Сердце бури Мантел Хилари

– Мне нравится, как вы бежите ко мне вприпрыжку, – говорит он, имея в виду, что ему это, напротив, сильно не по душе.

– Я не бегу, – возразил Камиль, – а крадусь, вжав голову в плечи.

Марат дома. Симона, его гражданская жена, поставила перед ним кофейник с черным горьким кофе.

– Если вы намерены обсуждать преступления бриссотинцев, – сказала она, – это займет некоторое время. Дайте мне знать, когда вам понадобится свеча.

– Вы пришли сами, – спросил Марат, – или вас прислали?

– Можно подумать, у вас никогда не бывает посетителей.

– Я хочу знать, прислал ли вас Дантон, Робеспьер или кто-то еще.

– Думаю, они оба не станут возражать, если вы поможете им расквитаться с Бриссо.

– Меня тошнит от Бриссо. – Его любимая фразочка, Марата всегда от кого-нибудь тошнит. И это действительно так. – Делает вид, будто старается ради революции, будто от его действий что-то зависит, – возомнил себя экспертом в иностранных делах только потому, что много раз сбегал из страны, спасаясь от полиции. Если дело в этом, чем я не эксперт?

– Мы должны атаковать Бриссо со всех сторон, – сказал Камиль. – Его жизнь до революции, его философия, его сторонники, его поведение во время революционных кризисов, начиная с мая восемьдесят девятого года до событий прошлого сентября…

– Он обманул меня с английским изданием моих «Цепей рабства». Сговорился с издателем украсть мою книгу, и я не получил за нее ни пенни.

Камиль поднял глаза:

– Боже мой, вы же не хотите, чтобы мы выдвинули против него это обвинение?

– С самой поездки в Соединенные Штаты…

– Я понимаю, как человек Бриссо невыносим, но разве дело в этом?

– Для меня в этом. Я и так довольно страдаю.

– До революции он был полицейским осведомителем.

– Знаю, – сказал Марат.

– Давайте напишем совместный памфлет.

– Нет.

– Объединимся хотя бы раз в жизни.

– Это гусям свойственно сбиваться в стаи, – жестко заметил Марат.

– Хорошо, тогда я сам. Я просто хотел узнать, есть ли у него что-нибудь на вас, что-нибудь компрометирующее.

– Я веду высокоморальный образ жизни.

– Хотите сказать, никому про вас ничего не известно.

– Не пытайтесь меня оскорблять, – сказал Марат. Это был совет, простой и полезный.

– Так давайте начнем, – предложил Камиль. – Вытащим на свет Божий его поведение до революции, которое можно считать прямым предательством будущих товарищей, его монархические заявления в газетах, которые я сохранил, его колебания в июле восемьдесят девятого…

– А конкретнее?

– Он нервничал, кто-нибудь непременно вспомнит, что он колебался. Затем его дела с Лафайетом, участие в побеге семейства Капетов, а после тайные переговоры с женой Капета и императором.

– Так, так, – сказал Марат. – Пока все правильно.

– Его попытки саботировать революцию десятого августа и фальшивые обвинения патриотов, которые якобы участвовали в убийствах заключенных. Его защита деструктивной федералистской позиции. Все помнят, что давным-давно он был тесно связан с некоторыми аристократами – Мирабо, к примеру, или герцогом Орлеанским.

– Ваша вера в то, что людская память коротка, умиляет. Должен признать, она вполне оправданна. Впрочем, хотя Мирабо умер, герцог Орлеанский заседает с нами в Конвенте.

– Я думаю наперед, о следующей весне. Робеспьер чувствует, что позиция у Филиппа шаткая. Он признает, что тот был полезен народу, но Бурбонам не место во Франции. Филиппу следует вместе с семьей перебраться в Англию. Робеспьер говорит, мы будем выплачивать ему пенсион.

– Мы будем платить Филиппу? Оригинально. Впрочем, насчет весны вы правы. Позволим бриссотинцам следующие полгода растягивать трос, а потом хрясь! – Марат выглядел довольным.

– Надеюсь, мы сумеем обвинить всех сразу – Бриссо, Ролана, Верньо – в создании препятствий и затягивании процесса над королем. Даже в голосовании против смертной казни. Я снова рассуждаю на будущее.

– Найдутся и другие, кто начнет чинить препоны в деле Луи Капета.

– Думаю, мы преодолеем ужас Робеспьера перед смертной казнью.

