Сердце бури Мантел Хилари

новейшее и потрясающее представление

«Французская революция»

с воскресенья, 12 июля, – до среды, 15 июля (включительно),

именуемое

«Восстание в Париже»,

одно из грандиознейших

и удивительнейших зрелищ,

основанное на реальных событиях

Ложи – 3 шиллинга

Партер – 2 шиллинга

Балкон – 1 шиллинг

Балкон (боковой) – 6 пенсов

Двери будут открыты с пяти тридцати,

начало ровно в шесть тридцать

Новый памфлет Камиля вышел в сентябре. Он назывался: «Речь Фонаря к парижанам», эпиграф был взят из евангелиста Матфея: «Qui male agit odit Lucem»[15]. В вольном авторском переводе: «Негодяи ненавидят Фонарь». Железная виселица на Гревской площади заявляла, что готова принять новый груз. Намекала на известные имена. Имени автора не было, памфлет был подписан: «Прокурор Фонаря».

Антуанетте в Версале хватило первых двух страниц.

– В былые времена, – сказала она Людовику, – автор этого надолго угодил бы за решетку.

Король поднял глаза от учебника по географии.

– Думаю, нужно посоветоваться с Лафайетом.

– Вы в своем уме? – холодно спросила его жена. В чрезвычайных обстоятельствах супруги вернулись к привычной манере общения. – Маркиз – наш заклятый враг. Это он платит негодяям, которые нас порочат.

– Это дело рук герцога, – тихо промолвил король, которому было трудно даже произносить имя Филиппа. «Наш красный кузен», называла его королева. – Кто из них опаснее?

Они задумались. Королева полагала, что Лафайет.

Лафайет прочел памфлет, бормоча себе под нос. Передал памфлет мэру Байи.

– Это слишком опасно, – сказал мэр.

– Согласен.

– Я имею в виду, арестовать его слишком опасно. Кордельеры, вы понимаете. Он переезжает в их округ.

– При всем моем уважении, мсье Байи, это крамольное сочинение.

– Я только хочу напомнить вам, генерал, что в прошлом месяце положение было критическим. Маркиз Сент-Юрюж прислал мне открытое письмо, в котором призывал выступить против королевского вето, или со мной расправятся без суда. Когда его арестовали, кордельеры подняли такой шум, что я счел за лучшее его отпустить. Мне самому все это не по душе, но деваться некуда. Весь округ настроен воинственно. Вы знаете некоего Дантона, председателя кордельеров?

– Знаю, – сказал Лафайет. – Еще бы не знать.

Байи покачал головой.

– Мы должны вести себя осмотрительнее. Мы не справимся с новыми мятежами. Ни в коем случае нельзя создавать мучеников.

– Вынужден признать, – сказал Лафайет, – в ваших словах есть смысл. Если тех, кому угрожает Демулен, завтра утром вздернут на виселице, это не будет избиением младенцев. Посему мы бездействуем. Но скоро нам придется что-то решать, иначе нас обвинят в потакании толпе.

– И что вы предлагаете?

– О, мне хотелось бы… – Лафайет закрыл глаза. – Я послал бы за реку трех-четырех дюжих молодцов, велев им оставить от господина прокурора алое пятно на стене.

– Мой дорогой маркиз!

– Вы же знаете, я этого не одобряю, – с горечью промолвил Лафайет. – Однако порой мне хочется отбросить благородные манеры. И я спрашиваю себя, так ли хороши цивилизованные методы в обращении с такими людьми?

– Вы образец благородства, – твердо сказал мэр. – Это знают все. – Вся вселенная, сказал бы он, если бы не был астрономом.

– Почему с кордельерами столько хлопот? – спросил Лафайет. – Этот Дантон, этот недоносок Марат, а теперь еще этот… – Он показал на памфлет. – Кстати, в Версале он живет у Мирабо, и это кое-что говорит нам о самом Мирабо.

– Я это запомню, – мягко сказал мэр. – Кстати, с литературной точки зрения памфлет превосходен.

– Не говорите мне о литературе, – сказал Лафайет, думая о трупе Бертье и кишках, выпавших из распоротого живота. Он постучал пальцем по памфлету. – Вы знаете этого Камиля Демулена? Вы хоть раз его видели? Выпускник адвокатской школы. Никогда не держал в руках ничего опаснее перочинного ножа. – Он изумленно потряс головой. – Откуда они берутся, эти люди? Они же девственники. Они никогда не нюхали пороха. Никогда не охотились. Не убивали зверей, не говоря о людях. Но они жаждут крови.

– До тех пор, пока их не заставляют убивать собственными руками, – сказал мэр. Он не забыл разрезанное сердце на своем столе, дрожащий шмат мяса.

В Гизе.

– Как мне теперь ходить по улицам с поднятой головой? – риторически вопрошал Жан-Николя. – А хуже всего, что он убежден, будто я должен им гордиться. Пишет, что его имя у всех на устах и каждый вечер он обедает с аристократами.

– Хорошо хоть обедает, – заметила мадам Демулен, удивившись своим словам. Ей было несвойственно в открытую проявлять материнские чувства. Камиль никогда не отличался хорошим аппетитом.

– Я не знаю, как мне смотреть в глаза Годарам. Все уже знают. Хотя бы Роз-Флер не придется жалеть, что она ему отказала.

– Как мало ты смыслишь в женщинах! – сказала его жена.

Роз-Флер Годар держала памфлет на столике для шитья и цитировала по поводу и без, чтобы позлить своего нового жениха мсье Таррье де Тайлана.

Дантон прочел памфлет и протянул Габриэль.

– Прочти, – сказал он. – Скоро этот памфлет будет у всех на устах.

Габриэль осилила половину. Рассуждала она так: ей и без того приходится в некотором роде делить кров с Камилем, и лучше не задумываться о его взглядах. Она стала спокойней: жила день за днем, словно слепая в новом доме. Никогда не спрашивала Жоржа, что происходит на собраниях кордельеров. Когда за столом появлялось новое лицо, просто ставила тарелку и старалась поддержать разговор. Габриэль снова была беременна. Никто не требовал от нее многого. Никто не требовал, чтобы она забивала голову текущим положением нации.

Знаменитый литератор Мерсье ввел Камиля в салоны Парижа и Версаля.

– Пройдет двадцать лет, – предрекал Мерсье, – и он прославится как писатель.

Двадцать лет? Камиль не собирался ждать и двадцати минут.

Каждую минуту его настроение на этих собраниях менялось: от воодушевления до чувства, что он занимает не свое место. Хозяйки салонов, которые приложили столько усилий, чтобы его заполучить, зачастую делали вид, будто видят его впервые. Предполагалось, что сведения о нем должны медленно просачиваться среди гостей, чтобы тот, кто захочет уйти, мог сделать это, не устраивая сцен. И все-таки он был им нужен, хозяйки салонов ценили трепет и эпатаж. Гулять так с сердцем…

Головные боли вернулись, – вероятно, он слишком часто мотал головой, откидывая волосы со лба. Объединяло все эти собрания то, что самому Камилю обычно не давали раскрыть рта. Говорили другие. Говорили о нем.

Вечер пятницы, дом графини де Богарне: молодые поэты, которые без устали льстят хозяйке, представительные богатые креолы. Просторные комнаты сияли: серебро и бледно-синий. Фанни де Богарне жестом собственницы взяла его под руку – до сих пор никто не желал предъявлять на него права.

– Его зовут Артур Дийон, – прошептала она. – Вы не знакомы? Сын одиннадцатого виконта Дийона, депутат Национального собрания от Мартиники.

Касание, шепот, шелест шелков:

– Генерал Дийон, у меня для вас кое-что занятное.

Дийон обернулся. Сорокалетний обладатель на редкость утонченной и благородной внешности, он был почти карикатурой на аристократа: тонкий нос с горбинкой, узкие алые губы.

– Фонарный прокурор, – шепнула Фанни. – Только никому не говорите. Не всё сразу.

Дийон окинул его взглядом:

– Дьявол, никогда бы не подумал, что вы такой.

В облачке духов Фанни скользнула в сторону. Генерал не мог оторвать взгляда от Камиля.

– Времена меняются, и мы вместе с ними, – произнес он на латыни и положил руку на плечо Камилю, беря его под свое покровительство. – Идемте, представлю вас жене.

Лаура Дийон возлежала на кушетке. Белое муслиновое платье, шитое серебром, на голове серебристый тюрбан из тончайшего газа. Она предавалась любимому занятию – грызла огарок восковой свечи, который повсюду таскала с собой.

– Дорогая моя, – сказал Дийон, – это Фонарный прокурор.

Лаура слегка раздраженно шевельнулась:

– Кто?

– Тот самый, кто стал зачинщиком волнений перед падением Бастилии. Тот, благодаря кому режут головы и вздергивают на виселицу.

– А. – Лаура подняла глаза. Сверкнули кольца серебряных серег. Прекрасные глаза скользнули по Камилю. – Хорошенький, – сказала она.

Артур усмехнулся:

– Моя жена не увлекается политикой.

Лаура отлепила от нежной губы кусочек воска, вздохнула, рассеянно приласкала ленточку на шее:

– Приходите к нам ужинать.

Когда Дийон увлек его обратно в центр комнаты, Камиль увидел себя со стороны: свое бледное смуглое лицо с резкими чертами. Часы пробили одиннадцать.

– Скоро ужин. – Дийон повернулся к Камилю и увидел, что Фонарный прокурор пребывает в крайнем замешательстве. – Не стойте с таким видом. Это власть, и сегодня она принадлежит вам. Власть все меняет.

– Я понимаю, но не могу привыкнуть.

Везде, где он бывал, Камиль ощущал пристальные взгляды, слышал, как люди перешептываются, оглядываются через плечо. Кто? Этот? Не может быть!

Спустя несколько минут генерал наблюдал Камиля в центре женского кружка. Предполагалось, что его инкогнито не раскрыто. Щечки дам горели, губки были приоткрыты, пульс частил. Какое отвратительное зрелище, подумал генерал, но таковы женщины. Три месяца назад они бы и не взглянули на Камиля.

Генерал был добрым человеком. Он взял на себя заботу о Камиле и с того вечера – а равно, с перерывами, все следующие пять лет – об этом не забывал. При мысли о Камиле генералу, как ни глупо это может показаться, хотелось его защитить.

Должен ли король Людовик обладать властью накладывать вето на решения Национального собрания?

«Мадам Вето» зовут королеву на улицах.

Без вето, туманно заметил Мирабо, можно было бы с тем же успехом жить в Константинополе. Однако поскольку парижане выступали резко против (в большинстве своем они считали, что вето – какой-то новый налог), Мирабо на скорую руку сочинил речь, в которой постарался угодить всем. Это была не речь государственного деятеля, а выступление акробата на деревенской ярмарке. Компромисс был предложен в конце: король не может наложить вето, но может приостановить вступление решения в законную силу. Довольным не остался никто.

Смятение в обществе нарастало. Париж, уличный оратор: «Только на прошлой неделе аристократы приняли это приостановительное вето и уже использовали его, чтобы скупить всю пшеницу и вывезти ее из страны. Поэтому у нас не хватает хлеба».

Октябрь. Никто не знает, собирается ли король дать отпор или готов уступить. Однако в Версаль ввели новые войска, и когда прибывает полк из Фландрии, королевская охрана устраивает банкет.

Сомнительная и бестактная затея, хотя памфлетисты объявили бы вакханалией и скромную трапезу в саду.

Когда появляется король с женой и маленьким дофином, его встречает нестройный гул пьяных голосов. Ребенка ставят на столы, и он, смеясь, расхаживает по скатертям. Стаканы поднимают за победу над мятежниками. Трехцветная кокарда втоптана в землю.

Суббота, третье октября. Версаль устраивает банкет, пока Париж голодает.

Пять часов вечера того же дня. Председатель Дантон бушевал на собрании округа, гремя кулаком по столу. Кордельеры заклеят город призывами, вещал он, они отмстят за оскорбление патриотов и спасут Париж от королевской угрозы. Батальон созовет братьев по оружию из других округов и выступит во главе колонны. Они притащат короля в Париж. Нет сомнений, что при желании председатель Дантон способен справиться с этой задачей в одиночку. Король для меня больше не существует, заявил королевский советник.

Станислас Майяр, служивший в Шатле приставом, проповедовал рыночным торговкам, поминая без нужды их голодных детей. Собралась процессия. Высокий тощий Майяр выглядел как Смерть с книжной иллюстрации. Справа шла бродяжка-лудильщица, которую бедняки знали под именем Венгерской королевы. Слева – безумец, сбежавший из лечебницы и сжимавший в руке бутыль дешевого пойла. Пойло стекало по подбородку из обвисшего рта, а в глазах стального цвета была пустота. Воскресенье.

Утро понедельника.

– Куда это вы собираетесь? – спросил Дантон у своих секретарей.

Сказать по правде, они собирались провести день в Версале.

– Это адвокатская контора или поле битвы?

– У Дантона важное дело, связанное с экспедицией груза, – сказал зашедшему позже Камилю Паре. – Лучше его не трогать. Вы же, часом, не собираетесь в Версаль?

– Просто на собрании округа он говорил так, будто пойдет. И нет, лично я не собираюсь. Не то ли это дело, над которым он трудился, когда брали Бастилию?

– Апелляция, – ответил Дантон из-за закрытой двери.

Командир батальона Национальной гвардии Сантерр штурмует Отель-де-Виль; часть денег разворована, бумаги уничтожены. Рыночные торговки бегают по улицам, уговорами и угрозами заставляя встречных женщин присоединиться. На Гревской площади толпа собирает оружие. Люди хотят, чтобы гвардия отправилась с ними в Версаль во главе с Лафайетом. С девяти до одиннадцати утра маркиз пытается их переубедить. Молодой человек говорит ему: «Правительство нас обманывает – мы должны доставить короля в Париж. Если, как утверждают, он болван, королем станет его сын, вы – регентом, и все устроится как нельзя лучше».

В одиннадцать Лафайет отбывает переубеждать Полицейский комитет. До вечера он забаррикадирован, новости доходят урывками. К пяти вечера Лафайет на дороге в Версаль во главе полутора тысяч национальных гвардейцев. Размер толпы не поддается исчислению. Идет дождь.

Передовой отряд женщин захватывает Национальное собрание. Торговки рассаживаются на депутатских скамьях, подоткнув мокрые юбки и раздвинув ноги, толкают депутатов, обмениваются шутками и требуют Мирабо. Небольшая делегация женщин допущена к королю, который обещает им весь хлеб, какой удастся собрать. Хлеб или кровь? Снаружи Теруань беседует с солдатами. На ней алая амазонка, на боку сабля. Дождь испортил плюмаж на ее шляпе.

Посреди дороги Лафайета догоняет послание: король решил подписать Декларацию прав человека. Да что вы говорите? Для усталого и подавленного генерала, который сжимает поводья онемевшими от холода пальцами, а дождь капает с кончика его острого носа, это не самая радостная весть.

Париж. Фабр вещал в кафе, проталкивая свою точку зрения.

– Заслуга принадлежит тому, кто все начал. Вы же не станете отрицать, что инициативу проявил председатель Дантон и его округ? А что до женского марша, то никто не справился бы с этой задачей лучше парижанок. Солдаты не стали бы стрелять в женщин.

Фабра не смущало, а радовало, что все это время Дантон просидел дома. Он начал смутно понимать, к чему все клонится. Камиль был прав: на публике, среди преданных сторонников Дантон прослыл великим человеком. Отныне Фабр будет всегда убеждать его держаться от опасностей подальше.

Ночь, дождь не перестает. Слуга Лафайета ждет в темноте, покуда генерала допрашивает Национальное собрание. Что стало причиной этой недостойной демонстрации военной силы?

В кармане Лафайета лежит письмо председателя Национального собрания, в котором тот умоляет его отправить в Версаль своих людей и спасти короля. Он хочет нащупать письмо, убедиться, что все это не сон, но не осмеливается в присутствии депутатов – они решат, что он ведет себя неучтиво. Как поступил бы Вашингтон? Лафайет задает себе этот вопрос и не знает ответа. Поэтому он стоит, заляпанный грязью до ушей, и старательно отвечает на странные вопросы, а его голос звучит все глуше: нельзя ли ради всеобщего блага убедить короля произнести краткую речь в пользу новых национальных цветов?

Немного позже генерал, едва стоящий на ногах от усталости и все еще заляпанный грязью, обращается к его величеству, брату его величества графу Прованскому, архиепископу Бордо и мсье Неккеру.

– Полагаю, – говорит король, – вы сделали все, что могли.

Чувствуя, что ему не хватает слов, генерал бьет себя в грудь жестом, который до этого видел только на картинах, и клянется отдать жизнь за короля – к тому же он преданный слуга конституции, а кое-кто, кое-кто явно не жалеет денег.

Королева стояла в тени, с неприязнью поглядывая на генерала.

Лафайет вышел, расставил дозоры во дворце и по городу, посмотрел из окна на чадящие факелы, ночной ветер доносил пьяные песни. Вероятно, баллады о жизни при дворе. Его охватила меланхолия, своего рода ностальгия по героизму. Генерал проверил дозоры, еще раз посетил королевские покои. Его не впустили, их величества уже удалились почивать.

Перед рассветом он рухнул в кровать в чем был и смежил веки. Генерал Морфей, такое прозвище придумали ему потом.

Рассвет. Барабанный бой. Калитку оставили без охраны, по недосмотру или имела место измена. Слышны выстрелы, королевские стражники захвачены врасплох, и спустя несколько минут их головы торчат на пиках. Толпа врывается во дворец. Женщины, вооруженные ножами и дубинками, несутся вдоль галерей в поисках жертв.

Генерал просыпается. Бегом марш. До его прибытия мятежники успевают добежать до дверей Бычьего глаза, где им преграждают путь национальные гвардейцы.

– Отдайте мне печенку королевы! – вопит женщина. – Я сделаю из нее фрикасе.

Лафайет – на своих двоих, нет времени седлать коня, – посреди орущей толпы, которая успела накинуть веревки на шеи королевских стражников. Королевская семья в безопасности (пока в безопасности) в своей гостиной. Королевские дети плачут. Королева разута. Только толщина двери спасает ее от неминуемой смерти.

Появляется Лафайет. Он встречается глазами с босой женщиной – той, что отлучила его от двора, что вечно издевалась над его манерами и смеялась над тем, как он танцует. Теперь ей требуется от него нечто большее, чем придворная галантность. Толпа собирается под окнами. Лафайет показывает на балкон.

– Это необходимо, – говорит он.

На балкон выступает король. Люди кричат: «В Париж его!», размахивают пиками, вскидывают ружья. Они требуют королеву.

В гостиной генерал делает приглашающий жест.

– Разве вы не слышите их криков? – спрашивает она. – Не видите их жестов?

– Вижу. – Лафайет прикладывает ладонь к горлу. – Либо вы выйдете к ним, либо они придут за вами. Выходите, мадам.

С застывшим лицом она берет детей за руки и выходит на балкон.

– Уберите детей! – вопит толпа.

Королева выпускает руку дофина, и брата с сестрой оттаскивают вглубь комнаты.

Антуанетта одна стоит на балконе. Лафайет пытается оценить последствия – ад разверзся, к вечеру не миновать бойни. Он выходит на балкон и становится рядом с королевой, надеясь прикрыть ее своим телом, если потребуется… вопль толпы… а затем – о, безупречный придворный! – генерал берет руку королевы, поднимает, низко кланяется и целует ее пальцы.

Настроение мятежников враз меняется. «Да здравствует Лафайет!» Генерал содрогается, потрясенный непостоянством толпы. «Да здравствует король!» Десятилетиями никто не слышал этого возгласа. Кулачки королевы разжимаются, рот приоткрывается, Лафайет чувствует, как она приваливается к нему. Стражник подхватывает королеву, на шляпе – трехцветная кокарда. Толпа хлопает. Королеву уводят с балкона. Король объявляет, что готов отправиться в Париж.

Все это занимает целый день.

По пути в Париж Лафайет едет рядом с королевской каретой, храня молчание. Теперь только те, кого я поставлю, никаких больше королевских стражников, думает он. Я должен уберечь нацию от короля, а короля – от нации. Я спас королеве жизнь. Он видит перед собой ее побелевшее лицо, ее босые ступни, чувствует, как она виснет на нем, а толпа их приветствует. Она никогда ему этого не простит. Войска под моим командованием, размышляет Лафайет, теперь я неуязвим… но в сумерках вдоль дороги бредут безымянные люди, народ. «Попались! – кричат они. – Пекарь, женка пекаря и его подмастерье!» Национальные гвардейцы и королевская стража обмениваются шляпами, выглядят они при этом странно, но куда страннее окровавленные головы, что подпрыгивают на пиках, лига за лигой, перед королевской каретой.

На дворе октябрь.

Вслед за королем в Париж переехали депутаты, получив временное пристанище в архиепископском дворце. Бретонский клуб возобновил свои заседания в трапезной пустующего монастыря Святого Иакова на улице Сен-Жак. Бывших владельцев, доминиканских монахов, прозвали якобинцами – имя приклеилось к депутатам, журналистам и дельцам, которые устроили там второе Национальное собрание. Когда их число возросло, они перебрались в библиотеку и наконец в старую церковь с галереей для публики.

В ноябре Национальное собрание заседало уже в бывшем помещении крытой школы верховой езды. В ветхом, плохо освещенном манеже было неудобно выступать. Депутаты сидели вдоль прохода лицом к лицу: жесткие поборники королевской власти справа, патриоты, как они себя называли, слева.

От печки в середине исходило тепло, вентиляция оставляла желать лучшего. По предложению доктора Гильотена дважды в день помещение опрыскивали уксусом и травами. На таких же ветхих галереях для публики сидели три сотни зрителей, за которыми требовался пригляд – и необязательно силами полиции.

Отныне парижане будут именовать Национальное собрание Школой верховой езды, и никак иначе.

Улица Конде. К концу года Клод немного оттаял, и Аннетта устроила званый вечер. Ее дочери пригласили своих друзей, а те – своих.

Аннетта оглядела гостиную:

– Если внезапно вспыхнет пожар, – сказала она, – почти вся революция вместе с дымом вылетит в трубу.

До прихода гостей ей предстояло сразиться с Люсиль, теперь без этого не обходился ни один вечер.

– Позволь мне прибрать твои волосы, – взмолилась Аннетта, – как я делала всегда. И украсить их цветами.

На это Люсиль заявила, что лучше умрет. Она не нуждается в шпильках, лентах, цветах и прочих женских ухищрениях. Она хочет свободно трясти своей гривой, а если и согласится завить пару локонов, то лишь для придания ей большей естественности.

– Если тебе неймется изображать Камиля, – выпалила Аннетта сердито, – хотя бы изображай его правильно. Иначе ненароком вывихнешь шею.

Адель хихикнула, прикрывая рот рукой.

– Это делается так. – Аннетта продемонстрировала, как именно это делается. – Запрокидываешь голову и только потом отбрасываешь волосы с глаз. Это разные движения.

Ухмыльнувшись, Люсиль повторила ее жест.

– Теперь похоже. Адель, иди сюда. Встань, иначе не получится.

Три женщины столкнулись у зеркала, прыснули от смеха и скоро уже заливались истерическим хохотом.

– Есть еще один способ, – сказала Люсиль. – Прочь с дороги, льстецы, я покажу.

Стерев улыбку с лица, она уставилась в зеркало исполненным восторженного обожания взором и легким щелчком откинула воображаемую прядь.

– Тупица, – сказала ее мать. – Ты неправильно дергаешь запястьем. Где были твои глаза?

Люсиль широко распахнула глаза и посмотрела на нее взглядом Камиля.

– Я только вчера родилась на свет, – жалобно промолвила она.

Адель с матерью согнулись от смеха. Адель упала на кровать Аннетты и всхлипывала в подушку.

– Ну хватит, прекратите, – взмолилась Аннетта.

Ее прическа растрепалась, слезы прочертили дорожки сквозь румяна. Люсиль осела на пол и колотила по ковру кулачком.

– Я сейчас умру, – сказала она.

Это было таким облегчением! После того, как за несколько месяцев они едва ли перемолвились парой слов. Женщины встали с пола и постарались привести себя в порядок, но не успели взять со столика пудру и духи, как приступ безудержного хохота вновь сотряс их тела. Целый вечер они не могли успокоиться.

– Мэтр Дантон, вы знакомы с Максимилианом Робеспьером? – спросила Аннетта и была вынуждена отвести взгляд: на глаза навернулись слезы, губы задрожали, и она едва не расхохоталась гостю в лицо.

Мэтр Дантон имел обыкновение свирепо упирать руку в бок и хмуриться, рассуждая о погоде и других столь же банальных материях. Депутат Максимилиан Робеспьер обладал курьезными умениями не моргать и растекаться вдоль мебели. Интересно, подскочил бы он, увидев мышь? Про себя умирая от хохота, Аннетта оставила их важничать и надувать щеки.

– Где вы теперь живете? – спросил Дантон.

– На улице Сентонж в квартале Маре.

– Удобно устроились?

Робеспьер не ответил. Он понятия не имел, что значит «удобно» в представлении Дантона, поэтому любой ответ выглядел бессмысленным. Сомнения подобного рода всегда отравляли ему самый простой разговор. К счастью, Дантон в ответе не нуждался.

– Кажется, большинство депутатов не рады возвращению в Париж, – заметил он.

– Большинство из них и так бывают в Париже нечасто. А когда приезжают, то занимаются тем, что сидят и обсуждают тонкости осветления вина и откорма свиней.

– Мыслями они дома. Для них это досадное недоразумение, отравляющее им жизнь.

Робеспьер слегка улыбнулся. Это не было высокомерием, просто он находил странным такой взгляд на мир.

– Но другой жизни у них нет.

– Вы должны их понять. Они думают, что скоро сеять пшеницу, что дети растут, а жена готова запрыгнуть в постель с первым встречным. Они всего лишь люди.

Робеспьер вскинул голову:

– Полно, Дантон, нынешнее время требует большего от всех нас.

Аннетта двигалась среди гостей, пытаясь растянуть губы в любезную улыбку. Странно, но у нее больше не получалось воспринимать гостей-мужчин такими, какими им бы хотелось себя воображать. Депутат Петион (самодовольная ухмылка) был весьма мил, как и Бриссо (коллекция подергиваний и нервных тиков). Дантон смотрел ей вслед. Интересно, о чем он думает? Внезапно она догадалась. Аннетта ясно представила, как мэтр Дантон размышляет про себя: «Для своих лет недурна». Фрерон стоял в гордом одиночестве, не сводя глаз с Люсиль.

Камиль, как всегда в последнее время, был окружен слушателями.

– Осталось только придумать название, – говорил он. – И организовать подписку в провинции. Газета будет выходить по субботам или чаще, если потребуют события. Формат ин-октаво, серая бумажная обложка. Для нас будут писать Бриссо, Фрерон и Марат. Мы предложим читателям присылать свои статьи. Будем публиковать самые язвительные театральные рецензии. Вся вселенная с ее безумствами предстанет на страницах газеты, которая не намерена стесняться в выражениях.

– Издание будет приносить прибыль? – спросил Клод.

– Наоборот, – весело ответил Камиль. – Я даже не надеюсь окупить расходы. Идея в том, чтобы она была по средствам любому.

– А за счет чего вы намерены оплачивать типографские расходы?

Камиль напустил на себя таинственный вид.

– У нас есть источники, – ответил он. – Главное, чтобы люди платили вам за то, что вы и без того думали написать.

– Вы меня пугаете, – сказал Клод. – У вас как будто совсем нет нравственного чувства.

– Конечная цель будет благой. Несколько колонок, чтобы похвалить покровителей, остальное пространство я посвящу продвижению идей депутата Робеспьера.

Клод затравленно огляделся. Депутат Робеспьер беседовал с его дочерью Аделью. Кажется, они говорили о чем-то тайном, почти сокровенном. Впрочем – и Клоду пришлось это признать, – если отделить депутата Робеспьера от речей, которые он произносил в Школе верховой езды, сам он не вызывал нареканий. Напротив. Опрятный и сдержанный молодой человек, воплощенная уравновешенность, мягкость и надежность. Его имя не сходило с уст Адели, вероятно, она была по уши в него влюблена. Денег у Робеспьера не было, но нельзя же иметь все и сразу. В наше время приходится радоваться, если зять не проявляет склонности к насилию.

Адель нашла подход к Робеспьеру непринужденными беседами. О чем они беседовали? О Люсиль.

– Это ужасно, – сказала она. – Сегодня, нет, сегодня все было иначе, мы много смеялись. – Ему незачем знать, над чем именно, решила Адель. – Но обычно все гораздо хуже. Люсиль упряма и готова спорить с утра до ночи. И она не хочет слышать ни о ком, кроме него.

– Я думал, с тех пор ваш отец смягчился.

– Я тоже так думала, но взгляните на его лицо.

Они посмотрели на Клода, который стоял в другом конце комнаты, и обменялись кивками.

– И все же они своего добьются, – сказала Адель. – Такие, как они, всегда своего добиваются. Но только подумайте, что это будет за брак?

– Видите ли, – заметил Робеспьер, – все на свете считают Камиля возмутителем спокойствия, но только не я. Он мой единственный настоящий друг.

– Как мило, что вы так говорите. – И впрямь, разве он не мил, подумала Адель. В наши непростые времена подобное простодушие встречается редко. – Смотрите, смотрите, Камиль обсуждает нас с моей матерью.

Камиль и Аннетта склонились голова к голове, как в былые времена.

– Обычно сватовством занимаются старые девы, – сказала Адель.

– У вас нет никого на примете? Я люблю, когда все делается по правилам.

– Но он увезет ее в Артуа.

– Что с того? Туда можно съездить. Или вы думаете, что Париж окружен обрывами и в Шайо вы свалитесь в ад? А кроме того, едва ли он вернется домой.

– А что будет, когда конституцию примут, а Национальное собрание распустят?

– Вряд ли это случится.

Люсиль наблюдала за ними. Давай же, матушка, ближе. Повали его на ковер, и дело с концом. Ее благодушие испарилось. Она больше не желала находиться в одной комнате с этими людьми, занятыми пустой болтовней. Люсиль огляделась в поисках тихого уголка. Фрерон последовал за ней.

Люсиль села, вымученно улыбнулась. Фрерон по-хозяйски положил руку на спинку ее кресла и завел какой-то незначащий разговор, глядя мимо Люсиль, однако время от времени косясь вниз. Наконец он вкрадчиво промолвил:

– Все еще девственница, Люсиль?