Время уходить Пиколт Джоди
Она: Да, но только потому, что у них в мозгу вырабатываются соответствующие гормоны – окситоцин и вазопрессин. Это не любовь, а химическая реакция.
Мамин рот медленно растягивается в улыбке.
Она: Знаешь, я кое-что вспомнила… и впрямь есть один биологический вид, абсолютно моногамный. Самец рыбы-удильщика, который в десять раз мельче девушки своей мечты, преследует возлюбленную по запаху, кусает ее и липнет к ней, пока его кожа не сольется с кожей самки и ее тело не вберет в себя его целиком. Они сочетаются браком навсегда. Вот только жизнь мужчины, вступившего в подобные отношения, очень коротка.
Он: Я тоже сольюсь с тобой.
Отец целует маму.
Он: Прилипну к тебе губами.
Их смех рассыпается вокруг, как конфетти.
Она: Вот и прекрасно, по крайней мере перестанешь болтать без умолку.
Оба ненадолго затихают. Я держу ладонь над землей. Видела, как Маура чуть-чуть поднимает заднюю ногу и медленно двигает ею взад-вперед, будто катает невидимый камушек. Мама объясняла, что, когда слониха так делает, она слышит других слонов, и они разговаривают, хотя мы их не слышим. Я думаю: может, и мои родители тоже сейчас беседуют без слов?
Когда отец снова подает голос, он звучит как гитарная струна, натянутая туго-туго; даже не определить, музыка это или крик.
Он: Ты знаешь, как пингвин выбирает себе пару? Он находит красивый камень и дает его самке, которая ему приглянулась.
Отец протягивает маме маленький камушек. Она сжимает его в ладони.
Большинство полевых дневников моей матери времен ее жизни в Ботсване до отказа забиты разными фактическими данными: именами слонов и маршрутами движения слоновьих стад по области Тули-Блок; датами, когда у самцов начинается период муста, а самки рожают детенышей; почасовыми записями о поведении животных, которые не знали, что за ними наблюдают, или просто не обращали на это внимания. Я изучила все вдоль и поперек, но, когда читала, представляла себе не слонов, а руку, выводившую эти слова. Не затекли ли у мамы пальцы? Образовалась ли мозоль на том месте, где карандаш слишком долго терся о кожу? Я складывала в голове обрывки сведений о матери так же, как она перетасовывала результаты наблюдений за слонами, пытаясь составить из отдельных мелких деталей более широкую картину. Интересно, испытывала ли она, подобно мне, досаду и раздражение из-за того, что все время получала лишь намеки и не имела возможности разгадать загадку? Думаю, работа ученого состоит в том, чтобы заполнять пробелы. Однако сейчас я смотрю на пазл и вижу один сплошной недостающий фрагмент: похоже, зацепиться совершенно не за что.
Мне кажется, Верджил чувствует примерно то же самое. Да уж, хороша команда детективов, ничего не скажешь.
Когда он объявил, что берется за работу, я ему не вполне поверила. Трудно полагаться на слова человека, у которого такое жуткое похмелье, что, кажется, при попытке надеть пиджак его хватит удар. Мне нужно как-то закрепить успех, для чего важно не позволить Верджилу позабыть наш разговор, а следовательно, я должна вывести его из офиса и как-то протрезвить.
– Может, продолжим беседу за чашкой кофе? – предлагаю я. – Я пропустила обед, пока добиралась сюда.
Сыщик хватает ключи от машины, но тут же роняет их. Куда уж в таком виде садиться за руль.
– Вы пьяны. Давайте лучше я сама вас подвезу.
Он пожимает плечами и не возражает. Мы выходим из здания, и я начинаю открывать замок, которым пристегнут велосипед. Тут Верджил выходит из ступора:
– Это что за хрень?
– Не знаете? Похоже, вы еще пьянее, чем кажется, – отвечаю я и забираюсь на сиденье.
– Когда ты сказала, что подвезешь меня, – бормочет Верджил, – я решил, у тебя есть машина.
– Мне всего тринадцать, – замечаю я и жестом приглашаю его присесть на раму.
– Ты шутишь? Где ты откопала этот антиквариат?
– Если вам не нравится мой велосипед, можете бежать рядом, – говорю я. – Заодно и хмель выветрится.
Так вот и получилось, что мы с Верджилом Стэнхоупом приехали в закусочную на моем горном велосипеде – он сидел, свесив по бокам ноги, а я стоя жала на педали.
Мы устраиваемся в кабинке, в стороне от других посетителей.
– Почему не было ни одного объявления? – спрашиваю я.
– Какого еще объявления?
– О том, что разыскивается моя мать. Почему всюду не расклеили ее фотографии и не учредили горячую линию для сбора информации?
– Я тебе уже говорил, – отвечает Верджил, – ее не считали пропавшей. – (С молчаливым укором я смотрю на него.) – Ладно, вношу поправку: если твоя бабушка и правда подавала заявление о пропаже человека, оно, видимо, где-то затерялось.
– Вы хотите сказать, что я выросла без матери в результате чьей-то небрежности?
– Я хочу сказать, что честно сделал свою работу, и нечего предъявлять ко мне претензии. – Он глядит на меня поверх чашки. – Меня вызвали в слоновий заповедник, потому что там обнаружили труп. Смерть квалифицировали как несчастный случай. Дело закрыли. Когда ты коп, то стараешься не поднимать понапрасну шума, а просто подтираешь за всеми.
– Признайте уже, что просто не захотели лишний раз напрягаться, а потому не стали беспокоиться из-за пропажи свидетеля.
– Ничего подобного, – хмурится он. – Я полагал, что Элис Меткалф уехала по собственному желанию, – в противном случае кто-нибудь опроверг бы это, – а тебя забрала с собой. – Верджил прищуривается. – Кстати, а где была ты, когда твою мать нашли рядом с трупом?
– Не знаю. Иногда она оставляла меня с Невви – днем, но не на ночь. Я помню только, что потом оказалась в доме у бабушки.
– Кстати, для начала мне придется поговорить с ней.
Я резко мотаю головой:
– Ни в коем случае. Бабуля прибьет меня, если узнает, что я затеяла.
– Разве она не хочет выяснить, что случилось с ее дочерью?
– Сложный вопрос, – вздыхаю я. – Наверное, ей слишком больно вытаскивать все это наружу. Она из поколения людей, которые в тяжелые времена предпочитают стиснуть зубы и маршировать сквозь трудности, подобно солдатам, делая вид, что ничего страшного не происходит. Если я начинала лить слезы по маме, бабушка всегда пыталась меня отвлечь – едой, игрушками или звала Герти, это наша собака. А потом однажды, когда я прямо спросила ее, сказала как отрезала: «Твоя мать уехала». Так что я быстро научилась не задавать лишних вопросов.
– Почему ты так долго ничего не предпринимала? За десять лет следы уже не просто остыли, а вымерзли, как в арктической пустыне.
Мимо проходит официантка. Я делаю ей знак, чтобы привлечь к себе внимание. Верджилу нужно выпить крепкого кофе – только когда частный сыщик протрезвеет, от него будет какой-то толк. Но служащая меня в упор не замечает.
– Плохо быть ребенком, – говорю я. – Никто не принимает тебя всерьез. Люди смотрят прямо сквозь тебя. Если бы я даже вдруг сообразила, куда следует обратиться, когда мне было лет восемь или десять… и, допустим, мне удалось бы добраться до полицейского участка… и вы в тот момент оказались бы на работе… и дежурный позвонил бы вам и сказал, что какая-то девочка просит возобновить давно закрытое дело… Скажите честно, как бы вы отреагировали? Пригласили бы меня в свой кабинет, слушали бы, улыбались и кивали, пропуская все мимо ушей? А потом со смехом рассказали бы своим приятелям-копам, что приходила какая-то малявка, которая хочет поиграть в детектива?
Тут двери кухни распахиваются, и под пронзительную какофонию доносящихся оттуда звуков – шипение чего-то жарящегося, грохот посуды, стук ножей – в зал вываливается другая официантка. Эта женщина, по крайней мере, направляется к нам и спрашивает:
– Что вам принести?
– Кофе, – отвечаю я, – полный кофейник.
Официантка смотрит на Верджила, фыркает и удаляется.
– Ну прямо как в старой шутке, – замечаю я. – «Если вас никто не слышит, может, вы просто молчите?»
Женщина приносит нам две чашки кофе. Верджил протягивает мне сахар, хотя я его об этом не просила. Встречаюсь с ним взглядом, пытаюсь проникнуть сквозь пелену его похмелья и даже не знаю, успокаивает меня то, что я вижу, или пугает.
– Теперь я тебя внимательно слушаю, – говорит он.
Список моих воспоминаний о матери постыдно краток.
Во-первых, эпизод, когда она кормит меня сахарной ватой: «Iswidi. Uswidi».
Во-вторых, разговор с отцом о вечной любви.
Есть еще одна картинка: мама смеется, когда Маура, протянув хобот через изгородь, распускает ее завязанные в хвост волосы. Они рыжие. Не золотистые и не апельсиновые, но такого цвета, словно бы человек горит изнутри.
Ладно, допустим, я помню этот момент, потому что видела сделанный кем-то снимок. Но запах ее волос – как коричный сахар – это реальное воспоминание, не имеющее ничего общего с фотографией. Иногда, когда я сильно скучаю по маме, то ем сладкую булочку с корицей, просто чтобы закрыть глаза и вдохнуть этот аромат.
Голос у моей матери, когда она расстраивалась, дрожал, как марево над асфальтом в жаркий день. Она обнимала меня и говорила, что все будет хорошо, хотя плакать собиралась вовсе не я.
Иногда я просыпалась среди ночи и видела, что она сидит и смотрит на меня.
Она не носила колец. Но у нее была подвеска, которую она никогда не снимала.
Мама имела привычку петь в душе.
Возила меня с собой на квадроцикле посмотреть слонов, хотя отец считал, что ребенку опасно находиться внутри вольеров. Я сидела у нее на коленях, а она наклонялась и шептала мне на ухо: «Это будет наш с тобой секрет».
У нас были одинаковые розовые кроссовки.
Она умела складывать слоника из долларовой банкноты.
Мама никогда не читала мне на ночь сказки, а вместо этого рассказывала всякие истории: про слона, который вытащил из грязи детеныша носорога; про маленькую девочку, лучшим другом которой был слоненок-сирота. Девочка выросла и уехала из родного дома, чтобы учиться в университете, а когда вернулась через несколько лет, слоненок, теперь уже взрослый слон, обвил ее хоботом и прижал к себе.
Я помню, как мама рисовала гигантские скрипичные ключи слоновьих ушей, которые затем помечала засечками или точками, что помогало ей различать животных. Она описывала поведение слонов: «Сирах протягивает хобот и снимает пластиковый пакет с бивня Лилли; учитывая, что обычно с помощью бивней переносят предметы растительного происхождения, это действие предполагает осознание чужеродности объекта и его последующее совместное устранение…» Даже таким слабым проявлениям эмпатии давалось строгое научное объяснение. Только так можно было добиться серьезного отношения к себе как к исследователю: не очеловечивать слонов, но изучать их поведение с максимальной объективностью, поверять гипотезы практикой и лишь затем трактовать факты.
Я же сейчас рассматриваю воспоминания о матери и на основании этого делаю предположения относительно ее поведения: то есть демонстрирую абсолютно ненаучный подход к проблеме.
Невольно задаюсь вопросом: не была бы мама разочарована, если бы увидела меня сейчас?
Верджил вертит в руках мамин бумажник, такой потрепанный, что кожа начинает рассыпаться под пальцами. Я вижу это, и у меня сжимается сердце, как будто я снова теряю ее.
– Это необязательно свидетельство того, что твоя мать стала жертвой какой-то подставы, – говорит детектив. – Она могла потерять бумажник в ту ночь. Или спрятать его сама.
Я складываю руки на столе:
– Слушайте, что за ерунда? Ведь для этого нужно было залезть на дерево, а, согласитесь, подобное довольно трудно проделать, когда лежишь без сознания.
– Хотя… если она собиралась скрыться, то логичнее было бы не прятать бумажник, а, наоборот, оставить его на самом виду.
– Может, по-вашему, она сама себя долбанула камнем по голове? К чему такие сложности? Если мама и правда хотела исчезнуть, то почему просто не сбежала?
Верджил мнется:
– Могли быть особые обстоятельства.
– Какие?
– Не одна твоя мать пострадала той ночью, ты же знаешь.
Тут до меня вдруг доходит, к чему он клонит: моя мать, возможно, пыталась выставить себя жертвой, хотя на самом деле была преступницей. У меня аж во рту пересыхает. Кем я только не считала маму за последние десять лет, но убийцей – никогда.
– Если вы и правда подозревали мою маму, то почему не преследовали ее, когда она исчезла?
Детектив открывает рот и… снова закрывает его, не издав ни звука.
«Ага, – мысленно торжествую я, – крыть тебе нечем».
– Смерть смотрительницы признали несчастным случаем, – говорит наконец Верджил. – Но мы нашли там рыжий волос.
– Да уж, улика хоть куда. Можно подумать, что во всем Буне одна лишь моя мать была рыжей.
– Но этот волос был обнаружен внутри мешка с трупом.
– Не морочьте мне голову. Я смотрю сериал «Закон и порядок» и прекрасно знаю, что никакая это не улика. Это всего лишь свидетельство того, что две женщины общались. Они, вообще-то, работали вместе и могли контактировать по десять раз на дню.
– Или это может означать, что волос попал на тело погибшей во время ссоры.
– От чего умерла Невви? – строго спрашиваю я. – В заключении патологоанатома сказано, что ее убили?
Верджил качает головой:
– Нет, он признал ее гибель смертью от несчастного случая вследствие травмирования тяжелым тупым предметом: судя по всему, женщину затоптал слон.
– Вряд ли мою мать можно перепутать со слоном. Я мало что о ней помню, но она определенно не весила пять тысяч фунтов. Поэтому давайте-ка я лучше подброшу вам другую версию. Что, если Невви напала на нее? А один из слонов увидел это и отомстил?
– А что, разве они на такое способны?
Я не была уверена на сто процентов, но помнила все, что читала в дневниках матери о слонах, затаивших обиду и способных годами выжидать момент, чтобы отплатить тому, кто причинил боль им или их близким.
– Кроме того, – продолжает Верджил, – ты недавно упоминала, что мать оставляла тебя с Невви. Она не доверила бы своего ребенка женщине, которую считала опасной.
– Сомневаюсь, что мама позволила бы Невви нянчить меня, если бы хотела ее прикончить, – возражаю я. – Моя мать не убийца. Это уже вообще ни в какие ворота не лезет. Тоже мне, улика! Да там шныряли десятки копов; один из них вполне мог быть рыжим. Вы же не знаете точно, что тот волос принадлежал моей матери.
Верджил согласно кивает, а потом говорит:
– Но я знаю, как это можно выяснить.
Есть у меня еще одно воспоминание: мы трое находимся дома, и родители ссорятся.
«Как ты могла такое допустить?! – обвиняющим тоном спрашивает отец. – Только о себе и думаешь».
Я устроилась на полу и тихонько плачу, но меня, похоже, никто не замечает. А я боюсь лишний раз привлекать к себе внимание, поскольку весь этот сыр-бор разгорелся из-за меня. Вместо того чтобы спокойно сидеть на одеяле и играть в игрушки, принесенные мамой в вольер со слонами, я погналась за красивой желтой бабочкой. Мама стояла спиной ко мне и записывала результаты наблюдений. Тут подъехал отец, увидел меня, направлявшуюся к холму, куда летела бабочка и где, так уж случилось, стояли слоны.
«Это же заповедник, а не джунгли, – оправдывается мама. – И Дженна ведь не встала между слонихой и слоненком. Так что никакой опасности не было. Они привыкли к людям».
Отец орет в ответ: «Но они не привыкли к маленьким детям!»
Вдруг меня обхватывают чьи-то теплые руки. От женщины пахнет пудрой и лаймом, а ее колени – самое уютное и мягкое место из всех мне известных.
«Папа с мамой жутко злятся», – шепчу я.
«Нет, они просто испугались, – поправляет меня она. – Люди кричат не только от злости, но и от страха тоже».
Женщина начинает петь у меня над ухом, и я слышу только ее голос.
У Верджила есть план, но место, куда он хочет отправиться, расположено слишком далеко: на велосипеде туда не доедешь, а сыщик все еще не в том состоянии, чтобы садиться за руль. Когда мы выходим из закусочной, я соглашаюсь встретиться с ним в его офисе завтра утром. Солнце качается, как в гамаке, в низко висящем облаке.
– Откуда мне знать, что вы и завтра не будете под парами? – спрашиваю я.
– Можешь прихватить алкотестер, – сухо отвечает Верджил. – Увидимся в одиннадцать.
– Одиннадцать – это уже не утро.
– Для меня утро, – бросает он и пешком отправляется в свою контору.
Я возвращаюсь домой. Бабушка моет в дуршлаге морковку. Герти, свернувшаяся клубком у холодильника, дважды шлепает хвостом по полу, не удостаивая меня другого приветствия. В детстве собака едва не сбивала меня с ног, когда я возвращалась из ванной, вот как ее радовала встреча со мной. Неужели по мере взросления перестаешь так сильно скучать по тем, кого любишь? Или, может быть, с возрастом просто начинаешь больше фокусироваться на том, что у тебя есть, а не на том, чего нет.
Наверху слышится звук чьих-то шагов. В детстве я была уверена, что бабушкин дом населен призраками, – постоянно слышала разные странные звуки. Бабуля уверяла меня: мол, это ржавые трубы гудят или дом оседает. А я всегда удивлялась: как нечто, сделанное из кирпича и камня, может вести себя словно живое существо?!
– Ну что, – спрашивает бабуля, – как все прошло? Он не слишком тебя утомил?
На секунду я обмираю, испугавшись, уж не следила ли она за мной. Вот было бы забавно: бабушка шпионит за внучкой, пока та разыскивает свою мать, наняв частного детектива.
– Да нет, просто он… слегка нездоров.
– Надеюсь, ты ничего от него не подцепила?
«Едва ли, – думаю я, – похмелье вроде как не заразно».
– Я знаю, что ты просто обожаешь Чеда Аллена, но даже если он хороший учитель, родитель из него никакой. Как можно оставить собственного ребенка одного на целых два дня? – ворчит бабушка.
А как можно оставить собственного ребенка одного на целых десять лет?
Я так погружена в мысли о матери, что не сразу вспоминаю: бабушка-то думает, что я сидела с Картером, этим странным мальчиком, сынишкой мистера Аллена. Выходит, она решила, что мой подопечный простудился. Вот и прекрасно: завтра, когда я снова поеду к Верджилу, «сопливый малыш» опять послужит оправданием для отлучки.
– Ну, положим, Картер был не один, а со мной.
Я иду за бабушкой в столовую, задерживаюсь на кухне, чтобы взять два чистых стакана и достать из холодильника апельсиновый сок. Через силу проглатываю несколько кусков рыбных палочек и тщательно пережевываю их, а остальное закапываю в картофельное пюре. Есть совсем не хочется.
– Что случилось? – спрашивает бабуля.
– Ничего.
– Я целый час готовила для тебя ужин, так что, будь добра, съешь его, – говорит она.
– Почему ее не стали разыскивать? – выпаливаю я и испуганно прикрываю рот салфеткой, словно бы надеясь запихнуть слова обратно.
Мы обе прекрасно понимаем, о ком идет речь. Так что бабушке нет смысла притворяться. Она замирает с вилкой в руке.
– Если ты чего-то не помнишь, Дженна, то это еще не значит, что этого не было.
– Ничего и не было, – упрямо возражаю я. – За десять лет никто палец о палец не ударил. Неужели тебе все равно? Она же твоя дочь!
Бабушка встает и вываливает содержимое тарелки, почти полной, в мусорное ведро.
Внезапно я чувствую себя так же, как в тот день, когда побежала по холму за бабочкой в сторону слонов, и понимаю, что совершила страшную ошибку.
Все эти годы я думала, что бабушке слишком тяжело говорить о случившемся, вот она и помалкивает. Теперь мне кажется, она обходит эту тему стороной, потому что хочет уберечь меня.
Бабуля еще рта не раскрыла, а я уже знаю, что у нее на языке. И не хочу этого слышать. Я бегу наверх вместе с Герти, захлопываю дверь спальни и утыкаюсь лицом в пушистую собачью шерсть.
Проходит минуты две, прежде чем дверь открывается. Я не поднимаю глаз, но все равно чувствую бабушкино присутствие.
– Просто скажи, – шепотом прошу я ее, – мама умерла или нет?
Бабушка садится на кровать:
– Дженна, все не так просто.
– А по-моему, так проще некуда. – Я вдруг, помимо воли, заливаюсь слезами. – Мама либо жива, либо нет.
Однако, бросив бабушке этот вызов, я понимаю, что история на самом деле запутанная. Логика подсказывает: если я права и мать никогда не оставила бы меня по собственному желанию, то непременно вернулась бы за мной. Так почему же она этого не сделала?
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться о причине.
И тем не менее. Если мама мертва, неужели я не знала бы об этом? Вы же наверняка слышали все эти россказни про интуицию, сверхъестественную связь с родным человеком. Разве я не чувствовала бы, что как будто часть меня умерла? Или это все досужие байки?
– Когда твоя мать была маленькой, то всегда поступала наперекор мне, – говорит бабушка. – Я просила ее надеть на выпускной в школе платье, а она пошла туда в шортах, сделанных из обрезанных штанов. Она могла показать мне две стрижки в журнале и спросить, какая мне нравится больше, а потом выбирала другую. Я советовала ей изучать приматов в Гарварде, а она занялась слонами и отправилась в Африку. – Бабуля смотрит на меня сверху вниз. – Но она была очень умна, таких сообразительных детей я больше в жизни не встречала. Она могла обвести вокруг пальца любого полисмена, стоило ей только захотеть. Поэтому я понимала: если Элис осталась жива и сбежала по своей воле, мне нипочем не залучить ее обратно домой. Начни я размещать ее фотографии на пакетах с молоком и устраивать горячие линии, она только убегала бы от нас еще дальше и быстрее.
Я размышляю, правда ли это. Действительно ли для матери это была просто игра? Или бабушка обманывает себя?
– Ты сказала, что подавала заявление о ее исчезновении. И что?
Бабуля снимает мамин шарф со спинки стула, протаскивает его сквозь кулак и отвечает:
– Да, я ходила подавать заявление. Целых три раза. Но так и не вошла в участок.
Я ошалело смотрю на нее:
– Что? Ты мне не говорила!
– Теперь ты стала старше. И я расскажу тебе, как было дело. Ты этого заслуживаешь. – Она вздыхает. – Я хотела выяснить, что случилось с Элис. По крайней мере мне так казалось. И еще я понимала, что ты, когда подрастешь, начнешь задавать вопросы. Но я не могла заставить себя войти внутрь. Боялась услышать то, что раскопает полиция. – Бабушка смотрит на меня. – Не представляю, что было бы хуже: узнать, что Элис мертва и не может вернуться домой, или убедиться, что она жива и просто не хочет к нам возвращаться. Копы в любом случае не могли сказать мне ничего хорошего. Какой уж там счастливый конец! Мы остались с тобой вдвоем, и я решила: чем быстрее все это уйдет в прошлое, тем раньше мы сможем начать новую жизнь.
Я вспоминаю намеки Верджила – есть и третий вариант, о котором бабуля не подумала: может быть, моя мать сбежала не от нас, а от обвинения в убийстве. Полагаю, это тоже не то, что ей хотелось бы услышать о собственной дочери.
Я не считаю свою бабушку старой, честное слово, но сейчас, когда она встает, то выглядит на свой возраст. Она двигается медленно, будто у нее все болит, и останавливается на пороге: я вижу в дверном проеме ее застывший силуэт.
– Я знаю, Дженна, ты постоянно что-то ищешь в Интернете. Все это время ты не переставала спрашивать, что случилось. – Голос у нее такой же тонкий, как полоска света, окружающая тело. – Может быть, ты окажешься храбрее меня.
Есть в маминых дневниках одна запись, некая важная точка: если бы она не сделала в тот момент резкий поворот, то ее жизнь пошла бы в ином направлении, да и она сама, возможно, стала бы совершенно другим человеком.
Может, сейчас она была бы здесь, с нами.
Маме тогда исполнился тридцать один год, она защитила диссертацию и проводила исследования в Ботсване. В записях прослеживается слабый намек на то, что, получив какие-то неприятные новости из дома, она взяла отпуск и уехала. А вернувшись, с головой ушла в работу – собирала сведения о воздействии на слонов травмирующих воспоминаний. Однажды она случайно наткнулась на молодого самца, у которого хобот запутался в проволочной ловушке.
Похоже, это происходило в Африке сплошь и рядом. Судя по тому, что я прочитала в маминых дневниках, местные жители в основном питались мясом диких животных, так что охота в буше была занятием довольно прибыльным. Капканы в основном ставили на импал – чернопятых антилоп, но случалось, что туда попадали и зебры, и гиены, а однажды в проволочном силке запутался тринадцатилетний слон по имени Кеноси.
В этом возрасте он уже покинул родное стадо. Его мать Лорато оставалась матриархом, а Кеноси ушел с другими молодыми слонами, которые сбились в бродячую банду юных холостяков. Когда наступала пора муста, они начинали задирать приятелей, точно так же глупые мальчишки в школе пихают друг друга на глазах у девчонок, пытаясь привлечь к себе внимание. Но, как и у человеческих подростков, это были лишь пробные выплески гормонов, и другие самцы с легкостью затмевали юнцов одним своим появлением, будучи старше и привлекательнее для самок. В обществе слонов такое в обычае – более взрослые самцы вытесняют недорослей из борьбы за самок в период муста, что биологически совершенно оправданно, так как молодняк на самом деле пока еще не способен к полноценному участию в размножении. Всему свое время.
Однако у Кеноси, похоже, вообще не было будущего, потому что проволочной ловушкой ему едва не оторвало хобот, а слону без хобота не выжить.
Мама увидела, что Кеноси ранен, и сразу поняла: подранку грозит долгая и мучительная смерть. Она отложила работу и вернулась в лагерь, чтобы позвонить в Департамент дикой природы – правительственное агентство, которое могло оказать помощь попавшему в беду слону. Для того чтобы избавить животное от страданий, необходимо было получить официальное решение. Однако Роджер Уилкинс, который отвечал за этот конкретный заповедник, был новичком, его совсем недавно назначили на этот пост. Чиновник не проявил понимания. «У меня уйма дел, – сказал он моей матери. – Доверьтесь природе, и она сама обо всем позаботится».
Подход исследователя-натуралиста именно в том и состоит, чтобы уважать природу, а не управлять ею. Но мама не могла спокойно стоять в стороне и наблюдать, как страдает Кеноси, обреченный на гибель. Ведь, даже оставаясь дикими, эти животные все равно были ее слонами.
Записи в дневнике на некоторое время прерываются, маме стало не до наблюдений. Но я без труда представляю себе, что случилось в этот промежуток времени, и могу восполнить пробел. Вот моя версия.
Я вхожу в кабинет начальника лагеря. Ну и духота: маленький вентилятор гоняет по комнате застоявшийся воздух.
– О, Элис, – говорит он, – с возвращением. Если тебе нужно еще несколько свободных дней…
Я обрываю его и объясняю, что пришла совсем не за этим. Рассказываю о несчастном Кеноси и об этом осле Уилкинсе.
– Да, система несовершенна, но изменить ее, увы, не в наших силах, – со вздохом признает босс, явно надеясь, что после этого я смирюсь и уйду. Однако он плохо меня знает.
– Если вы сейчас же не снимете трубку, чтобы разрулить ситуацию, – напираю на него я, – то это придется сделать мне самой. Но я позвоню в «Нью-Йорк таймс», на Би-би-си и в «Нэшнл джиографик». А также во Всемирный фонд дикой природы, Джойс Пул, Синтии Мосс и Дафне Шелдрик. Я напущу на вас всех защитников животных и просто неравнодушных людей. А что касается лично вас, то моими стараниями на этот лагерь обрушатся такие потоки дерьма, что финансирование, выделяемое на изучение слонов, иссякнет еще до захода солнца. Так что берите трубку, – повторяю я, – или этим займусь я.
Как бы ни разворачивалась эта история на самом деле, в моем воображении все происходило именно так. Когда моя мать вернулась к записям, в дневнике появился детальный отчет о том, как в лагерь прибыл злющий-презлющий Уилкинс с рюкзаком. Как он с недовольным видом ехал рядом с ней в джипе, сжимая в руках винтовку, пока она искала Кеноси и его приятелей. Из записей мамы мне известно, что «лендроверы» никогда не приближались к слоновьим стадам ближе чем на сорок футов, поскольку эти животные непредсказуемы. Но не успела мама объяснить это Уилкинсу, как он поднял винтовку и взвел курок.
«Нет!» – закричала она, схватилась за дуло и направила его в небо. Переключила передачу и повела машину к слонам, чтобы сперва отогнать с дороги других молодых самцов. Потом свернула в сторону, взглянула на Уилкинса и сказала: «Теперь стреляйте».
Он выстрелил. В челюсть.
Череп слона состоит из пористых костей, которые защищают мозг, находящийся в глубине этой массивной сложной структуры. Нельзя убить слона выстрелом в челюсть или в лоб, потому что хотя пуля и ранит животное, но не попадет в мозг. Если вы хотите гуманным образом лишить его жизни, нужно целиться за ухо.
Так что Уилкинс сделал только хуже. Мама написала, что Кеноси взревел от боли так, как раньше не ревел никогда. Она ругалась на всех известных ей языках бранными словами, которых прежде в жизни не произносила. Она даже подумывала, не отнять ли у Уилкинса винтовку и не пристрелить ли его самого. А потом случилось нечто удивительное.
Лорато, самка-матриарх, мать Кеноси, бегом кинулась вниз с холма туда, где, шатаясь и истекая кровью, топтался ее сын. Единственным препятствием на ее пути был «лендровер».
Мама знала, что нельзя стоять между слонихой и ее детенышем, даже если ему уже тринадцать лет. Она дала задний ход, расчищая пространство между Кеноси и Лорато.
Не успела Лорато добраться до места, Уилкинс сделал еще один выстрел, который на этот раз достиг цели.
Лорато остановилась как вкопанная. Вот что написано в дневнике:
Она потянулась к Кеноси и гладила его тело от хвоста до хобота, с особенной нежностью прикасаясь к тому месту, где в шкуру врезалась проволока. Слониха перешагнула через массивное тело сына передними ногами и стояла над ним, как мать, защищающая детеныша. Из ее височных желез выделялся секрет, по бокам головы оставались темные полосы. Даже когда группа самцов удалилась, а ее стадо собралось вокруг, чтобы погладить Кеноси, Лорато не сошла с места. Солнце село, взошла луна, а она все еще стояла, потому что просто не могла или же не хотела оставить сына.
Как мы прощаемся с близкими?
В ту ночь пролился метеоритный дождь. Мне казалось, что само небо плачет.
А потом мама собралась с духом и написала о том, что произошло, с объективностью ученого. Вот что можно прочитать в дневнике, если перевернуть пару страниц:
Сегодня произошли два события, которые меня порядком удивили.
Во-первых, после того что сделал Уилкинс, сотрудники заповедников получили право в случае необходимости умертвлять слонов по своему усмотрению. Так что нет худа без добра.
А во-вторых, я наблюдала душераздирающую сцену: слониха, детеныш которой уже ни по каким меркам не мог считаться детенышем, тем не менее вернулась к нему, когда он попал в отчаянное положение, готовая защитить своего ребенка.
Мать всегда остается матерью.
Вот что моя мама неровным почерком вывела внизу страницы.
Не упомянув о том, что именно в тот день решила сузить поле своего исследования и вместо изучения воздействия травмирующего опыта на слонов занялась проявлениями у этих животных горя.
В отличие от нее, я не думаю, что случившееся с Кеноси – такая уж беспросветная трагедия. Читая финальные строки этой грустной истории, я ощущала себя наполненной искрами метеоритного дождя, о котором писала мама.
В конце концов, последнее, что видел Кеноси, прежде чем его глаза закрылись навеки, была мать, спешащая к нему на помощь.
На следующее утро я размышляю, не пора ли рассказать бабушке про Верджила. Спрашиваю у Герти совета:
– Как ты думаешь?
Конечно, было бы проще, если бы меня подвезли до офиса детектива. А так придется опять крутить педали и катить на велике через весь город. Пока поиски матери привели лишь к тому, что мои икроножные мышцы не уступают по силе мышцам балерины.
Псина стучит хвостом по деревянному полу.
– Один раз – «да», два раза – «нет», – говорю я, и Герти понимающе склоняет голову набок.
Слышу, как меня зовут – уже второй раз, – и, громко топая, спускаюсь вниз по лестнице. Бабушка стоит у стола и вытряхивает из коробки в тарелку хлопья мне на завтрак.
– Я проспала. Сегодня нет времени готовить горячий завтрак. Хотя, вообще-то, в тринадцать лет ты могла бы уже сама о себе позаботиться, – бурчит бабуля. – Я видала золотых рыбок, лучше приспособленных к жизни, чем ты. – Она вручает мне пакет с молоком и отключает мобильник от зарядного устройства. – Вынеси мусор, прежде чем опять пойдешь нянчиться с ребенком. И ради бога, причешись. А то у тебя на голове просто воронье гнездо.
Это не та беззащитная женщина, которая приходила ко мне в спальню вчера вечером. Разговора по душам словно и не было.
Она роется в сумочке:
– Где же ключи от машины? Похоже, у меня начинается склероз…
– Бабушка… то, что ты вчера сказала… – Я откашливаюсь. – О том, что у меня хватит храбрости вести поиски мамы…
Она едва заметно качает головой; если бы я не смотрела на нее так пристально, то вряд ли вообще это увидела бы.
– Ужин в шесть, – объявляет бабуля тоном, который ясно дает мне понять, что разговор окончен, хотя я еще толком не успела его начать.