Время уходить Пиколт Джоди

К моему удивлению, на подступах к полицейскому участку Верджил держится так же уверенно, как вегетарианец на фестивале барбекю. Он не хочет входить через главную дверь. Мы вынуждены красться задами и проскакивать через служебный вход, после того как какой-то коп заходит внутрь, нажав на звонок. Верджил упорно не хочет разговаривать ни с дежурным, ни с диспетчером. И не ударяется в ностальгические воспоминания типа «Вот здесь был мой шкафчик, а тут мы держали печенье». У меня создается впечатление, что наш сыщик оставил работу не по своей воле, и я уже начинаю подозревать, что его уволили за какой-то промах. Так или иначе, он явно что-то недоговаривает.

– Видишь вон того типа? – Верджил подтаскивает меня к углу коридора, чтобы я высунулась и взглянула на мужика, сидящего за столом в хранилище вещественных доказательств. – Это Ральф.

– Гм, он похож на глубокого старика.

– Он выглядел так, еще когда я здесь работал, – отвечает Верджил. – Мы, помнится, тогда шутили, что он превратился в окаменелость, как улики, которые охраняет.

Мой спутник делает глубокий вдох и идет дальше по коридору. Верхняя створка двери в кладовую вещдоков открыта.

– Эй, Ральф, привет! Давно не виделись.

Движения у Ральфа замедленные, как будто он находится под водой. Сначала поворачивается корпус, затем плечи, последней – голова. Вблизи видно, что лицо у стража вещдоков морщинистое, как кожа у слонов на картинках, прицепленных скрепками к страницам маминого дневника; глаза блеклые, как яблочное желе, да и взгляд примерно той же консистенции.

– О, какие люди, – тягучим голосом произносит Ральф. – А я слышал, будто ты однажды вошел в хранилище улик по «висякам», да так оттуда и не вышел.

– Как там говорил Марк Твен? «Слухи о моей смерти сильно преувеличены».

– Полагаю, если я спрошу, куда ты пропал, то ответа не дождусь, – говорит Ральф.

– Это точно. И я был бы тебе безмерно благодарен, если бы ты не упоминал о моем появлении здесь. У меня почесуха начинается, когда люди задают слишком много вопросов. – Верджил достает из кармана слегка помятый кексик «Твинки» и кладет на конторку между нами и Ральфом.

– Сколько лет этому десерту? – тихонько интересуюсь я. – Небось срок годности давно вышел.

– В эти штуки столько консервантов напихано, что они и через пятьдесят лет не протухнут, – шепчет в ответ Верджил. – Да и потом, Ральфу все равно не разобрать дату изготовления, шрифт слишком мелкий.

Лицо старика светится от удовольствия. Рот кривится в улыбке, а по лицу расползается сеть морщин: я невольно вспоминаю видео о землетрясении, которое видела на YouTube. – Не забыл о моей слабости, Вёрдж, – растроганно произносит он и смотрит на меня. – А кто это у тебя нынче в напарниках?

– Это моя партнерша по теннису. – Верджил перегибается через открытую часть двери. – Слушай, Ральф, мне нужно кое-что проверить по одному из старых дел.

– Но ты ведь больше не в штате…

– Я и прежде-то был, считай, на птичьих правах. Да ладно, приятель. Я же не собираюсь вмешиваться в какое-нибудь текущее расследование. Просто освобожу тут у тебя немного места.

Сторож пожимает плечами:

– Думаю, это не повредит, коли дело закрыто…

Верджил открывает задвижку двери и протискивается мимо Ральфа.

– Не вставай. Я знаю, куда идти.

Вслед за ним я шагаю по длинному проходу. Обе стены от пола до потолка скрыты за металлическими стеллажами, все свободное место на полках плотно заставлено картонными коробками. Верджил шевелит губами, читая наклейки на ящиках: там указаны номера дел и даты.

– В следующем проходе, – бормочет он. – Здесь уже начиная с две тысячи шестого года.

Еще через пару минут он останавливается и начинает, как обезьяна, карабкаться вверх по стеллажу. Достает одну из коробок и бросает мне. Она легче, чем я ожидала. Я ставлю ее на пол, чтобы принять от Верджила еще три.

– Это всё? – спрашиваю я. – Вы, кажется, говорили, что в заповеднике тогда собрали тонны улик.

– Сперва и были тонны. Но дело-то раскрыто. Мы храним только то, что непосредственно связано с людьми. А остальное – образцы почвы, сломанные стебли растений и прочее, что оказалось несущественным, уничтожили.

– Но если кто-то уже тщательно исследовал все это, то какой смысл снова рыться в коробках?

– А такой, что можно десять раз смотреть на улики и ничего не видеть. А когда взглянешь в одиннадцатый, то, что ты искал, вдруг оказывается прямо перед глазами, и все становится ясно как день.

Он снимает крышку с верхней коробки. Внутри бумажные пакеты, заклеенные скотчем. На пленке и на самих пакетах написано: «HO».

– «HO»? – читаю я. – В каком смысле? Что в них?

Верджил качает головой:

– Это означает «Найджел О’Нил». Так звали копа, который собирал улики в ту ночь. По правилам, сотрудник должен поставить на пакете и пленке свои инициалы и дату, иначе вещественные доказательства не будут приняты в суде. – Он указывает на другие пометки, сделанные на пакете: номер участка и список вещей – шнурок, чек. В следующем хранится одежда потерпевшей – рубашка и шорты.

– Откройте вот этот, – прошу я.

– Зачем?

– Считается, что иногда какой-нибудь предмет из прошлого способен оживить память. Я хочу проверить, правда ли это.

– Но ведь жертвой была не твоя мать, – напоминает мне Верджил.

Насколько я себе представляю, этот вопрос еще не решен. Однако бывший коп вскрывает пакет, натягивает взятые из коробки на полке перчатки и вытаскивает наружу шорты цвета хаки и рваную, задубевшую от спекшейся крови футболку с логотипом Слоновьего заповедника Новой Англии на левой стороне груди.

– Ну что? – торопит меня Верджил.

– Это кровь? – спрашиваю я.

– Нет, засохший кисель, – отвечает он. – Если хочешь быть детективом, будь им.

Но мне все равно немного страшно.

– Это похоже на форму, которую носили все сотрудники.

Верджил продолжает рыться в коробках.

– Ага, вот оно! – С этими словами он вытаскивает совершенно плоский пакет. Есть ли в нем вообще хоть что-то? На этикетке написано: «№ 859, ВОЛОС ИЗ МЕШКА С ТРУПОМ». Верджил кладет пакет в карман, поднимает с пола две коробки, несет их к выходу и, глядя через плечо, бросает мне: – Не стой столбом, помоги.

Я иду за ним с двумя оставшимися коробками в руках, подозревая, что он специально взял те, что полегче. Эти, кажется, набиты камнями.

Ральф пробуждается от дремоты:

– Приятно было повидаться, Вёрдж.

Тот в ответ поднимает палец:

– Ты меня не видел!

– О чем речь! – подыгрывает ему Ральф. – Разве тут кто-то был?

Мы выскальзываем наружу через служебный ход и тащим коробки к машине Верджила. Он каким-то чудом запихивает их все на заднее сиденье, которое уже и без того забито коробками со старыми CD-дисками, рулонами бумажных полотенец, толстовками и пустыми бутылками. Я залезаю на пассажирское место.

– Что теперь?

– Теперь нам нужно уговорить ребят из лаборатории, чтобы они сделали анализ митохондриальной ДНК.

Понятия не имею, что это такое, но звучит солидно: наш сыщик явно настроен серьезно. Я под впечатлением. Смотрю на Верджила, который, должна признаться, теперь, когда не пьян в стельку, выглядит вполне прилично. Он принял душ и побрился, так что от него пахнет хвойным лесом, а не перегаром.

– А почему вы ушли?

Он косится на меня:

– Потому что мы забрали все, что нужно. Больше никаких улик там нет.

– Я имею в виду, почему вы ушли из полиции. Разве вы не хотели быть детективом?

– Очевидно, не так сильно, как ты, – бормочет Верджил.

– Мне кажется, я имею право побольше узнать о человеке, которому плачу деньги.

– В любом случае торговаться уже поздно. – Он фыркает и сдает назад так резко, что одна из коробок слетает с сиденья. Из нее вываливаются пакеты. Я отстегиваю ремень безопасности и разворачиваюсь назад, чтобы навести порядок.

– Ну и как разобраться, что из этого улики, а что – ваш хлам? – Я разгребаю кучу пустых пакетов из «Макдоналдса». – Вот это да! Не думала, что кто-то способен съесть пятнадцать рыбных филе. Вам плохо не стало?

– Так не за один же раз, – оправдывается Верджил.

Но я едва слышу его, потому что сжимаю в руке то, что выпало из пакета с вещдоками. Я разворачиваюсь вперед, держа на ладони крошечную розовую кроссовку фирмы «Конверс».

Потом смотрю на свои ноги.

Я ношу такую модель, сколько себя помню. Даже дольше. Высокие розовые кроссовки от «Конверс» – моя слабость. Хотя в остальном я совершенно непривередлива, это единственный предмет гардероба, который я выпрашиваю у бабушки.

На всех детских фотографиях я запечатлена в этой обуви: сижу на ковре среди клана плюшевых медвежат или на траве на одеяле, в балансирующих на носу огромных солнечных очках; чищу зубы у раковины, голышом, в одних кроссовках. У мамы тоже были такие – старые, поношенные, она хранила их еще со времен учебы в колледже. Мы не носили одинаковых платьев, не делали одинаковых причесок. Но обувь у нас была схожая.

Я и сейчас обуваю розовые кроссовки почти каждый день. Они для меня нечто вроде амулета. Я верю, что если не стану их снимать, то тогда, может быть, рано или поздно… ну, в общем, вы поняли.

Во рту у меня пересыхает так, словно мы в пустыне.

– Это мое.

Верджил смотрит на меня:

– Ты уверена? – (Я киваю.) – Ты что, бегала босиком, когда мать брала тебя с собой в вольеры?

Мотаю головой. Все соблюдали строгое правило: на территорию заповедника без обуви не заходить.

– Это же не поле для гольфа, – говорю я. – Там были травяные кочки, густые заросли. Можно было споткнуться, наступить в яму, вырытую слонами. – Я верчу в руках маленькую кроссовку. – Значит, я была там той ночью. И до сих пор не знаю, что же тогда случилось.

Может, потихоньку выбралась из кроватки, улизнула из дому и забрела в вольер? А мама пошла меня искать?

Вдруг именно из-за этого она и пропала?

В голове крутится фраза из маминой статьи: «Негативные впечатления откладываются в памяти, тогда как травмирующие воспоминания стираются».

Лицо Верджила непроницаемо.

– Твой отец сказал нам, что ты спала, – говорит он.

– Ну не могла же я спать в обуви. Кто-то должен был надеть на меня кроссовки и завязать шнурки.

– Вот именно, – кивает сыщик.

Прошлой ночью мне приснился сон. Мы с отцом играли в заповеднике в прятки. Он крался сквозь густую траву у пруда и звал меня по имени: «Дженна! Выходи, покажись, я никак не могу найти тебя!»

Нам обоим ничего не грозило, потому что два африканских слона, обитавших в этом вольере, находились в сарае, где им осматривали ступни. Мне нужно было первой добежать до стены сарая, коснуться ее и крикнуть: «Палочка за себя!» Папа всегда побеждал, потому что бегал быстрее меня. Но на этот раз я не собиралась проигрывать.

«Фасолька, – произнес отец (так он называл меня), – а я тебя вижу».

Папа обманывал, это было ясно, ведь после этих слов он начал удаляться от того места, где я спряталась.

Я закопалась на берегу пруда, как делали слоны. Мы видели это с мамой, когда наблюдали, как они играют, обливая друг друга водой из хоботов или катаясь в грязи, чтобы охладить разогретую на солнце кожу.

Дожидаюсь, когда отец пройдет мимо большого дерева, где Невви и Гидеон раскладывали еду для животных: кубы сена, огромные тыквы и целые арбузы. Таким арбузом можно вполне накормить небольшую семью – или одного слона. Как только папа оказался в тени дерева, я вскарабкалась вверх по откосу, под которым пряталась, и бросилась бежать.

Это было нелегко. Одежда перемазана, волосы слиплись и веревками болтаются на спине. Розовые кроссовки промокли: я провалилась в грязь у кромки воды. Но я знала, что обыграю отца, и с моих губ сорвался смешок, вроде как гелий пискнул, вылетая из горлышка воздушного шарика.

Отцу только этого и надо было. Услышав мой смех, он развернулся и кинулся наперерез, надеясь добежать до места раньше, чем я успею хлопнуть грязной ладошкой по ржавой металлической стенке сарая.

Уж не знаю, чем бы все закончилось на этот раз, если бы из-за деревьев вдруг не показалась сердитая Маура, которая трубила так громко, что я обмерла. Слониха размахнулась и ударила отца хоботом по лицу. Он упал на землю, схватившись за правый глаз, который мгновенно опух. Маура нервно пританцовывала между нами, так что папе пришлось откатиться в сторону, чтобы не попасть ей под ноги.

– Маура, – выдохнул он, – ты что? Все в порядке. Успокойся, девочка…

Слониха снова заревела так, что у меня в ушах зазвенело.

– Дженна, не двигайся и ничего не бойся, – сказал отец, а потом пробурчал себе под нос: – Какой идиот выпустил слона из сарая?

Я заплакала. Не знаю, испугалась я за себя или за папу, ведь, когда мы с мамой наблюдали за Маурой, я ни разу не видела, чтобы слониха проявляла агрессию.

Вдруг дверь сарая мягко отъехала в сторону, и в дверном проеме появилась моя мать. Она быстро окинула взглядом сцену – отца, Мауру и меня.

– Что ты ей сделал? – спросила она мужа.

– Ты смеешься? Мы просто играли в прятки.

– Со слонами? – Говоря это, мама медленно двигалась, чтобы встать между Маурой и отцом: надо было дать ему возможность спокойно подняться на ноги.

– Разумеется нет. С Дженной. А потом Маура вдруг возникла из ниоткуда и ударила меня. – Он потер щеку.

– Наверное, подумала, что ты угрожаешь Дженне. – Мама нахмурилась. – С какой стати вы вообще вздумали играть в вольере у Мауры?

– Но ведь она должна была находиться в сарае, ей же собирались осматривать стопы.

– Нет, там сейчас только Хестер.

– Но так говорилось в объявлении, которое повесил на доске Гидеон…

– Маура не захотела заходить внутрь…

– И как, интересно, я должен был об этом догадаться?

Мама продолжала успокаивать Мауру, пока та наконец не отошла на достаточное расстояние, подозрительно косясь на моего отца.

– Эта слониха терпеть не может всех, кроме тебя, Элис, – буркнул он.

– Неправда. Ей явно нравится Дженна.

Маура заурчала в ответ и подошла ближе к краю деревьев, чтобы чего-нибудь пожевать. Мама взяла меня на руки. От нее пахло дыней, наверное, она подкармливала Хестер в сарае, пока слонихе отмачивали, скребли и смазывали мазью от трещин подушечки стоп.

– Ругаешь меня за то, что я беру Дженну с собой в вольеры, а сам выбрал такое странное место для игр.

– Но здесь же не должно было быть слонов… Ладно, проехали. Тебя все равно не переспоришь. – Отец приложил руку к голове и поморщился.

– Дай посмотрю, что там у тебя, – предложила мать.

– Через полчаса я встречаюсь с инвестором. Буду объяснять ему, что заповедник рядом с населенным пунктом – это нормально, никакой опасности животные не представляют. А у самого под глазом фонарь, который поставила слониха.

Мать пересадила меня на бедро и потрогала папино лицо, мягко нажимая пальцами на припухшее место. В такие моменты мы казались не надкушенным пирогом, а единым целым, и я блаженствовала.

– Ты еще дешево отделался, – сказала мама, прислоняясь к плечу отца. – Могло быть гораздо хуже.

Я видела и чувствовала, как он размяк. Когда мы наблюдали за животными в природе, мама всегда старалась обратить мое внимание на важные детали в их поведении: едва заметное движение тела, смещение плеч, которое показывает, что невидимая стена страха пала.

– Серьезно? – тихо спросил отец. – В каком смысле?

Мать улыбнулась ему в ответ и пояснила:

– Ты мог получить затрещину от меня.

Уже десять минут я сижу на столе в смотровой и наблюдаю за брачными играми двух особей: потрепанного, насквозь проспиртованного Самца средних лет и грациозной гиперсексуальной Самки в самом соку.

Вот мои ученые записки.

Самец весь в напряжении, будто его загнали в угол. Он сидит и нервно постукивает носком ботинка по полу, потом встает и начинает расхаживать по комнате. Сегодня, в предвкушении встречи с Самкой, он постарался привести себя в надлежащий вид. Наконец она заходит, одетая в белый лабораторный халат и густо накрашенная. От нее пахнет, как от пробника с духами, вклеенного в страницу модного журнала; амбре просто валит с ног, и вам хочется зашвырнуть «глянец» в другой конец комнаты, даже если в этом случае вы не узнаете «Десять вещей, которых парни хотят в постели» или «Что сводит с ума Дженнифер Лоуренс». Самка – крашеная блондинка с черными у корней волосами, и кто-то просто обязан намекнуть ей, что ее задница в юбке-карандаше не становится более привлекательной.

Самец делает первый шаг. Он улыбается, используя в качестве оружия ямочки на щеках, и говорит:

– Ах, Лулу, как давно мы не виделись!

Но Самка тут же осаживает его:

– И кто в этом виноват, Виктор?

– Знаю-знаю. Можешь хорошенько наподдать мне, если хочешь.

Атмосфера слегка разряжается.

– Это приглашение? – Самка улыбается и показывает зубы: ну и оскал!

– Осторожнее, ты играешь с огнем, – говорит Самец.

– Насколько мне помнится, ты способен легко потушить пожар. Разве нет?

Сидя на своем наблюдательном пункте, я закатываю глаза. Если отношения мужчин и женщин строятся на одних лишь грязных намеках, то сама я как-нибудь обойдусь без этого. Да еще вдобавок придется все время думать о контрацепции. Нет уж, благодарю покорно: пожалуй, лучше вплоть до наступления менопаузы вообще избегать свиданий.

У особей женского пола интуиция развита лучше, и Самка, в отличие от Самца, даже с другого конца комнаты своими внутренними радарами улавливает мое скептическое настроение.

– Не знала, Виктор, что у тебя есть дети.

– Дети? – Верджил смотрит на меня так, будто я – раздавленный жук на подошве ботинка. – А, нет, это не моя дочь. Хотя, вообще-то, я ради нее сюда и пришел.

Надо же было такое ляпнуть! Даже мне ясно: этого лучше было не говорить. Самка поджимает накрашенные губы.

– Тогда не отвлекайся на меня.

Верджил усмехается, бросает на Самку зазывный взгляд, и я вижу, как она – в буквальном смысле слова – начинает истекать слюной.

– Ну почему, Талула, – говорит он, – мне бы как раз и хотелось заняться именно этим. Но ты же понимаешь, клиент прежде всего.

Тут у Самки звонит мобильник, она смотрит на высветившийся на экране номер и вздыхает:

– Господи, как не вовремя! Я сейчас вернусь.

Лаборантка выходит из смотровой, хлопнув дверью. Верджил заскакивает на металлический стол рядом со мной и проводит рукой по лицу:

– Видишь, на какие жертвы приходится идти ради дела?

Я в полном недоумении.

– Хотите сказать, что на самом деле она вам не нравится?

– Талула? Боже, нет, конечно! Она раньше была моим дантистом, а потом сменила работу и стала делать анализы ДНК. Видя ее, каждый раз вспоминаю, как она соскребала камни с моих зубов. Уж лучше встречаться с морским огурцом.

– Эти иглокожие выпускают наружу желудок, когда едят, – замечаю я.

Верджил задумывается.

– Однажды я сдуру пригласил Талулу на ужин. Повторюсь, уж лучше было позвать на свидание морской огурец.

– Тогда почему вы ведете себя так, будто хотите, чтобы она вам дала?

Глаза у него лезут на лоб.

– Ты не должна так говорить. Это очень грубо.

– Поскакала на надувном пони. – Я ухмыляюсь. – Впустила вас в свою пещерку…

– Что, черт подери, творится с нынешними детьми?! – бормочет Верджил.

– Ах, всему виной мое воспитание. Мне так не хватало родительской опеки.

– Ты считаешь меня отвратительным, потому что я то и дело прикладываюсь к бутылке?

– Во-первых, если быть точным, вы не прикладываетесь к бутылке, а вообще от нее не отрываетесь. А во-вторых, мне противно, что вы морочите голову Талуле, которая явно рассчитывает на продолжение.

– Но это же в интересах расследования, – оправдывается Верджил. – Ты хочешь узнать, действительно ли рыжий волос, обнаруженный на теле Невви Руэль, принадлежал твоей матери, так? Тогда у нас есть два варианта. Мы можем либо попробовать убедить кого-нибудь из полицейского управления провести экспертизу в государственной лаборатории, да только нам все равно откажут, потому что дело давно закрыто, а у них там и так очередь на год вперед… либо попытаться сделать анализ в частной лаборатории. – Он выразительно смотрит на меня. – Бесплатно.

– Ах вот оно что! Ну, если в интересах расследования, тогда другое дело. – Я театрально округляю глаза, изображая из себя девочку-ромашечку. – Можете записать презервативы на мой счет. А то вдруг потом выяснится, что ваша подружка беременна. У меня, знаете ли, и без того проблем хватает.

Верджил хмурит брови:

– Я не собираюсь спать с Талулой или даже приглашать ее на ужин. Просто сделаю так, чтобы она подумала, будто все это входит в мои намерения. Тогда Лулу возьмет мазок у тебя изо рта и сделает анализ быстро и бесплатно.

Я таращусь на него, пораженная столь смелым планом. Может, в конце концов Верджил окажется неплохим сыщиком, раз способен на такие уловки? И советую:

– Скажите Лулу, когда она появится: «Моя благодарность не будет иметь границ, в разумных пределах». Это можно трактовать как угодно.

Верджил усмехается:

– Спасибо, я как-нибудь и сам справлюсь.

Дверь вновь открывается. Верджил соскакивает на пол, а я опускаю лицо в ладони и начинаю всхлипывать. Притворно.

– Боже мой, – пугается Лулу. – Что случилось?

Верджил, похоже, удивлен не меньше.

– Какого черта? – произносит он одними губами.

Я икаю и соплю громче.

– Просто я хочу найти свою м-маму. – Смотрю на лаборантку влажными глазами. – И мне больше не к кому, совершенно не к кому обратиться за помощью.

Верджил входит в роль и отечески обнимает меня за плечи:

– Жуткая история. Ее мать пропала много лет назад. Полный тупик, нет практически никаких зацепок. Полиция поисками заморачиваться не желает.

Лицо Талулы смягчается. Должна признать, сейчас она выглядит значительно более симпатичной, даже несмотря на боевую раскраску.

– Бедняжка, – говорит она мне, а потом с обожанием смотрит на Верджила. – А ты, значит, взялся помочь сироте? Да таких благородных людей, как ты, Виктор, поискать.

– Нужно сделать анализ слюны. У меня есть волос, который теоретически мог принадлежать ее матери, и я хочу проверить. По крайней мере, это станет для нас отправной точкой. – Он поднимает взгляд. – Пожалуйста, Лулу… помоги старому… другу.

– Не такой уж ты и старый, – мурлычет она. – И кстати, кроме тебя, я никому не позволяю называть меня Лулу. Ну, где волос?

Верджил протягивает ей пакет, найденный в хранилище вещдоков.

– Отлично. Прямо сейчас и возьмем у девочки мазок.

Она отворачивается, роется в шкафу, находит запечатанный бумажный пакетик. Я уверена, что в нем окажется игла, а я до смерти боюсь уколов – просто фобия какая-то. Меня трясет.

Верджил шепчет, продолжая игру:

– Ну-ну, милая, не нужно так нервничать. – Но довольно быстро понимает, что я и впрямь напугана, аж зубы стучат.

Я не могу оторвать глаз от пальцев Талулы, разрывающих стерильную упаковку.

Верджил берет мою руку и крепко ее сжимает.

Не помню, когда в последний раз я держалась за чью-то руку. Может, за бабушкину, когда переходила улицу, но это было тысячу лет назад. И тогда это вовсе не было проявлением сочувствия. Сейчас прикосновение совсем другое.

Я больше не дрожу.

– Расслабься, – говорит Талула, – это всего лишь ватная палочка. – Она надевает пару резиновых перчаток, потом маску и велит мне открыть рот. – Я только проведу этой штукой изнутри по щеке. Это совсем не больно.

Секунд через десять она вынимает палочку, опускает ее в небольшую пробирку, наклеивает этикетку и повторяет всю процедуру еще раз.

– Сколько времени это займет? – спрашивает Верджил.

– Ну, дней пять, даже если я буду землю носом рыть.

– Не знаю, как тебя и благодарить.

– А я знаю. – Она прикасается пальцами к сгибу его локтя. – Могу с тобой поужинать, прямо сегодня.

– К сожалению, Виктор занят, – встреваю я. – Он мне говорил, что сегодня вечером записан к врачу.

Талула тянется к нему и тихо шепчет, однако я – вот незадача – слышу каждое слово:

– Могу прихватить с собой белый халат, если вдруг захочешь поиграть в доктора.

– Виктор, если вы опоздаете, то не получите новый рецепт на «Виагру». – Я соскакиваю со стола, хватаю его за руку и вытаскиваю из кабинета.

Завернув за угол коридора, мы едва не валимся с ног от смеха. На улице прислоняемся к залитой солнцем кирпичной стене лаборатории и пытаемся отдышаться.

– Не знаю, прибить тебя или поблагодарить, – говорит Верджил.

Я кошусь на него и отвечаю, имитируя хрипловатый голос Талулы:

– А я знаю… Могу с вами поужинать, прямо сегодня.