги нет, когда нет иного способа выжить и узнать, что ждет тебя в конце пути. Испытания неминуемы, как и боль от них, и ты должен пропитать этой мыслью всю свою душу, чтобы наконец смириться с коварством судьбы и просто идти, идти, идти…