Лестница в небо Бойн Джон

– Ну, если вы можете победить рак, то уж явно способны пережить отказ из журнала “Разсказъ”, – произнес он, и не успела она открыть рот, чтобы ответить ему на это, как у него на столе зазвонил мобильный телефон. Он редко отвечал на звонки, предпочитая, чтобы вызовы накапливались, а потом в конце дня решал, кому перезвонить, но сейчас он ответил быстро, радуясь возможности отвлечься, сперва, впрочем, глянув на экранчик аппарата.

“Школа”, – сообщал тот.

– Простите, – сказал он, воздев указательный палец, чтобы утихомирить Хенриэтту, пока та снова не начала гавкать на него. – Это из школы моего сына. Мне нужно ответить.

Она всплеснула руками, как будто у нее не помещалось в голове, что собственного сына он ставит выше нее, и Морис вышел наружу, прошагал мимо стажеров на лестничную площадку – там время от времени удавалось хоть как-то уединиться.

– Морис Свифт, – произнес он в трубку.

– Мистер Свифт, – сказал голос на другом конце; казалось, что женщине одновременно наскучила ее работа и ее бодрит сиюминутный драматизм таких вот телефонных звонков. – Это Алиша Маклин из Сент-Джозефа.

– Вот как? – произнес Морис, уже ощущая, как в нем собирается первая волна раздражения. Ему не особенно нравилась школа Дэниэла, и он ощущал смутную тревогу каждое утро, когда подвозил мальчика в такое место, где может оказаться полно детонасильников или вооруженных психопатов. Это напоминало жизнь в антиутопии какого-нибудь романа для старшего школьного возраста. Ему по-прежнему не верилось, что в дверях там была установлена рамка металлоискателя, как в аэропорту, и через нее все дети должны были проходить, чтобы их допустили к занятиям. – Что он натворил на сей раз?

– Перво-наперво позвольте сказать, что беспокоиться не о чем, – ответила Алиша. – С вашим сыном все в полном порядке. Но мы считаем, вам нужно приехать в школу как можно скорее.

– Зачем, что случилось?

– У нас ЧП.

Он больше ни о чем не спрашивал – лишь отключился и нажал кнопку вызова лифта. Школа находилась всего в десяти минутах ходьбы, но солнце светило, поэтому он решил не спешить. С Хенриэттой разберется кто-нибудь из стажеров. За это я им и плачу, в конце-то концов, подумал он, игнорируя тот факт, что вообще-то он ничего им не платил. Трудились они бесплатно, однако в непоколебимом убеждении, что пара месяцев за столом в редакции “Разсказа” добавит крепкую строку в их резюме. В итоге, знал он, молодняк им пользуется, чтобы чего-то добиться. А кто он такой, чтобы с этим спорить?

Дэниэл, как выяснилось, шлепнул какую-то девочку в классе.

– У нас уже некоторое время проблемы между Дэниэлом и Юпитер, – сказала миссис Лейн, сорока-с-чем-то-летняя директриса школы; от ее взбитой копны крашеных светлых волос и скромного свитера так и разило легким отчаянием. На столе у нее стояла фотография в серебряной рамке, отвернутая от посетителей, и Морису не терпелось посмотреть, что там за изображение – человека или домашнего любимца. Он готов был спорить, что последнего.

– Юпитер? – переспросил он, стараясь сдержать смех. – Простите, вы сказали – Юпитер?

– Да, Юпитер Делл, – подтвердила миссис Лейн.

– И это девочка? Или, быть может, мальчик?

– Она девочка, мистер Свифт. – Лицо директрисы слегка разгладилось, и она пожала плечами. – Между нами говоря, родители у нее из хиппи, если вы меня понимаете. – Она огляделась и, хоть они и сидели в кабинете одни, подалась к нему и понизила голос. – У нее есть младший брат по имени Меркурий.

– В школе ему придется будь здоров как. Возможно, имеет смысл вызвать их родителей и отчитать за то, что навязали своим детям такие дурацкие имена.

– Вообще-то Деллы побывали здесь незадолго до вас, – ответила миссис Лейн. – Естественно, нам пришлось вызвать их раньше. Юпитер очень расстроена.

– Быть может, вы могли бы рассказать мне, что именно произошло, – произнес Морис, ощущая все тот же градус тревоги в этой комнате, что и тридцать лет назад, когда их с его лучшим другом того времени Хенри Роу притащили в кабинет директора – двух пятнадцатилетних пацанов, дрожавших от предчувствия того, что неминуемо произойдет. Сейчас от этого воспоминания, которое он не один десяток лет пытался запереть подальше у себя в уме, Мориса замутило.

– Мисс Уиллоу, классный руководитель Дэниэла…

– Я знаю, кто такая мисс Уиллоу, – прервал ее Морис.

– Да. Так вот, она уже заметила необычайную динамику отношений Дэниэла и Юпитер и обратила на нее мое внимание.

– Необычайную динамику? – повторил он, задаваясь вопросом, не вбили ли подобные понятия муштрой в головы учителям и директорам школ, чтобы они избегали потенциально клеветнических и, следовательно, сутяжнических замечаний.

– У Юпитер… наверное, можно сказать, что она влюбилась в вашего сына.

– Но ему всего семь лет, – ответил Морис с изумленной улыбкой.

– Дети, конечно, не распознают в этом влюбленность, но такое случается постоянно. У одного ребенка развивается сильная привязанность к другому, и предмет их увлечения может не отвечать взаимностью. В данном случае Юпитер начала приносить в школу небольшие подарки для вашего сына. Божью коровку, которую она держала живой в спичечном коробке, например. Книжку, которая ей особенно понравилась. Однажды она даже сделала ему сэндвич и принесла клубничный кекс на десерт.

– Вот бы мне кто-нибудь такое приносил, – сказал Морис. – И что делает Дэниэл? Когда она ему все это вручает?

– То же, что делают все мальчики его возраста, надо полагать, – ответила директриса, пожимая плечами. – Принимает подарки, еду съедает, а как только получает от нее все, чего хотел, снова убегает играть со своими друзьями, а она расстраивается от того, что ею пренебрегли. В этом смысле, вероятно, разницы между мальчиками и мужчинами не так уж много.

Морис поднял бровь, удивившись такому суждению, которое, казалось, продиктовано некоторым неудачным личным опытом, а не профессиональной оценкой ситуации. Он подумал было, не попросить ли у нее объясниться, но его отвлекли счеты, стоявшие на подоконнике за ее столом. Довольно примитивные, десять рядов разноцветных бусин, укрепленных в деревянной раме на подставке. Таких он давно не видел, но, как и пресловутые мадленки у Пруста, они вызвали в нем всплеск памяти, которая, как он знал, может его захлестнуть, если он не удержится. Счеты доктора Уэбстера, конечно, были гораздо совершеннее, одноцветные, но из кленового дерева, костяшки – полированная слоновая кость. Их передавали в семье Уэбстеров из поколения в поколение со времен Великой войны, как ему говорили, и надпись на раме – “А. Ф. П. Уэбстер, 1897” – всякий раз наводила его на раздумья, добился ли их первоначальный получатель какого-то успеха в жизни или же вообще лишился ее в окопах.

Глядя сейчас на эту разновидность подешевле, Морис ощущал тягу взять их и услышать щелчки костяшек, когда он скользит ими по проволокам, но он удержался, не уверенный, не окажется ли так, что он швырнет эти счеты на пол и растопчет их, – а подобные действия уж точно вызовут еще более сильный отклик, чем то, что один ребенок шлепнул другого на игровой площадке. Миссис Лейн заметила его пристальный взгляд и повернулась посмотреть, на что это он уставился, неверно толкуя его интерес к счетам как наблюдение за детьми, играющими снаружи.

– За ними присматривают, знаете, – сказала она.

– Прошу прощения?

– За детьми. За ними смотрят. На перемене с ними всегда по меньшей мере двое педагогов.

– Нет, я не… – начал было он, но потряс головой, не озаботившись продолжать.

– Как бы то ни было, – произнесла она голосом громким, резким и уже грубым. – Сегодня утром между уроками Юпитер подошла к Дэниэлу, пока он разговаривал с какими-то другими мальчиками, обняла его и поцеловала. В губы. Наверное, она видела, как кто-то это делает, по телевизору или в кино, и…

– Она его поцеловала?

– Да. Очень коротко. Бедный мальчик окаменел от ужаса, в особенности – от того, что другие мальчики начали над ним смеяться, и вот тогда-то это и сделал. Шлепнул ее по лицу, в смысле.

– Господи.

– Именно.

– И ей было больно?

– Ну, нет. Вряд ли удар оказался зверским. Потом, конечно, у нее на щеке оставалась красная отметина, но, мне кажется, ее это больше ошарашило, нежели сделало больно. Но, само собой, унизило.

– Полагаю, вы мне теперь скажете, что ее родители планируют подать на меня в суд. Или на вас. Или на школу.

– Ох нет, – ответила она, качая головой. – Как раз напротив, на самом деле. Они подчеркнуто сказали, что полагают, будто Америка превратилась в слишком уж сутяжническое общество, и они не намерены пускаться по этой дороге.

– Ну слава богу.

– Да, я поддерживаю здесь ваши чувства. Последнее, что нужно Сент-Джозефу, – это дорогостоящий судебный процесс. Сопровождающая его публичность тоже может оказаться губительна. Нет, они хотят, чтобы Дэниэл и Юпитер сходили вместе на консультации для пар.

– Вы наверняка надо мной смеетесь?

– Нет, отнюдь.

– Им по семь лет. И они не пара.

– Это фигура речи, мистер Свифт. Какое-то дискуссионное пространство, где они смогут обсудить свои жалобы. Родителям Юпитер нравится разговаривать, видите ли. Разговаривают они много. Они никогда не перестают разговаривать – вы, думаю, улавливаете ход моей мысли.

– А если я откажусь? – спросил Морис. – Если скажу, что мне не нравится предложение, чтобы мой сын встречался с мозгоправом в таком юном возрасте?

– Ну, это, конечно, целиком и полностью будет зависеть от вас, – произнесла миссис Лейн, беря со стола авторучку и снимая с нее колпачок, после чего постучала пером о листок промокательной бумаги, что Морис истолковал как нервный жест. – Но мой совет вам – согласиться на сеанс, хотя бы лишь для того, чтобы их умиротворить. Не могу себе представить, что это способно хоть как-то навредить, зато польза может оказаться существенной. И после этого, полагаю, инцидент можно будет считать исчерпанным.

– Прекрасно, – сказал Морис, у которого не имелось никакого особого мнения о психотерапии, но он был счастлив делать все, что необходимо, лишь бы побыстрее выбраться из ее кабинета. – Один сеанс?

– Один, да. Дэниэлу в любом случае это может оказаться полезно, – добавила директриса, и Морис уловил, что слова свои она подбирает тщательно, поскольку речь у нее замедлилась и она больше не смотрела ему в глаза. – В конце концов, возникает вопрос, где он мог научиться этому.

– Вы же сами сказали, – произнес Морис. – По телевизору увидел. Или в кино. Хотя я не разрешаю много смотреть, да ему не очень-то и хочется. Мы в семье скорее книгочеи.

– Это хорошо. Да, мисс Уиллоу говорит, что Дэниэл любит книги. И пишет он тоже очень хорошо.

– У него великолепное воображение, – сказал Морис. – Даже не знаю, откуда что взялось.

– Ну, от вас, вероятнее всего, – ответила она. – Вы же писатель, нет?

Он не ответил.

В замешательстве она помялась, вернула колпачок на свою авторучку, а ее воткнула в подставку с отверстиями еще для дюжины, хотя все они сейчас были пусты.

– Дома у вас не происходит ничего такого, что вам бы хотелось со мною обсудить?

Морис улыбнулся. Очевидно было, на что она намекает.

– Я его не бью, если вы об этом, – сказал он. – Я мальчика никогда и пальцем не трогал.

– Я и не предполагала, что вы это делаете. И Дэниэл не бывал свидетелем какого бы то ни было насилия против женщин, так?

– Я вдовец, миссис Лейн, – сказал Морис. – Думал, вам это известно.

– Известно. Но верно ли я себе представляю, что мать Дэниэла скончалась много лет назад?

– Нет. Не верно.

– Вот как? – Директриса нахмурилась. – Но в вашем досье говорится, что…

– Моя покойная жена не была матерью Дэниэла, – объяснил он. – Дэниэла зачала суррогатная мать после того, как Идит умерла. Мне хотелось ребенка, но я не желал делить свою жизнь с женщиной, и поскольку моя карьера примерно в то время пошла на подъем, я сделал все, что мог, чтобы стать отцом.

– Понимаю, – произнесла миссис Лейн с таким видом, словно хотела извлечь каждую смачную деталь из предлагаемого, но не была уверена, допустимо ли расспрашивать или нет. – Это большое самоотречение, мистер Свифт.

– Нет, – ответил он, качая головой. – Отправься я в сиротский приют где-нибудь в Индии или Китае и спаси там младенца от жизни в нищете – вот это было бы самоотречение. Но я этого не сделал. Я заплатил женщине много денег, чтобы она выносила мне ребенка и отдала его в тот же миг, как он родится, а затем исчезла из наших жизней. То был совершенно эгоистический поступок – во многих смыслах, но я был счастлив его совершить.

Рот у миссис Лейн открылся и закрылся, как у рыбы.

– Стало быть, возвращаясь к вашему первоначальному вопросу, я предполагаю, что вы желаете знать, не остаются ли у меня ночевать подруги, а если да, не бью ли я их по лицу. Возможно, вы задаетесь вопросом, не сексуальный ли это у меня фетиш и не случилось ли Дэниэлу, к несчастью, зайти посреди ночи ко мне в спальню и обнаружить у меня в постели обнаженную женщину, а я ебу ее, всю связанную, сзади? Нет – вот каким будет ответ на все подобные расспросы. У меня нет подруг, и сыну своему я ничего подобного не показываю. С этим в своей жизни я покончил еще до того, как мы переехали в Нью-Йорк. Сейчас мне нужны только мое писательство и мой сын.

– Это должно быть… – Миссис Лейн поискала нужное слово. – Должно быть, вы очень любили свою жену, – произнесла она. – Чтобы после ее кончины отказаться от всех прочих женщин. К тому же вы такой… такой…

– Какой – такой? – спросил он, чуть улыбнувшись.

– Ну, вы… вас нельзя назвать непривлекательным мужчиной, мистер Свифт. Очевидно, я под этим ничего не имею в виду. Сама я счастливо замужем.

– Вы изрядно покраснели, – сказал он.

– Это от жары.

Морис вновь улыбнулся.

– Но разве вам не бывает одиноко? – спросила она, подаваясь к нему.

– Нет. А вам что – бывает?

Лицо у миссис Лейн внезапно изменилось, и щеки у нее заалели еще ярче.

– Ну, то есть… нет, – произнесла она. – У меня… столько всяких занятий, что некогда, какое там… А у мистера Лейна свой бизнес и…

– Люди, похоже, считают, будто жизнь никчемна, если ее с кем-нибудь не делить, – вздохнув, сказал Морис. – Но почему так непременно должно быть? Я был женат, мне этот опыт знаком, и хотя определенно бывали времена, когда это приносило удовольствие, но столько же раз я желал остаться один, ни перед кем не отвечать, не отчитываться за всякое свое движение в течение дня. Когда скончалась Идит, я дал себе слово, что никогда больше не стану ни с кем связываться. Если честно, женщины мне не очень нравятся. Но не поймите меня неверно, я вам не какой-то трагический женоненавистник. Мужчин я тоже недолюбливаю. Я ненавистник равных возможностей, так сказать. А что касается секса – ну, он никогда меня толком не интересовал, даже когда я был молод. Честно говоря, я никогда не видел в нем особого смысла. И простите меня за нескромность, но я знаю, что хорош собою. Всю мою жизнь и мужчины, и женщины мною недвусмысленно интересовались. Но над этим я не властен. Просто родился таким. В конечном счете, это ничего не значит. Им запросто могло казаться, что у меня каменное сердце. Я б мог оказаться психопатом или социопатом. Не все чудовища выглядят, как Человек-слон, и не все, кто выглядит, как Человек-слон, – чудовища. Поэтому я просто не очень-то задумываюсь о сексе, хотя, как это ни странно, в моей работе он вполне присутствует. Вы читали какой-нибудь мой роман, миссис Лейн?

Директриса уставилась на него, едва соображая, что он задал ей прямой вопрос, и шумно сглотнула, а затем глянула в блокнот, лежавший перед ней, и дрожащими руками разгладила его страницы.

– Я читала ваш недавний, – ответила она. – Когда осознала, кто такой отец Дэниэла, я сходила в “Барнз-и-”…

– “Сломленные”.

– Да.

– Ну, в этом романе вообще очень мало секса, – признал Морис. – Но, опять-таки, если вы его прочли, вам это и так известно. Как бы то ни было… – Он улыбнулся, так громко хлопнув себя по коленям, что она вздрогнула. – Зря я так о себе распространяюсь. Меня послушаешь – так можно решить, будто консультации нужны мне, а не моему сыну.

Миссис Лейн ничего не ответила, и он получил удовольствие от того, в какой конфуз он ее вогнал. Утешало знать, что он по-прежнему располагает такой властью над людьми.

– Значит, это все? – спросил он, вставая. – Или вы еще что-то хотели со мной обсудить?

– Нет, – ответила миссис Лейн, не поднимаясь с места. – Нет, это все. Можете идти.

– Благодарю вас, – сказал он, чуть хохотнув от того, как она его отпустила.

– Я отправлю вам данные о психологе, которого рекомендует школа, по электронной почте, – произнесла она, когда он уже отвернулся. – И вы с мистером и миссис Делл после этого свяжетесь. Думаю, вы их сочтете весьма покладистыми. Поверьте мне, если уж Дэниэлу и необходимо было стукнуть какую-нибудь девочку, Юпитер для этого была, вероятно, наилучшей кандидаткой.

Открыв дверь, он улыбнулся, когда увидел маленького семилетнего мальчика, сидевшего снаружи на стуле; ноги у него болтались, а руки он сложил вместе, будто молился.

– Мне влетит? – спросил Дэниэл, поднимая лицо. И уже не впервые Мориса поразило, до чего же он пригож.

Домой к нему из редакции “Разсказа” доставили свежую подборку рукописей, и Морис нагромоздил их на кофейный столик. Всего их, казалось, штук двадцать – обычное количество, предназначенное для его оценки: стажеры проредили до этой пары десятков штук триста или около того, что поступали к ним в редакцию каждый месяц самотеком. Миновав этих безжалостных привратников, каждый такой рассказ – в теории – должен был выделяться чем-то особенным, и Морис читал их весьма разборчиво; обычно это занимало у него всю неделю – он извлекал из них самые остроумные и проницательные диалоги, самые изобретательные сюжетные линии и поразительные образы и переносил каждый в файл у себя в компьютере. Четыре или пять рассказов он отбирал и для публикации, конечно, но отвергнутым авторам отправлял письма от лица вымышленного сотрудника, в которых тот извинялся, что ввиду нехватки времени и из-за занятости работой над новым романом мистеру Свифту не представилась возможность лично прочесть поданную таким автором работу, – это важно было сделать на случай будущих потенциальных недоразумений, – но редакционная команда журнала “Разсказъ” их работу рассмотрела и решила, что в настоящее время она им не подходит. В общем и целом, рассуждал он, писатели будут довольны уже тем, что их писанину кто-то признал, а потому разочарование их утишится и они отложат этот свой текст навсегда, полагая, что он попросту недотягивает.

Такая стопка поступала к нему четырежды в год, и красть оттуда часто было мало что, но время от времени он натыкался на какой-нибудь блистательный момент, который и оправдывал само решение Мориса основать этот журнал. Его четвертый роман, к примеру, “Брешь”, был сконструирован вокруг двух разных замыслов, какие он обнаружил в рассказах американского и китайско-американского авторов. Объединив их в один и пользуясь главным героем, которого создал сам как связку между этой парой, он сумел выстроить такой роман, который высоко оценили при его выходе в свет, а продался он даже большим тиражом, чем “Соплеменник”, который, разумеется, всегда будет пользоваться успехом, раз попал в короткий список Премии. Самая недавняя его книга, “Сломленные”, изданная тремя годами ранее, в 2008-м, свое происхождение вела от рассказа, написанного девятнадцатилетним венским студентом; в нем рассказывалось о визите семейной пары в Париж накануне их двадцатой годовщины бракосочетания, и там в ресторане происходит неожиданная измена. (Место действия он поменял на Израиль, годовщину свадьбы – на день рождения, ресторан – на музей, вставил комического персонажа, которого умыкнул из работы одного молодого британского писателя, и книге опять был обеспечен успех, как у публики, так и у критиков.) Морис пока откладывал на некоторое время начало работы над новой книгой – еще не отыскал нужного замысла и потому с заметным нетерпением дожидался, когда поступит эта новая пачка поданных текстов, в надежде, что в них найдется хоть что-нибудь, стоящее того, что имело бы смысл присвоить.

Слева от него открылась дверь, и он повернулся на звук – к нему шел Дэниэл. На мальчике была его любимая пижама с Человеком-пауком, и он нес с собой пушистую зверюшку неочевидной зологической принадлежности. От него пахло лавандовой ванной с пузырьками, в которой он плескался всего лишь час назад, с собой Дэниэл прихватил синий ингалятор “Вентолин”. В последнее время астма у него заметно обострилась, и ему приходилось по десять минут сидеть тихо, когда они возвращались домой, и делать один вдох за другим, пока затор в легких не расчищался.

– Тебе лучше? – спросил Морис, когда мальчик запрыгнул на диван с ним рядом и привалился к нему, зарываясь отцу под бок. Морис прижал его к себе, поцеловал в макушку, вдохнул его запах.

– Если я завтра попрошу прощения у Юпитер, мне все равно к доктору придется идти? – спросил Дэниэл чуть менее встревоженно от этого грядущего испытания, чем когда они только пришли домой. Тогда он ударился в слезы и объявил, что не надо его целовать, если он этого не хочет, – совершенно справедливо, считал Морис.

– Думаю, да, – ответил его отец. – Иначе все это перерастет в большую драму, а она никому из нас не нужна. Да и в любом случае я уверен, что докторша будет очень милой.

– А у нее будет иголка? – спросил мальчик.

– В каком смысле?

– У докторши. Она возьмет иголку, когда меня увидит? Я не люблю иголки.

Морис покачал головой.

– Она не такой врач, – ответил он. – Ничего подобного там не будет. Тебе нужно будет с ней поговорить, пара пустяков. И после этого все закончится.

Дэниэл нахмурился – лицо его предполагало, что ему никак не верится, будто можно сходить к врачу, а больно при этом не будет, с тобой просто поговорят.

– Мне не понравилось, когда она меня поцеловала, – произнес мальчик.

– Мне такое тоже никогда толком не нравилось, – ответил Морис. – Но нельзя совершать случайные злые поступки направо и налево, когда люди делают то, что тебе не нравится. Надо было просто ей сказать, чтобы она себя так больше не вела.

– Все надо мной смеялись, – прошептал Дэниэл.

Морис снова его обнял и посмотрел на идеальные стопы и пальчики, что высовывались из штанин сыновней пижамы. Он всегда рассчитывал в себе на неподдельную любовь к ребенку, если тот у него заведется, но все в итоге вышло не вполне так. Морис, разумеется, был ужасно расположен к Дэниэлу, но мальчик раздражал его так же часто, как и радовал. Он всегда был здесь, вот в чем незадача. Отирался где-то рядом. Требовал пищи, игрушек или новой одежды. Говорил, что пора идти в школу или, наоборот, пора его оттуда забирать. Он нескончаемо досаждал Морису. Тот изо всех сил старался не распускаться с мальчиком – он же, в конце концов, всего лишь ребенок, это его отец признавал, – но все равно с нетерпением ждал того дня, когда сыну исполнится восемнадцать и он отправится в колледж. Тогда-то жизнь к Морису, быть может, и вернется.

Мысль воспользоваться суррогатной матерью пришла к нему тем вечером, когда он попал в короткий список Премии, которую, к его неизмеримому разочарованию, он проиграл своему старому сопернику Дагласу Шёрмену. Он думал, как ему поступить со внезапным приливом гонораров, и на конец той недели назначил встречу со своим адвокатом, чтобы дело началось. Полгода спустя молодая итальянская девушка, работавшая горничной в одной гостинице Центрального Лондона, уже была беременна его ребенком, и никаких хлопот ни во время беременности, ни при родах не случилось. Хотя юридическое соглашение было жестким, Морис, естественно, волновался, не передумает ли женщина, как только ребенок родится, но нет – она выполнила свою часть сделки и исчезла из его жизни, как только он забрал Дэниэла из роддома.

Поначалу, конечно, было непросто. У Мориса не было никакого опыта с младенцами, и, добывая все нужные знания, он полагался на книги. Но Дэниэл оказался вовсе не трудным ребенком – спал всю ночь напролет почти с самого начала и, очевидно, счастлив был просто лежать в своей колыбельке, дотягиваясь до игрушек, которые были подвешены к мобилю у него над головой, лишь бы Морис оставался в его поле зрения, – а оставался он там всегда, поскольку в те первые годы работал дома, а в редакции “Разсказа” стал проводить больше времени только после того, как Дэниэл дорос до детского садика. Они вместе ездили на международные литературные фестивали, где прочих писателей, казалось, зачаровывает образ этого симпатичного романиста, невероятно успешного смолоду, который повсюду ездит с маленьким мальчиком. На руку оказалось и то, что Дэниэлу тоже нравились книжки, и он был доволен просто сидеть и читать, пока его отец предлагал себя в нескончаемых интервью или участвовал в публичных мероприятиях.

– А зачем ты ее вообще шлепнул? – спросил он теперь, и мальчик лишь пожал плечами.

– Я же тебе сказал. Потому что она меня поцеловала.

– Нет, это я знаю, – сказал Морис. – Я имею в виду, почему ты так на это откликнулся? Насилием. Ударил. Ты разве когда-нибудь видел, чтобы люди так себя вели? Тебя же никто никогда не бил, правда?

Мальчик задумался на несколько мгновений, и Морис задался вопросом, не пытается ли тот решить, говорить или же не говорить правду.

– Иногда в школе, – наконец ответил Дэниэл, испустив глубокий вздох и глядя в пол.

– Учитель?

– Нет, – сказал мальчик, качая головой.

– Тогда кто?

– Никто.

– Перестань, – подтолкнул его Морис. – Скажи мне.

– Просто некоторые мальчишки у меня в классе.

– Какие мальчишки?

– Я не хочу говорить.

Морис нахмурился. Не стоило, конечно, вынуждать мальчика, но если Дэниэла в школе задирают, ему хотелось бы в этом разобраться досконально.

– Пожалуйста, Дэниэл. Мне ты можешь рассказать все. Возможно, я сумею это прекратить.

– Джеймз, – произнес мальчик после длительной паузы, за которую несколько раз шмыгнул носом и, похоже, готов был разреветься. – И Уильям.

– Но я думал, ты с ними дружишь? Ты же сидишь с Джеймзом на уроках за одной партой, нет?

– Да, но я ему не нравлюсь.

– Почему это?

– Он говорит, что я уродец.

Да и нахер его, маленького вонючего говнюка, – подумал Морис. Однако, вслух сказал:

– Ты не уродец.

– А он говорит, что да.

– Тогда он идиот.

– Это все потому, что мне не нравится с ними играть, – продолжал мальчик.

– Почему? – спросил Морис.

– Потому что всегда, если они играют, кто-нибудь обязательно бежит в медпункт, потому что у него кровь из носу течет. И они говорят, что я никогда не разговариваю. Говорят, что я бояка.

– И потому они тебя бьют?

– Не знаю, – ответил он, пожав плечами. – Они сказали, что это просто игра такая.

– Ну, мне кажется, что это дурацкая игра, – произнес Морис, и теперь Дэниэл посмотрел на него – его задело раздражение в отцовом голосе. – Ты просто отныне держись от них подальше, хорошо? – продолжал отец. – Тебе, в конце концов, всего семь лет. Я не хочу, чтобы ты себя вел так, будто ты в “Бойцовском клубе”.

– Что такое “Бойцовский клуб”?

– Это не важно. Просто не давай своим друзьям себя бить и сам никого не бей. Особенно девочек. На сей раз нам повезло и в суд подавать на нас никто не будет, но запомни, это Америка. Люди здесь подадут на тебя в суд просто за то, что ты на них как-то не так посмотрел на улице, а если они выяснят, что у нас есть немного денег, то наверняка попробуют найти способ, как эти деньги у нас отнять.

– А мы богатые? – спросил Дэниэл.

– Мы обеспеченные. Об этом тебе не нужно беспокоиться, скажем так. Но мы и близко не так богаты, как большинство тех, кто живет в этом городе. Поэтому нам нужно держаться за то, что наше, и не позволять никому этого у нас украсть. Договорились?

Мальчик кивнул.

– Договорились, – ответил он. – Красть нехорошо.

Морис улыбнулся.

– Красть очень нехорошо, – согласился он. – Лишь очень дурные люди берут то, что им не принадлежит. А теперь пора в постель, ты не считаешь?

В том году Хенри Роу был в школе новеньким. Семья у него происходила из Белфаста – католики, жившие на том перекрестке, где Фоллз-роуд встречалась с Айви-драйвом, но его мать, сестра и он сам переселились в Хэрроугейт в 1980-м, чтобы избежать Неурядиц. Хотя Морис слышал в новостях сообщения о том, что в Англии началась кампания бомбометаний, и смутно сознавал, что в блоке “Эйч” тюрьмы Мейз происходят голодовки, он почти не интересовался тем, что происходит на острове рядом с его родиной, и в четырнадцать лет понятие о смерти – такое далекое и потустороннее – было ему скучно. Политика, считал он, существует для других людей, и он, томясь по освобождению от повседневной скуки своей домашней жизни, мало интересовался теми целями, которые его ровесники вполне буквально носили, как почетные знаки отличия, на своих школьных формах. Лишь когда разнеслись слухи о том, что отца Хенри Роу убила ИРА[57] за то, что он их предал, у Мориса шевельнулся какой-то интерес. Из этого может получиться неплохой замысел для романа, подумал он: подросток вынужден переселиться в чужую страну и постепенно начинает сознавать преступное прошлое своего отца. Возможно, Морис и не в ногу шел со своими одноклассниками, когда дело касалось их политических забот, но он уже точно знал, что хочет делать со своей жизнью, – а это гораздо больше того, на что могло претендовать большинство из них.

– Писателем? – произнес его отец, когда он впервые сообщил тому о своих планах. – Да у тебя больше шансов выиграть для Англии Кубок мира. Чтобы писать книги, родом необходимо быть из Лондона. Чтоб образование фу-ты-ну-ты и все такое.

– Не все писатели из Лондона, – ответил Морис, закатывая глаза от провинциальности отцова мировоззрения. Отец в жизни не прочел ни одной книги, насколько Морису было известно, и раз в неделю едва одолевал местную газету. – Папа Д. Г. Лоренса работал в угольной шахте Бринзли. Ишервуд родом был из Дербишира. Уильям Голдинг – из Корнуолла.

– Этот твой Лоренс одну лишь грязь сочинял, – ответил отец. – Голые мужики борются друг с другом, а разные щеголи ухлестывают за егерями. Чудные дела это, если хочешь знать мое мнение. Написано для всяких гомиков с идейками. У себя в доме я такого не потерплю.

– Будешь слесарем, как твой отец, – сказала его мать. – Хорошая честная работа, говорю тебе.

– Не буду, – ответил Морис – и не шутил при этом.

В школе он, конечно, пользовался популярностью – хоть и книжный червь, он был смазлив, а это отчего-то заставляло других мальчишек хотеть с ним дружить, пусть они даже и не до конца понимали почему. Учителям он тоже нравился – был одним из тех учащихся, перед кем хотелось заискивать, – и в неприятности вляпался всего лишь раз, когда открылось, что он выдал за свой очерк по истории, который содрал из книги, взятой в местной библиотеке; этот проступок вылился в неделю отстранения от занятий. Были мальчишки, кому не терпелось узнать его получше, сблизиться с ним, но он, по сути, был одиночкой и всех остальных к себе не слишком-то подпускал. Пока, то есть, не приехал Хенри.

Даже теперь, тридцать лет спустя, Морису по-прежнему помнился миг, когда мальчик этот вошел в двери класса вслед за директором школы доктором Уэбстером, который привел его знакомиться с новыми одноклассниками. Был Хенри высок и худ, с каштановыми волосами, что одновременно и падали ему на глаза, и стояли дыбом на голове. Когда он открыл рот, чтобы сообщить классу, как его зовут и что привело его в Хэрроугейт, вся комната взорвалась безудержным смехом от его сильного североирландского акцента, и лицо Хенри выдало смесь гнева, унижения и смятения от того, как над ним насмехаются. Он оглядел класс, обескураженный этой буйной и смутно угрожающей компанией чужих людей, с которыми ему предстоит проводить все свои дни, пока взгляд его не встретился со взглядом Мориса – единственного мальчика, кто не смеялся. Морис чуть склонил голову набок в чем-то вроде приветствия, и Хенри уставился на него в ответ, неспособный уже отвести глаз, а кончик языка у него показался между зубов.

Они заключили некий альянс – после школы и по выходным проводили время друг у друга в гостях, и вот когда они сидели в комнате Мориса, слушали кассету Кейт Буш и обсуждали, до чего они оба терпеть не могут капитана школьной футбольной команды, Хенри попытался Мориса поцеловать. Кейт пела про Кашку из Багдада, что живет во грехе с другим мужчиной, и тут Хенри повернулся к другу и прижался губами к его губам, а ладонь скользнула ему под рубашку. Чего-то подобного Морис ожидал, но его удивило, что этого мгновения ничто не предвещало. Его никогда прежде не целовали, он ни разу не делал никаких авансов ни мальчику, ни девочке, да и желания такого у него, в общем, не возникало. Время от времени он лишь смутно задумывался об этом – об этой причудливой нехватке интереса к сексу. Изредка экспериментируя, он просматривал порнографические журналы, но понял, что его совсем не возбуждают трагические лица девушек, когда они раздвигают ноги или выпячивают груди перед камерой. В школьных душевых после спортивных игр он украдкой осматривал голые тела своих одноклассников, но и к ним не ощущал никакого особого желания. Когда же мастурбировал, происходило это исключительно из удовольствия трогать самого себя, ради трепетного экстаза оргазма, но ему не казалось обязательным разделять это переживание с кем бы то ни было, и он не видел никаких чужих лиц в своих фантазиях – только свое.

Теперь же, когда Хенри толкнул его на кровать, Морис уловил в себе желание исследовать этот миг чуть дольше, чтобы понять, какое воздействие такая близость окажет на него. Потом сможет об этом написать, подумал он, в рассказе. Большинство авторов пишет о сексе, правильно? Даже такие, как Форстер, для кого плотское в частной жизни кажется не важным. Один из любимых его писателей, Олдос Хаксли, говорил, что опыт – это не то, что приключается с мужчиной, а то, что мужчина делает с тем, что с ним приключается[58], а это уж точно опыт – тело другого пятнадцатилетнего мальчика, лежащее на его собственном теле, его язык у него во рту, незнакомая эрекция давит ему на бедро сквозь ткань его одежды.

– Что мне можно? – спросил Хенри, отстраняясь на миг, – лицо красное, все тело пульсирует от страсти, – а сам смотрел сверху вниз на своего друга с таким томлением во взгляде, что Морис начал осознавать, до чего велика уже его власть. – Что ты позволишь мне сделать?

– Расскажи мне про Белфаст, – ответил он, и Хенри приподнялся на локтях, нахмурившись, не уверенный, что расслышал его правильно.

– Что? – спросил он, оглаживая рубашку Мориса и выпрастывая ее из брюк, робко расстегивая пару пуговиц; ладонь его уже прижималась к пупку мальчика и крепким мышцам его живота.

– Белфаст, – повторил он. – Как там было?

Хенри потряс головой и пригнулся поцеловать его снова, но Морис его оттолкнул, сел на кровати и застегнул рубашку.

– Расскажи, – попросил он. – Расскажи мне историй. Мне интересно. Я хочу знать.

И Хенри, смятенный и разочарованный, бурля гормонами, сел и уставился в ковер, растерянно дрожа.

– Что ты хочешь знать? – спросил он.

– Что угодно, – ответил Морис. – Ты видел кого-нибудь подстреленного?

Хенри кивнул.

– Разок, – сказал он. – У заправочной станции в Ардойне.

– Расскажи мне об этом, – прошептал Морис. – Рассказывай все, что видел, все, что слышал, а потом я разрешу тебе сделать что-нибудь еще.

И, конечно, разрешил.

Они были дома у Мориса, когда это случилось в следующий раз, – смотрели телевизор, пока родители уехали в Кардифф навестить умиравшего сородича. Морис наслаждался напряжением, пока они сидели рядышком на диване, и лишь когда Хенри потянулся к нему и взял его за руку, ему стало несколько не по себе от того, что он стал предметом столь настойчивого и явного желания. “Почему же мне самому не так? – спрашивал себя он. – Почему я не ощущаю такого ни к кому? Нет ли в этом какого-нибудь сюжета?”

– Ты так охренительно роскошен, – произнес Хенри, подаваясь вперед, и Морис не только позволил ему себя поцеловать, но и ответил на поцелуй, язык его исследовал рот друга – ощущение новое, ни неприятное, ни возбуждающее. Вскоре они уже были наверху, лежали на его кровати, и вновь Хенри спросил, что ему будет разрешено сделать. Ощущая, что нужно позволить пылающему маьчику свободы побольше, чем в прошлый раз, Морис пожал плечами и сказал:

– Все что угодно. – И Хенри с таким лицом, точно не вполне мог поверить собственной удаче, расстегнул молнию на брюках Мориса и взял его член в рот. Морис закрыл глаза и наслаждался ощущением, но ум его не был полностью этим занят. Расскажет ли ему Хенри еще какую-нибудь историю, когда закончит, или все это пустая трата времени?

Он кончил, и Хенри посмотрел на него снизу вверх, улыбаясь от восторга, а Морис улыбнулся в ответ, лишь слегка смущенный. Оставалось воображать, до чего нелепо они смотрятся.

– Моя очередь, – сказал Хенри, расстегивая на себе ремень и стягивая штаны.

Морис посмотрел на него, затем уставился на член мальчика, не ощущая особого отвращения от мысли, что придется его сосать, но и большого желания делать это у него не возникло. Он протянул руку и робко потрогал его пенис, провел по стволу указательным пальцем, а Хенри закрыл глаза и застонал от наслаждения.

– Сперва еще историю, – сказал Морис. – А потом сделаю.

Так оно и продолжалось, неделя за неделей, почти два месяца, двое мальчиков отыскивали возможности остаться наедине так, чтобы Хенри мог воплощать свои желания, а Морис – слушать рассказы о прежней жизни этого мальчика, до того, как он переехал в Англию. Отца его, открыл ему Хенри, вовсе не застрелила ИРА, как в это верили другие мальчишки в школе. На самом деле он умер по причине прозаичнее некуда – от сердечного приступа, хотя, как утверждал его сын, много лет состоял в этой организации, и на его похороны явились люди в балаклавах, они несли до могилы гроб, украшенный триколором. Он рассказывал о том, каково это – слышать в ночи перестрелки, как подростку с их улицы перебили коленки за необъясненный проступок, в котором, клялся бедняга, он был невиновен, как, после похода в соседнюю церковь, пропала без вести одна мать семейства, как целая семья начала скрываться, став доносчиками. Это было не по вкусу Морису – почти все, но он записывал все истории и нашел способ превращать разрозненные воспоминания мальчика в связную повесть. Казалось, что ему только и надо, что обеспечивать Хенри оргазмы, и его рассказ со временем будет дописан. Морису это виделось стоящим обменом.

Ошибку они допустили, когда похоть Хенри обуяла его на обеденной перемене в школе, и поскольку Морис все равно уже дописывал свой рассказ, он решил потворствовать своему другу и отвел его в рощицу в углу школьной территории – на затененный участок, которого другие ученики обычно избегали, – где оперся на дерево, спустив штаны себе на лодыжки, а ирландский мальчишка пристроился к нему сзади. Умы их были слишком заняты разным – сексом и историями, – и потому они не услышали, как к ним подобрался учитель.

Директору школы доктору Уэбстеру доложили, но тот дождался конца учебного дня и лишь тогда вызвал мальчиков к себе в кабинет, где сообщил им: за то, что они натворили, их могут выгнать из школы, проступок их настолько позорен, что их следует отправить в заведение для малолетних преступников, но он намерен проявить жалость к их юности и не сообщать ничего их родителям, если они согласятся не сходя с места завершить свою дружбу и в дальнейшем и близко друг к другу не подходить. Они оба с готовностью на такое согласились, но после этого директор объяснил им, что прощения не может быть без кары и если они желают выйти из его кабинета с очистившимися душами, им придется сделать, как он велит. Он подошел к шкафчику у своего стола, где хранил двухфутовую трость, и, вытащив ее, провел по дубовому ребру пальцем с очевидным удовольствием.

– Штаны спустить, – произнес он. – Нагнуться над столом.

Мальчики повиновались, и пока директор бил их, Морис не отрывал взгляда от счетов, стоявших на директорском подоконнике, и считал удары, переводя взгляд с одного ряда костяшек на другой. Рядов было десять, и он счел их все, а потом еще половину, пока экзекуция не завершилась.

– А теперь, – сказал доктор Уэбстер, бдительно глядя на них, когда мальчики повернулись к нему, – давайте я погляжу, что вы там делаете друг с другом, грязные маленькие подонки. Сначала ты. – Он кивнул Морису. – Потом ты, – сказал он Хенри.

После этого никаких историй уже не было. Хенри держался от него подальше, униженный и перепуганный событиями того дня, и когда бы Морис к нему ни подходил, он разворачивался и сбегал прочь. Лишь когда однажды вечером Морис постучался к нему домой и потребовал, чтобы его выслушали, мальчик его впустил.

– Я больше не хочу, – сказал Хенри, не в силах смотреть ему в глаза.

– Но у меня рассказ еще не закончен, – пожаловался Морис.

– Какой еще рассказ?

– Ну, просто… пойдем наверх. К тебе в комнату. Можешь делать со мной все, что захочешь. Только расскажи мне еще про Белфаст. Что ты там видел, что ты там слышал, что ты…

Но Хенри только покачал головой и вытолкнул его обратно на улицу, озираясь, как будто боялся, что где-то там может оказаться доктор Уэбстер и наблюдать за ними. Морис пытался еще несколько раз, но тщетно, и произведение так и осталось недописанным.

“Какая трата времени, – думал он, не в силах найти способ удовлетворительно дописать рассказ и так и бросив его незаконченным в выдвижном ящике. – Такую ошибку я больше не допущу”.

Выйдя из кабинета психолога, Морис и Дэниэл решили угоститься мороженым. Почти пятнадцать минут ушло у них на то, чтобы оторваться от супругов Делл, которые предлагали совместные игровые свидания и походы в зоопарк, несмотря на то что Дэниэлу совершенно явно не нравилась их дочь, а Юпитер, сделав вид, что она здесь жертва, уже обратила все свое внимание на другого мальчика.

Морис был рад, что испытание осталось позади. Врач был молод, лет двадцати восьми или девяти, с этаким лощеным флером бруклинского хипстера, с недавних пор сильно раздражавшим Мориса. В том, как этот парень одевался, чувствовалась необычайная непринужденность – как и в его взъерошенных волосах, в белых зубах, – и Морис ощущал в себе меньше значимости, а когда родители Юпитер принялись наперебой смеяться его шуткам, он впервые в жизни ощутил себя не самым притягательным человеком в комнате. С этой мыслью ему не стало как-то чересчур неуютно – он знал, что всегда будет привлекателен и людей вечно будет к нему тянуть, – но все равно усомнился в том, что готов отказаться от своего трона прямо сейчас. И уж точно – уступить его какому-то шуту гороховому в футболке “Джей Крю”, вязаном жилете и винтажных брогах.

Прогуливаясь теперь мимо “Барнс и Нобл” на Восточной 17-й улице, неподалеку от того места, где располагалась редакция “Разсказа”, Морис глянул в витрину и увидел там выкладку “За рекой” Гэрретта Колби – и сердце его толкнулось в грудь презрением. То было издание с кинообложкой, ибо третью книгу Гэрретта не только перенес на экран знаменитый датский театральный режиссер, делавший свои первые шаги в кинематографе, но и фильм этот получил на самой последней церемонии несколько наград Киноакадемии, включая приз за главную мужскую роль молодому человеку, с которым у Гэрретта сейчас развивался широко рекламируемый роман.

– Я когда-то знал этого парня, – произнес Морис, опустив взгляд на сына, который пинал мостовую: ему уже не терпелось перейти к той части дня, которая подразумевала мороженое. – Много лет назад. Еще в Англии. Он писал рассказы о говорящих зверюшках.

Дэниэл поднял голову – теперь ему стало интересно, поскольку говорящие зверюшки были его любимцами, тем более если в них имелось что-то доисторическое.