– Да, но я говорил не о нем. Думаю, в этом деле вы едва ли можете рассчитывать на Дантона. Весьма вероятно, он займется подвигами генерала Дюмурье в Бельгии.

– Какими именно?

– В Бельгии грядет кризис. Освободили ее наши войска или захватили? Или и то и другое? Во имя чего старается генерал Дюмурье? Ради республики? Почившей монархии? Или ради себя самого? Кому-то придется решать вопрос на месте, и это должен быть человек с непререкаемым авторитетом. Не думаю, что Робеспьер оторвется от бумажек, чтобы барахтаться в грязи вместе с армией. Это работенка для Дантона: мошенничество высшего уровня, грабеж, вооруженные банды и все женщины на оккупированной территории.

Сиплая протяжная речь Марата пугала сама по себе.

– Я передам ему, – сказал Камиль.

– Передайте. А что касается Бриссо, то в некотором смысле он всегда злоумышлял против революции. Он и его подпевалы неплохо окопались, и потребуется немалое мужество, чтобы отстранить их от общественной жизни.

Только теперь Камиль, привыкнув к манере Марата, осмелился поднять глаза.

– Вы говорите только об отстранении? Вы же не имеете в виду чего похуже?

– А мне-то показалось, что вы начинаете избавляться от иллюзий! – сказал Марат. – Или вы сейчас высказываете надежды этих двух белоручек, ваших хозяев? В сентябре Робеспьер знал, как поступать в момент кризиса, но с тех пор подобрел.

Камиль сидел, подперев рукой голову и накручивая на палец прядь волос.

– Я знаю Бриссо много лет.

– Мы знакомы со злом с момента появления на свет, – сказал Марат, – но это не делает нас терпимее.

– Это всего лишь слова.

– Да. Дешевое глубокомыслие.

– Это печально. Испокон веку короли убивали своих врагов, но мы-то всегда пытались действовать убеждением.

– На фронте солдаты гибнут, расплачиваясь за свои ошибки. Почему политики должны рассчитывать на снисхождение? Они развязали войну. Они заслужили по десять смертей, каждый из них. За что их судить, если не за измену, и какое наказание они должны понести, если не смерть?

– Да, понимаю. – Камиль принялся рисовать узоры на пыльном столе, но, опомнившись, перестал.

Марат улыбнулся:

– Были времена, Камиль, когда аристократы стекались ко мне толпами, желая излечиться от чахотки. Порой кареты перегораживали улицу. У меня тоже был прелестный экипаж. Я был опрятен и славился спокойным изяществом манер.

– Не сомневаюсь, – сказал Камиль.

– Что вы можете знать, вы тогда были школьником.

– Вы излечивали от чахотки?

– Случалось. Когда хватало веры. Скажите, вы, первые кордельеры, бываете в клубе?

– Редко. Там теперь верховодят другие.

– Власть перешла к санкюлотам.

– Реальная власть, да.

– А вы теперь вращаетесь в высших сферах.

– Я понимаю, о чем вы. Но мы еще способны вывести людей на улицы. Мы не диванные революционеры. Необязательно жить в трущобах…

– Довольно, – сказал Марат, – просто меня беспокоят санкюлоты.

– Некто Жак Ру, священник, это ведь не настоящее имя?

– Нет. А вас не интересует, настоящее ли имя Марат?

– Какая разница, не правда ли?

– Никакой. Но идиоты вроде Ру сбивают народ с толку. Вместо того чтобы думать об очищении революции, он подстрекает их грабить бакалейные лавки.

– Всегда находятся люди, которые строят из себя защитников угнетенных, – сказал Камиль. – Не понимаю, какой в этом смысл. Бедняки остаются бедняками. Однако тех, кто думает, будто в силах это изменить, почитают потомки.

– Вы правы. Чего они не понимают, чего не хотят принять, так это что и в нынешнюю революцию, и во все последующие бедняков будут гнать перед собой, словно стадо. Где бы мы оказались в восемьдесят девятом, если бы ждали санкюлотов? Мы сделали революцию в кафе и вывели ее на улицы. А теперь Ру хочет столкнуть ее в канаву. И все они – Ру и ему подобные – агенты врага.

– Хотите сказать, они действуют умышленно?

– Какая разница, служат ли они интересам врага из злого умысла или потому что глупы? Но это так. Они разрушают революцию изнутри.

– Даже Эбер выступает против них. Люди называют их «бешеными». Ультрареволюционерами.

Марат сплюнул на пол. Камиль подпрыгнул.

– Они не ультрареволюционеры, они вообще не революционеры. Они атавизм. Их идеал улучшения общества – божество с небес, которое каждый день сбрасывает оттуда хлеб. Однако дураки вроде Эбера этого не понимают. Я не больше вашего расположен к Папаше Дюшену.

– Возможно, Эбер – тайный бриссотинец?

Марат кисло рассмеялся:

– Вы делаете успехи, Камиль. Полагаю, Эбер задел вашу честь – придет время, и вы получите его голову. Но пока до него дойдет очередь, падут многие. Давайте переживем Рождество, как говорят женщины, и тогда посмотрим, что можно сделать, дабы вернуть революцию на правильный путь. Понимают ли ваши хозяева, какими сокровищами мы обладаем? Вашей обворожительной улыбкой, моим острым кинжалом.

Эбер, или Папаша Дюшен, о Ролане:

Несколько дней назад делегация из полудюжины санкюлотов пришла к дому старого плута Ролана. И надо же такому случиться, только что подали обед… Наши санкюлоты идут по коридору и оказываются в вестибюле добродетельного Ролана. И не могут протиснуться сквозь толпу лакеев. Двадцать поваров несут нежнейшее фрикасе, покрикивая: «Прочь с дороги, дорогу главному блюду добродетельного Ролана». Другие несут закуски добродетельного Ролана, третьи – жаркое добродетельного Ролана, четвертые – гарнир добродетельного Ролана. «Чего вы хотите?» – спрашивает лакей добродетельного Ролана у депутации. «Мы хотим поговорить с добродетельным Роланом».

Лакей передает их просьбу, и добродетельный Ролан выходит к ним надутый, с полным ртом и салфеткой в руке.

«Вероятно, республика в опасности, – говорит он, – если я должен прервать свой обед в такой спешке»… Луве с его лицом из папье-маше и пустыми глазами бросает похотливые взгляды на жену добродетельного Ролана. Санкюлот пытается пройти через неосвещенную буфетную и переворачивает десерт добродетельного Ролана. При известии об этом жена добродетельного Ролана принимается рвать на себе парик.

– Эбер все глупеет, – заметила Люсиль. – Когда я вспоминаю пресловутую репу, которую подали Жорж-Жаку! – Она передала газету Камилю. – И санкюлоты этому поверят?

– Они верят каждому его слову. Они понятия не имеют, что Эбер держит карету. Они думают, что он и есть Папаша Дюшен, что он курит трубку и складывает печи.

– И некому их просветить?

– Мы с Эбером вроде как союзники. Коллеги. – Камиль качает головой. Он не рассказывает ей о своем разговоре с Маратом. Она не должна знать, что происходит у него в голове.

– Все-таки съезжаете? – спросил Морис Дюпле.

– А что мне остается? Она моя сестра, она считает, мы должны жить в собственном доме.

– Но этот дом ваш.

– Шарлотте этого не понять.

– Помяните мое слово, он вернется, – говорит мадам Дюпле.

Жирондист Кондорсе о Робеспьере:

Кого-то удивляет, почему столько женщин следуют за Робеспьером. Потому что французская революция – это религия, а Робеспьер – ее жрец. Очевидно, что вся его власть – на женской половине. Робеспьер проповедует, Робеспьер порицает… Он ничего на себя не тратит, у него нет телесных нужд. У Робеспьера одна миссия – говорить, и он говорит, не останавливаясь. Он разглагольствует у якобинцев, когда может привлечь там апостолов, и хранит молчание в тех случаях, когда может повредить своему авторитету… Он создал себе репутацию аскета, почти святого. За ним идут женщины и слабовольные, и он как должное принимает их поклонение.

Робеспьер. Мы прошли через две революции. В восемьдесят девятом году и в прошлом августе. Однако жизнь народа не изменилась.

Дантон. Ролан, Бриссо и Верньо – аристократы.

Робеспьер. Ну, если честно…

Дантон. Аристократы в нынешнем понимании. Революция – поле словесной битвы.

Робеспьер. Возможно, нам нужна другая революция.

Дантон. Хватит ходить вокруг да около.

Робеспьер. Согласен.

Дантон. А как быть с вашими терзаниями по поводу ценности человеческой жизни?

Робеспьер (без особенной надежды). Настоящие перемены невозможны без крови?

Дантон. Я не вижу другого способа.

Робеспьер. Пострадают невинные. Впрочем, возможно, невинных людей нет, это просто избитая фраза, которая сама слетает с языка.

Дантон. Что будем делать с заговорщиками?

Робеспьер. Им как раз придется пострадать.

Дантон. Но как признать их заговорщиками?

Робеспьер. Отдадим их под суд.

Дантон. Как поступить, если вы убеждены в их виновности, но у вас нет серьезных доказательств? Будучи патриотом, вы просто это знаете.

Робеспьер. Вам придется убедить в этом суд.

Дантон. А если не получится? Допустим, вы не сумеете предъявить свое главное доказательство, ибо оно составляет государственную тайну?

Робеспьер. Тогда, к несчастью, придется их отпустить.

Дантон. Да? А если бы австрияки были на пороге? И вы бы сдали им город из уважения к юридической процедуре?

Робеспьер. Значит… значит, придется изменить правила, доказать их вину иным способом. Или расширить толкование понятия «заговор».

Дантон. И вы на это пойдете?

Робеспьер. Разве это не малое зло, которое позволит не допустить большего? Обычно я не разделяю этой простой, очень удобной и такой ребяческой точки зрения, но я понимаю, что, если заговорщики победят, Франция будет уничтожена.

Дантон. Извращение правосудия большой грех. Оно не оставляет надежды на исправление судебной ошибки.

Робеспьер. Вы же знаете, Дантон, я не теоретик.

Дантон. Знаю. Вы практик. И я знаю о подлых убийствах, которые вы замышляете у меня за спиной.

Робеспьер. Почему вы миритесь с убийством тысячи, но жалеете двух политиканов?

Дантон. Потому что я их знаю. Ролана и Бриссо. Никаких тысяч я не знаю. Назовите это недостатком воображения.

Робеспьер. Если вы не сумеете доказать обвинения в суде, вы можете задержать подозреваемых без суда.

Дантон. Да что вы говорите! Именно из вас, идеалистов, выходят лучшие тираны.

Робеспьер. По-моему, поздновато вы затеяли этот разговор. Я уже смирился с насилием, как и со многим другим. Нам следовало обсудить это в прошлом году.

Спустя несколько дней Робеспьер вернулся к Дюпле: голова гудела от трех бессонных ночей, кишки словно скрутила огромная рука. Трясущийся и белый как мел, он сидел с мадам Дюпле в комнатке, завешенной его портретами. Теперь он не походил ни на один из них – Робеспьер сомневался, что когда-нибудь снова обретет здоровый вид.

– Все осталось, как было при вас, – сказала она. – За доктором Субербьелем уже послали. Вы живете на износ, и любое изменение в образе жизни пагубно для вашего здоровья. – Она прикрыла ладонью его ладонь. – Мы словно потеряли близкого родственника. Элеонора почти не ела, и я не могла выжать из нее и двух слов. Вы не должны больше покидать наш дом.

Пришла Шарлотта, но ей сказали, что Максимилиану дали снотворное и пусть она говорит тише. Ей дадут знать, когда он настолько оправится, что сможет принимать посетителей.

Севр, последний день ноября. Габриэль зажгла лампы. Они были одни; дети у бабушки, а весь балаган остался на улице Кордельеров.

– Ты едешь в Бельгию? – спросила она.

Он прибыл вечером, чтобы сообщить ей эту новость и тут же уехать.

– Помнишь Вестерманна? Генерала?

– Помню. Фабр еще называл его жуликом. Ты приводил его к нам десятого августа.

– Не знаю, почему Фабр так сказал. В любом случае теперь он важная шишка и сейчас вернулся с фронта с посланием от Дюмурье. Отсюда такая срочность.

– Разве правительственный курьер не доехал бы быстрее? Или он возвысился настолько, что у него на ногах выросли крылья?

– Он приехал, чтобы донести до нас серьезность ситуации. Думаю, если бы смог, Дюмурье явился бы сам.

– Это говорит о многом. Выходит, без Вестерманна можно обойтись.

– Говорить с тобой все равно что с Камилем, – прорычал Дантон.

– Неужели? А тебе известно, что ты перенял его манерность? Когда мы познакомились, у тебя не было привычки размахивать руками. Говорят, если заводишь собаку, со временем становишься на нее похож. Вероятно, тут действует то же правило.

Она встала, подошла к окну, посмотрела на заиндевелую лужайку. Маленькая ноябрьская луна, ползя по небу, обратила к ней грустное лицо.

– Август, сентябрь, октябрь, ноябрь, – сказала она. – Целая жизнь.

– Тебе нравится дом? Тебе здесь удобно?

– Да, но я не думала, что буду все время одна.

– Предпочитаешь вернуться в Париж? В квартире будет теплее. Могу забрать тебя с собой.

Габриэль мотнула головой:

– Мне хорошо здесь, рядом с родителями. – Она посмотрела на него. – Впрочем, мне тебя будет не хватать, Жорж.

– Прости, от меня это не зависит.

В углах комнаты собиралась тьма. Горел камин, тени плясали на его смуглом лице со шрамом. Чтобы руки не дрожали, он правой ладонью сжал левый кулак, подался вперед, к теплу, поставил локти на колени.

– Мы давно знали, что у Дюмурье затруднения. Он не может получить провиант, а еще англичане наводнили страну поддельными деньгами. Дюмурье ссорится с военным министерством – ему не по душе те, кто уютно устроился в Париже и задают вопросы, как обстоят дела на бивуаках. Да и Конвенту мало, чтобы он поддерживал существующий порядок, – они хотят распространения революции. Ситуация непростая, Габриэль.

Дантон подбросил в камин полено.

– Буковые лучше горят, – заметил он. Из рощицы донесся крик совы. Под окном зарычал сторожевой пес. – Брун не такой. Он просто наблюдает, не издавая не звука.

– Так в чем срочность? Дюмурье хочет, чтобы кто-нибудь изучил условия на месте?

– Две комиссии уже там. Мы с депутатом Лакруа отправляемся утром.

– Кто такой Лакруа?

– Он… адвокат.

– Как его имя?

– Жан-Франсуа.

– Сколько ему лет?

– Не знаю. Лет сорок.

– Женат?

– Понятия не имею.

– А как он выглядит?

Дантон задумался:

– Обычный человек. Наверняка он расскажет мне что-нибудь во время путешествия, и тогда по приезде я поделюсь этим с тобой.

Габриэль села, подвинув кресло так, чтобы от камина не припекало щеку. Сидя в полутени, она спросила:

– Когда ты вернешься?

– Трудно сказать. Возможно, через неделю. Я не стану тратить время впустую, когда впереди суд над Людовиком.

– Тебе обязательно присутствовать при убийстве, Жорж?

– Так вот как ты обо мне думаешь?

– Я не знаю, что мне думать, – устало ответила она. – Уверена, что все это – и Бельгия, и генерал Дюмурье – требуют твоего присутствия. Но я также знаю, что, если кто-нибудь вроде тебя не вмешается, все закончится смертью короля. Ты говоришь, его будет судить весь Конвент, а у тебя есть влияние на Конвент. Я знаю твою силу.

– Но ты не понимаешь, к чему может привести мое вмешательство. Давай оставим этот разговор. У меня в запасе всего час.

– Робеспьер поправился?

– Да, по крайней мере, сегодня выступал в Конвенте.

– Он снова живет у Дюпле?

– Да. – Дантон откинулся на спинку кресла. – Шарлотту к нему не подпускают. Я слышал, она прислала служанку с вареньем, но мадам Дюпле ее не пустила и написала Шарлотте, что не позволит его отравить.

– Бедняжка Шарлотта. – Габриэль улыбнулась, лицо немного разгладилось. Она была в своей домашней стихии – где он и хотел ее видеть.

– Осталось два месяца и, возможно, еще неделя. – Габриэль говорила о ребенке. Она встала с кресла, пересекла комнату, задернула на ночь тяжелые шторы. – По крайней мере, ты вернешься, чтобы провести со мной Новый год?

– Сделаю все от меня зависящее.

Когда он ушел, она снова откинула голову на подушку и задремала. Часы тикали, угли потрескивали в камине. Снаружи совиные крылья били холодный воздух, маленькие зверьки пищали в подлеске. Ей снилось, что она снова девочка, утро, сияет солнце. Затем в сон врывались звуки погони, и она поочередно превращалась в охотника и дичь.

Робеспьер в Конвенте, январь:

Нет никаких оснований для оправдания. Людовик не подсудимый, а вы не судьи. Если Людовика можно осудить, значит его можно оправдать. Он может оказаться невиновным. Но Людовика нельзя оправдать. Если признать его невиновным, что станет с революцией?.. Мы говорим не о вердикте за или против, а о мере, которую необходимо принять ради общественного спасения, об акте Провидения… Людовик должен умереть, чтобы народ жил.