#на краю Атлантики Лазарева Ирина
– Мама! – с жаром воскликнула Вера.
– Сколько историй таких было, – говорила Татьяна Викторовна. – Ты такая красивая и молодая девочка. Я боюсь, чтобы он с тобой ничего там не сделал. Все-таки это как-то подозрительно. Обычно поездки предлагают, когда уже хорошо знают друг друга, когда живут вместе. Да ты еще и познакомилась с ним в интернете. Мало ли…
– Мама, ну перестань, – сказала Вера, но уже не так уверенно. Зерно сомнения опустилось в почву мыслей и начало медленно впитывать влагу доводов. «Как все-таки сильны слова родителей, как они пленяют ум, логику, волю даже взрослого и полностью независимого человека», – сразу же подумала про себя Вера. Поэтому она все-таки сказала: – Я буду осторожна, не переживай. Но он правда не сделает ничего плохого. Мне кажется, я его всегда знала. Он как плод моего воображения – совершенен во всем.
– Таких людей не бывает.
– Я знаю. Но он совершенен для неидеальной меня.
– Разве ты не идеальная? – возмутилась мать, для которой замечание о недостатках дочери прежде всего было камнем в ее собственный огород. А затем, подумав, добавила: – Ну капризная, бывает. Взбалмошная, конечно. Своенравная.
Вера засмеялась.
– Спасибо за похвалу.
– Что есть, то есть, – закончила ворчливо мать.
Вера повесила трубку и откинулась в кресле, мечтательно покручиваясь на нем. Взбалмошная, своенравная, капризная, жесткая порой – но он любил ее такой, это ли не бесконечное счастье? Ей казалось, что Вселенная решила загладить годы неудачных отношений, унижений, оскорблений, слез и подарила ей многодневный праздник, пропитывающий все существо восторг, имя которому было – Сергей.
Через неделю наступили новые выходные, Сергей приехал к Вере, чтобы увезти ее в Подмосковье на автомобиле. Весь день моросил легкий, но неприятный дождь, и вроде бы зонт был не нужен, и никто его не брал. Поэтому дождь попадал на головные уборы и лица прохожих. Он размачивал грязную землю и серый рыхлый снег, смывал с асфальта реагенты, рассыпанные давно по улицам, словно со всею своею грустною силою приближая весну – мокрую от слез, теплую от сырости, унылую от блеклости природы.
Все было ничего в их отношениях, все было прекрасно, головокружительно даже, вот только Вера никогда не звонила ему первой, словно совершенно забывая о его существовании. Иногда он специально тянул до последнего, но все-таки не выдерживал и сам звонил ей. А уж если Сергей звонил Вере, когда она была на работе в банке, то ему казалось, что она отвечает не ему, а коллеге – голос ее был невыразительным, как у робота, лишенным красок и эмоций. Она словно не радовалась его звонку, будто не испытывала к нему и доли того обожания, что испытывал он сам по отношению к ней.
Казалось, ей было все равно: позвонит он или нет, приедет за ней или нет, отправятся они в путешествие или нет. Но потом наступал вечер, они встречались, проводили бессонную ночь вместе, засыпали в объятиях друг друга, он вдыхал запах ее волос, она ему пела песни на английском, столь забавно не попадая в ритм, и она была так тепла, так добра, так женственна, что казалось, он все себе придумал, оговорил ее. Что за перемены в ней происходили? Быть может, он чего-то не знал? Могло ли так быть, что она просто хотела выйти замуж и не испытывала к нему глубоких чувств?
Сергей вышел из машины и пошел по направлению к дому Веры, где она снимала квартиру вместе с подругой. Огромная лужа перегородила ему проход, и он, чертыхаясь, пошел в обход дома, где и увидел тонкую девушку в голубом пальто. То было пальто Веры, элегантное пальто, но почему оно было на другой девушке? Это наверняка была не Вера – ведь она о чем-то переговаривалась с молодым мужчиной, который стоял слишком близко от нее. Настолько близко, что она, должно быть, чувствовала его дыхание на своем лице.
На мгновение ему показалось, что она была недовольна и отчитывала его, а он ухмылялся в ответ и говорил что-то дерзкое. Его неразборчивый бас громыхал над безлюдным двором с детскими площадками. Сергей подошел чуть ближе, чувствуя, как сердце колотится внутри. Лицо его натянулось, как резина, и он не понимал, не мог вместить в себя происходящее. Вне сомнений, то была Вера. Они, казалось, не замечали Сергея. Вдруг мужчина с некрасивыми кривыми скулами развернулся и зашагал прочь, так и не обратив внимания на Сергея. Вера смотрела ему вслед, кусая губу.
– Кто это был? – раздался хриплый голос Сергея. «Значит, я сильно волнуюсь, раз внезапно охрип», – пронеслось в голове у него. Он знал, что натянутое лицо, сдвинутые брови – все это его не красит, но ему было все равно, на него нашло какое-то отупение.
Вера вздрогнула и быстро обернулась к нему. Глаза ее, большие и обрисованные веером ресниц, смотрели на него не испуганно, а изумленно.
– Ты приехал? – сказала она машинально. – Это так, знакомый один. Он все набивался мне в ухажеры когда-то. А потом забыл, встречался с кем-то. Сейчас снова вспомнил. Как его девушка бросит, так он пытается меня пригласить погулять с ним. Я ему все сказала о нас, не переживай. Я сказала, что у меня серьезные отношения, которые я ни на что не променяю.
Последняя ее фраза, сказанная непривычно торопливо, прозвучала так, словно она оправдывалась. Значит, чувствовала за собой вину, – вмиг решил Сергей. Неужели этим все объяснялось: она была то холодна, то горяча, потому что был кто-то еще, с кем она не могла развязать отношения?
– Это точно так? – спросил он, но лицо его расслабилось в тот же момент, как он это сказал, брови разгладились, он совладал со своей ревностью и гневом, и Вера сама смотрела на него уже без опасений, без изумления: легко, просто, искренне. Он взял ее тяжелую сумку с вещами, и они зашагали к машине.
– Конечно точно, – она улыбнулась. – Ты же знаешь меня, я бы не стала никому морочить голову. В этом нет никакого смысла. Я хочу настоящих партнерских отношений, когда смотришь в одну сторону, строишь совместные планы на будущее. Все по-серьезному, все по-взрослому. Ведь мы уже не дети. Я не терплю двусмысленности.
Голос ее теплел, потому что она видела, что Сергей быстро оттаял и забыл об увиденном.
Но когда они сели в машину, она вдруг передумала и спросила немного обиженно, не по возрасту обиженно:
– Скажи, неужели ты совсем не ревнуешь?
Сергей взглянул на нее, и его взор пленил Веру.
– Ты знаешь, Вера, я не ревнивец.
– Но почему? Все люди ревнивы, я в том числе.
– А вот это плохо.
– Почему? – спросила Вера бесхитростно.
– Потому что ревнивец приписывает свои желания партнеру. Если ты ревнуешь, значит, сама способна на измену. Поэтому я не ревную тебя.
– Ничего подобного! Я не способна на измену.
– Хотелось бы в это верить, – Сергей загадочно посмотрел на нее. Он чуть качнул подбородком, словно сомневаясь в ней.
– Но все-таки ты со мной, значит, веришь мне? – спросила она.
– Конечно верю. Более того, я думаю, ты еще очень молода и ко многим вещам, к которым я пришел, еще придешь, нужно только время. В твои годы я во многом мыслил так же, как и ты.
– Что ты имеешь в виду? Что я глупее тебя? – возмутилась Вера.
Сергей засмеялся и включил двигатель. Машина тронулась.
– Я совсем не это имею в виду.
– Тогда что?
– Вот, например, твой вопрос про ревность. Это ведь не ты задала мне этот вопрос. В тебе говорил чужой голос. Голос стереотипов, набранных из книг, фильмов, сериалов, а главное, из твоих предыдущих отношений. Ты рассказывала мне про своего немного неадекватного бывшего… Проблема в том, что та модель, модель тех разрушительных отношений, еще сидит у тебя в голове, против твоей воли. И эта фраза прилетела оттуда. Если ты хочешь строить новые отношения, тебе необходимо уходить от модели старых. У нас все будет по-другому. Мы будем относиться друг к другу с уважением и не будем искать поводы придираться.
– Ах вот оно что! – воскликнула Вера. Ей хотелось возразить ему, объяснить, в чем он был не прав. Но вместо этого она задумалась, и это было видно по напряженным скулам, опущенным уголкам губ и отстраненному взору, который она бросала на пролетающие за окном машины улицы.
– Что ты думаешь по этому поводу? – спросил он.
– Что я думаю? – повторила Вера. – Я думаю, что это будет очень интересно. Пока мне нравится все, что ты говоришь.
– Кстати, по поводу отпуска, давай поедем на месяц позже. Я поговорил с Алексеем Викторовичем, он сказал, что в этом месяце ряд серьезных операций, и мне как хирургу важно не пропустить их. Это хорошая возможность для профессионального роста. Ты же знаешь, я его очень уважаю, таких специалистов у нас в стране по пальцам можно перечесть.
Опять заведующий всплыл в разговоре, мелькнуло у Веры в мыслях. И тут она уже не отнекивалась, не была рассеянной, она сосредоточенно его слушала, пытаясь понять, насколько ее любимый был зависим от чужого мнения. Собственнические инстинкты вспыхнули в ней, щеки покрылись едким румянцем. Она не хотела, чтобы кто-то встревал в их отношения, указывал ее мужчине, как ему поступать. Никто. Кроме нее самой.
Самое смешное было то, что в душе Вера сама же чувствовала, что не имеет права так думать, не имеет права требовать от мужчины подчинения ей, молодой девушке, иначе Сергей не был бы мужчиной, которого она уважает, но… в нее словно вселялась другая сущность – опять-таки все стереотипы мира, собранные воедино, как концентрированный яд. Они жгли ум до тех пор, пока она не начинала говорить Сергею то, что придумали задолго до нее другие.
– Так значит, он для тебя главнее всех, этот Алексей Викторович? И его мнение важнее моего?
Сергей засмеялся.
– Как тебе такое пришло в голову? Вот видишь, опять это не ты говоришь. Ты прекрасно знаешь, как я к тебе отношусь. Знаешь, что ты мне дороже всех. Так зачем так ставить вопрос? Для любого мужчины важнее всего его женщина. Это, по-моему, все знают. Почему тебе все хочется довести до какого-то спора, до ссоры?
Они действительно ссорились чаще, чем можно было, ведь их отношения были еще столь свежи, – а все из-за желания Веры во всем видеть источник нелюбви к себе, источник раздора, но это пока успел заметить из них только Сергей. Вера никак не могла привыкнуть к тому, что для него сексуальная жизнь не была на первом месте – если бы так было, то он бы, как и другие, окунулся бы в нее с головой, в эту самую жизнь. Но поскольку его занимали интеллектуальные вещи настолько, что он забывал зачастую о приемах пищи, то уж тем более он все время забывал и об этом, а Вере же чудился в этом упрек ее красоте, она ощущала себя нежеланной и все выговаривала ему. Но как можно было ощущать себя таковой, когда он каждый свободный вечер проводил с ней?
– Ясно, – сказала Вера, закусив губу. Он продолжал учить ее. И хвалил, и признавался в любви, и критиковал одновременно, и это сочетание было не совсем приятно ей, словно еще оставался вопрос о том, насколько сильно он любит ее. – А тебе никогда не приходило в голову, что порой событие крайне неприятное порождает событие небывалой красоты? Гнев и страсть словно высвобождают искренние чувства, что идут от самой души, и человек всего лишь только средний такое отвращение вдруг испытывает к уродству жизни, что сам преображается, растет, очищается, становится больше других, больше себя…
Вдруг Вера заметила, что они ехали по Ленинградскому проспекту.
– Но, Сережа, по-моему, ты перепутал маршрут в навигаторе. Мы едем в другую сторону.
Сергей молчал, загадочно улыбаясь и не глядя на нее.
– Сережа, куда мы направляемся? – взволнованно спросила Вера.
– Кое в какое другое место. Я передумал сегодня ехать ко мне. Скоро узнаешь.
Ей стало не по себе, она напряженно вглядывалась в его лицо, в улыбку, полную интриги, но вдруг страх отступил, словно она сказала себе, что нужно верить, раз она влюблена по-настоящему, и будто от одного ее слова самой себе – как от поднятого затвора – верить стало можно, и опасность ушла.
Мимо уже не проносились, но медленно проплывали сталинские дома, геометрически выверенные улицы, высокие окна, фасады с лепниной, просторные скверы с фонтанами, которые уже через два месяца наполнятся восхитительной зеленью. Сталинская Москва всегда внушала Вере какой-то неясный трепет – благоговение перед противоречивой эпохой, полной трудовых и боевых подвигов, и тревогу от воспоминания, сколь тяжела была жизнь простых людей в те десятилетия.
Она еще не знала, что скоро будет вспоминать это мгновение и думать, что это была ее последняя счастливая весна! Будет спрашивать себя, почему жизнь не может быть столь же выверенной, упоение ею – бесконечным, а радость – незыблемой, как эти совершенные районы, скверы, как эти прочные дома…
Глава седьмая
2020 год, апрель
В Германии установился щадящий режим – щадящий для простых работников, но беспощадный для малого бизнеса. Все компании, какие могли, перешли на удаленную работу. Рестораны, гостиницы, салоны, торговые центры, школы – все закрылось. Между тем можно было гулять, ходить в парки, леса, но не шумными компаниями, а семьями. Кому-то казалось, что ограничения и трудности, связанные с пандемией, лишь косвенно влияют на образ жизни: можно было отучиться от готовой еды или заказывать доставку на дом, можно было научиться стричь волосы, купить бритвенный станок для мужа или сыновей, научиться делать маникюр и педикюр, заказывать одежду онлайн, заниматься йогой тоже онлайн, совмещать обучение детей и работу – все, все можно было перетерпеть, нужна была лишь недюжинная сила воли. Трудности эти можно было назвать почти незаметными, оттого с ними было легко смириться, принять их, внедрить в свой уклад и не протестовать, и, что бы ни говорил здравый смысл, нужно было не раскрывать свой рот, не извлекать из него слов.
Йохан не был среди этих людей. И дело было не только в том, что в его понимании логика происходящего все больше расходилась с тем, что подсказывала ему простая медицинская логика. Дело было в том, что он тосковал, тосковал безмерно, безотчетно. Никакая воля не могла сжать и уменьшить его тоску. За последние два года он так привык к семейной жизни, так привык не быть одиноким, быть нужным, быть любимым, в конце концов, что стены дома, ставшего вдруг огромным, давили на него. Они словно напоминали ему о том, в чем он был не прав, напоминали ему о его просчете с билетами.
Он лежал на диване в гостиной после работы, вперив взгляд в белый потолок с точечными светильниками. Целый мир, казалось, уменьшился и перестал иметь значение. Все вокруг: каждая комната дома, каждая улочка поселка, леса за ним – заполнилось его беспредельным переживанием, тревожным волнением, не поддающимся уразумению. В голове крутилась обида Юли, ее тон, раненый взгляд. Каждый день они созванивались, но она, кажется, все еще не могла смириться с тем, что он сглупил.
Да, как еще можно было назвать его нежелание менять билет, когда она так просила его, будто ведомая женской интуицией? А теперь между ними пролегали моря и океаны. Моря и океаны, которые не переплыть, не перелететь. Как странно было видеть Юлю, слышать ее голос через экран телефона – и не иметь возможности дотронуться до ее волос, взять ее за руку, обнять и поцеловать. Он так этого хотел! А она сердилась на него, была жестока к нему, не представляя, как ему было невыносимо, и Йохан не мог рассказать ей об этом – только не он, всегда опора для семьи, а не источник трудностей.
Вдруг поток его мыслей был прерван вибрацией телефона. Йохан чуть повернулся на диване и взял телефон, лежавший на полу. Это звонила мать.
– Чем занимаешься? – спросила Грета.
– Чем-чем… Схожу с ума.
– Из-за чего?
– Как обычно. Из-за разлуки с семьей.
Грета вздохнула. Как человек великодушный, она приняла иностранную невестку вместе с дочерью и не испытала даже тени ревности к ней. Но она не могла до конца постигнуть, как эта русская женщина смогла установить такое неограниченное влияние на взрослого успешного умного мужчину, ее любимого сына. Она часто говорила Кристиану, что Юля имела почти колдовскую силу над ним, а плохо это или хорошо – было неясно, и время еще покажет смысл этих отношений. Муж лишь смеялся над ее словами, не принимая их всерьез.
– Может быть, приедешь к нам? – спросила она неуверенно. – Я ужин готовлю.
– Нет, мы ведь закрыли этот вопрос. Я работаю с людьми, контактирую, это слишком опасно. Не хочу, чтобы вы заразились. – Хотя умом он понимал, что заразиться придется всем, но тут же забывал об этом, лишь только речь заходила о его близких.
– Да, конечно, это все верно. Но мне так жалко тебя! Совсем один – ни друзей, ни семьи.
– У меня есть моя работа. И с Юлей мы созваниваемся каждый день.
– А сегодня созванивались?
– Нет еще… но…
– Так может, им прилететь к тебе? Ведь есть же вывозные рейсы через континентальную Испанию.
– Мама, мы уже обсуждали это, – сказал Йохан, чуть раздражаясь. Грета часто забывала те объяснения, что он давал ей. – Сейчас Катя в безопасности. Я не могу требовать, чтобы Юля везла ее сюда. А если что-то случится и она заразится? В Барселоне, Мадриде, да здесь в аэропорту? Кто будет в ответе?
– А если она сама захочет поехать, ты согласишься? – тут же поймала его на слове Грета.
– Да, – неохотно ответил он. – Скорее всего, да.
– Вот оно что, – сказала Грета, издав сухой смешок.
– Что? – не понял Йохан.
– Значит, ты хочешь, чтобы она так сделала, но не решаешься попросить ее.
– Мама, я взрослый уравновешенный человек, который может контролировать свои желания и свои эмоции. Разве ты ждешь от меня категорических ультиматумов? Разве ты хотела бы, чтобы я таким был в семейной жизни?
– Нет, я, конечно, не жду ничего подобного, – тут же уступила Грета. – Но все-таки я не понимаю этих русских. Юля прекрасный человек, прекрасная мать, но зачем было ехать на Тенерифе? Ведь она не глупая женщина.
– Она не глупая, но как мать она может быть неустойчивой, может бросаться из крайности в крайность.
– Ведь она должна же любить тебя и хотеть вернуться к тебе!
– Что значит любовь друг к другу, когда в мире существует еще и любовь к ребенку… неразумная и иррациональная. – Он хотел еще добавить, что та любовь глубже всех чувств на свете, потому что восходит к каждой капле крови, к генетическому коду, который пронзает все живое, но не стал, решив, что все это лирика, которую не поймут другие, даже мать. Вместо этого он сказал другое: – Очень многое в нас обусловлено биологией.
– Многое, – согласилась неохотно Грета, – но не все. Юлия часто про знахарей что-то говорит, про альтернативную медицину. Все это так… странно в ней. Биология биологией, но всегда есть место простому человеческому выбору, воле рассудка. Юля сама говорила, что не стоит бояться вирусов, что нельзя запирать Катю в четырех стенах. А сейчас именно это и произошло. Здесь у вас дом с садом, возможность гулять, ездить на природу. А там у них – четыре белые испанские стены. Все! Заперты в голой крепости.
– Кто же виноват? Испанские власти, некомпетентные министры, чьи-то ставленники. Министр здравоохранения не имеет отношения к медицине, рисует прогнозы, над которыми все ученые потешаются. Это не Юлина вина. Так же, как и не наша вина, что у нас в правительство пролезают самые неспособные, самые бестолковые и ленивые люди. Все, кто чего-то стоит, идут работать в коммерческие компании или занимаются своим бизнесом. И мы должны теперь без оглядки верить этим людям, которые не имеют ни нашего образования, ни нашего опыта, профессионализма, ни доли нашего ума! Они выводят нас из всего этого водоворота несчастливых событий. А мы будем молчать и не подавать вида, что у нас совсем другое мнение обо всем.
Тут же подключился к разговору Кристиан:
– Народ очнется, начнет протестовать, – сказал он медленным, чуть хрипловатым голосом. – Выйдут на демонстрации, вот увидишь. Мы привыкли к демократии, привыкли верить, что свобода отдельного человека превыше всего. Они не могут за один день отучить европейских людей от этого.
– Страх сковывает разум, – возразила Грета. – Они уже достаточно запугали всех и продолжат запугивать. Никто не будет протестовать, это все беспочвенные надежды.
– Нет-нет, я в это не верю, – сказал Кристиан, – не верю, потому что мы все это уже проходили, и не раз. Все события, вовлекающие массы, начинались с запугивания. Все войны мира, перевороты. Нужен внешний враг, ради которого народ соглашается на жертвы и трудности, объединяется под флагом своего вождя и делает то, что никогда бы не сделал раньше – в трезвом уме и доброй памяти.
– Да-да, – промолвил задумчиво Йохан. – Между тем в Германии самый низкий уровень смертности. В процентном соотношении.
– Постой, Йохан, – перебила сына Грета, которую в их разговоре взволновало совсем другое. – Ты же совсем недавно убеждал нас в том, что все правильно и что мы должны сами просить карантин. Неужели ты встал на сторону отца?
Йохан усмехнулся. Воспоминание о том, как он сам с видом нарочитой мудрости убеждал окружающих в необходимости самоизоляции, на миг спутало слова. Нужно было собраться с мыслями и найти, как возразить не матери, а самому себе, прошлому себе. Как быстро менялось мнение даже у одного человека! Но как это все было собрать вместе и выразить – и к чему сейчас эти рассуждения, до которых не было дела сильным мира сего?
– Я говорил, правда говорил. Но тогда я действительно полагал, что два месяца самоизоляции могут уничтожить вирус, ведь у нас было так мало заболевших. А что мы видим в действительности – полтора месяца взаперти, но вирус лишь набирает обороты, мы не выходим на пологую кривую, мы не выходим на разворот. Даже на Тенерифе, где заболело всего двадцать человек перед карантином, не смогли погасить вспышку вируса. Количество заболевших растет. Мне как врачу это кажется странным.
– Ты же не будешь говорить, что вирус искусственно создан? – сказал Кристиан.
– Нет, я этого не буду утверждать, потому что я лично не видел никаких тому доказательств. Переходные формы вируса не нашли, но это не значит, что их не найдут, а стало быть, еще докажут, что он имеет естественное происхождение. В теории заговора я тоже не верю, это все как-то несерьезно. Но все же есть моменты, которые меня смущают. Более того, я не верю, что летом мы избавимся от вируса.
– Как это? – спросила Грета с испугом. Ведь все они надеялись, что за лето вирус сотрут с лица земли. – Ты думаешь, пандемия продлится до сентября?
– Я думаю, – сказал жестко Йохан, – что до сентября точно и скорее всего намного, намного дольше. И именно это пугает меня больше всего.
Он хотел добавить, что не сможет так долго без Юли, но не сказал ничего, постеснявшись отца. Если до сентября нельзя будет въехать на Тенерифе, станет ли он требовать от нее, чтобы она бросила уединенный оазис, райское место, где не было ни капли опасности, где скоро наверняка разрешат гулять и плавать в океане… ради него, ради континента, ради муравейника, где на каждом шагу чувствовалось едва уловимое, но все-таки вполне осязаемое дыхание инфекции, дыхание смерти? На словах было легко рассуждать о том, что он выше простых человеческих прихотей и эгоизма, но как будет на деле?
В конце апреля на Тенерифе солнце заходит очень поздно. Днем оно застывает на небе огромной пламенной звездой, так что кажется, вечер не настанет никогда. Работа идет медленно, не спеша, будто вместе с солнцем застывает сама жизнь. А затем, после шести вечера, солнце начинает медленно катиться вниз, рассекая облака, озаряя их багровыми, рыжими и желтыми красками, словно кто-то огромной незримой рукой добавил красители во взбитые сливки облаков. Быстрые прохладные ветра прогоняют жару, унося ее в Африку, где ей самое место среди пылающих пустынь и беспощадных лучей солнца. А здесь, на скалистом побережье, где прохладные суровые волны точат высокие берега, жаре не бывать – тут, на Тенерифе, другой климат, другой воздух, он вольный, он не пленяет, не прибивает к земле ни растения, ни животных, ни людей.
Однако если ты дома и окна на солнечной стороне, то ближе к маю становится тяжело работать, тяжело думать, дышать: стены дома накаляются, в комнатах стоит духота. Воздух не движется.
Так после часа начинала работать Юля – тень переходила на другую сторону дома. Так училась Катя. В былые времена, когда они приезжали сюда на каникулы, они много гуляли и почти не замечали, как жарко в их квартире. Пандемия заставила по-иному взглянуть на привычные вещи, на быт.
Сегодня была суббота, томительная и волнительная одновременно. Алина и Константин убедили Юлю и Катю нарушить все запреты, рискнуть и прийти к ним в гости.
– Сколько можно сидеть в плену? – сказала Алина. Красивое ее лицо через экран телефона казалось еще более идеальным, чем в жизни, оно было словно нарисовано. Она вся сияла от предвкушения грядущего преступления, акта протеста. – Мы не должны поддаваться всеобщему страху. На острове около сотни больных, в нашей части острова ни одного заболевшего. Так чего нас держат в четырех стенах? По какому праву?
– Это фашистский режим, – сказал Константин, тут же подключившись к разговору, – по-другому не назвать. – Он сильно оброс, волосы торчали в разные стороны непослушными прядями, оттого он казался юным, но глаза его говорили, что он по-прежнему уверен в себе, в своей работоспособности, платежеспособности, а главное – в уме, и это сочетание было несколько забавным. – Испанцы решили вспомнить свое далекое прошлое. Более жесткого карантина нигде в Европе нет. Везде разрешают прогулки, хотя бы раз в день. Старики, дети, взрослые – все будут болеть намного больше из-за этой несвободы. Какая глупость, какая бесцельная несвобода: смотреть на океан из окна и не иметь возможности окунуться в него!
– Ах, это самое невыносимое и самое бессмысленное во всей этой пандемии, – не выдержала Юля. От возмущения она задыхалась. – Соленый океан убивает любую инфекцию… Почему нельзя плавать? Сильный ветер не дает людям заразиться во время прогулок… Почему нельзя гулять?!
– Ты ищешь в этом глубокий смысл? Ха… – сказал Константин. – Приходи к нам, и я тебе все расскажу. Это не телефонный разговор.
– Только не надо снова о политике, я уже устала слушать Костю, – воскликнула Алина чуть раздраженно, но тут же засмеялась, уже по-доброму, ласково.
Эта ласка кольнула Юлю: они оба были столь красивы, столь счастливы вместе, как и она должна была быть сейчас с Йоханом.
– Приходи, сегодня должен быть нормальный охранник. Он не обратит внимания на вас, не задаст вопросы.
– Вы не боитесь, что он нагрянет в квартиру? – спросила Юля.
– С какой стати? Он не полицейский, не имеет права, – сказал Константин. – Все, решено! Я сейчас еду в магазин за продуктами и вином. Гуляем!
Позже вечером, когда багровые облака тонули в океане, а от солнца оставался только маленький алый край и в воздухе рассеивалась темнота ночи, Катя и Юля осторожно шли в направлении квартиры Алины. Шли они не вместе, а порознь, у каждой на плече была сумка из супермаркета, чтобы проезжающая мимо полиция решила, что они возвращаются из магазина. Полиция каждый час объезжала город в поисках нарушителей. Поговаривали, что за полтора месяца карантина собрали столько же штрафов, как за последние два года до пандемии. А еще поговаривали, что штрафы эти шли в общую копилку, из которой выписывали пособия жителям, оставшимся без работы.
Сколько раз Юля или Катя ходили в магазин по отдельности, и никогда они не боялись, не переживали, не ждали, что их остановит патруль и потребует документы. Но лишь только стоило одобрить в себе намерение самовольства, правонарушения – как все внутри всполошилось, взбунтовалось и стало ждать неизбежного разоблачения. Хотя рассудок и подсказывал, что их прогулка ничем не отличалась от обычной прогулки до магазина, – страх неизъяснимым образом прокрадывался в душу. И тогда Юля увидела, что навстречу им едет патруль. Она вся сжалась от волнения и почти замерла на месте, замедлив шаг. Жар обдал кожу. Сейчас ее непременно остановят, ее и Катю. И поймут, что они из одной семьи…
Однако патруль медленно проехал мимо. Полицейские лишь бросили равнодушный взгляд на Юлю и Катю.
Скоро они вошли на территорию комплекса. Но тут случилось новое волнение: у Юли зазвонил телефон. Это была Алина. Голос ее звучал встревоженно.
– Вы уже вошли? – спросила она. – Слушайте, осечка вышла. Сегодня почему-то злой охранник дежурит… Знаете что? Не заходите через главный вход, идите через парковку, там будет дорога, она ведет на заднюю парковку, где будет еще один вход, задний, я вас там встречу, и мы быстро проскользнем к нам.
– Как-то боязно мне, – ответила Юля, – вдруг он вызовет полицию? Может, нам вернуться домой?
– Да не трусь, он не увидит вас! – воскликнула Алина, теряя терпение.
Юля с Катей как ни в чем не бывало пошли на вторую парковку за домом. Это был тот самый дом, где они жили, когда в первый раз сюда приехали. Даже вечером, сквозь темноту, были видны серебряные нити океана, прорезавшие горизонт. С этой стороны располагался второй корпус дома, одним боком прислонившийся к бурой скале. Он спускался вниз к берегу, к пляжу. Красивая ухоженная мостовая за домом извилисто бежала к пляжу. По ее краям цвели сиреневые бугенвиллеи, а миндалевые деревья распустили нежную пену изящных лепестков. Делониксы королевские – венец природы и украшение острова – стояли на самом спуске к пляжу и на вершине пляжа. Но сегодня не было пламени, не было огненной кроны. Они так и не зацвели, листья их высохли – казалось, что они не выдержали безлюдья и отсутствия ухода из-за пандемии и погибли.
Юля вспомнила, как однажды вечером, когда Йохан уезжал от них, она пошла проводить его на парковку, оставив Катю в квартире. Здесь, под молчаливое согласие звезд, случился их первый поцелуй, полный осторожной нежности, трепета и колыхания сердца в груди. Ведь они были уже не дети! А сколько чувства было в их взглядах, прикосновениях, объятиях, оно словно струилось из них и становилось осязаемым, столько ласки было в них, столько радости от обладания друг другом. Самое непостижимое в любви – это то, как два человека вдруг становятся единственными в целом мире друг для друга, и никто более не может вытеснить одного из сердца другого – это арифметика, не подвластная логике… Тенерифе был ее Рай на земле, – потом долго говорила себе Юля. Воспоминание резануло душу. Губы Юли невольно скривились при мысли о том, чем стал ее «Рай». Но что же делать? Жизнь была не только праздником – в ней были еще и боль, и долг, и выбор. Человечество было наказано, и они вместе с ним.
Вдруг они услышали чьи-то шаги. Катя замерла, испугавшись. Юля схватила ее руку. Но вдруг они увидели белый воздушный сарафан, колыхавшийся на ветру. Это была Алина.
– Скорее! Скорее! – зашептала она, махая рукой. Они быстро последовали за ней вниз по ступенькам, чтобы скрыться в квартире.
На их стороне дома жили бельгийцы и русские пенсионеры, и никому из них не пришло бы в голову жаловаться охраннику или полиции, если кто-то устраивал праздник на широком балконе. К тому же большая часть квартир была куплена под сдачу, а потому пустовала в карантин. Нарушения режима случались время от времени, потому что не все могли выдержать стресс заточения, маленьких пособий, отсутствия работы, а главное, отсутствия надежды на то, что работа появится, туристы снова хлынут на остров – и будут деньги, будет стабильность.
Дома у Алины было как всегда уютно, хоть ей никто больше не помогал – ни домработницы, ни няни, ни репетиторы. Руки ее были без маникюра, но ногти были ухожены. Глаза сияли натуральным блеском без веера искусственных ресниц.
– Федя и Марьяна теперь помогают много по дому, – рассказывала Алина. – Из меня воспитатель получается никакой, а вот Костя просто преобразился с этой пандемией. Он столько времени уделяет воспитанию! Распределил между ними обязанности, научил всему, а главное, жестко контролирует время за планшетами. Теперь они начали наконец читать книги.
Федя вспыхнул и быстро посмотрел на Катю.
– Мам, я всегда читал!
– Не столько, сколько Катя, – засмеялся Костя.
Юля, заметив смущение Феди, сказала, ободряя его:
– Для мальчиков это нормально. Главное, что сейчас стал больше читать.
Стол был воплощением мечты человека, уставшего от одиночества и уединения. На нем было все, чего так не хватало Алине и Косте в России после запрета на ввоз импортных деликатесов: разные виды хамона, сыры бри, камамбер, пармезан, настоящие засоленные маслины и оливки, две бутылки вина. Аромат запеченного в духовке и натертого чесноком кролика дразнил аппетит. Все говорили без умолку, перебивая друг друга, потому что изголодались по шумным дружеским компаниям.
– Что же ты хотел такого рассказать мне, что нельзя говорить по телефону? – вспомнила Юля после ужина, когда дети ушли в спальню.
– А, это-то! – Костя выпил бокал вина и уже был, казалось, не настроен на политику. Но это была лишь видимость: как только он заговорил, стало ясно, с каким упоением он готов обсуждать свою любимую тему. Алина усмехалась, слушая его, но с таким видом понимания всего, о чем он говорит, словно она с напряжением ждала ответа Юли: поймет ли та? Между тем Костя говорил: – Ученые университетов Цюриха, Санкт-Галлена… Иллинойса и других городов и штатов, уже не помню полный список… провели пятилетний эксперимент по изменению психики людей и свойств личности. Их эксперимент показал, что можно в массовом порядке преднамеренно и быстро изменять характеристики личности людей. Они также доказали, что их проект можно масштабировать на всех людей на планете. Так, они могут вывести новые «породы» людей – например, покладистых и неагрессивных.
– Но за счет чего? – спросила Юля, не веря ему. Ей казалось, это очередная байка.
– Представь, – с жаром продолжил Константин, – что существует бесчисленное множество личностных характеристик. На вершину этого множества ученые договорились возвести «большую пятерку» качеств: экстраверсия, доброжелательность, добросовестность, открытость опыту, нейротизм. В процессе жизни эти характеристики могут меняться. Но для этого требуется много времени и серьезные обстоятельства. Например, если доброжелательного человека посадить на три года в тюрьму строгого режима, эти качества почти наверняка сменятся на противоположные. Так вот, ученые разработали специальное приложение, которое общалось с людьми посредством бота как психолог или коуч. Постепенно бот смог изменить характеристики личности испытуемых, как это сделала бы тюрьма, к примеру.
– Что ж, это вполне логично, – сказала Юля. – Мне вспоминается, как я сама сильно изменилась в свой приезд на Тенерифе. Я стала более бесстрашной. Хотя и говорят, что люди по сути не меняются, все-таки это не совсем так. Можно измениться, если захотеть.
– Но тут скорее другая цель, – заметила Алина, сощурив глаза.
– Конечно другая, – так же страстно сказал Константин. – Ни одно правительство мира не будет финансировать исследование по созданию бесстрашного человека. Это никому не нужно. Им нужны лишь покладистые личности.
– Вы можете смеяться, – вдруг сказала Юля, – но мне порой кажется, что вся эта пандемия и есть такой масштабный эксперимент, цель которого – изменить нас всех.
– Что ты имеешь в виду? – спросила Алина. Костя также внимательно слушал ее.
– Какими озлобленными стали люди после введения карантина. Все смотрят друг на друга как на источник инфекции. Мама рассказывала, что в магазине при виде кашляющего молодого человека все покупатели разбежались в стороны. Она также рассказала, что соседи теперь здороваются друг с другом сквозь зубы и скорее прячутся по квартирам. Кругом мерещится вирус. А испанские бабушки, которые кричат с балконов всем нарушителям, чтоб они скорее шли домой? Вспомните, когда все началось, прошла всего неделя после карантина, как человек стал человеку – волк.
– Это лишь малая часть изменений, которые произойдут в мире. Добавь к этому экономический кризис, обнищание среднего класса и закрытие малого бизнеса. Через год, когда введут вакцины, люди так привыкнут к постоянному попранию свободы, к тюрьме, заточению, к незаконному закрытию ресторанов, торговых центров, школ, институтов, стадионов, кино, библиотек… что они с радостью побегут вакцинироваться. Даже тогда, когда вакцина будет еще на стадии испытаний. Для этого все делается.
– Что ты имеешь в виду? – уточнила Юля, которая одной из первых хотела поставить себе вакцину – ради дочери.
– Костя и его отец не верят в целебные свойства вакцин, – сказала Алина, усмехаясь. И хотя она сама в глубине души не верила в вакцинацию, не верила ни одному правительству в мире и во всем ей чудился обман, но все же Алина занимала позицию скорее пассивную, чем активную. А вот горячность мужа и свекра забавляли ее. Она как будто отстранялась от всех и от всего и бесстрастно наблюдала за событиями, не веря ни единому слову или факту, выпущенному в СМИ.
– Представь, что вакцина нужна для чего-то другого…
– Но для чего? – возмутилась Юля, которая так привыкла верить немецкой медицине, что не могла разучиться верить медицине в принципе.
– Да для чего угодно! Любое вмешательство может перепрограммировать организм. Любая вакцина ведет к мутациям.
– Как-то фантастически звучит, – сказала Юля легко, словно не чувствуя, как сильно верил в свои слова Костя.
– Но ведь ты сама говорила, что встречала в больнице детей, которые после вакцин заболевали нефротическим синдромом и другими аутоиммунными заболеваниями, – сказала вдруг Алина.
– Да, говорила… но те случаи были после наших прививок.
– А в Германии ты не встречала таких осложнений?
– Нет, – помотала головой Юля. – Хотя на самом деле… на самом деле в Германии мы лежали в боксе каждый раз, и я не могла ни с кем общаться. Я не знаю реальной картины больных в Германии. – Юля пожала плечами и задумалась. Что она могла знать?
– Самое интересное, – сказала Алина, – что уже сейчас многие по всему миру говорят, что не будут вакцинироваться, что это просто бизнес на людях. Как в былые времена на войне: хотели магнаты заработать на поставках оружия – развязывали войны. А сейчас война чревата слишком большими разрушениями природы, поэтому проще было бы пустить по миру достаточно безобидный вирус.
– Безобидный для работающего населения, – сказал Константин. – Для тех, кто платит налоги. А если налоги не платишь и на пенсии, то вирус, скорее всего, тебя не пощадит. Все это слишком подозрительно.
– У нас все люди против, я думаю, никто не будет вакцинироваться, – сказала Алина. – А вот в западных странах доверяют правительствам и фармацевтике, здесь все сами побегут.
– Я ничего против вакцины не имею, – сказала Юля. – Мне бы хотелось обезопасить дочь, поэтому я сделаю прививку. И Йохан, его родители тоже.
– Да-да, а вот наш народ – анархисты, – сказал Константин. – Крестьянские гены еще сильны в людях. Тем более что политические перевороты и обнищание страны лишь подкрепляли всеобщий анархизм. Наши люди не доверяют властям, не верят в лозунги и манифесты. Они предпочитают жить своим умом.
– И… это хорошо? – неуверенно спросила Юля.
– Юля, милая, хорошо это или плохо – судить пока рано, – сказал Константин. – Я уверяю тебя, что, когда всем у нас объявят, что можно бесплатно поставить вакцины, никто не побежит их ставить. И все будут говорить: русские – анархисты! Русских так не возьмешь! А затем издадут указ уволить всех отказников, и те самые анархисты, кто больше всех визжал, что он против вакцинации, первыми побегут делать прививку. Как стадо овец на заклание. Все это переодевание произойдет так мгновенно, что ты не успеешь и глазом моргнуть. Уже другие крестьянские гены проснутся в людях – рабские гены. Барин да царь-батюшка всегда прав, если в руках у него кнут.
Алина и Юля засмеялись. Костя был пьян, и они не могли серьезно относиться ко всему, что он говорил.
– Ты все-таки определись, – сказала Алина, – крестьяне – это рабы или анархисты? Не могут в одном человеке уживаться две сущности.
– Еще как могут! – воскликнул с жаром Костя. – Представь, как описывали крестьян наши писатели: Толстой, Тургенев. Самый горький пьяница не выполняет оброка, не работает, это еще при крепостном праве. Нагло смотрит на приказчика. А стоит только барину приказать высечь его хорошенько, как становится шелковым. И сразу забывает про спиртное, работает. А барин после этого думает, что русскому мужику телесные наказания просто необходимы, что он без них не может, ведь это такая скотина, которая любит хорошую порку и даже ждет ее. А представь, если бы этот мужик-анархист не изменился после того, как его высекли, а продолжил бы тянуть с оброком, не работать, если бы все они не работали, как когда-то порабощенные индейцы, разве оставались бы они рабами? Но нет, наши люди слишком быстро переобуваются, и в этом вся их беда. Нет никакого единства, никакой силы духа. Ни англичане, ни испанцы в свое время не смогли обуздать индейцев или туземцев. Те предпочитали пытки и смерть, но не рабство. Вспомни только ряд статуй гуанчей в Канделярии, туземцев Тенерифе. Какая мощь, какое величие! Горделивые богатыри, широкие плечи, мускулы, непокорный взгляд! В жизни они, наверное, были совсем не такого роста и сложения. Но это не важно, скульптор смог передать суть – последние гуанчи прыгнули со скалы в пропасть в ущелье Маска, но не позволили испанским завоевателям взять себя в плен. Они не изобрели порох и не имели мушкетов, но они уже тогда, в 15-м веке, разгадали суть бытия – ту самую суть, которую и по сей день люди не могут понять. Уезжают в Индию, медитируют и изнуряют себя голодом, чтобы постигнуть. У кого внутри есть свой мир, своя Вселенная, бездонная и безграничная, того не поработить. Они это поняли еще тогда, горделивые и своенравные народы. Все это не про нас, не про современного человека с телефоном в руках, кредитом в банке и семьей в придачу. Чем больше мы имеем, тем больше в нас от рабов. А между тем мы сейчас ходим по той самой земле, где когда-то жили гуанчи. Но мы недостойны первых хозяев Тенерифе, как недостойны американцы, мексиканцы или бразильцы инков, ацтеков, майя.
– Это все интересно, конечно, – сказала Юля, немного устав от его длинной речи, – аналогия очень красочная. Но где доказательство, что мы не изменились с крестьянских времен? Где доказательство, что мы именно побежим на вакцинацию, лишь только начнут наказывать за отказ от нее? Так ли сильно мы отличаемся от европейцев? Ты говоришь, рабская психология крестьян. Так ведь мы уже давно и не царские крестьяне; разве в советское время наши родители и деды не верили в свободу, равенство, братство? Разве не в нашей стране женщины первыми получили равные права, первыми стали возглавлять министерства? Когда на Западе женщины только боролись за равные права на образование и работу, у нас была Фурцева, министр культуры СССР.
– Так забавно слышать от Юли слова в защиту нашей страны, – сказала едко Алина, – когда ты уже резидент Германии.
– Я просто хочу рассуждать беспристрастно, – ответила Юля.
– А мне забавно слышать от тебя слова о том, – заметил Костя, – что мы никак не отличаемся от европейцев. Неужели ты будешь отрицать различие менталитета? И скажешь, что ты не почувствовала себя совершенно в другом мире, когда переехала в Германию?
– Нет, конечно, я этого не скажу, – засмеялась Юля, зажатая со всех сторон. Ей резко захотелось сменить тему. Казалось, Алина и Костя стали мыслить практически одинаково, они словно слились друг с другом, как это было, наверное, до их кризиса, когда они купались в лучах обожания друг друга. Это единение было столь чудным и столь образцовым, что Юля растерялась. Стало быть, заключила она про себя, с ними она всегда будет в меньшинстве. Так лучше не спорить и вовсе. – Мы и немцы сильно отличаемся. Но не настолько, чтобы думать, что мы не можем ужиться вместе. Так и мы здесь на Тенерифе живем и, несмотря на все отличия, все-таки уживаемся.
– Говорят, канарская полиция жестоко избивает людей, которых задерживает за нарушения, – сказала вдруг Алина. – Я видела в местном сообществе в социальной сети такое видео.
– Ерунда это, – резко перебил ее Костя. – Не поверю. Ты не знаешь всей ситуации.
– Но они правда ведут себя совершенно нагло, – сказала Юля. – Вот недавно меня остановили, когда я ехала в магазин за продуктами. Так полицейский сделал мне выговор за то, что я не говорю по-испански. Представляете? При этом даже документы не посмотрел. Просто хотел показать свою власть, поучить жизни.
– Ужасно!
Так они говорили и говорили, а Костя наполнял бокалы. Их чистый звон над столом наполнял души праздником, как будто не было несвободы, не было угрозы, не было рисков, и казалось, что вот-вот – и настанет чудный момент возврата в прошлое, когда границы откроют, разрешат перемещаться по острову, откроют бассейны, пляжи, горы, леса.
– Вот увидите, скоро начнут выход из карантина, – заявил Костя. – Полиция уже не так часто ездит по улицам. У меня мысль… Давайте прогуляемся вдоль дикого берега, пройдемся по скалам. Там точно не встретим никого, никаких полицейских.
– Правда? – Алина, не поверив мужу, с детским озорством заглянула ему в лицо, одновременно положив свою руку ему на колено. – Ты не шутишь?
– Нет конечно. Пойдемте! Детей с собой возьмем. Пусть подышат наконец ночным канарским воздухом, пусть увидят звезды над голыми скалами, услышат дикие волны, бьющиеся о камни.
– Вы уверены? – спросила нерешительно Юля.
Поступок этот был по-детски безрассудным, особенно после всех разговоров про строгий режим, и она, привыкшая к немецкой чопорности, не могла так быстро переключиться. Алине же и Косте казалось, что начавшийся бунт требовал продолжения, нужно было нестись дальше, крушить преграды, доказывая прежде всего самим себе, что они еще не совсем податливые и не совсем покорные, что у них еще телефон не врос в руку и они способны на первобытную жажду свободы, когда все, что есть при тебе, твое тело и твоя личность – это и есть ты. Ты – не паспорт, не банковская карта и не твой телефон со встроенным прослушиванием. Они оба вскочили и стали выходить из-за стола, веселые, радостные, раскрасневшиеся, словно ведомые голосом свободы, который манил их из-за океана и влек за собой, вперед, к опасности.
Катя, Марьяна и Федя уже неслись к ним, счастливые. Они услышали их разговор и восприняли все так несерьезно, как могут только дети, не понимающие смысла нахождения в другой стране, где на все установлены высокие штрафы – каждый шаг, каждый вдох за деньги. Катя умоляюще смотрела на мать, заранее зная, что только от нее одной могут исходить препятствия к авантюре – она одна, когда все сойдут с ума, будет пытаться быть по-немецки благоразумной.
– О боги! Я не верю, что я это делаю! – воскликнула с каким-то ликованием Юля, уступая дочери и друзьям. Она встала из-за стола. Всеобщее пьяное буйство передалось и ей.
Ночной прохладный ветер и будил, и освежал, и тревожил переживания в груди. Как это было смешно – чувствовать себя преступниками оттого лишь, что ступаешь по сырой земле. Они быстро спустились к опечатанному пляжу, а затем поднялись дальше, туда, где были голые скалы и кончался благоустроенный путь. Там был голый грунт, острые камни, выступающие утесы, огромные банановые плантации. Там же были и обрывы, с которых невозможно было сорваться и выжить – пропасть заканчивалась острыми камнями и рифами, раскиданными по пенистой кромке океана. Шум буйных волн глотал все звуки, и они разговаривали свободно, уверенные, что их никто не услышит. Никто. Только ночь, и звезды, и вольные волны, и вольный ветер.
– Скучаешь по Йохану? – спросила Алина, когда они наконец пошли вдвоем, а Костя шел чуть поодаль с детьми.
– Безумно, – ответила Юля.
– Так может, вернетесь к нему на вывозном рейсе? Мы бы вернулись уже давно, да не хочется – ехали сюда на отдых, а не на вот это вот все. Будем ждать, когда откроют пляжи.
– Не могу, – сказала Юля, она качала головой, но во мраке ночи жест этот был неразличим, – сейчас здесь безопаснее.
– Не рискуешь ли? Отношениями, я имею в виду.
– Как понять, рискую или нет? Мне кажется, что нет… Видишь ли, Йохан мне всем подходит, он мой идеал, совершенный муж, но он ученый… и не приемлет другой точки зрения, кроме как навязанной официальной медициной. А я устала от этой бесполезной борьбы. Официальная медицина почти не может нам помочь. Нет никаких перспектив. Если только не случится прорыв. И вот я ищу какие-то новые методы, целителей, а он и слушать ничего не хочет. Бывает, что мы сильно спорим из-за этого. Какой же он все-таки упертый!
– Как это все сложно у вас, – сказала Алина глухо. Юля почувствовала, что та как раз не верит в целителей. Ах, да было ли что-то, во что подруга верила?
– А ты сама? Ты счастлива? – спросила Юля, вспомнив вдруг, что есть не только она и ее проблемы и что каждый человек несет в себе бремя своих забот и своих страстей. Чем больше погружаешься в свое несчастье, тем больше забываешь о том, что огромная пропасть зияет не только в тебе самом, но и в людях вокруг. Это всегда очень странно осознавать, очень странно вообразить многомерность мира, вмещающего в себя столько миров – в каждом человеке. Все это она в какой-то миг подумала теперь.
– Я-то? Счастлива, куда я денусь, – усмехнулась Алина. – Костя изо всех сил пытается загладить свою ошибку, стал намного смирнее. Но я…
– Не можешь простить его?
– Нет, хуже… – сказала Алина. – Я в последнее время часто ловлю себя на мысли, что не знаю, в чем смысл всего. В чем смысл меня самой прежде всего. Вот Женя верит в Бога, Марина несет крест воспитания тяжелых детей, чужих детей. У тебя своя ноша, свой путь. А я за последние два года сильно изменилась. Я перестала ощущать вкус прежних радостей. Я одеваюсь по-прежнему красиво, слежу за собой, но не испытываю счастья, когда смотрю в зеркало. Не испытываю бешеной радости, когда смотрю на детей, когда слышу признания мужа. Кто-то словно украл у меня радость. Я не понимаю себя. Мне нужна какая-то цель. И это должна быть не просто работа – у меня нет нужды ни в деньгах, ни в почестях. Я вдруг поняла, что жизнь конечна и что от старости не убежать, как ни беги, и от этого хлынула на меня такая пустота…
Внезапно в этот самый момент они услышали громкую испанскую речь, увидели свет фонаря, ослепившего на миг глаза. Кто-то зашуршал в колючем кустарнике и вдруг выскочил перед ними. Это были двое мужчин. Пораженные, женщины вскрикнули и отпрянули назад. Тут же подоспел Костя с детьми. Но мужчины и не думали нападать на них, они лишь протянули им свои значки, посветив на них фонариками. Ларчик просто открывался. Это были полицейские в засаде.
Костя, Юля и Алина нервно переглянулись. Юля получит штраф в 1200 евро, а Костя – в 2400. Они смогут получить скидку в 50 %, если погасят штрафы в течение двух недель. Но все равно это были внушительные суммы. Тут они заметили, что чуть поодаль от полицейских стоял молодой мужчина – канарец, который, как и они, решил прогуляться вдоль берега. Он нервно переступал с ноги на ногу. Как и многие молодые мужчины на острове, он был очень спортивным, широким в плечах, с узким тазом – воплощение мужской необузданной силы. Одет он был в обтягивающее трико и футболку слишком маленького размера. Местные мужчины, казалось, любили выставлять свою мощную красоту напоказ. Смоляные волосы его были высоко уложены, а маленькие, раздраженные и одновременно расстроенные глазки терялись на сильном скуластом лице.
Полицейские стали что-то говорить Косте на испанском, но тот упорно мотал головой. Он отвечал им на ломаном английском, но они не понимали его, потому что попросту не знали иностранных языков. Полицейские требовали от него паспорта, тут же показывая пальцем на детей и на Юлю с Алиной. Юля попыталась объяснить им, что у них нет с собой документов, но они не понимали и ее.
В этот самый момент, воспользовавшись неразберихой, задержанный канарец сорвался с места и помчался к краю скалы. Юля вскрикнула, Алина ахнула. Катя и Марьяна, ничего не поняв, прильнули к матерям. В темноте было видно, как сверкали белые кеды. Казалось, он двигался невыносимо медленно, но это было лишь обманчивое ощущение мгновения – от напряжения для всех стоявших на высокой скале людей время остановилось. Полицейские, замешкавшись лишь на несколько секунд, тоже сорвались с места и ринулись за ним. Но они не могли поспеть за беглецом. Ничего нельзя было поправить, ничего нельзя было предотвратить. Дерзость обратилась намерением, а намерение обратилось делом, а последнее совершалось у них на глазах.
Читать бесплатно другие книги:
