Социальный интеллект. Новая наука о человеческих отношениях Гоулман Дэниел
Эту эмоциональную влиятельность исследовали на примере 56 лидеров искусственно созданных рабочих групп. Ученые фиксировали, как погружение лидеров в хорошее или дурное настроение эмоционально воздействует на их подопечных[670]. Когда руководитель находился в приподнятом расположении духа, члены группы тоже отмечали у себя повышение настроения. Но еще важнее было то, что они начинали лучше координировать свою работу и успевали делать больше при меньшей затрате усилий. И наоборот, у сердитых и угрюмых руководителей группа рассинхронизировалась и работала менее эффективно. Что еще хуже, панические попытки угодить такому боссу вели к принятию плохих решений и выбору неудачных стратегий.
Если искусно выраженное недовольство может быть эффективным стимулом, то откровенная брань – всегда проигрышная тактика руководства. Когда боссы регулярно вымещают на подчиненных плохое настроение, ругая их, чтобы мотивировать, это может увеличивать количество произведенной работы, но вряд ли повышает ее качество. Отвратительное настроение сотрудников портит эмоциональный климат и мешает их мозгу выдавать максимум производительности.
Если смотреть с этой позиции, любое управление можно свести к последовательности социальных взаимодействий, в которых лидер приводит других людей в лучшее или худшее эмоциональное состояние. При качественных, стимулирующих контактах подчиненный чувствует внимание, эмпатию, поддержку и в целом позитивное отношение руководителя. В неполноценных, отрицательно заряженных взаимодействиях подчиненный чувствует лишь отчуждение и угрозу.
Передача настроения от ведущих ведомым характерна для всех отношений, в которых один человек обладает властью над другим: отношений родителя и ребенка, учителя и ученика, врача и больного. Несмотря на неравное распределение полномочий в этих отношениях, во всех них заложен созидательный потенциал: они призваны способствовать развитию, образованию и исцелению менее могущественного человека.
Руководителю важно цензурировать свое поведение с подчиненными еще и потому, что люди вспоминают неприятные взаимодействия с боссом чаще, в более ярких красках и мелких подробностях, чем взаимодействия позитивные. Та легкость, с какой начальник способен сеять в коллективе демотивацию, еще настоятельнее требует от него такого обращения с подчиненными, за которым тянулся бы шлейф сугубо положительных эмоций[671].
Бессердечие начальника чревато не только физической потерей хороших специалистов, но и подрывом их когнитивной эффективности. Умный, с развитым социальным интеллектом лидер помогает своим подопечным переживать дистресс и восстанавливаться после него. Даже с чисто деловой точки зрения руководителю выгодно быть неравнодушным и общаться с подчиненными так, как диктует ему эмпатия.
Любой коллектив может живо вспомнить начальников по крайней мере двух типов, знакомых ему не понаслышке: одного, с которым люди любили работать, и другого, от которого не чаяли избавиться. Я опрашивал на эту тему десятки рабочих групп, которые находил и на совещаниях менеджеров компаний, и на симпозиумах учителей, да еще в таких разных городах, как Сан-Паулу, Брюссель и Сент-Луис. Списки качеств начальников, составленные столь разными группами, оказались удивительно похожими вот на этот:
Благодаря лучшим начальникам – внушающим доверие, эмпатичным и идущим на контакт – мы ощущаем себя умиротворенными, оцененными и вдохновленными. Худшие же начальники – отстраненные, склочные и высокомерные – в лучшем случае заставляют нас чувствовать неуверенность, в худшем – обиду и возмущение.
Эти контрастные наборы признаков отлично сочетаются в том типе родителя, который, с одной стороны, вселяет ощущение безопасности, а с другой – тревогу. Действительно, эмоциональная динамика управления коллективом во многом совпадает с динамикой детско-родительских отношений. Родители формируют фундамент нашего надежного тыла, а затем другие понемногу достраивают его. В школе, например, эту функцию берут на себя учителя, на работе – начальники.
“Надежный тыл – это источник защиты, энергии и комфорта, позволяющий нам высвобождать собственную энергию”, – сказал мне Джордж Кольризер. Кольризер – психолог и преподаватель методологии управления в Международном институте управленческого развития (Швейцария). Основываясь на многочисленных наблюдениях, он пришел к выводу, что надежный тыл на работе – это залог высокой производительности труда.
Питаемая чувством защищенности уверенность в себе, утверждает Кольризер, позволяет человеку сильнее сосредоточиваться на работе, достигать целей и рассматривать препятствия как вызовы, а не как угрозы. Если же человек охвачен тревогой, его преследует призрак неудачи, он постоянно боится, что некачественное выполнение работы обернется отвержением или изоляцией (в данном контексте – увольнением), и потому всегда идет путем наименьшего сопротивления.
По наблюдениям Кольризера, люди, чувствующие, что шеф обеспечивает им надежный тыл, легче пускаются в исследования и эксперименты, проявляют изобретательность и склонность к здоровой состязательности, риску и принятию новых вызовов. Такая политика руководителя дает еще одно бизнес-преимущество: если он создает атмосферу доверия и безопасности и затем в случае необходимости нелестно отзывается о работе подчиненных, последние не только сохраняют позитивный настрой, но даже видят пользу в такой обратной связи.
И всё же, подобно родителю, начальник не должен оберегать подчиненных от всех трудностей и стрессов: устойчивость только растет от легкого дискомфорта, порождаемого неизбежным для любой работы давлением. Но поскольку слишком сильный стресс перегружает людей, проницательный руководитель исполняет роль надежного тыла, по возможности снижая чрезмерное давление – или хотя бы не повышая его еще.
Например, один руководитель среднего звена говорил мне: “Мой шеф – первоклассный буфер. Каких бы показателей финансовой эффективности ни требовало высшее руководство – а его запросы всегда высоки, – шеф не перекладывает эту проблему на нас. А вот глава другого подразделения нашей корпорации поступает именно так: там ежеквартально подсчитывают персональные прибыли и убытки всех сотрудников – и это несмотря на то, что их разработки попадают на рынок не раньше, чем через два или три года”.
С другой стороны, если работники проявляют стрессоустойчивость, отлично мотивированы и справляются со своими обязанностями – иными словами, находятся в верхней части колоколообразной кривой, – руководитель может требовать большего и все еще добиваться хороших результатов. Беда может случиться тогда, когда такой требовательный шеф попадает на неподготовленную почву – в не столь фанатичный коллектив. Один инвестиционный банкир рассказывал мне о “жестком, повернутом на контроле и требующем результатов круглосуточно семь дней в неделю” руководителе, который выражал недовольство исключительно ором. После слияния его компании с другой “тот стиль управления, который служил ему добрую службу прежде, разогнал всех менеджеров поглощенной компании, которые сочли такое обращение невыносимым; стоимость акций компании за два года после слияния так и не выросла”.
Ни один ребенок не может избежать эмоциональной боли в процессе роста. Так и с эмоциональной токсичностью на работе – это, видимо, нормальный побочный продукт жизнедеятельности организаций: людей увольняют, сверху навязывают несправедливую политику, недовольные сотрудники вымещают свой гнев на других. Причин легион: жестокие начальники или неприятные коллеги, гнетущая рутина или хаотичные перемены. Реакции варьируют от боли и ярости до потери уверенности в себе или даже до чувства полной безнадежности.
Возможно, к счастью, мы не зависим исключительно от начальника. Коллеги, товарищи по работе и даже сама организация могут давать нам ощущение надежного тыла. Каждый человек на своем рабочем месте вносит лепту в ту эмоциональную мозаику, ту сумму настроений, которая складывается из взаимодействий в течение рабочего дня. И неважно, какая предписана нам роль – то, как мы выполняем работу, взаимодействуем и влияем на самочувствие других, вносит вклад в общую эмоциональную атмосферу организации.
Будь то бригадир, куратор или просто товарищ по работе, к которым мы можем обратиться в трудную минуту, – уже само их существование оказывает тонизирующее действие. Для многих коллеги становятся чем-то вроде семьи, которую объединяет сильная эмоциональная привязанность, выливающаяся в высокую командную лояльность. И чем крепче эти эмоциональные узы, тем выше у сотрудников мотивация, производительность труда и удовлетворенность.
Ощущения вовлеченности в трудовой процесс и удовлетворенности работой возникают у нас по большей части от сотен и сотен рутинных взаимодействий с кураторами, коллегами или клиентами. Соотношение частоты позитивных и негативных моментов во многом определяет нашу удовлетворенность деятельностью и ее продуктивность; мелкие штрихи – похвала за отлично выполненное задание, слово поддержки в случае неудачи – все это падает в копилку нашего благополучия на работе[672].
Мы совершенно иначе чувствуем себя на рабочем месте, если там есть хоть один человек, на которого можем рассчитывать. Как показал опрос, охвативший более пяти миллионов человек почти из 500 организаций, по согласию с утверждением “На работе у меня есть близкий друг” можно с высокой точностью предсказывать, что человек на работе чувствует себя счастливым[673].
Чем больше рядом с нами таких источников эмоциональной поддержки, тем лучше мы себя чувствуем. Сплоченная группа с уверенным – и сеющим уверенность – лидером создает столь заразную эмоциональную среду, что даже люди с высокой тревожностью расслабляются, приходя на работу.
Руководитель одного успешного научного коллектива сказал мне: “Я никогда не беру в штат людей, прежде чем они не поработают у нас какое-то время. А потом принимаю решение, полагаясь исключительно на мнение сотрудников лаборатории. Если с новым человеком отношения не складываются, я не хочу рисковать и не принимаю его, каким бы чудесным он ни был в остальных отношениях”.
Отдел по работе с персоналом крупной корпорации устроил однодневный семинар с приглашенным отраслевым экспертом. Людей собралось больше, чем ожидали, и в последний момент мероприятие перенесли в помещение покрупнее: оно могло вместить всех желающих, но для подобных встреч было оборудовано плоховато.
В результате люди, сидевшие на задних рядах, практически не видели и не слышали выступавшего. Во время первого перерыва к начальнику отдела, организовавшего встречу, подошла женщина, буквально трясущаяся от негодования, и заявила, что не только не видит экран с презентацией лектора, но и не может разобрать его слова.
“Я понимал, что могу только сочувственно слушать, признавать ее правоту и уверять в том, что сделаю все возможное для исправления ситуации, – поделился со мной начальник отдела. – Во время перерыва эта женщина видела, что я пошел к людям, обслуживающим видео– и аудиоаппаратуру, и мы хотя бы приподняли экран. Но я совсем ничего не мог поделать с плохой акустикой. В конце дня я снова встретился с той женщиной, и она сказала, что на самом деле ни видеть, ни слышать лучше не стала, но уже не переживала по этому поводу. Она действительно оценила то, что я выслушал ее и постарался помочь”.
Если сотрудники организации разгневаны или расстроены, руководители могут, как этот начальник, хотя бы сочувственно выслушать их, проявить заботу и приложить усилия для изменения их положения к лучшему. Решит ли это проблему, не так важно, зато эмоциональная польза будет в любом случае. Уделяя внимание чувствам подопечного, руководитель помогает ему переварить их, чтобы двигаться дальше, а не пережевывать их раздраженно снова и снова.
Руководитель не обязан соглашаться с позицией или реакцией подчиненного. Но простое признание его точки зрения, затем извинение при необходимости или поиск другого решения помогают снизить токсичность, перевести разрушительную эмоцию в менее вредную форму. Опрос сотрудников примерно 700 компаний выявил, что для большинства людей заботливый начальник важнее высокого заработка[674]. В отношении бизнес-интересов это открытие может принести больше, чем простой комфорт для сотрудников. То же исследование показало, что симпатия к начальнику была главной движущей силой повышения производительности труда и главным фактором, удерживающим людей от смены работы. Если у них есть выбор, люди не хотят работать на токсичного шефа ни за какие деньги – ну, за исключением тех случаев, когда можно немного потерпеть ради внушительного выходного пособия и спокойно уволиться.
Разумное в социальном отношении управление начинается с полноценного, физического и ментального, присутствия руководителя на работе и его синхронизации с персоналом. Как только руководитель вовлекается в производственный процесс, он может задействовать весь арсенал своего социального интеллекта – от понимания психологического состояния подчиненных и его причин до умения взаимодействовать с людьми так, чтобы приводить их в приподнятое расположение духа. Нет никаких магических рецептов, как конкретно поступать в тех или иных ситуациях, нет пособий типа “пошагового приложения социального интеллекта на рабочем месте”. Но что бы мы ни делали во взаимоотношениях с людьми, единственной мерой успеха будет то место на колоколообразной кривой, где нашими стараниями окажется каждый сотрудник.
Бизнес всегда находится на переднем крае применения социального интеллекта. Когда люди очень долго работают вместе, организация становится для них второй семьей, деревней и социальной сетью – и все же почти каждого могут выбросить из этого мирка по воле руководства. Эта изначально заложенная в работе по найму амбивалентность означает, что на большинстве предприятий надежда и страх идут рука об руку.
Если руководитель хочет достичь совершенства в управлении организацией, он не должен игнорировать эти подводные эмоциональные течения: они имеют реальные гуманитарные последствия и во многом определяют способность людей проявлять себя наилучшим образом. И поскольку эмоции так заразны, руководитель любого уровня должен помнить, что в его власти как улучшить, так и ухудшить рабочую ситуацию.
Школа Маэвы находилась в одном из беднейших районов Нью-Йорка. В 13 лет девочка училась только в шестом классе, на два года отставая от сверстников, потому что дважды оставалась на второй год.
Маэва пользовалась репутацией нарушителя спокойствия. Среди учителей она была известна тем, что убегала из класса, отказывалась возвращаться и проводила почти весь учебный день, бесцельно слоняясь по коридорам.
Памелу, новую учительницу английского в классе Маэвы, еще до первого занятия предупредили, что у девочки определенно большие проблемы с поведением. На первом же уроке, после того как Памела задала ученикам самостоятельную работу – определить главную мысль прочитанного отрывка, она подошла к Маэве, чтобы помочь ей. Всего через пару минут ей стало ясно, в чем заключалась проблема девочки: по уровню грамотности Маэва не превосходила детсадовца.
“Очень часто поведенческие проблемы обусловлены неуверенностью ученика в том, что он справится с работой, – сказала мне Памела. – Маэва не смогла даже прочесть слова. Я была просто поражена тем, что она добралась до шестого класса, не умея читать”.
Тогда Памела помогла Маэве справиться с заданием, просто прочитав его вслух. В тот же день она нашла учителя, который занимался с детьми, имевшими подобные проблемы. Оба педагога понимали, что это последний шанс помочь Маэве избежать отчисления из школы. Коррекционный учитель согласился ежедневно заниматься с девочкой, потому что начинать нужно было с самых азов.
И все равно Маэва представляла собой сплошную проблему, как и предупреждали другие учителя. Она постоянно болтала на уроке, грубила одноклассникам и всячески донимала их – короче, делала все, чтобы не читать. Если же этого было недостаточно, она выкрикивала “Я не хочу!”, вскакивала с места и убегала в коридор.
Несмотря на сопротивление, Памела упорно помогала Маэве работать на уроках. Когда же та начинала задирать кого-то из одноклассников, Памела выводила ее в коридор и продумывала с ней лучший способ разрешения конфликта.
Но самое главное, Памела давала девочке понять, что та ей не безразлична. “Мы много шутили и общались во внеурочное время. Она приходила ко мне в аудиторию поболтать после обеда. Я даже познакомилась с ее мамой”, – рассказывала учительница.
Мать была удивлена не меньше Памелы, узнав, что дочь не умеет читать. Но у нее на руках было еще семеро детей, так что проблемы Маэвы незамеченными тонули в шумной суете и точно так же не решались в школе. Памела, заручившись согласием матери Маэвы, стала помогать девочке выполнять домашние задания и корректировать поведение.
Оценочная ведомость Маэвы за предыдущий семестр, когда английский вел другой учитель, пестрила плохими отметками почти по всем предметам, и так было почти восемь лет. Однако всего за четыре месяца занятий с Памелой ее успеваемость и поведение значительно улучшились.
К концу семестра она перестала прятать свою растерянность за блужданиями по коридорам, и теперь уроки проводила в классе. Самое важное, однако, заключалось в том, что Маэва сдала в этом году все предметы – большинство еле-еле, зато математику – с поразительно высоким результатом.
Программу первых двух лет обучения чтению Маэва одолела за несколько месяцев. А затем наступил момент, когда она вдруг поняла, что может читать даже лучше, чем некоторые другие, включая одного мальчика, который совсем недавно приехал из Западной Африки. Девочка взяла над ним шефство, бросившись раскрывать ему секреты чтения.
Такая особенная, как у Памелы с Маэвой, связь между учителем и учеником представляет собой мощный инструмент, помогающий детям учиться. Накапливается все больше данных о том, что ученики, ощущающие прочную связь со школой – с учителями, с другими учениками, да даже со школьным зданием, – показывают лучшие результаты в учебе[675]. Кроме того, они успешнее противостоят опасностям, подстерегающим современных подростков: эмоционально привязанные к школе дети менее склонны к насилию, третированию одноклассников, вандализму, прогулам занятий, тревожности, депрессии, приему наркотиков и суициду; таких учеников реже исключают из школы.
Под “ощущением связи” здесь подразумевается не какая-то абстрактная благодать, а вполне конкретная эмоциональная связь между учениками и людьми в их школе – другими детьми, учителями, вспомогательным персоналом. Один из самых действенных методов взращивания этих связей – построение столь же гармоничных, как у Памелы с Маэвой, отношений между учеником и взрослым. Предложив девочке такие отношения, учительница стала для нее надежным тылом.
Подумайте, что это могло бы означать для 10 % самых отстающих учеников, для тех, кто, подобно Маэве, находится на грани провала. В одном исследовании изучили 910 первоклассников – выборку, вполне отражающую типичную для всех Соединенных Штатов картину. Специально обученные наблюдатели анализировали работу их учителей и оценивали влияние стиля преподавания на успехи детей из зоны риска[676]. Выяснилось, что лучшие результаты школьники демонстрировали, если учителя:
• настраивались на ребенка, учитывали его потребности, настроение, интересы и способности, предоставляли ему возможность направлять общение;
• создавали в классе приподнятое настроение, увлекая детей добрыми, интересными темами и шутками и не позволяя им скучать;
• с теплотой относились к ученикам и показывали им свое расположение;
• умело управляли работой класса, формулируя понятные и при этом гибкие требования и правила, так что ученики по большей части следовали этим правилам самостоятельно.
Худшие результаты были у подопечных тех учителей, которые придерживались авторитарного стиля руководства, не настраивались на учеников и относились к ним как к “Оно” или же были эмоционально отчужденными и незаинтересованными. Такие учителя чаще злились на детей и прибегали к репрессивным мерам для восстановления порядка.
Дети с высокой успеваемостью продолжали учиться хорошо, невзирая на обстоятельства. А вот ученики из зоны риска, сталкиваясь с холодными или авторитарными педагогами, еще сильнее “плавали” в учебе – даже если учителя неукоснительно следовали стандартным педагогическим рекомендациям. Однако исследование выявило у таких проблемных учеников интересную особенность: если с ними работал добросердечный, отзывчивый учитель, то их успеваемость была не ниже, чем у остальных детей.
Влияние эмоционально связанного с учениками учителя не заканчивается в первом классе. Шестиклассники, которым посчастливилось заниматься с такими педагогами, получали более высокие оценки не только в этом году, но и в следующем[677]. Хорошие учителя похожи на хороших родителей. Предлагая ученику надежный тыл, учитель создает оптимальную среду для работы мозга. И эти условия становятся безопасной гаванью, “местом силы”, из которого ученик может без опаски пускаться в освоение неизведанного, устремляться к новым достижениям.
Надежный тыл может “усвоиться” учеником, стать его постоянным внутренним регулятором, если ребенка учат справляться с тревожностью и, соответственно, качественнее фокусировать внимание, что способствует достижению благоприятного состояния для обучения. Уже существуют десятки программ “социального (эмоционального) обучения”, ориентированные именно на это. Лучшие из них органично встраиваются в стандартные школьные программы для детей любого возраста и включают отработку таких навыков, как самоосмысление, управление удручающими эмоциями, эмпатия и гладкое выстраивание отношений. Добротный метаанализ более 100 исследований таких программ показал, что благодаря им ученики не только обретали умения успокаиваться и лучше ладить друг с другом, но и начинали успешнее учиться: их оценки повышались, и в тестах на успеваемость они набирали в среднем на 12 % больше баллов, чем ученики, не прошедшие подобного тренинга[678].
Эти программы работают лучше всего, если ученики чувствуют искреннюю заботу учителя. Однако независимо от того, предлагает школа такую программу или нет, всегда, когда учитель создает в классе атмосферу эмпатии и отзывчивости, ученики не только показывают более высокие результаты, но и хотят учиться[679]. Даже один такой взрослый в школе может изменить для ученика очень многое[680].
Каждой Маэве нужна своя Памела.
Глава 20
Логика исправления, исправление логики
Вот неполный список шрамов, которые жизнь оставила на теле и в душе Мартина к 15-му году его жизни. В 11 и 12 лет он перенес переломы стоп. Его кисти и запястья были покрыты ссадинами от бесчисленных драк и отметинами от наркотических инъекций, одно предплечье он обжег во время курения марихуаны, на другом остался след от ножевого ранения, а за его плечами было воровство и “негативные половые отношения”.
А еще Мартина с 11 лет мучила бессонница; первую эмоциональную травму он пережил в двухлетнем возрасте и с тех пор подвергался избиениям и сексуальному насилию (в том числе со стороны собственного отца, когда Мартину было семь); в 11 лет он получил черепно-мозговую травму в результате попытки самоубийства. А уже с восьми, как выразился он сам, его мозг “изжаривался” от злоупотребления “колесами, травкой, метамфетамином, алкоголем, грибами и опиумом”.
Ужасающий перечень физических и психических ран Мартина типичен для слишком многих подростков, отбывающих наказание в тюрьмах для несовершеннолетних. Такие тюрьмы становятся, казалось бы, неизбежной остановкой на жизненном пути тех, у кого переживание жестокого обращения в детстве плавно перетекает в наркотическую зависимость и социальное хищничество.
Во многих странах с более гуманными социальными системами таких детей реально исправляют, а не наказывают, в США же они слишком часто попадают под тюремную “опеку” – в самое неподходящее место для исцеления из всех, которые только можно представить. Большинство тюрем для малолетних выдают путевку как раз в криминальную жизнь, а не из нее.
Однако Мартину повезло: он живет в Миссури, в штате, где малолетним правонарушителям назначают в основном не наказание, а реабилитацию. Население Миссури проделало в этом отношении долгий путь. Главное молодежное исправительное заведение штата федеральный суд некогда назвал местом с “армейско-карательной” атмосферой и привлек к ответственности за частые помещения непослушных заключенных в темный одиночный карцер, прозванный ямой. Бывший начальник этого заведения признался, что “видел у мальчиков черные глазницы, разбитые лица и сломанные носы. Обычная исправительная процедура, практикуемая надзирателями, состояла в том, чтобы сначала сбить мальчика с ног кулаками, а потом пинать его в пах. Многие из тех мужиков были откровенными садистами”[681].
Это описание, сделанное несколько десятилетий назад, не утратило актуальности для очень многих современных тюрем. Но исправительная система Миссури теперь предлагает Мартину обнадеживающую альтернативу. Он живет в одном из домов для трудных, нарушивших закон подростков. Организованные в 1983 году, эти спецзаведения располагаются, например, в старых школьных зданиях или особняках, а одно из них и вовсе в заброшенном монастыре.
Каждое из этих заведений служит домом для 30–40 подростков и небольшого штата взрослых сотрудников. Эти подростки не безликие шестеренки в стандартной исправительной махине, и каждый обитатель дома знает по именам всех остальных. Они живут “семьей”, где каждый подросток может выстраивать длительные, глубоко личные отношения с опекающими их взрослыми.
В этих домах нет железных решеток и камер, в них мало запертых дверей и других средств обеспечения безопасности, однако постоянно ведется видеонаблюдение. Атмосферой эти заведения напоминают скорее обычные семейные дома, чем тюрьмы. Подростки организованы в группы примерно по 10 человек, где каждый отвечает за соблюдение установленных правил всей группой. Они вместе едят, учатся и принимают душ – всегда под наблюдением двух специальных сотрудников.
Если кто-то из подростков все же ведет себя плохо, взрослые не прибегают к карцерам, веревкам или наручникам – типичному инструментарию молодежных исправительных учреждений. Вместо этого членов группы учат, как безопасно фиксировать нарушителя, угрожающего безопасности остальных. Такого нарушителя хватают за руки и за ноги, кладут на пол и просто держат до тех пор, пока он не успокоится и не возьмет себя в руки. Руководитель исправительной программы утверждает, что от такой фиксации ни разу не было серьезных травм и драки в таких учреждениях практически исключены.
Раз шесть в день члены группы встают в круг и осведомляются друг у друга о самочувствии. Любой из них может созвать и дополнительный “круг”, если ему нужно обсудить какие-то проблемы или претензии – чаще всего по вопросам безопасности, вежливости и уважения. Так фокус коллективного внимания смещается с уроков, упражнений или уборки на непреодолимые глубинные эмоциональные течения, которые, если их игнорировать, могут привести к взрыву. Ежедневно после обеда ребята занимаются какими-то общими делами, которые укрепляют дух товарищества и сотрудничества, воспитывают эмпатию, доверие и верное восприятие друг друга, прививают навыки общения.
Все это создает надежный тыл и снабжает подростков теми социальными навыками, в которых они так отчаянно нуждаются. Эта аура защищенности особенно важна для того, чтобы дети могли открыто делиться своими прежними бедами. И ключ к успеху здесь – доверие: один за другим подростки рассказывают товарищам истории своей жизни, где красной нитью проходят домашняя жестокость, сексуальное насилие, третирование и небрежение. А еще они говорят о собственных проступках и преступлениях, которые привели их в это место.
Опека не прекращается в день, когда подростки покидают учреждение. Вместо того чтобы прикреплять их к какому-то перегруженному надзорному офицеру, как это делается в большинстве штатов, в Миссури подростков знакомят с будущими координаторами в первые же дни пребывания в исправительном учреждении. В итоге к моменту освобождения у них складываются прочные, устойчивые отношения с людьми, которые будут помогать им возвращаться к жизни в обществе.
Эта продленная опека – ключевой элемент разработанной в Миссури формулы. Каждый вышедший из исправительного дома часто встречается со своим координатором, а еще чаще – с так называемым трекером, которым обычно становится какой-нибудь студент или другой местный житель. Трекер следит за успехами освобожденного и помогает ему искать работу.
Но есть ли прок от такой сложной системы реабилитации? Исследований судьбы подростков, вышедших из ювенальных исправительных учреждений, крайне мало. Одно из них, проведенное в 1999-м, обнаружило, что за три года после освобождения новое уголовное наказание в Миссури получили 8 % таких подростков, а в Мэриленде – 30 %. В другом исследовании сравнивали частоту, с которой освобожденные подростки в течение года вновь попадали в ювенальные или взрослые тюрьмы либо получали условные сроки[682]. В Миссури этот показатель составил 9 %, а во Флориде – 29 %.
А ведь у заточения детей в ужасающие тюрьмы есть еще и человеческая цена. За последние четыре года в США в ювенальных исправительных учреждениях покончили с собой 110 подростков. За 20 лет работы программы штата Миссури так не поступил ни один малолетний осужденный.
Маленький городок Каламазу в штате Мичиган был охвачен всеобщим волнением: там объявили референдум по поводу выделения 140 миллионов долларов на строительство новой молодежной тюрьмы. С тем, что старая тюрьма переполнена и условия в ней почти скотские, были согласны все. Однако люди не могли договориться, подо что приспособить старое здание.
Некоторые требовали отремонтировать его, снабдить колючей проволокой и замками более высокого качества и сделать камеры посовременнее и попросторнее. Оппоненты же настаивали на том, что городу нужно найти лучшие способы удерживать молодых людей, во-первых, от совершения преступлений, а во-вторых, от рецидивов, если они все же нарушат закон.
Один из местных судей предложил обеим сторонам собраться в Институте Фетцера и обсудить ситуацию. На дебаты явились все неравнодушные к этой теме: церковные лидеры, адвокаты по защите прав заключенных, шериф, судьи, директора школ, психиатры и психологи, некоторые из самых либеральных демократов и самых консервативных республиканцев.
Эта встреча в Каламазу стала апофеозом движения, охватившего всю страну. Обеспокоенные граждане наконец осознали неспособность тюремной системы защитить их от криминальных элементов, которые раз за разом повторяют то, что они умеют делать лучше всего, – совершать преступления. Неравнодушные граждане столкнулись с необходимостью переосмысления самого понятия “исправление”.
Одно из господствующих убеждений в системе исполнения наказаний заключается в том, что осужденные совершили поступки, выходящие за рамки дозволенного в человеческом обществе, а значит, должны за это страдать. Справедливости ради надо отметить, что внутри всего спектра преступлений существует разграничение, и заключенных, соответственно, распределяют по группам, которые будут терпеть изо дня в день разную степень безобразия. Для многих тюрьма – это ад земной, где они зубами и ногтями сражаются за выживание. Абсолютно все сражаются за уважение, и здесь побеждает ударопрочность. Тюремный двор превращается в джунгли, где торжествует сильнейший и правит страх. Это рай для психопатов, и правила здесь диктует хладнокровная жестокость.
Нейронные уроки, выученные во время заточения в мире “Я – Оно”, определенно худшие. Выживание там требует и недюжинной активности миндалины, этого генератора параноидальной настороженности, и защитного эмоционального дистанцирования (если не откровенного недоверия), и постоянной готовности к бою. Так что едва ли нам удастся найти лучшие условия для пестования криминальных инстинктов.
Действительно ли это лучшие “школы”, куда общество готово отправлять людей, да еще по большей части молодых, у которых вся жизнь впереди? Если они напитываются такой средой месяцы и годы, то стоит ли удивляться, что многие из них совершают преступления вновь и возвращаются в те же смрадные ямы.
Вместо того чтобы уповать на подходы, которые плодят преступность, мы могли бы воспользоваться преимуществами того, что означает “исправление” с точки зрения социальной нейропластичности: формирования правильных нейронных сетей благоприятными взаимодействиями. Видимо, великое множество людей оказывается в тюрьме из-за нейронных нарушений в социальном мозге – в частности, из-за дефицита эмпатии и ослабленного контроля импульсов.
Один из главных нейронных инструментов самоконтроля – группа нейронов орбитофронтальной коры (ОФК), способная подавлять гневные импульсы, исходящие из миндалины. Люди с нарушениями в работе ОФК склонны проявлять жестокость, когда агрессивные побуждения превозмогают попытки ОФК подавить их. Наши тюрьмы – просто дом родной для подобных преступников. Такая неконтролируемая тяга к насилию может быть частично обусловлена недостаточной активацией лобных долей. А это часто происходит из-за тяжелых травм, полученных в детстве[683].
При таком нарушении страдает путь, ведущий от ОФК к миндалине, – нейронная цепочка, сдерживающая деструктивные побуждения[684]. Люди с повреждениями лобных долей плохо справляются с тем, что психологи называют когнитивным контролем: они не могут усилием воли направлять ход своих мыслей, особенно если охвачены негативными эмоциями[685]. Эта неспособность делает их беспомощными перед наплывом разрушительных чувств: раз их нейронные тормоза сломаны, импульсы жестокости ничем не обуздать.
Этот ключевой нейронный механизм формируется до середины третьего десятилетия жизни[686]. С точки зрения нейронной активности, отправляя человека в тюрьму, общество становится перед выбором между укреплением его нейронных сетей враждебности, импульсивности и жестокости и укреплением его сетей самоконтроля, способности действовать обдуманно и в принципе повиноваться законам. Вероятно, самым серьезным просчетом нашей системы правосудия стало неумение работать с молодыми заключенными, социальный мозг которых еще сохраняет высокую пластичность. Уроки, которые эти люди учат изо дня в день на тюремном дворе, оставляют глубокий и долговременный след в их нейронной судьбе – и это может идти как на пользу, так и во вред.
Сейчас такой след воспитывает в человеке только худшее. И эта трагедия двойная: мы не только не помогаем перестраивать нейронные сети так, чтобы они возвращали молодого человека на правильный путь, но еще и заведомо отправляем его мозг в школу преступности. На всей территории США рецидивизм у заключенных из возрастной категории до 25 лет – то есть у только начинающих преступную карьеру – от подсчета к подсчету остается наивысшим среди всех возрастных групп.
В любой произвольно взятый день в США отбывают наказание в тюрьме больше двух миллионов человек, что составляет 482 заключенных на 100 тысяч населения. Это один из самых высоких показателей в мире; за США следуют Великобритания, Китай, Франция и Япония[687]. В настоящее время заключенных у нас в семь раз больше, чем 30 лет назад. Стоимость их содержания выросла еще сильнее – с 9 миллиардов в 1980-х до 60 с лишним миллиардов в 2005-м; расходы на тюрьмы растут быстрее всех прочих, за исключением разве что расходов на здравоохранение. Неумолимый рост числа заключенных привел к опасному переполнению американских тюрем. Потому штаты и города вроде Каламазу изо всех сил ищут способы тратить деньги рациональнее.
Но куда существеннее финансовых издержки человеческие: если кто-то попадает в гравитационное поле тюрьмы, шансов вырваться у него практически нет. Не проходит и трех лет, как две трети людей, покинувших американские тюрьмы, попадают под арест снова[688].
Такова была суровая реальность, с которой столкнулись обитатели Каламазу. К концу переговорного дня им удалось сформулировать общую цель – “сделать сообщество Каламазу самым безопасным и справедливым в США”. Для достижения этой цели им пришлось прочесать всю страну, чтобы выяснить, какие подходы реально эффективны – снижают частоту рецидивов или хороши чем-то еще, – и добыть этому надежные доказательства.
Результат оказался на редкость удачным: родился серьезно обоснованный план преобразования городской жизни – по большей части за счет восстановления нитей, связующих попавших в беду с теми, кому это небезразлично[689]. Общество Каламазу в соответствии с планом направило усилия, во-первых, на профилактику преступлений, во-вторых, на плодотворное использование тюремного срока и, в-третьих, на реинтеграцию бывших заключенных в социальную ткань города, которая должна удерживать их от возвращения в тюрьму.
Все мы должны руководствоваться в первую очередь тем, что дающие опору связи предотвращают преступления – и эти связи должны зарождаться в кварталах и районах, где молодые люди сильнее всего рискуют угодить в криминальные сети.
В бедном квартале бостонского Саут-Сайда заброшенный земельный участок превратился в общественный огород. Соседи регулярно встречались там весной и летом, копаясь в грядках с листовой зеленью, капустой и помидорами. На заборе красовалась надпись, сделанная от руки: “Пожалуйста, уважайте наш труд”.
Это краткое, таящее надежду послание на самом деле взывает к нашему желанию помогать ближним. Будет ли позволено слоняющейся по улице шайке подростков запугивать ребенка, идущего мимо? Или какой-нибудь взрослый велит им разойтись, а то и позвонит их родителям? Уважение и забота делают жизнь другой, и перемены бывают такими же разительными, как различия между захламленным пустырем, облюбованным наркоторговцами, и ухоженным коллективным огородом[690].
В середине 1990-х темнокожие священники, объединившись в инициативную группу, начали обходить неблагополучные районы Бостона, чтобы привлечь болтавшихся без дела детей к внешкольным занятиям, которые проводили местные добровольцы. За 10 лет, прошедших с 1991 года, в Бостоне годовое количество убийств снизилось со 151 до 35. Примерно то же произошло и в других крупных городах страны.
В 1990-е это повсеместное снижение преступности объясняли экономическим бумом. Но если вынести за скобки столь масштабные факторы, останется вопрос, могут ли люди, сплотившись так, как это сделали священники, своими силами снизить преступность в отдельно взятом районе или квартале. Ответить на него помог крупнейший анализ влияния сплоченности общины на преступность – 10-летнее исследование, которым руководил психиатр Фелтон Эрлз из Гарвардского университета. И этот ответ – определенно да.
Вместе со своей группой Эрлз сделал видеозаписи 1408 эпизодов уличной жизни в 196 чикагских кварталах, в том числе самых бедных и самых криминальных. Они засняли всё – от продажи церковной выпечки до покупки наркотиков. Видеозаписи затем сопоставили с полицейскими отчетами о преступности в тех кварталах, а также с результатами опроса 8782 их жителей[691].
Команда Эрлза выявила два главных фактора, влияющих на уровень локальной преступности. Первый – это общий уровень бедности в квартале: нищета, как давно известно, способствует росту преступности (так же влияет и неграмотность). Второй – это степень сплоченности местного сообщества. Сочетание общеквартальной бедности и разобщенности, как выяснилось, влияет на уровень преступности сильнее, чем стандартные, постоянно озвучиваемые факторы вроде расы, этнического происхождения и состава семьи.
Как выяснил Эрлз, если даже в беднейших кварталах люди поддерживали друг с другом позитивные связи, там были ниже уровни преступности и потребления наркотиков молодежью, выше школьная успеваемость и меньше подростковых беременностей. Во многих бедных афроамериканских общинах до сих пор сильны традиции взаимопомощи: люди поддерживают друг друга в больших семьях или при посредничестве церкви. Эрлз видит в распространении этого духа добрососедства весьма плодотворную стратегию борьбы с преступностью[692].
Если бы граффити регулярно смывали со стен местные жители, вероятность появления новых изображений была бы ниже, чем в ситуации, когда этим занимаются пришлые муниципальные рабочие. Внутриквартальный, соседский надзор за правонарушениями дает местным детям ощущение защищенности: они знают, что находятся под присмотром заботливых глаз. В беднейших районах мира такие отношения играют неоценимую роль во взаимной защите, особенно если речь идет о детях.
Сын одного моего старого друга – назову его Брэдом – в подростковом возрасте пристрастился к алкоголю, а будучи пьяным становился воинственным и даже жестоким. Такое поведение не раз ставило его на грань нарушения закона и в конце концов довело до реального тюремного срока за серьезное избиение однокурсника в студенческом общежитии.
Когда я навестил Брэда в тюрьме, он сказал: “Это не важно, по какому обвинению – большинство парней попадает сюда по сути из-за дурного нрава”. Брэду повезло: он отбывал наказание по специальной пилотной программе для заключенных с перспективой исправления. Такие заключенные живут в отдельном шестикамерном отсеке и ежедневно посещают семинары необычной направленности вроде определения разницы между поступками, продиктованными “творческим мышлением, негативным мышлением или игнорированием мышления”.
В других отсеках тюрьмы драки и унижения в порядке вещей. Брэд понимал, что главным вызовом для него будет научиться справляться с гневом в мире, где насилие и жестокость определяют место человека в тюремной иерархии. Этот мир, говорил он мне, основан на паранойяльном убеждении “они против нас”. В этой реальности все люди в униформе – “враги”, так же как и те, кто с ними сотрудничает.
“Все эти ребята легко слетают с катушек, раздражаются по любому пустяку. Все разногласия они разрешают дракой. Однако обитатели нашего отсека такой образ жизни не жалуют”.
Впрочем, Брэд рассказывал, что и у него случались стычки. “Тут был один парень приблизительно моего возраста, тоже попавший в нашу программу. Он постоянно надо мной насмехался, постоянно донимал меня. Он просто бесил меня – но я не давал гневу овладеть собой. Сначала я просто уходил от этого типа, но он меня преследовал, всегда болтался передо мной. Тогда я сказал ему, что он просто придурок и меня не волнует его бред. Но он не унимался и продолжал издеваться.
Наконец я разозлился настолько, что просто заорал на него. Я стоял и кричал ему в лицо, популярно объясняя, насколько же он туп. А потом мы просто смотрели друг на друга. Дело шло к драке.
Чтобы подраться, здесь принято заходить в камеру и закрывать за собой дверь, чтобы надзиратели ничего не видели. Дерутся до тех пор, пока один из участников не сдается, после чего оба выходят в коридор. Итак, мы вошли в мою камеру и закрыли дверь. Но драться у меня не было желания. Я сказал ему: «Если хочешь ударить меня – давай. Меня били уже столько, что это не проблема. Но драться с тобой я не собираюсь».
Он меня не ударил. Мы проговорили с ним час или два. Он рассказал мне, кто он такой, а я рассказал ему о себе. На следующий день его перевели из нашего блока, но когда мы встречаемся во дворе, он больше не достает меня”.
Программа, в которой участвовал Брэд, – типичный пример проектов, признанных активистами Каламазу лучшими для юных правонарушителей. Подростки, арестованные за агрессивные поступки и прошедшие курсы, где их учили сохранять хладнокровие, останавливаться и думать, прежде чем действовать, взвешивать разные варианты решений и их последствия, – реже вовлекаются в драки, становятся менее импульсивными и упертыми[693].
Но в отличие от моего молодого друга, большинству заключенных не суждено исправить привычки и изменить обстоятельства так, чтобы разорвать порочный круг “освобождение – рецидив – тюрьма”. Поскольку лишь меньшинство освободившихся из тюрем не попадает туда снова, сам термин “исправительная” по отношению к этой системе кажется дико неуместным: она никого не исправляет.
Наоборот, для большинства заключенных тюрьма – это школа преступности, которая лишь укрепляет предрасположенность к совершению преступлений и оттачивает криминальные навыки. Молодые заключенные завязывают там самые худшие из всех возможных знакомств. Поскольку обычно их наставниками становятся матерые уголовники, на свободу они выходят более ожесточенными, закаленными и квалифицированными преступниками[694].
Сети социального мозга, отвечающие, возможно, за самые дефицитные способности в уголовном мире – за эмпатию и контроль эмоциональных импульсов, – анатомически созревают в последнюю очередь. Судя по ведомостям тюрем местного и федерального подчинения, возраст почти четверти их заключенных не превышает 25 лет – то есть их нейронным сетям еще не поздно придать более законопослушную форму[695]. Тщательный анализ современных тюремных реабилитационных программ обнаруживает, что как раз проекты для юных правонарушителей лучше всего профилактируют возврат к преступной жизни[696].
Эти программы можно усовершенствовать, внедрив в них методы проверенных временем школьных курсов социального и эмоционального обучения[697]. На этих курсах обучают эмпатии, умению справляться с гневом, разрешать конфликты и вообще управлять собой. В школах эти программы сократили количество драк на 69 %, запугиваний на 75 %, а издевательств на 67 %[698]. Но вопрос здесь в том, удастся ли должным образом приспособить эти методы к специфике обучения подростков и заключенных старше 20 лет[699].
Перспектива фундаментальной реорганизации тюрьмы в место, пригодное для исцеляющей коррекции нейронных путей, весьма заманчива для общества и может быть отличной точкой приложения коллективных усилий. С годами, по мере распространения таких программ для впервые осужденных и молодых преступников, число заключенных в стране непременно будет снижаться. Удержание начинающих преступников от поглощения криминальным миром поможет осушить человеческие реки, так щедро питающие сейчас наши тюрьмы.
Исчерпывающий анализ послужных списков 272 111 человек, освобожденных из исправительных учреждений США в 1994 году, показал, что за всю свою криминальную карьеру они в общей сложности совершили 4 877 000 преступлений – то есть каждому из них было предъявлено в среднем более 17 уголовных обвинений. И это только те преступления, по которым им таки предъявили обвинение[700].
При правильном коррекционном подходе этот печальный отсчет можно было бы пресечь уже на старте. Но пока очень высока вероятность того, что впервые нарушивший закон продолжит криминальную карьеру, неустанно пополняя копилку своих преступлений.
Во времена моей молодости ювенальные тюрьмы называли исправительными школами. Они действительно могли бы стать таковыми, если бы задумывались и проектировались как обучающие пространства, которые дают людям навыки, позволяющие избегать тюрьмы: не только грамотность и профессиональные умения (иногда даже с возможностью трудоустройства), но и навыки самоосмысления, самоконтроля и эмпатии. Только в таком случае мы могли бы превратить тюрьму в место реального исправления нейронных привычек – то есть в исправительную школу в самом глубинном смысле этого словосочетания.
Что касается Брэда, то когда я встретился с ним два года спустя, он уже вернулся в колледж и подрабатывал помощником официанта в модном ресторане.
Раньше он жил в одном доме с некоторыми из своих старых школьных приятелей. Но, как он сказал мне, те “несерьезно относились к колледжу и посвящали себя лишь дракам да попойкам – так что я переехал оттуда”. Брэд перебрался к отцу и сосредоточился на учебе. Хоть это и обернулось потерей парочки друзей, он признался мне, что ни о чем не жалеет, и очень счастлив.
Однажды ранним июньским утром 2004 года в округе Бакс (Пенсильвания) загорелся уникальный деревянный мост[701]. Когда два месяца спустя нашли и задержали поджигателей, местные жители испытали настоящее потрясение.
Поджигателями оказались шесть студентов местного колледжа, все из уважаемых, “приличных” семей. Люди были озадачены и возмущены: все ощущали себя пострадавшими, утратившими бесценную связь с идиллическим прошлым.
На встрече жителей города с этой шестеркой отец одного из поджигателей выразил свой гнев в отношении незнакомцев, костерящих его вместе с сыном в прессе. Но помимо этого он признался, что постоянно думает о преступлении сына, лишился сна и внутри у него все сжимается. Затем, не в силах больше терпеть, он расплакался.
Ощущая потоки боли, которые невольно лились из их родных и соседей, молодые поджигатели приходили в отчаяние и раскаивались. Они просили прощения и уверяли, что хотели бы отмотать время назад и всё исправить[702].
Эта встреча была актом реституционного (восстановительного) правосудия, которое предполагает, что помимо назначения наказания преступникам надо предъявлять эмоциональные последствия их деяний и заставлять по возможности искупать вину[703]. Кстати, уже знакомый нам план Каламазу рассматривает реституционное правосудие как один из важнейших инструментов борьбы с преступностью.
В подобных программах арбитры часто добиваются того, чтобы преступники могли каким-то образом возместить причиненный ими ущерб – либо выплатив деньги, либо выслушав мнения пострадавших от преступления, либо искренне извинившись и раскаявшись. По словам руководителя такой программы, реализуемой в калифорнийской тюрьме, “встречи с пострадавшими очень эмоциональны, и многие преступники именно тогда впервые проводят связь между их злодеянием и жертвой”.
Одним из участников этой калифорнийской программы стал Эмарко Вашингтон. Подростком пристрастившись к крэк-кокаину, он не гнушался нападениями и грабежами, лишь бы разжиться деньгами. Особенно агрессивно он вел себя с матерью, когда та отказывалась оплачивать его пристрастие. До 30-летнего возраста Эмарко практически каждый год проводил какое-то время в тюрьме.
Пройдя в тюрьме Сан-Франциско реституционную программу вкупе с курсом управления гневом, Вашингтон после освобождения сделал неслыханную для него вещь: он позвонил матери и извинился. “Я сказал ей, что страшно злился, когда она не давала мне денег, но последнее, чего я хотел – это причинить ей боль. И меня словно дождем омыло. Это подсказало мне, что если я смогу изменить свои поведение и речь, то докажу себе и другим, что я не был дурным семенем”.
Эмоциональный подтекст реституционного правосудия заставляет преступников изменить свое восприятие пострадавших: жертва превращается из безликого “Оно” в полноценное, осязаемое “Ты”, и это пробуждает сочувствие. Молодые люди часто совершают преступления в состоянии алкогольного или наркотического опьянения, и в каком-то смысле жертвы для них просто не существуют. Молодые преступники, как правило, не ощущают ответственности за травмы, которые они наносят людям. Устанавливая эмпатическую связь между преступником и жертвой, этот вид правосудия расширяет социальную сеть молодого правонарушителя, способную радикально изменить его жизнь.
Инициативная группа из Каламазу взяла под особый контроль еще один поворотный момент – возвращение молодых людей из тюрьмы домой. Без своевременного вмешательства они с легкостью попадают в старую компанию и возвращаются к прежним привычкам – и с высокой вероятностью снова отправляются в тюрьму.
Среди множества способов направить бывших заключенных на праведный путь один оказался особенно эффективным: мультисистемная психотерапия[704]. Слово “психотерапия” здесь кажется не вполне уместным: этот подход не предполагает 50-минутных сеансов один на один в кабинете психотерапевта. Лечение протекает прямо в гуще реальных событий: дома, на улице, в школе – в любом месте и с любыми людьми, с которыми бывший заключенный проводит время.
Специально подготовленный консультант всюду, как тень, сопровождает освобожденного из тюрьмы, стараясь изучить его персональный мир, ближний круг его общения. Он ищет в этом круге прежде всего тех, кто мог бы придать его подопечному сил для преодоления прошлого. Это может быть хороший парень, с которым он подружится; дядя, который возьмет на себя роль наставника; церковь, которая станет ему виртуальной семьей. А затем консультант следит, чтобы бывший заключенный проводил время именно с этими людьми и держался подальше от тех, чье влияние может привести его старой дорогой в тюрьму.
Никаких чудес эта терапия не предлагает. Подход весьма прагматичен: он полагается на укрепление дисциплины и эмоциональных привязанностей дома, на сокращение времени общения с проблемными сверстниками, на увлеченность работой (в том числе учебной) и на занятия спортом. Самое важное здесь – развивать сеть здоровых связей, сеть отношений с людьми, которым бывший заключенный небезразличен и которые могут служить для него моделями ответственного подхода к жизни. Соответственно, такой подход требует участия семьи, соседей и друзей[705].
Несмотря на то, что мультисистемная психотерапия длится всего четыре месяца, она довольно неплохо работает. Среди прошедших ее молодых правонарушителей число рецидивов за трехлетний период после освобождения снизилось повсеместно на 25–75 %. Но еще сильнее впечатляет то, что таких результатов добиваются от самых несгибаемых и проблемных осужденных – тех, чьи преступления были серьезными и жестокими.
Возрастная статистика говорит о том, что быстрее всего разрастается группа заключенных среднего возраста. Практически все они имеют за плечами многие годы преступной жизни[706], а большинство уже достигло неизбежного конечного пункта своей криминальной жизни, которая началась когда-то в молодости первым преступлением и арестом.
Этот первый арест – лучшая возможность для вмешательства с целью перенаправления вектора их жизни от преступного пути. Это поворотный, решающий момент, который отправляет молодого человека либо в знакомые двери тюрьмы, либо прочь от нее.
Если мы будем применять реально работающие программы, которые, например, способны переучивать социальный мозг, выиграют все. Конечно, такой всеобъемлющий план, как разработанный в Каламазу, содержит множество пунктов, которые “работают”: например, грамотность, занятость, приносящая достаточный для жизни доход, и готовность принимать ответственность за свои действия. Однако все эти пункты преследуют общую цель – помочь правонарушителям стать лучшими людьми, а не лучшими преступниками.
Глава 21
Они становятся Нами
Это произошло на закате южноафриканского апартеида, системы тотальной сегрегации между стоящими у власти африканерами – потомками европейских колонистов – и группами населения с другими оттенками кожи. В течение четырех дней тайно встречались 30 человек. Половину подпольщиков составляли белые управленцы, остальные были лидерами темнокожих общин. Они отрабатывали методику проведения “управленческих” семинаров, которые должны были способствовать развитию навыков эффективного руководства в темнокожих сообществах.
В последний день занятий они, словно прикованные, сидели перед телевизором, когда президент Фредерик Виллем де Клерк произносил свою знаменитую речь, возвещавшую конец апартеида. Де Клерк легализовал длинный список запрещенных до этого организаций и распорядился выпустить из тюрем многих политзаключенных.
Энн Лурсебе, одна из общинных лидеров, просто сияла: когда звучало название очередной легализованной организации, она тут же представяла себе лицо одного из ее знакомых, который больше не должен будет скрываться.
После завершения речи подпольщики устроили ритуальное прощание, в ходе которого каждый мог сказать что-то важное для него. Многие ограничивались замечаниями, насколько ценным был этот тренинг и приятной компания. Однако пятый выступающий, высокий, сдержанный африканер, встал и посмотрел в глаза Энн.
– Я хочу, чтобы вы это знали, – сказал он ей. – Меня воспитывали в убеждении, что вы – животное.
Сказав это, он заплакал[707].
Подход “Мы – Они” воспроизводит “Я – Оно”, только во множественном числе: суть здесь та же. Поясняя противопоставление “Мы – Они”, Вальтер Кауфман, переводивший на английский сочинения Мартина Бубера, выразился так: “Мир разделен надвое: на детей света и детей тьмы, агнцев и козлищ, избранных и проклятых”[708].
Взаимоотношения между одним из “Нас” и одним из “Них” уже по определению лишены эмпатии, не то что сонастроенности. Если один из “Них” осмелится заговорить с одним из “Нас”, его голос не должен звучать так же громко и литься столь же свободно, как наш, а еще лучше, если его не будет слышно вовсе.
Пропасть, разделяющая “Нас” и “Их”, образуется и растет, когда эмпатия помалкивает. И через эту пропасть мы можем проецировать на “Них” всё что угодно. Как добавляет по этому поводу Кауфман, “добродетельность, интеллект, честность, человечность и победа – это прерогативы «Нас», а злокозненность, глупость, притворство и в итоге поражение – удел «Их»”.
Если мы относимся к кому-то как к одному из “Них”, мы подавляем в себе альтруистические побуждения. Возьмем для примера серию экспериментов, в которых добровольцев спрашивали, согласятся ли они вместо кого-то другого вытерпеть удар электрическим током. Хитрость заключалась в следующем: они не могли видеть потенциальную жертву, они просто прослушивали словесное описание этого человека. Чем меньше описание указывало на сходство того человека с добровольцем, то есть сильнее сближало его с представителями категории “Они”, тем с меньшей охотой доброволец шел ему на выручку[709].
“Ненависть, – говорил Эли Визель, лауреат Нобелевской премии мира, человек, переживший холокост, – это раковая опухоль, передающаяся от одного человека к другому, от одного народа к другому”[710]. История человечества – бесконечный поток отвратительных жестокостей, которые одни группы творили в отношении других – даже если общих черт у них было намного больше, чем различий. Североирландские протестанты и католики, сербы и хорваты воевали годами, хотя генетически они отличаются друг от друга не больше, чем один член их группы от другого.
Сейчас мы сталкиваемся с вызовами жизни в глобальной цивилизации, располагая мозгом, который так и норовит привязать нас к родному племени. Как выразился один психиатр, которому довелось расти среди этнических беспорядков на Кипре, столь схожие группы разделяются на “Мы” и “Они”, поддаваясь “нарциссизму мелких различий” – цепляясь за несущественные черты, различающие группы, и игнорируя глобальное человеческое сходство. Когда “других” психологически дистанцируют, они могут стать мишенями враждебности.
Этот процесс – извращение нормальной когнитивной функции под названием “категоризация”. Человеческий ум зависим от категорий: они придают упорядоченность и смысл миру вокруг нас. Предполагая, что повстречавшаяся нам сущность из той же категории обладает теми же основными признаками, что и предыдущая, мы ориентируемся в непрерывно меняющейся среде.
Но если у нас складываются негативные предубеждения, наше восприятие замутняется. Мы склонны хвататься за все, что, как нам кажется, подтверждает предубеждение, и игнорировать все остальное. В определенном смысле предубеждение – это гипотеза, которая отчаянно старается доказать себя нам. И потому, когда мы сталкиваемся с человеком, к которому можно ее применить, предвзятость искажает наше восприятие, делая невозможной проверку стереотипа на истинность. Откровенно враждебные стереотипы в отношении какой-то группы – это когнитивные категории, перекошенные ровно настолько, насколько они опираются на непроверенные допущения.
Смутное ощущение тревоги, тень страха или просто неловкость из-за непонимания культурных сигналов от “Них” – уже этого может хватить, чтобы когнитивная категория начала искажаться. Ум собирает “факты” против “других”, пользуясь каждым новым тревожным сигналом, каждым нелестным упоминанием в СМИ, каждым ощущением несправедливого отношения к себе. По мере накопления подобных “доказательств” опасения превращаются в антипатию, а антипатия – в антагонизм.
Неприкрытый гнев праймирует предубежденность даже у тех, кто мало склонен к необъективности суждений. Подобно спичке, поднесенной к фитилю, антагонизм катализирует переход от сочетания “Мы и Они” (простой констатации различий) к форме “Мы против Них”, то есть к активной враждебности.
Гнев и страх – плоды трудов миндалевидного тела – умножают разрушительную силу зарождающейся предвзятости. Поток этих эмоций захлестывает префронтальную кору, выводя ее из строя, так что нижний путь отбирает бразды правления у верхнего. Это подрывает способность ясно мыслить, то есть лишает возможности правильно ответить на главный вопрос: а действительно ли этот человек обладает всеми теми отрицательными качествами, которыми я наделяю “Их”? Если же враждебный стереотип уже усвоен, то даже без гнева и страха сомнений уже не возникает.
Позиция “Мы и Они” выражается в разных формах – от бешеной ненависти до нелицеприятных стереотипов, иногда столь затаенных, что их не замечает даже обладатель. Такие скрытые, имплицитные предубеждения гнездятся в сетях нижнего пути, принимая форму автоматических и бессознательных стереотипов. Эти скромные предубеждения, судя по всему, умеют управлять нашими реакциями – например, влиять на расположение к одному из претендентов на рабочее место, даже если квалификация у всех одинакова и этот выбор не соответствует нашим сознательным убеждениям[711].
У людей, которые ни в малейшей степени не выказывают признаков предвзятости и положительно относятся к какой-то группе, могут быть скрытые убеждения, которые выявляются с помощью остроумных когнитивных тестов. Например, при прохождении “Имплицитного ассоциативного теста” (IAT) вас могут попросить как можно быстрее соотнести какое-то слово с одной из предложенных категорий[712]. В разделе теста, посвященном выявлению скрытых социальных установок относительно способности женщин конкурировать с мужчинами в точных науках, испытуемых просят соотнести слова “физика” и “гуманитарные науки” с категориями “женщины” или “мужчины”.
Мы можем делать это очень быстро, если какое-то предположение совпадает с уже сложившимся у нас мнением о чем-то. Считающие, что мужчины лучше проявляют себя в точных науках, чем женщины, должны быстрее соотносить категорию “мужчины” со словами, связанными с точными науками. Различия в скорости категоризации исчисляются десятыми долями секунды и выявляются только с помощью компьютерного анализа.
Имплицитные предубеждения, какими бы неотчетливыми они ни были, искажают наши суждения о людях из какой-то группы или о вине подсудимого, а также вмешиваются в наш выбор – например, напарников или подрядчиков[713]. Когда нужно следовать жестким правилам, имплицитные предубеждения сказываются на результате меньше. И наоборот, чем расплывчатее стандарты и требования, тем больше неосознанные установки управляют нашими решениями.
Одна женщина, когнитивист по профессии, была потрясена, когда с помощью IAT выявила у себя бессознательное предубеждение относительно женщин-ученых – вроде нее самой. И тогда она изменила убранство своего кабинета, окружив себя фотографиями знаменитых женщин-ученых, таких как Мария Кюри. Повлияет ли это на ее социальные установки? Возможно…
Одно время психологи считали бессознательные ментальные категории вроде имплицитных установок фиксированными, а поскольку они действуют автоматически и бессознательно, их эффекты неотвратимы. Скрытые предубеждения (как, впрочем, и откровенные предрассудки) во многом обусловлены работой миндалины[714], а всем же известно, как трудно совладать с нижним путем.
Однако недавнее исследование показало, что автоматические стереотипы и склонности непостоянны: имплицитная предвзятость не отражает “истинных” чувств человека и может изменяться[715]. На нейронном уровне эта изменчивость, видимо, отражает тот факт, что даже нижний путь остается активным учеником на протяжении всей жизни.
Обратимся к простому эксперименту по изживанию стереотипа[716]. Людям, которые на бессознательном уровне предвзято относились к темнокожим, показывали фотографии таких достойных восхищения представителей этой расы, как Билл Косби[717] или Мартин Лютер Кинг – младший, и таких отвратительных белых, как серийный убийца Джеффри Дамер[718]. Время демонстрации было минимальным: за 15 минут участнику эксперимента надо было просмотреть 40 фотографий.
Этот краткий инструктаж для миндалины привел к драматическим изменениям в результатах теста на скрытые социальные установки: бессознательное предубеждение против темнокожих у участников исчезло. Положительные изменения сохранялись, когда они снова проходили тест через сутки. Вполне вероятно, что если фото достойных людей из групп – мишеней предрассудков периодически демонстрировать на “усиливающих” сеансах (или делать этих людей главными героями популярных телесериалов), то такие изменения закрепятся. Миндалина обучается непрерывно, и потому ей нет нужды застревать в какой-то предвзятости.
Довольно много методов показали эффективность в стирании стереотипов, по крайней мере на какое-то время[719]. Если людям говорили, что они при тестировании продемонстрировали высокий IQ, то скрытое негативное предубеждение исчезало, но если им сообщали, что тест выявил у них низкий интеллект, то оно усиливалось. А еще имплицитное предубеждение против темнокожих угасало после получения похвалы от такого руководителя.
К тому же результату могут привести социальные требования: у людей, помещенных в социальные условия, где предрассудки не приветствуются, регистрируют меньше скрытых предубеждений. Даже осознанное решение игнорировать чью-то принадлежность к группе-мишени может снизить скрытую предвзятость[720].
Это снова отсылает нас к своеобразному нейронному дзюдо: когда люди думают или говорят о своих толерантных убеждениях, префронтальная кора активируется, а миндалина, вместилище скрытых предрассудков, успокаивается[721]. Когда в процесс вовлекается верхний путь, нижний теряет свою способность пробуждать предвзятость. Такие нейронные изменения могут происходить у людей, участвующих в программах сознательного повышения толерантности.
Совершенно иной, пока еще довольно новый способ частичной нейтрализации предрассудков открыли в Израиле. В серии экспериментов у людей подспудно пробуждали чувство безопасности, прося их вспоминать, например, своих любимых. Это чувство – пусть даже мимолетное – вызывало у нагруженного предрассудками человека положительный сдвиг в отношении сразу к нескольким мишеням предубеждений – арабам и ультраортодоксальным евреям, например. Когда с участником затем заводили речь о перспективе провести время с теми или другими, его готовность была намного выше, чем буквально за минуты до этого.
Никто не утверждает, что мимолетное чувство безопасности может разрешить столь длительный исторический и политический конфликт. Однако демонстрация этого принципа в очередной раз указывает на то, что бороться можно даже со скрытыми предубеждениями[722].
Психологи, занимающиеся межгрупповыми отношениями, многие годы спорят о том, что же может нивелировать разделение на “Мы” и “Они”. Однако значительную часть дискуссионных вопросов разрешила работа Томаса Петтигрю – социального психолога, который начал изучать предрассудки вскоре после того, как в США движение за гражданские права разрушило юридические межрасовые барьеры. Петтигрю, уроженец Вирджинии, стал одним из первых психологов, посвятивших себя изучению расовой ненависти. Свою карьеру он начал учеником Гордона Олпорта, социального психолога, который утверждал, что дружеские и устойчивые контакты разрушают предрассудки.
Недавно Петтигрю провел беспрецедентный по масштабу анализ исследований, посвященных тому, как разные виды контактов изменяют мнение враждующих групп друг о друге. В анализ включили 515 работ, выполненных за период с 1940-х по 2000-й, и подвергли их тщательной статистической обработке. Группе Петтигрю пришлось обработать ответы 250 493 человек из 38 стран мира. Деление на “Нас” и “Их” прослеживали в диапазоне от отношений белых и афроамериканцев в США до многочисленных этнических, расовых и религиозных противоречий по всему миру, а также предубеждений в отношении стариков, инвалидов и психически больных[723].
Вывод оказался однозначным: эмоциональная связь – дружба или любовь, например – между представителями враждующих сторон делает людей терпимее к группе партнера. Например, если в детстве вместе играли представители разных групп, то, как правило, это делало людей иммунными к предрассудкам в дальнейшей жизни. Это показали в одном исследовании с участием афроамериканцев, у которых в детстве товарищами по играм были белые (несмотря на то, что тогда они учились в разных школах из-за официальной расовой сегрегации). То же самое происходило при апартеиде у сельских жительниц африканерского происхождения, завязывавших дружеские отношения с прислугой другого цвета кожи.
Важно, что исследования временных характеристик дружбы, разрушающей межгрупповые барьеры, показали решающую роль близости в нейтрализации предрассудков. Однако чисто случайные контакты на улице или работе малоэффективны, если вообще существенны, в деле изгнания враждебных стереотипов[724]. Петтигрю убежден, что главный фактор здесь – сильная эмоциональная привязанность. Со временем теплые чувства, которые один человек испытывает по отношению к другому, распространяются на всех “Них”. Например, если дружат представители европейских сообществ с напряженными межгрупповыми отношениями – скажем, немцы с турками, французы с североафриканцами, британцы с выходцами из Вест-Индии, – то такие друзья менее предвзято судят и о другом сообществе в целом[725].
“Вы можете по-прежнему придерживаться общепринятого стереотипа в отношении той группы, но он больше не будет связан с сильными негативными чувствами”, – сказал мне Петтигрю.
Важнейшую роль непосредственных контактов в предупреждении формирования предрассудков подтвердили исследования, проведенные в Германии Петтигрю и его немецкими коллегами. “Восточные немцы в среднем питают больше предубеждений против всех групп – от поляков до турок, – чем жители бывшей Западной Германии, – утверждает Петтигрю. – Например, акты насилия против меньшинств чаще совершаются на территории бывшей Восточной Германии. Когда мы изучали лиц, арестованных за подобные деяния, мы обнаружили две вещи: они были в высшей степени заражены предрассудками и практически никогда не контактировали с группами, к которым питали такую безграничную ненависть”.
“В Восточной Германии, даже когда коммунистическое правительство принимало в страну большие группы кубинцев или африканцев, их старались держать подальше от местного населения, – отмечает Петтигрю. – А в Западной Германии представители разных групп дружили десятилетиями”. Соответственно, команда Петтигрю обнаружила такую закономерность: чем больше немцы контактировали с представителями меньшинств, тем более дружелюбно они относились к этим меньшинствам в целом[726]. Когда “Оно” становится “Ты”, “Они” превращаются в “Нас”.
Но как же быть с имплицитными предубеждениями – скрытыми стереотипами, ускользающими от радаров даже тех, кто искренне считает себя свободным от такого груза? Разве они не имеют значения? Петтигрю относится к ним скептически.
“Группы часто даже по отношению к себе придерживаются каких-то стереотипов, широко распространенных в их культуре, – замечает он. – Я, например, шотландец, мои родители были иммигрантами. Стереотип утверждает, что шотландцы – скупердяи. Но мы просто оборачиваем его, называя себя бережливыми. Стереотип остается, а его эмоциональная валентность меняется”.
В тестах на скрытые предубеждения выявляют когнитивные категории человека, которые представляют собой голые абстракции, не окрашенные чувствами. В стереотипе же, как утверждает Петтигрю, важна именно его чувственная тональность: само по себе содержание стереотипа значит гораздо меньше, чем связанные с ним эмоции.
Учитывая высокую напряженность и даже насильственный характер некоторых межгрупповых отношений, беспокойство по поводу скрытой предвзятости может показаться роскошью, пригодной лишь для мест, где грубые предрассудки уже затерлись и больше не проявляются откровенной ненавистью. Когда группы конфликтуют открыто, в расчет принимаются только эмоции. Если же группы как-то уживаются, ментальные остатки неприкрытых предрассудков имеют значение лишь в той мере, в какой они потворствуют малозаметным проявлениям предвзятости.
Исследования Петтигрю показывают, что поддержание негативных чувств по отношению к группе предсказывает враждебные действия намного достовернее, чем муссирование нелестных стереотипов о “Них”[727]. Даже после того, как люди из враждующих групп завязывают дружеские отношения, некоторые стереотипные представления у них остаются. Но дружеские чувства согревают – и это все меняет. “Теперь они мне нравятся, хоть я и придерживаюсь привычного стереотипа, – рассуждает Петтигрю. – Скрытые предубеждения могут оставаться, но если мои эмоции изменятся, поменяется и поведение”.
Чтобы защититься от бурных межгрупповых конфликтов в большой манхэттенской школе, старшеклассницы из Пуэрто-Рико и Доминиканской Республики объединились в собственную клику. Но в этой тесно спаянной группе время от времени вспыхивали ссоры между двумя фракциями – доминиканской и пуэрториканской.
Однажды случилась драка между двумя девочками, когда пуэрториканка поставила на место доминиканку, указав ей, что она слишком задается для такой недавней иммигрантки. Эти девочки стали смертельными врагами, расколов внутригрупповое единство.
В школах по всей Америке ученики все чаще оказываются в этнически разнородных коллективах, которые становятся все пестрее и пестрее. В этом новом глобальном микрокосме стандартные категории дискриминации – то есть принципы разбиения на “Мы” и “Они” – постоянно меняются[728]. Старые категории вроде белых и темнокожих уступили место более дробным и тяжелее различимым. Например, в упомянутой манхэттенской школе разграничение проходит не только между афроамериканцами и латинос, но и между азиатами – например, между “китайцами, рожденными в Америке” и “китайцами, только сошедшими с корабля”. Учитывая перспективы иммиграции в США в ближайшие десятилетия, в этой многослойной этнической смеси с умножением числа внутренних и внешних групп многообразие “Нас” и “Их” будет только расти.
Одним из отрезвляющих уроков, показавших цену социально расколотой атмосферы, стала стрельба в школе “Колумбайн” 20 апреля 1999 года: тогда два мальчика-аутсайдера совершили акт возмездия, убив нескольких учеников, учителя и заодно себя. Эта трагедия побудила социального психолога Эллиота Аронсона изучить проблему, которая, как он понял, уходила корнями в школьную атмосферу – “конкурентную, раздробленную и в высшей степени дискриминационную”.
В таких условиях, считает Аронсон, “подростки мучаются из-за того, что сверстники создают общую атмосферу издевательства и отторжения, которая делает пребывание в школе по меньшей мере неприятным. Для многих оно не просто неприятно: дети описывают школу как сущий ад, где они чувствуют себя незащищенными и нелюбимыми, где их постоянно унижают и задирают”[729].
Не только Соединенные Штаты, но и другие страны, от Норвегии до Японии, сталкиваются с проблемой, как удержать детей от третирования сверстников. Везде есть полноправные, “включенные” ученики и есть аутсайдеры, которых другие сторонятся и не принимают в свои группы. Эта проблема отлучения от коллектива отравляет социальную жизнь школьника.
Некоторым это может показаться тривиальным побочным эффектом нормальных социальных процессов, которые кого-то из учеников возносят до уровня звезд, а других отправляют на обочину общественной жизни. Но исследования с участием тех, кого заставляют чувствовать себя изгоями или кому регулярно напоминают об их аутсайдерском уделе, показывают, что такое отторжение может ввергнуть человека в состояние полной растерянности, непрестанной тревоги и апатии, а то и довести до ощущения, что его жизнь бессмысленна[730]. Огромная доля беспокойства подростков связана именно со страхом изгнания.
Вспомним, что боль от остракизма регистрируется в тех же центрах социального мозга, что и боль физическая. Социальное отторжение в ученической среде может заметно снижать успеваемость[731]. Емкость рабочей памяти – главного когнитивного приспособления для усвоения нового материала – уменьшается у аутсайдера достаточно, чтобы он хуже справлялся с математикой, например[732]. Помимо трудностей с учебой, для изгоев характерна склонность к насилию и деструктивному поведению на уроках, они часто прогуливают занятия и с высокой вероятностью вообще бросают школу.
Социальная вселенная школы – центр бытия подростков. Этот факт, как показывают данные по отчужденности, довольно опасен; правда, он же внушает и некоторую надежду: все дело в том, что школа предлагает каждому подростку живую лабораторию, где можно практиковаться в создании позитивных связей.
Аронсон взялся помочь ученикам научиться строить здоровые отношения. Из данных социальной психологии он знал один путь перехода от “Них” к “Нам”: когда люди из враждебных группировок вместе работают над достижением общей цели, они в конце концов начинают нравиться друг другу.
Аронсон предложил применять метод, который он назвал “мозаичный класс”. Ученики должны работать группами, чтобы выполнить задание, по которому их затем будут тестировать. Как и в паззле, каждый ученик в группе должен обладать какой-то частью знания, необходимой для понимания картины в целом. Например, при изучении Второй мировой войны каждый член группы должен стать специалистом по какому-то узкому вопросу – скажем, по военной кампании в Италии. Будущие специалисты из разных групп изучают соответствующую тему вместе, а затем расходятся по своим группам и преподают этот материал товарищам.
Чтобы овладеть предметом, все члены группы должны очень внимательно слушать друг друга. Если другие будут высмеивать оратора или отвлекаться, только потому что тот им не нравится, то они рискуют провалить грядущее тестирование. Само обучение становится тренировочным пространством, взращивающим умение слушать, выказывать уважение и сотрудничать.
Ученики, работающие в таких мозаичных группах, быстро прощаются со своими негативными стереотипами. Аналогично, исследования мультикультурных школ показывают, что чем больше дружеских контактов устанавливается между членами разных групп, тем меньше у школьников предрассудков[733].
Возьмем для примера Карлоса, пятиклассника, которому пришлось спешно покинуть школу, где учились в основном дети мексиканского происхождения – такие же, как он. Теперь ему нужно было каждый день ездить на автобусе через весь город в другую школу, расположенную в богатом районе. Дети в новой школе были лучше Карлоса подкованы во всех предметах, а кроме того, они принялись насмехаться над его акцентом. И Карлос моментально превратился в аутсайдера, застенчивого и неуверенного в себе.
Однако в “мозаичном классе” те же ученики, которые насмехались над ним, теперь зависели от его части знаний. Сначала они цеплялись к нему за то, что он часто “тормозил”, и это повергало его в оцепенение. Результат оказался плачевным для всех, и тогда они стали помогать Карлосу и всячески ободрять его. Чем больше они помогали, тем спокойнее и красноречивее он становился. Его результаты заметно улучшилась, когда одноклассники сумели увидеть его в более выгодном свете.
Несколько лет спустя Аронсон неожиданно получил письмо от Карлоса, который тогда уже заканчивал университет. Карлос в нем вспоминал, как он был испуган, как ненавидел школу, как искренне считал себя тупым – и какими жестокими были по отношению к нему другие дети. Но с началом мозаичных занятий все изменилось, и его мучители стали его друзьями[734].
“Я полюбил учиться, – писал Карлос, – и теперь собираюсь поступать в Гарвардскую юридическую школу”.
Стоял холодный декабрьский день. Преподобный Джеймс Паркс Мортон, бывший настоятель кафедрального собора Епископальной церкви США, а ныне директор Нью-йоркского межконфессионального центра, сообщал своему коллективу дурную новость. Их крупнейшие спонсоры решили урезать финансирование, и Центру нечем было платить за аренду помещения. Организация лишалась крова.
А буквально за несколько дней до Рождества пришло неожиданное спасение. Шейх Мусса Драммех, иммигрант из Гамбии, услышав о бедственном положении Центра, предложил ему помещение в здании, где собирался открыть дневной стационар своей клиники.
В спасении мусульманином организации, где собирались и решали общие проблемы буддисты, индуисты, христиане, иудеи, мусульмане и люди других исповеданий, преподобный Мортон увидел своего рода притчу, достойную проверку жизнеспособности самой миссии их Центра. Драммех так объяснил свой поступок: “Чем больше мы знаем друг о друге и чем больше нам хочется сидеть вместе за одним столом, выпивать и смеяться, тем менее мы склонны к кровопролитию”[735].
Но что можно сделать для излечения ненависти у людей, уже успевших пролить кровь? Ведь после совершения межгруппового насилия предрассудки и враждебность неизбежно метастазируют.
После прекращения насильственных действий, помимо установления гармоничных отношений есть и веские личные причины ускорить примирение. Одна из них чисто биологическая: взращивание в себе ненависти и обиды губительно для здоровья. Физиологические исследования людей в такой постнасильственный период показали, что каждый раз, когда они лишь думают о ненавистной им группе, их организм отвечает сдерживаемым гневом – переполняется гормонами стресса, которые повышают артериальное давление и подавляют иммунитет. Можно предположить, что чем чаще и интенсивнее такие вспышки подавленной ярости, тем выше риск долгосрочных биологических последствий.
Читать бесплатно другие книги:
