Лестница в небо Бойн Джон
– Хорошие? – спросил он.
– Неплохие были, – признал Морис.
– А можно зайти и купить?
– Это были не детские книжки, – ответил Морис, качая головой. – Но, возможно, ты их прочтешь, когда вырастешь.
– А можно мне тогда что-нибудь другое? – спросил Дэниэл, и Морис кивнул. Он никогда не отказывал мальчику в книжке и считал грубостью уходить из книжного магазина, ничего в нем не купив. Поэтому они вошли, и тихая музыка и аромат новых переплетов мгновенно поразили Мориса тем, что он здесь в своей тарелке, как и ощущал всю свою жизнь, заходя в такие места. Дэниэл тут же направился в детский отдел – книжный был их местным, он знал в нем все углы и закоулки как свои пять пальцев, и Морис миг-другой наблюдал за ним, а потом взял со стола книгу Гэрретта и прочел биографию автора.
“Мистер Колби – один из самых многообещающих молодых писателей, работающих в наши дни”, – говорилось в завершение, и Морис закатил глаза, узнав в ней биографию в третьем лице, написанную самим автором. “Самовлюбленный говнюшка”, – подумал он.
Книгу он вернул на выкладку, затем взял роман другого писателя – Йонаса Рамсфельда – и положил его поверх Гэрретта. Его роман “Spiegeltent”[59] он прочел несколько лет назад, и тот ему очень понравился, а оба писателя вместе один раз читали на фестивале в Листоуэле и вполне друг с другом поладили, что Мориса удивило, поскольку другие писатели ему, как правило, не очень нравились. Рамсфельд был геем и симпатягой – и после того, как они весь вечер пили вместе в баре гостиницы, Морис ожидал, что тот начнет его клеить, но этого так и не случилось. Когда той ночью он отправился спать, то едва ли не жалел об этом. Теперь же ему пришло в голову задуматься, сколько студентов из класса Идит обеспечили себе издательские договоры за те десять лет, что прошли после ее смерти.
Он дошел до стеллажа с новинками, где распознал книги знакомых – тех, с кем читал на фестивалях, на чьи книги писал для различных изданий рецензии, и благосклонные, и отрицательные. И тут, едва он собрался отложить новое издание “И жаворонком, вопреки судьбе…” Мод Эвери[60], которое выпустили в серии ее романов в твердых переплетах, каждый оформлен Трейси Эмин[61], он заметил, что на него с полки публицистики смотрит знакомое лицо – более молодой вариант человека, с которым Морис познакомился когда-то давно.
То была биография Дэша Харди – первая, насколько ему было известно, у этого американского писателя. Фамилия автора была ему незнакома. А сама книга была толщиной почти в шестьсот страниц, и это предполагало, что она дает подробный отчет о жизни писателя. Заслужил ли Дэш такую работу? – спросил себя Морис. Гор-то уж точно заслужил. И, вероятно, Эрих. Но Дэш? Разве не превратился он в нечто вроде писателя второго эшелона к концу жизни?
Морис положил книгу и раскрыл ее прямо на указателе в конце, повел пальцем по именам. Если он здесь упомянут, есть риск того, что о нем говорится что-нибудь нехорошее, но если им пренебрегли, это ранит. Но нет, вот он: “Морис Свифт, 131, 284”. Всегда два места – и отнюдь не растянуто на много страниц. Он нашел первое упоминание, где автор рассказывал об их первой встрече с Дэшем в музее Прадо столько лет назад и о том, как между ними завязалась дружба.
Харди сыграл ключевую роль в том, что Свифт нашел издателя для своего дебютного романа, – говорилось там. – Молодого писателя он взял под свое крыло, как поступал и с одним-двумя мальчиками такого типа прежде, устроил его на два года в Нью-Йорке и познакомил с издательской сценой. Тот роман – “Два немца” – снискал громадный успех, хоть и вызвал общественное шельмование Эриха Акерманна, с которым Дэш тоже был знаком, таким манером, от которого у некоторых читателей во рту остался неприятный вкус.
Ну, все, в общем, правда, рассудил он. Тут никакой клеветы, хотя по правде он прожил с Дэшем всего девять месяцев, поэтому здесь просто ошибка. А что означает “один-два мальчика такого типа”?
Он перелистнул указатель на другое упоминание и на странице 284, где, хоть быстро и проглядел ее всю, своего имени найти не смог. Вернулся на страницу 283, затем перелистнул вперед, на страницу 285, – но нет, и там ничего не было, и он нахмурился, не понимая, не допустили ли еще одну ошибку. Но лишь для того, чтобы удостовериться, он начал читать страницу 284 целиком и наткнулся на пассаж из интервью Эдмунда Уайта:
Дэш рассказал мне о молодом писателе, с которым он познакомился в Европе и в особенности на нем залип. Мальчик, конечно, был красив, а Дэш всегда был падок на смазливое личико. Он все делал для этого мальчика, знакомил его со всеми в городе, помог ему найти издателя и агента, а едва мальчику стал сопутствовать успех, он просто бросил Дэша, как горячую картофелину. Он так и раньше поступал, насколько я слышал. Мальчик оказался архиманипулятором и невероятно расчетливым. Махинатор первейшего разбора. Помню, как сам познакомился с ним на каких-то чтениях, и он сказал мне, что в своей ближайшей поездке в Соединенное Королевство будет жить у своего редактора. “Почему ж вы просто в гостинице не поселитесь?” – спросил я, а он покачал головой и сказал, что нет, он подумывал, что если подружится с редактором и его семьей, от него в этом издательстве вряд ли откажутся. Я это счел весьма циничным ходом, но, полагаю, в нем было здравое зерно. По моему глубокому убеждению, мальчик по сути своей был бездарен – просто-напросто пригожий писака, и из обоймы он не выпадал исключительно благодаря шарму и низкопоклонству. И некоторое время так оно и было.
Морис захлопнул книгу, отчего некоторые покупатели обернулись и посмотрели на него. По имени его, разумеется, не назвали, поэтому маловероятно, чтобы он мог подать в суд за клевету, но отсылка в указателе на эту страницу его смутила. Ну конечно же, сообразил он мгновение спустя. Вероятно, его имя поначалу упоминалось в цитате из Эдмунда Уайта, а потому и попало в указатель, а затем его перед изданием, должно быть, вычеркнули адвокаты, а убрать из указателя забыли. Его почти что развлекла их глупость. Но стоит ли в это углубляться? Решить этого он никак не мог. Тогда же придется признать, что приведенное описание ему соответствует, а он не был уверен, что этого хочет.
Мгновение спустя Дэниэл вернулся с ярко раскрашенной книжкой в бумажной обложке, и Морис отнес ее вместе с биографией Дэша и романом Мод Эвери к кассе, после чего, взяв сына за руку, направился к парку Юнион-сквер, где они сели на лавку есть мороженое.
– Когда вырастешь, – произнес Морис, – и будешь вспоминать это утро, не вини меня слишком за него, ладно? Это был всего час твоей жизни, и он избавил нас от множества неприятностей. Я горжусь тобой и тем, что ты на это согласился.
– За что тебя винить? – спросил Дэниэл, которому, похоже, очень даже понравилось рассказывать постороннему человеку все подробности своей повседневной педагогической жизни и сексуального преследования, какому он подвергся от девочки, чьих знаков внимания никогда не поощрял.
– Ни за что, – ответил Морис. – Но есть немалая вероятность, что когда ты станешь подростком и начнешь жаловаться, как я испортил тебе жизнь, ты вспомнишь об этом и скажешь, что все началось с этого дня.
Дэниэл пожал плечами; его это не заинтересовало. Дыхание у него немного пресеклось, и он сунул руку в сумку за ингалятором и слегка пшикнул. Морис сидел тихо, солнечные очки покоились на носу, а сам он рассматривал прохожих. Мимо прошел один из его стажеров, не заметив его на лавочке – что-то читал у себя в телефоне. Через плечо у него висела роскошная седельная сумка из бурой кожи, и Морису стало интересно, как мальчишка себе может такую позволить – марка была дорогой, – но затем вспомнил, что его мать заседала в правлении Нью-Йоркского балета, поэтому он, предположительно, родом из денег.
И тут он, к своему смятению, заметил, что к нему движется Хенриэтта Джеймз, по-прежнему укутанная во множество слоев одежды, как будто собиралась путешествовать в Арктику, и не успел он сказать сыну, что им пора идти, как она его тоже заметила и одержимо замахала, словно стараясь выработать руками собственное электричество.
– Привет вам, – произнесла она, щерясь, словно кошка, раздобывшая сливки.
– Хенриэтта, – сказал он, вставая расцеловать ее в обе щеки. – Как приятно вас видеть!
– А это кто? – спросила она, переведя взгляд вниз на Дэниэла, который едва оторвался от мороженого, чтобы глянуть в ответ на нее.
– Это мой сын, – сказал Морис. – Дэниэл.
– Как чарующе! – сказала она. – Я к вам подсяду на несколько минут, если не возражаете, – добавила она и села, не дождавшись ответа. – Мне нужно отдохнуть. День выпал просто кошмарный, издательница прислала мне по электронной почте предлагаемую обложку на “Меня не удовлетворяют мой парень, мое тело и моя карьера”, и та оказалась настолько ужасна, что я дошла до самого центра города, чтобы сообщить ей, что именно я по этому поводу думаю. Возможно, я была несколько менее учтива, чем могла бы, и расстались мы на довольно кислой ноте. Позднее придется обильно извиняться, видимо.
– Ну, я уверен, что вы как-то выкрутитесь, – произнес Морис.
– Какой обворожительный маленький мальчик, – сказала она, чуть улыбнувшись, и протянула руку потрепать Дэниэла по голове, но когда он поднял взгляд и сощурился, испустив горлом тихое рычание, словно загнанный зверек, она передумала и руку поспешно отдернула. – Он на лето с вами остался? – спросила она, и теперь настал черед хмуриться Морису: он не очень понял, к чему она это спросила, но затем сообразил, что она, вероятно, решила, будто сам он в разводе.
– Нет, он живет со мной, – сказал Морис.
– А. А ваша… партнерша? Ваша?..
– Моя жена умерла несколько лет назад, – ответил он – разумеется, без связи с предыдущим, поскольку Идит ни в каких родственных связях с Дэниэлом не состояла, но у него не было намерения вдаваться в тонкости своей жизни с авторессой, которую едва знал и которая притом была ему не очень симпатична.
– Морис, простите меня, – сказала она, понизив голос. – Я и понятия не имела.
– Теперь имеете.
– Это немножко как “Крамер против Крамера”, да? – сказала она.
– Каким же образом?
– Ну, знаете, когда Мерил Стрип уходит от Дастина Хоффмана, а он не знает поначалу, как ему справиться с маленьким мальчиком. Он ужин едва способен приготовить. Но потом между ними налаживается связь, которой не было, когда ребенок родился, и вот Мерил возвращается, а Дастин не желает уступать ей ребенка, и у них происходят ужасающие ссоры.
Морис уставился на нее, не понимая, как у настолько глупого человека издатели могут клянчить что-то для издания.
– Как я уже сказал, моя жена умерла, – спокойно ответил он. – Поэтому не думаю, что она бы в обозримом будущем объявилась вновь и стала требовать прав опеки над ребенком.
– Нет, наверное, – сказала Хенриэтта, которую, судя по виду, не вполне убедило такое развитие дальнейших событий. – О, кстати – собиралась вам сказать. Я продала тот рассказ.
– Какой рассказ?
– От которого вы отказались.
– Я не отказывался от него, Хенриэтта, – сказал он ей со вздохом. – Я просто спасовал на время, поскольку не считал, что он хорошо встанет в наш следующий номер.
– По мне – чистая семантика, а такое вас не достойно. Вы его возненавидели. Просто будьте честны и скажите правду.
“Это одно и то же”, – подумал Морис.
– Ладно, прекрасно, – произнес он, вскидывая ладони. – Вы правы. Мне он не понравился.
Хенриэтта потрясенно откинулась на спинку стула, как будто он наставил на нее пистолет или сообщил, что ее мать от него забеременела.
– Это прозвучало как-то грубовато, нет? – спросила она.
– Ну вы же сами так на этом настаивали, что легче, кажется, было согласиться, чем что-то еще.
– Значит, вы его не возненавидели?
– Не знаю, – произнес он, чуть улыбнувшись. – А вы сами как считаете?
Она уставилась на него так, будто ее разрывало между раздражением и смехом, и наконец поддалась последнему и резко шлепнула его по колену.
– Нельзя бить людей, – сказал Дэниэл, резко выпрямившись.
– Что, прости? – отозвалась она.
– Не бейте людей! – упорствовал мальчик, и Хенриэтта перевела изумленный взгляд с отца на сына.
– Она ничего плохого в виду не имела, – сказал Морис, глядя на Дэниэла. – Но он прав, Хенриэтта, бить людей нельзя. Это некрасиво. Как бы вы отнеслись к тому, если б я вас ударил?
Улыбка теперь стаяла с ее лица. В его тоне ничто не намекало на то, что он шутит. Она ждала, когда он улыбнется и скажет, что просто ее подначивает, но Морис промолчал, лицо его осталось неподвижным, как глыба камня, она слегка вздрогнула и положила обе руки на стол, оттолкнулась от него и встала, словно была чрезмерно тучна и ей требовалась опора.
– Мне лучше пойти, – произнесла она.
– Вообще-то, – сказал Морис, суя руку в сумку и доставая оттуда небольшой фотоаппарат, который всегда носил там с собой, – прежде чем вы уйдете, не могли бы вы оказать мне услугу? У меня не очень много снимков вместе с Дэниэлом. Вы нас не сфотографируете?
Казалось, Хенриэтте просьба эта была немного скучна, но она взяла камеру, а Морис обхватил за плечи сына, который все еще не отрывался от своего лакомства. И как только она попросила их улыбнуться, Морис слегка толкнул голову сына, и тот макнул кончик носа в рожок, измазав его ванильным мороженым, – и оба, отец с сыном, расхохотались.
– Спасибо, – сказал он, когда Хенриэтта вернула ему фотоаппарат и кратко чмокнула его в щеку, после чего двинулась своим путем.
– Мне она не понравилась, – сказал Дэниэл, когда она ушла, и Морис только пожал плечами.
– Мне она и самому не слишком-то нравится, – сказал он. – А чего тебе сейчас вообще хочется? Мы б могли сходить в кино, если желаешь.
– Давай просто пойдем домой, – ответил Дэниэл, качая головой. – Я хочу новую книжку почитать.
– На такой ответ я и рассчитывал, – сказал Морис, вставая и беря сына за руку, когда они пошли прочь из парка. – Меня ждут двадцать рассказов, и пора бы уже к ним приступить, если собираюсь прикинуть, о чем будет мой следующий роман.
Часть третья
Чужие истории
Пьянство – это самоубийство на время.
Бертран Расселл[62]
1. “Корона”, Брюэр-Стрит
Хотя ни с кем из них я даже ни разу не поздоровался, большинство выпивох в “Короне” я уже знал в лицо и за годы присвоил каждому имя. В конце барной стойки, вечно занятый играми на своем “айпаде”, сидел Спенсер Трейси – я звал его так из-за его жуткого сходства с актером. За столиком у окна располагался Профессор Слив[63] – высокий пожилой человек в лиловом свитере с горлом, пивший сидр пинтами и перебиравший целый ворох газет, при этом он качал головой и бормотал себе под нос непристойности. Миссис Тэтчер занимала столик ближе всего к уборным – похоже, у нее что-то не в порядке было с мочевым пузырем, поскольку дамскую она посещала каждые минут двадцать. Правда, бывшего премьер-министра она не напоминала ничем, но ее звали Мэгги – я слышал, как к ней так обращался бармен, и она как-то преобразовалась у меня в голове в Миссис Т. Она тянула из своих стаканов подолгу и обычно держалась наособицу, хотя временами появлялась с очкастым лысоватым господином – я звал его Денисом – и бесстыже лизалась с ним. Наблюдать за этим было тошнотворно.
Были там, конечно, и другие – несколько завсегдатаев и множество захожих. Временами – рабочие сцены из окружающих театров да небольшая команда из местного книжного, четверо или пятеро. Время от времени я видел юного мальчика – вероятно, студента: он часа два тянул одну пинту, читая что-нибудь из Шедевров Литературы. Я видел, как он справился с “Анной Карениной”, “Моби Диком”, “Преступлением и наказанием”. Обычно – дешевые издания в бумажных обложках. Несколькими месяцами ранее я смотрел, как он раскрывает на первых страницах “Воспитание чувств”[64] в серии “Классика «Пингвина»” – издание, к которому я когда-то писал предисловие; эти шесть-семь страниц он пролистнул, не читая. Поначалу я оскорбился – то предисловие было в числе моих последних изданных работ, – но затем вспомнил, что и сам я предисловий никогда не читал, поэтому что ж его за это винить.
Мне было интересно, заметил ли кто-нибудь из посетителей “Короны” и меня, а если да, то не задумались ли они, кто я такой или что меня сюда привело. Долго меня не покидала фантазия, что кто-нибудь из них меня об этом спросит, и для такого случая я уже заготовил ответ, семь простых слов, что подводили итог моему прошлому, настоящему и, как я полагал, тому, что станем моим будущим:
Раньше я был писателем, а теперь пьянчуга.
Вероятно, признаваться в этом стыдно, но факты обойти просто невозможно. Я не считал себя алкоголиком, хотя врач, вероятно, с этим бы поспорил. Если я им и был, то алкоголиком функционирующим, а это уж точно лучший из возможных вариантов. Когда я впервые вернулся в Лондон четыре года назад и поселился в гостинице, где и оставался, покуда не нашел себе более постоянного жилья, более конструктивного способа провести день я измыслить не смог и потому забрел в бар, где надрался вдребезги и далее из такого состояния уже не выходил.
Оказалось очень кстати, конечно, что деньги у меня водились. За годы я заработал приличное их количество – авансы за книги, авторские гонорары, плата за выступления и заказные статьи, – а когда я продал “Разсказъ”, журнал, который основал в Нью-Йорке, он был на вершине своей влиятельности. Семизначная сумма, поступившая мне от либеральной медиакорпорации, стала чудесным сюрпризом в мире, где литературу, похоже, ценят все меньше и меньше. Несколько месяцев спустя, выдохшись от гостиничного существования, я приобрел удобный дом в пешем доступе от Гайд-парка и планировал жить в нем, покуда мир не придет в себя и заново меня не откроет.
Меня, конечно, тянуло написать новый роман, вернуться в игру, но вновь подняла голову старая змея, что портила мне жизнь с ранней юности. Я менял города, слои общества и ежедневный распорядок в тщетной надежде, что это породит хороший замысел, но ничего в голову не приходило. Мои творческие способности от спячки не пробудились. Я написал книгу, про которую даже сам мог сказать, что она безнадежна, и мой издатель ее отверг при встрече лицом к лицу, в высшей степени неприятной, и в ходе ее я, вероятно, держался так, как не подобает человеку с моими достижениями. Прежде чем выбежать из кабинета в порыве раздражения, однако, я объявил, что от меня и раньше отказывались, а я вновь ворвался на сцену с “Соплеменником”, поэтому он всего-навсего повторяет ошибку Руфэса Шокросса, сделанную двадцать лет назад, и об этом своем подражании он наверняка однажды пожалеет. Вскоре после этого я начал еще одну книгу, но где-то к сотой странице понял, что это скорее снотворное, чем роман, и быстро его бросил. Некоторое время боялся, что мне конец. Величайший писатель своего поколения – и застрял ввиду отсутствия оригинальных замыслов. Вообще-то надо было крепче верить в себя. Если я даже больше ничему и не научился после того, как в конце 1980-х уехал из Йоркшира, то уж привычка пресловутого кота всегда приземляться на лапы у меня выработалась.
У меня сложился распорядок дня, и я следовал ему неукоснительно. Поднявшись каждый день часов в девять, я двигался к Бейсуотер-роуд, входил в Гайд-парк и с хорошей скоростью двигался к Кенсингтонскому дворцу, цепко поглядывая, не повстречается ли мне кто из королевских особ помельче, затем прогуливался назад к Серпантину, затем в Уголок ораторов и, наконец, опять домой. То была хорошая разминка часа на полтора или около того, и в погожий день я наполнял себе легкие и чуть ли не радовался тому, что жив. Я брился и принимал душ и со всем тщанием одевался, поскольку, хоть я и совершенно доволен быть пьянчугой, выглядеть голодранцем я не желаю. Никогда, в конце концов, не знаешь, с кем можешь столкнуться. После этого я забирал свой ноутбук и книгу, которую читал, и уходил из дому на весь день.
Неделя моя следовала простому, но раз и навсегда установленному распорядку. Хотя пил я каждый день, мне не нравилась мысль, что меня сочтут “завсегдатаем”, – и впрямь, в свой первый год я перестал частить в два паба, заменив их двумя другими из-за возросшей фамильярности персонала, – и потому у меня было семь баров, по одному на каждый день недели, а это означало, что в каждый я заглядывал достаточно редко, чтобы не переходить на “ты” ни с кем, но и достаточно часто, чтобы уютно в них себя чувствовать. Выбрал я Уэст-Энд потому, что знал: в этой части Лондона полно туристов и покупателей, и я навсегда останусь здесь лишь еще одним лицом в толпе. А к тому же от того места, где я жил, до Пиккадилли-Сёркус было рукой подать по Трубе, а уж оттуда можно было быстро дойти до дежурного прибежища того дня.
Поначалу в “Корону” на Брюэр-стрит я ходил каждый понедельник. Паб располагался на участке улицы, который раньше занимала “Комната Хикфорда” – концертный зал, в котором на фортепиано играл девятилетний Моцарт. Я неизменно предпочитал место в углу, поскольку – хоть у меня и не было внятной причины в это верить – мне нравилось думать, будто именно там сидел юный Вольфганг и играл свои менуэты и аллегро, которые сочинил в детстве, публика слушала его в изумлении перед юным дарованием, а его отец Леопольд наблюдал из угла, подсчитывая свои денежки.
“Корона” в покое своем стала мне добрым другом. Персонал за стойкой приходил и уходил, их гораздо больше интересовало общение с незнакомыми людьми через свои смартфоны, нежели беседы с настоящим человеком у стойки, что меня совершенно устраивало. Я подозревал, что ни один из них не помнит меня по предыдущему понедельнику, а если и запоминали, то мое присутствие ничего для них не значило. Я их не беспокоил, и они не беспокоили меня. Подтверждением этому наверняка служило то, что от недели к неделе они не запоминали, что я пью, и это мне очень нравилось. Единственная фраза, которая выгнала бы меня из любого паба навсегда, была бы: “Вам обычного, сэр?”
Мой ежедневный распорядок никогда не менялся, не изменялись и тонкости, лежавшие в сердцевине каждого расписания пития. Вино я никогда особо не употреблял, винограду предпочитал зерно, и потому, начиная ровно в восемь минут третьего, я выпивал четыре пинты лагера и два двойных виски. Обычно это занимало часа три, а затем, после пяти, я приобщался еще к трем пинтам, за которыми следовал односолодовый. В семь я брал “Бейлиз” с тремя кубиками льда, и к половине восьмого мой день заканчивался: я добирался до Пиккадилли-Сёркус, Трубой ехал домой, куда заказывал какую-нибудь еду, немного съедал и отправлялся на боковую. Временами меня мучили дурные сны, но чаще я спал сном праведника.
Что же я делал, пока пил? Начинал с того, что раскрывал свой лэптоп и читал новостные сайты, за ними следовали литературные страницы, я просматривал все книжные рецензии и интервью авторов, какие мог найти, ища ключи, что помогли бы мне ответить на самый скучный, но важный вопрос из всех: Откуда вы черпаете свои замыслы? У меня стояли закладки на всех разделах культуры всех основных газет, и я, стараясь понять чужие секреты, считал своим долгом изучать каждую тенденцию, каждый бестселлер и каждое слово мудрости, что прилетали ко мне. И после, когда все это в себя впитывал, я немного читал, посвящая себя исключительно современной прозе. Раз в несколько недель я заходил в книжный пополнить запасы, и хотя секция новинок приводила меня в ярость, потому что сам я ничего не мог ей предложить, у меня в уме не возникало никаких сомнений, что вскоре я вновь займу причитающееся мне в ней место.
Себя я всегда посвящал исключительно молодым писателям – еще со своего первого приезда в Нью-Йорк, когда основал “Разсказъ” и три или четыре раза в неделю ходил на вечеринки, удостоверяясь, что знаком с работами моих сверстников, чтоб наравне со всеми поддерживать беседу. У меня имелось мнение о них всех, и я бывал счастлив свободно этим мнением делиться – бывал в восторге, если мне время от времени удавалось вызвать кривотолки каким-нибудь хорошо продуманным критическим замечанием, которое, как я потом невинно утверждал, вырвано из контекста, если я в следующий раз встречался с обсуждаемым писателем.
– Это же СМИ, дорогой мой, – говорил я, подаваясь поближе к уху собеседника. – Вы ведь знаете, как в них все устроено. Ни слова нельзя сказать, чтобы его не исказили.
И мне по большей части верили, поскольку я знал их, а они знали меня, да и вообще мы все тут одним делом заняты. Мы вместе выпивали, без счета грызлись, мирились, делали вид, будто нам в радость успехи друг друга, а провалам друг друга мы сочувствуем. Имело значение лишь то, что имел значение я сам, главное было – чтобы меня принимали всерьез.
Однако теперь, пока я сидел в пабе, утомившись читать, мне не оставалось ничего, лишь открыть текстовый файл у себя в ноутбуке и пялиться в его обличительную пустоту, а самому напиваться все больше и больше. Но, к моей вящей досаде, ни разу пальцы мои не коснулись клавиатуры ни ради чего, помимо слов “Глава первая” наверху страницы. Проще слов не придумаешь – но они самые пугающие.
Именно в понедельник после обеда, в “Короне”, в самый последний день апреля – так совпало, что это был мой день рождения, – я прочел письмо Тео Филда и увидел возможность оставить позади это свое будничное существование и вернуться к той жизни, что больше всего меня устраивала. День мой протекал своим обычным манером, и я наслаждался третьей пинтой, пялясь в пустой экран, когда вспомнил про конверт, прибывший ко мне утром от моего литературного агента, – подарок слишком уж редкий в те дни. Я кинул его в сумку, выходя из дому, а теперь достал, вскрыл, и на меня тут же произвело впечатление качество почтовой бумаги, какой воспользовался автор письма, не говоря уже о том, что он не почел за труд написать его от руки, а не отправлять электронной почтой. Старомодно, да, но я это оценил.
Уважаемый мистер Свифт, [начиналось оно]
Простите меня за непрошеную эту депешу, но я пишу Вам как большой поклонник Ваших романов. Помню, еще мальчиком прочел Ваших “Двух немцев”, и этот роман разжег во мне искру интереса к войне, который не погас и по сей день. Думаю, ни один роман, чье время действия – те годы, не тронул меня так сильно, как Ваш. “Соплеменник”, “Брешь” и “Сломленные” – среди моих любимых произведений современной литературы, но самый преданный я поклонник “Дома на дереве”: для меня эта книга – недооцененная классика. В настоящее время я студент Университета Лондона, где последний год доучиваюсь на факультете английского языка, и я надеюсь сделать Вашу работу темой своего выпускного диплома, хотя лелею дерзкую мечту еще и превратить свою дипломную работу в полноценную книгу. Для меня Вы – прекраснейший британский писатель своего поколения. Уж простите мне лесть, диапазон Ваших работ настолько необычаен, что мне отчего-то кажется поразительным, как могли они все зародиться в одном уме. Но таков Ваш гений, я полагаю. Удивлять читателя каждым своим новым романом.
Мне хотелось бы узнать, нельзя ли с Вами как-нибудь встретиться и узнать чуть больше о Вашей работе и Вашей жизни, чтобы лучше обосновать мою дипломную работу. Мне важно написать нечто честное и исключительное, поскольку мое сокровенное желание – сделаться литературным биографом, и это станет моей первой попыткой выковать тропу к такой карьере. Мой отец, редактор в “Рэндом-Хаус”, в этом отношении меня очень поддерживает. (Я не пишу художественную литературу, как Вы с удовольствием можете узнать, и никаких честолюбивых замыслов в этом направлении у меня нет!) Как бы то ни было, я предполагаю, что в настоящее время Вы работаете над новым романом и свободного времени у Вас очень мало, но я был бы благодарен, если бы Вы смогли все же однажды немного его уделить мне. Это будет значить жуть как много.
Искренне Ваш,Тео Филд
Прочтя письмо, я потянулся к пинте и заметил, что рука у меня немного дрожит, поэтому я вернул стакан на стол и на миг прикрыл глаза, медленно и глубоко дыша носом, – этому способу меня когда-то научили, и он в такие мгновения меня сильно выручал. Я ощущал подле себя Дэниэла в тот миг, едва ли не чувствовал его руку в своей, а голос его шептал мне на ухо тем укоризненным тоном, какой у него выработался под конец. Он велел мне выбросить письмо и оставить этого парнишку в покое: тот всего-навсего невинный студент, который хочет только встать на ноги, – и, чтобы вытеснить Дэниэла, мне нужно куда-нибудь переместиться. И поэтому я добрался до мужской уборной, где встал перед раковиной – глаза прижмурены, руки прижаты к холодному фаянсу – и выждал минуту-две, а потом плеснул себе в лицо холодной водой и уставился на собственное отражение в зеркале, не уверенный, узнаю ли я теперь себя вообще.
Дома я редко удосуживался смотреть в зеркала, но здесь, в этой узенькой уборной с мигающим тусклым неоновым светом, я видел, насколько изменилась у меня внешность за последние годы. Всю свою жизнь я был хорош собой. Фактом этим я, в общем, не гордился, но таков тем не менее он был, и я это знал с тринадцати или четырнадцати лет. Что женщин, что мужчин тянуло ко мне с моей ранней юности, и я сознавал власть, какую имею над ними, – эксплуатировать ее всегда было очень легко. Несколько человек влюбились в меня. Одна вышла за меня замуж.
С тех пор я давно уже понял, однако, что отличаюсь от других мужчин тем, что у меня нет особого желания к чужим телам, и что какой бы там инстинкт ни тянул людей к спальне, мне он отчего-то безразличен. Благословение это или проклятие, понять трудно, но я подозреваю, что все же первое. Я видел, как жизни стольких людей погублены неудачными любовными романами или безответными страстями, и потому всегда ощущал, что мне более-менее повезло: я оставался по сути своей безмятежен. С чего бы кому-то вообще хотеть становиться частью такой катастрофической драмы, в конце-то концов? Много лет минуло с тех пор, как я упивался романтической встречей или даже стремился к чему-то подобному. Пока я жил в Нью-Йорке, там было множество людей, выказывавших ко мне интерес, но ни на один их аванс я не откликнулся.
А вот теперь, глядя на собственное отражение, я задался вопросом, выпадет ли мне когда-нибудь возможность вновь отвергнуть чьи-либо авансы. Волосы у меня уже седели, а голубые глаза, что некогда сияли так ярко, потускнели. Но хуже всего дело обстояло с кожей, она теперь выглядела серой, ее всю пронизали красные капилляры, вероятно – от злоупотребления алкоголем. Я глянул на свои руки, которые немалую часть моей жизни метались по клавишам. Прежде руки были работниками лощеными, лишь намек на синюю вену пробегал от запястья к среднему пальцу, – теперь же кожа туго натянулась и пальцы выглядели костлявыми, ногти щербаты, от кутикул расползались крупные полукружья, словно медленно взрывающиеся планеты. Я старел, это было ясно, – и старел не изящно.
Не торчать же здесь вечно, разглядывая эти руины, а потому через некоторое время я отвлекся, вымыл руки, вернулся на свое место и снова перечитал письмо Тео Филда – на самом деле несколько раз. Помимо лести и елейных замечаний в нем содержалась стержневая мысль: он желал обо мне писать. Всего лишь диплом, да, но он упомянул о том, что хотел бы сочинить и литературную биографию, да и книгу выпустить. И тот лакомый кусочек, что он вбросил мимоходом, упомянув, что его отец работает в “Рэндом-Хаус”! Конечно, наивный мальчик намеревался произвести на меня впечатление своими регалиями, и это ему удалось – я наверняка мог бы, когда придет час, воспользоваться его семейными связями к своей вящей выгоде. Критическое исследование несомненно подкрепило бы мою увядающую репутацию, а в мальчике этом и его вопросах могло бы оказаться нечто такое, что вновь разожгло бы во мне творческую искру. И затем – роман. Тропа обратно к славе была так изумительно проста.
После смерти Дэниэла на меня, что вполне естественно, в издательских кругах излили массу сочувствия, но оно не вполне возбудило такой интерес к моему творчеству, на какой я надеялся. Именно об этом моему редактору достало наглости упомянуть, когда он отказывался от книги, которую я написал сразу после того несчастного случая.
– Учитывая все, что вам выпало пережить, Морис, – сказал он мне в тот день, пока мы сидели у него в кабинете, – мне бы не хотелось ничего больше, чем издать ваш новый роман. И разумеется, с точки зрения рекламы… ну, я надеюсь, вы не воспримете это неправильно, но сейчас к вам относятся чрезвычайно благожелательно, и СМИ из штанов выпрыгнут, лишь бы взять у вас интервь. Но такое должно произойти с правильной книгой, а это… ну, очень не хочется говорить ничего подобного, но она попросту не такова. Она хорошо написана, конечно, однако сам сюжет…
Я ощущал, как у меня внутри нарастает ярость, пока вспоминал тот день – то, как не дали ходу моему несгибаемому устремлению, – и вернулся к письму Тео один последний раз; и сам себе улыбнулся, читая его.
Поднял крышку ноутбука и принялся печатать, тщательно подбирая слова для ответа. И впрямь можно было сказать, что над одной фразой я трудился прилежнее, чем над чем угодно за многие последние годы, и в смысле слов, которые я употребил, и в смысле неупотребленных.
Уважаемый Тео,
Я буду счастлив повстречаться с Вами во вторник, 8 мая, в 3 часа дня, в пабе “Голова королевы” на Денмен-стрит.
ВашМорис Свифт
В тот вечер я лег спать, стараясь не думать о своем будущем биографе или своем потерянном сыне, но оба они застряли у меня в мыслях – две стороны одной монеты, которую можно было бы подбросить в воздух, и она бы приземлилась не одной стороной, так другой, – и я обнаружил, что мечусь внутри между воодушевлением и скорбью, и эта кошмарная мука не отступала от меня, спал ли я или бодрствовал, трезв был или пьян, писал или не писал. А думая про Дэниэла, я спрашивал себя, одобрил бы он то, что я намеревался предпринять, – но при этом упорствовал в мысли, что наверняка бы одобрил, несмотря на его раздражающую и детскую веру в нравственные абсолюты. Ибо он любил меня и я был ему хорошим, хоть и небезупречным отцом почти что до самого конца. Чего бы еще он хотел для меня, если не счастья? Иначе зачем же все это было?
2. “Голова королевы”, Денмен-стрит
“Голова королевы” всегда была любимым из моих еженедельных пабов. Мне нравятся стеновые панели из темного дерева, причудливая люстра, зеркала, так долго отражавшие жизни здешних посетителей. Идеальное место для нашей первой встречи с Тео, и через восемь дней после того, как я получил его письмо с положительным откликом на мое исходное, я сидел в стенах этого заведения, рьяно дожидаясь начала следующего этапа моей писательской жизни.
В тот день я вышел из дому рано, желая подкрепить себя парой порций до появления моего визави. Почти всю последнюю неделю я думал о книге, которую вскоре начну, и ощущал воодушевление, какое прежде испытывал в своей жизни всего дважды. Первый раз случился в тот день в Риме, много лет назад, когда этот глупец Эрих Акерманн начал рассказывать мне о своем одностороннем любовном романе с несчастным Оскаром Гёттом. Я знал, что в этом есть сюжет, – если только мне удастся нащупать, каким способом выудить этот сюжет из его объятой ужасом памяти. В конечном счете оказалось это не так-то и сложно. Мне пришлось лишь улыбаться, несколько раз потянуться на стуле так, чтобы он успел углядеть мой плоский мускулистый живот, – и нелепый старый педик стал глиной в моих руках. Не самый мой блистательный миг, я знаю, но он едва ли сравним в злонамеренности с тем, что натворил сам Акерманн.
Второй случай выдался тем дождливым днем в Норидже, когда чисто от скуки я включил компьютер Идит и открыл файл, озаглавленный “КНИГА 2”, – и начал читать документ, содержавшийся в нем, и тут же почувствовал, что написала она нечто необычайное. То был роман, достойный меня, я это знал, – а не ее. Ей наплевать было на славу или бессмертие – ну и ладно, ибо ни то ни другое суждено ей не было. Помню ужас, какой я ощутил, когда она предложила нам остаться в Норидже до издания ее второго романа, а не возвращаться в Лондон и вновь вступать в тамошний литературный мир. Мне вообще представлялось диким, что она способна такое допустить. Странная женщина, если оглянуться в прошлое. Но, видимо, о мертвых все же не стоит скверно отзываться. У нее имелось и множество прекрасных свойств, вот только честолюбие в их число не входило.
А с тех пор – ничего, даже те романы, что я мастерил из работ, отвергнутых “Разсказом”, не разжигали во мне такой же интерес, как письмо Тео Филда. Мне нужно было только, чтобы он про меня написал, завершил свою дипломную работу, издал книгу – и у меня тогда появится оперативный простор еще на несколько лет, покуда я не найду историю, которую можно будет рассказать.
Прибыл он ровно в три часа пополудни, и я спросил себя, не расхаживал ли он взад-вперед по мостовой снаружи, встревоженно поглядывая на часы, пока не пробьет назначенный час, не желая являться слишком рано. У меня и прежде бывали подобные встречи с молодыми честолюбцами, каждый не отрывал взоров от своего главного шанса и не желал говорить и делать чего бы то ни было, что могло бы уничтожить их возможность.
Впрочем, как только я его увидел, – и явно было, что это он, и по возрасту, и по тому, как он оглядывал бар, прежде чем засек меня, – именно я поймал себя на том, что обескуражен, ибо, к моему вящему удивлению и тревоге, он обладал поразительным сходством с Дэниэлом. Такая же шапка густых светлых волос, хотя у него они, совершенно очевидно, крашеные, и те же очки без оправы. Бледная кожа – похоже, на ней легко остаются синяки. Миловидный – определенно. Да, он был лет на семь-восемь старше моего сына, когда тот умер, но я теперь словно смотрел на мальчика, каким мог бы стать Дэниэл, если б так деятельно не совал нос не в свои дела. И пока он пробирался к моему столику, я собрался с силами и втянул себя из прошлого, думать о котором у меня не было никакого желания, в настоящее.
– Мистер Свифт, – произнес он, встав передо мной и протягивая руку. – Я Тео. Тео Филд.
Я встал и неловко поздоровался с ним. На безымянном пальце правой руки он носил кольцо – тонкую серебряную полоску; ту же манеру завел себе и мой сын в последние месяцы своей жизни. Кольцо себе он купил на уличном рынке, и я, хоть и считал такое украшение нелепым на ребенке его возраста, принял это за признак грядущего развития от мальчика к подростку – и ни за что не стал бы высмеивать его первую попытку упрочить собственную индивидуальность. В итоге я гордился тем, что отец я снисходительный.
– Тео, – произнес я, стараясь собраться с мыслями. – Конечно. Приятно познакомиться с вами. И прошу вас, не стоит так формально. Зовите меня Морисом.
– Благодарю вас, – ответил он, садясь. – Очень щедро с вашей стороны выделить мне время. Я действительно это очень ценю.
Заказал он то же, что и я, – пинту лагера, и я протолкался через зал, где, ожидая, покуда нам нальют, получил возможность собраться с мыслями. Глупо же, говорил я себе, так полошиться. В конце концов, такова типовая внешность у мальчиков его возраста, а если он наводит меня на воспоминания о моем покойном сыне, так это, вероятно, поможет выстроить между нами связь. В подходящий момент я ему даже об этом и скажу, глядишь.
– Будем здоровы, – сказал я, снова садясь, и мы сдвинули стаканы.
– Подумать только – я сижу и пью пиво с Морисом Свифтом, – ответил он, качая головой и улыбаясь.
– Меня просто удивляет, что такому молодому человеку, как вы, вообще известно, кто я такой, – сказал я. – Или что вы меня узнаете при встрече. В последние годы я держусь более-менее в тени.
– Конечно, я бы вас узнал, – ответил он. – Я же читатель. Запойный. Всегда им был.
– Таковы очень немногие.
– Очень немногих интересует искусство, – произнес он, воскрешая во мне память о полузабытом разговоре много лет назад. Что-то подобное я сказал как-то раз Эриху, нет? Или он мне это сказал? С возрастом прошлое уже начало немного путаться, и за давностью лет теперь не всегда легко отделить голоса друг от друга.
– Так и есть, – сказал ему я, отстраняясь от прожитого. – Но отсутствие аудитории никогда не должно служить помехой настоящему художнику.
– Книги были моей страстью с самого детства. Дядя моего отца сам пописывал немного, а папа всегда работал в книгоиздании. Полагаю, это, должно быть, у меня где-то в крови.
– Да, вы упоминали о нем в письме, – сказал я. – “Рэндом-Хаус”, так? Он там редактор?
– Все верно./p>
– Художка или нет?
– Художка.
Я улыбнулся. Идеально.
– Именно поэтому, вероятно, мне и захотелось изучать английский в университете. Ваши книги я открыл для себя, когда мне было всего лет тринадцать-четырнадцать, и они произвели на меня громадное впечатление.
– Рановато для моих книг, – сказал я.
– Ну, из детских я вырос очень быстро, – ответил он. – Диккенса читал в десять. Книги про сироток преимущественно.
– Этому была какая-то конкретная причина? – спросил я.
– Нет, у меня было очень счастливое детство. Мне просто нравились книги о тех детях, которые живут на свете сами по себе. И до сих пор нравятся.
– Ладно, – сказал я. – А ваш курс вам по душе?
– Весьма, – с энтузиазмом ответил он. – Мне нравится исследовать писательские жизни. Стараться установить связи между их произведениями и тем, что в то время происходило в мире. Иногда такого очень мало, но гораздо чаще этих связей громадное количество, намеренны они или же нет. Вот что меня всегда завораживало в ваших романах.
– Как это? – спросил я.
– Ну, в “Двух немцах” вас нет вообще, но там, конечно, довольно много чего основано на Эрихе Акерманне…
– Лишь отчасти, – сказал я; старая рана чуть приоткрылась. Я терпеть не мог, когда люди рассматривали мой дебют в таких примитивных понятиях. В конце-то концов, я написал эту книгу. Каждое слово на каждой странице было моим. – Я просто взял то, что он мне рассказывал, и…
– Нет, это мне известно, – ответил он, перебив меня. – Но требуется много мастерства на то, чтобы взять чью-нибудь историю и выстроить из нее что-то. Я имею в виду, что там нет ничего такого, что отражало бы вашу жизнь, – только его. В “Доме на дереве” есть, я думаю, а вот в “Соплеменнике” нет. Как и в двух последующих романах.
– С этим я б согласился, – произнес я, впечатленный тем, насколько он проницателен. Что ни говори, “Дом на дереве” остался единственным моим изданным романом, который был по сути своей полностью моим, поэтому естественно, что мальчик заметил в нем нечто личное.
– А потом, с “Брешью” и “Сломленными”…
– Вы пишете диплом? – спросил я, перебив его. – Обо мне? Верно?
– Таков план, – ответил он, кивнув. – Я уже давно над ним работаю. Анализирую каждый роман и стараюсь выстроить связи между ними.
– Это лестно, – сказал я. – Не думал, что окажусь в университетской программе.
– Ну так вас в ней и нет, – ответил он как-то резковато, мне показалось. – Это область моих частных исследований.
– О, – сказал я, развеселившись от собственного себялюбия. – Полагаю тогда, из моего поколения в ней никого и нет пока.
– Один-два есть, – сказал он.
Я примолк и отхлебнул пива из стакана.
– Вот как? – спросил я. – И кто же?
Он назвал несколько человек, большинство – не намного старше или младше меня. Упомянул и Дагласа Шёрмена, обошедшего меня с Премией в тот год, когда в короткий список попал “Соплеменник”, и я ощутил легкий пинок себе в солнечное сплетение.
– Эту знаю, – сказал я, когда он упомянул одну романистку, которую я особенно презирал за то, что она сделала головокружительную карьеру за последнее десятилетие или около того; писала она в самом деле интересные романы. – Ну или знал, по крайней мере.
– Правда? – переспросил он, вытаращившись на меня.
– Да, мы вместе читали много раз. На фестивалях, знаете. – Это неправда. Читали мы с нею всего лишь раз, но я отчего-то ощущал труднообъяснимое желание пустить мальчику пыль в глаза.
– И как она?
– О, она ужасна, – ответил я и не сходя с места изобрел историю про то, как она нагрубила каким-то юным помощникам на фестивале – довела юношу, едва выросшего из коротких штанишек, до слез за то, что он принес ей красного вина, а не белого.
– Вот те на, – произнес Тео. – А раньше мне ее произведения очень нравились.
– Ну, ими по-прежнему можно наслаждаться, – отметил я, толком и не понимая, чего ради во мне вспыхнула такая нужда принижать писательницу, которая никогда мне не сказала и не сделала ничего дурного. – Лишь одно то, что она не очень приятный человек, не отменяет ценности ее книг.
– Наверное, – сказал он и скривился. – Но когда я слышу такие истории, мне после них хочется только одного – никогда больше не читать этого человека. Не стоит встречаться со своими героями лицом к лицу, не так ли? Не то чтоб я с нею встречался, конечно, но вы же меня понимаете. Они вас всегда подведут.
– Надеюсь, что я – нет, – сказал я. – А студенческая жизнь вам подходит?
– Сейчас да, – ответил он, кивая и делая глоток из бокала. – Мне нравится учиться. Мне нравятся обсуждения, какие у нас возникают. И мы на курсе довольно неплохо ладим.
– И все у вас там желают стать писателями? – спросил я.
– Кое-кто – да, – сообщил он мне. – Некоторые просто заполняют несколько лет, пока не придумают, что делать в жизни дальше.
– А вы? – спросил я. – Я знаю, вы говорили, что не хотите писать романы, но я, видимо, отнесся к этому слишком скептично.
– Я правда не хочу, – сказал он. – И никогда не хотел. Я люблю художественную литературу, но у меня не так устроен мозг, чтоб создавать свою. То есть я довольно неплохо умею писать, кажется. Но только сочинения и что-то им подобное. Публицистику. Я б никогда не сумел сочинить рассказ или роман. Мне бы нипочем не удалось изобрести сюжет, понимаете? Таким даром меня просто не наделили.
– Ну, всегда же есть способы это обойти, само собой, – тихо сказал я, оглянувшись, когда девушка за стойкой бара уронила стакан и он разбился об пол, на что сидевшие поблизости откликнулись неизбежными воплями и аплодисментами.
– В смысле, было б здорово стать писателем, – продолжал он, пропустив мимо ушей мое замечание, и я удивился, что он-то к бару не обернулся. Мне всегда казалось, что это такой павловский рефлекс – оборачиваться на любой громкий шум, но нет: Тео, казалось, больше интересовала наша беседа, нежели происходившее вокруг. – Но если у вас нет воображения, нет смысла и пытаться, разве нет? А если совсем уж честно, у меня особого воображения не было никогда.
– Многие современные романы бессюжетны, – сказал ему я, толком даже не уверенный, так ли это на самом деле. – Я тут недавно был в одном книжном, и там в рубрикаторе значилась “бессюжетная проза”.
– Меня такое не интересует, – сказал он.
– Вам не нравятся эксперименты?
– Наверное, у меня такое чувство, будто эти книги плохо выдерживают проверку временем, – сказал он, хорошенько обдумав ответ. – Что кажется причудливым или необычайным сегодня, нередко видится нелепым и даже постыдным несколько лет спустя. Нескончаемые потоки сознания. Страницы и страницы чепухи, призванные обмануть людей – заставить их думать, будто ты эдакий гений, потому что не расставляешь слова в должном порядке или пишешь их неправильно. Не по мне такое, никуда не денешься. Легко признаюсь, что мне нравятся традиционные романы. Знаете, с сюжетом. И с персонажами. И хорошо написанные.
– Но карьеру свою вы надеетесь построить на биографиях?
– Так и есть, – ухмыльнувшись, ответил он. У него была приятная улыбка. Совершенно ровные белые зубы. Я вообразил, что существует много девушек – да и юношей тоже, – кому хотелось бы его поцеловать.
– А сколько вам лет, кстати? – спросил я.
– Двадцать, – ответил он и тут же, не спросив, хочу ли я повторить, встал, сходил к бару, взял еще две пинты и принес их обратно к нашему столику. Я быстро дохлебал первую и принялся за вторую. Вкус был чудесен. Тело мое просыпалось по мере того, как в его кровоток поступал алкоголь, – достославное ощущение благополучия, какое всегда включается где-то на этом вот рубеже.
– Когда я был примерно в вашем возрасте, – сказал ему я, подаваясь вперед, ближе к нему, и насколько близко бы я к нему ни придвигался, он от меня не отстранялся, – от жизни мне хотелось только двух вещей. Первое – стать издаваемым романистом, и второе – стать отцом. И разумеется, я должен был уехать из дома, чтобы рано или поздно произошло и то и другое. Моих родителей книги совершенно не интересовали. С той стороны меня совсем никак не поддерживали, мое воображение ничего не возбуждало.
– И куда же вы отправились? – спросил он, вытаскивая из сумки блокнот и начиная в нем что-то корябать. “Стало быть, ты начал, – подумал я, улыбнувшись сам себе. – Ну, я тоже”.
– В Германию, – ответил я. – А если точнее – в Берлин. В то время он еще назывался Западным Берлином. Это, конечно, случилось еще до того, как рухнула Стена. Устроился официантом в гостиницу “Савой” на Фазаненштрассе. А когда не работал там – писал.
– Там вы и написали “Двух немцев”? – спросил он.
– Отчасти, – ответил я. – Там роман, разумеется, зародился.
– Это такая интересная книжка.
– Спасибо.
– История любви просто душераздирающая. А вам кто-нибудь разбил сердце, когда вам было столько же лет? История же развилась оттуда?
– Никто и никогда мне сердца не разбивал, – ответил я, качая головой. – Никому б это и не удалось. Запомните накрепко – писатель так работает. Пользуется своим воображением. Пытается понять, каково быть живым в тот миг, что никогда не существовал, с тем человеком, который никогда не жил, произносить слова, которые никогда не говорились вслух.
– Ну, вы сделали это с таким сопереживанием, – сказал он. – Самое забавное – и, возможно, это с моей стороны неправильно, – но я всегда немного жалел Эриха Акерманна.
– Правда? – спросил я. – Почему это?
– Потому что он был всего лишь мальчишкой, – ответил он. – И впервые влюбился. Не говоря уже о том, что влюбился в парня, а это только все усложнило. Особенно в ту пору. И тогда еще никто не знал, чем станут нацисты. Но от этого книга только интереснее. Если пытаешься понять, злодей он по-настоящему или просто был юн и запутался.
Я кивнул и постарался не выказать скуку. Столько времени в своей жизни я уже провел, разговаривая про “Двух немцев”, что уже оправданно утомился. Книга даже не казалась теперь вышедшей из-под моего пера. После издания она быстро зажила собственной жизнью. Я, конечно, продолжал и дальше ею гордиться, но она, казалось, существовала сейчас на некотором расстоянии от меня. Я в ней себя теперь едва ли признавал, пусть даже она и дала мне ту жизнь, какой мне всегда хотелось.
– Хотя в какой-то своей части вы наверняка до сих пор не понимаете, заслужил ли он то, что вы с ним сделали, – сказал Тео. Его реплика дошла до меня очень не сразу, поскольку я едва ли слушал, что он там болбочет без умолку. Просто пялился на него, впитывая это знакомое, но не вполне узнаваемое лицо. Это правда – у него не было скул, какие выступали у Дэниэла, лицо несколько круглее, такое скуластым все же не назовешь, но, за исключением этого, сходство между мальчиком и моим сыном было просто поразительным.
– Что такое? – переспросил я, резко возвращаясь в настоящее, не уверенный, что расслышал его правильно. Не мог же он сказать что-то настолько дерзкое, верно?
– Я спросил, не хотите ли вы еще выпить? Такое удовольствие сидеть здесь и беседовать с вами.
– Мой черед, – ответил я, вставая и веля себе прекратить сочинять всякую чушь. В конце концов, мне это никогда не удавалось, и едва ли сейчас подходящее время начинать. Я добрался до бара, где заказал еще две пинты и сосредоточил взгляд на девушке за стойкой, пока она их наливала. – Вы немного пропустили, – произнес я, когда она поставила напитки на стойку передо мной.
– Простите?
– Вон там, в углу, – сказал я, показывая ей за спину, где на боку лежал толстый и крупный осколок острым краем вверх. – У вас там стакан разбился.
– Ой, спасибо, – ответила она, поворачиваясь глянуть, когда я расплатился и подался обратно к столику. Пока меня не было, Тео исчез; я огляделся и заметил его силуэт за окном – он стоял на улице и курил сигарету. Несколько мгновений я понаблюдал за ним, после чего протянул руку и провел пальцем по ободу его пустой пинты, а потом поднес тот же палец ко рту и медленно пососал. Закрыл глаза, а когда открыл их, у меня возникло ощущение, будто за мною наблюдают. Я оказался прав: на меня с отвращением взирала девушка из-за стойки бара. Когда я перехватил ее взгляд, она проворно отвернулась и быстро принялась сметать разбитое стекло. Мне было все равно. Я знал, о чем она думает: я либо стараюсь соблазнить мальчика, либо уже соблазнил, но для меня это никакого значения не имело. Ни малейшего. Мне предстояла работа, и я намеревался ее выполнить.
Совсем скоро он вернулся, и мы опять чокнулись стаканами.
– Мне нравится наша беседа, – сказал ему я.
– Мне тоже, – сказал он.
– Надеюсь, что не последняя.
Он улыбнулся. Казался он таким счастливым, таким невинным. И так похож на моего мертвого сына, что я изо всех сил держался, чтобы не взять его на ручки, не прижать к себе и не попросить у него прощения.
– Я тоже на это надеюсь, – сказал он.
3. “Карета и лошади”, Грик-стрит
Прошло чуть больше недели, прежде чем я вновь увиделся с Тео. Выйдя под конец того дня из “Головы королевы”, мы обменялись номерами, и я намеревался отправить ему смс самое позднее к выходным, но ввиду несчастного случая, произошедшего, когда я выходил из своего четвергового паба, мне пришлось подождать чуть дольше и только потом с ним связываться.
Размышляя над событиями, имевшими место в начале недели, я чувствовал, будто призрак Дэниэла каждую минуту дня стоит у меня за спиной и шепчет мне на ухо этим своим обличительным тоном. В последнее время я думал о нем куда чаще прежнего, и я подозревал, не связано ли это как-то с явлением Тео в моей жизни – или же с моими планами восстановить свою карьеру. И вот так, выходя на улицу через несколько дней, я, возможно, не обращал на окружающее должного внимания, как следовало бы, – и споткнулся, почва ушла у меня из-под ног, я тяжко рухнул наземь, а лицом ударился о мостовую с такой силой, что сознание мое помутилось. Немного придя в себя, я сел, распрямился и почувствовал, как что-то влажное стекает у меня по лицу. Я поднес руку ко лбу, пальцы окрасились кровью, а когда сплюнул, изо рта вылетел зуб. Я глядел на прохожих, после рабочего дня спешивших в Трубу, но они ускоряли шаг и старательно избегали смотреть на меня. А затем рядом возникла полицейская, и началось мое подлинное унижение.
Читать бесплатно другие книги:
