Сердце бури Мантел Хилари
Когда я решил заявить о заговоре, чтобы отвести подозрение от себя, мог ли я подумать, что Робеспьер ухватится за каждое мое слово? Он искал заговор в самом сердце патриотизма; Господи, прости, я дал ему желаемое. Стоит поверить в заговор, и тебе начинает казаться, что каждое слово и действие – лишнее доказательство твоей правоты, и порой ты спрашиваешь себя: а что, если Робеспьер прав, а я дурак? Что, если мелкое мошенничество, которое, как я полагал, состряпали в кафе Пале-Рояля, на самом деле обширный заговор, чьи нити ведут в Уайтхолл?
Нет, нельзя так думать, иначе сойдешь с ума.
В некотором смысле мне даже хочется, чтобы за мной пришли. Звучит абсурдно, но арест – единственное, что помешает мне запутать все еще больше. Голова раскалывается от мыслей. Я так подавлен. Меня сводит с ума остановка в погоне. Ожидание. «Не стой на месте» всегда было моим девизом, всю мою жизнь. Возможно, это уловки Вадье, или они надеются придумать что-нибудь еще, что-нибудь похуже, либо ждут, когда Дантон встанет на мою защиту и тем себя скомпрометирует?
Боюсь, что, если дела пойдут так и дальше, мне не завершить мой «Мальтийский апельсин». Это хорошая пьеса, и в ней есть несколько весьма удачных строк. Возможно, она бы принесла успех, который вечно от меня ускользал.
В последние дни Дантон больше похож на поеденное молью чучело медведя, чем на человека, который намерен удержать в руках целую нацию. Кажется, он принял казни слишком близко к сердцу. Думает с утра до вечера. Спрашиваешь его, чем он занят, – думаю, отвечает он.
И Камиль: его не смогут обвинить в коррупции, даже пытаться не станут. Если верить Кролику, они с Дюплесси проводят уютные вечера за городом, в подробностях обсуждая, как ему удалось всех надуть; совершенно законно и неофициально. О чем еще им беседовать?
Ну вот, я снова пустился в обвинения. На самом деле, когда я вижу Камиля таким несчастным, таким сверхчувствительным, мне хочется встряхнуть его и сказать: ты такой не один, я тоже страдаю. Робеспьер рвал бы на себе волосы, борясь с тошнотой, узнай он, что Камиля вывел из равновесия де Сад. Вся надежда на быстроту и решительность Дантона, но смею ли я надеяться?
Если он замышляет государственный переворот, я не стану его подгонять. Не думаю, что его цель – спасти мою жизнь, разве что попутно. А я, Филипп Фабр, и не претендую: я человек скромный.
Последние две-три недели я неважно себя чувствую. Говорят, зима будет теплой. Надеюсь, что так. Меня мучает кашель. Я думал посоветоваться с доктором Субербьелем, но не уверен, что хочу услышать его вердикт. Как врача, разумеется. Он заседает в трибунале, но с тем, другим, вердиктом придется смириться.
У меня пропал аппетит, болит в груди. Впрочем, возможно, скоро это не будет иметь значения.
Дантон, требуя у Конвента выделения государственных пенсий священникам, которые лишились приходов:
Если священнику не на что жить, чего вы от него хотите? Ему остается умереть, присоединиться к мятежникам в Вандее или стать вашим непримиримым врагом… Вам следует умерить политические требования к разумным и здравомыслящим… Не должно быть никакой травли, никакой нетерпимости. (Аплодисменты.)
Дантон. Треклятый Шометт. Я вобью ему в глотку его «культ Разума». Мы должны положить конец антирелигиозным маскарадам. Каждый день в Конвенте нам приходится выслушивать длинную процессию церковников, полощущих свои души, как белье. Их отречение от веры занимает не меньше времени, чем праздничная месса. Всему есть предел, и я намерен заявить, что мы его достигли.
Камиль. Когда вы отсутствовали, санкюлоты принесли череп. Сказали, это череп святого Дени, гнусная реликвия суеверного прошлого, и хотели от него избавиться. Я бы взял его. Показать Сен-Жюсту.
Дантон. Болваны.
Луиза. Я не знала, что гражданин Робеспьер – человек верующий.
Дантон. Не в том смысле, который ты в это вкладываешь. Но ему не нравятся гонения на верующих, и он не хочет, чтобы атеизм возвели в политику. Впрочем, кое-что влечет его больше революционной борьбы. Он хотел бы стать папой.
Камиль. Что за пошлость! Он метит выше.
Дантон. Святой Максимилиан?
Камиль. Он больше не упоминает Бога, а говорит о Верховном существе. Думаю, я знаю, кто это.
Дантон. Максимилиан?
Камиль. Он!
Дантон. Вы дошутитесь до беды. Сен-Жюст считает подозрительными тех, кто смеется над главами правительства.
Камиль. Что же ждет тех, кто насмехается над самим Сен-Жюстом? Гильотина будет для них слишком мягким наказанием.
Вадье (о Дантоне): «Мы вычистим всех остальных, а этого здорового фаршированного индюка оставим напоследок».
Дантон (о Вадье): «Вадье? Я выем его мозг и насру ему в череп».
Робеспьер в якобинском клубе; сдержанный тон, непредсказуемые и нелогичные паузы стали осознанным приемом, гипнотизирующим слушателей.
– Дантон, они обвиняют вас в… том, что вы эмигрировали в Швейцарию, прихватив награбленное. Некоторые даже утверждают, что вы стояли во главе заговора, с целью возвести на престол Людовика Семнадцатого, а вас… назначить регентом… Теперь я… оценил политические воззрения Дантона, поскольку порой мы не сходились во мнениях, я оценил их… с пристрастием. Действительно… он поздно заподозрил… Дюмурье, не проявил нужной суровости… в деле Бриссо и его сообщников. Но из-за того, что мы не всегда… смотрим на вещи одинаково… должен ли я заключить, что он предает страну? Насколько мне известно, он всегда служил ей верой и правдой. Если вы хотите судить Дантона, судите и… меня. Пусть все, кому есть в чем обвинить Дантона… выступят вперед. Пусть встанут те, кто считает себя большими… патриотами… чем мы.
– Не уделите мне несколько минут? – спросил Фукье-Тенвиль. Судя по всему, он не собирался отнимать у Люсиль много времени. – Семейные заботы, сами понимаете.
– Да? – отозвалась Люсиль.
Какой трофей, подумал Фукье; слишком хороша для нашего семейства.
– Могу я присесть? Прискорбное событие…
– Что случилось? – спросила Люсиль и даже (как с удовольствием отметил Фукье) схватилась за горло.
– Нет-нет, я неудачно выразился. С ним все хорошо, не пугайтесь.
Откуда ты знаешь, что меня испугало, подумала она и села напротив прокурора.
– Тогда что, кузен?
– Вы помните некоего Барнава, моя дорогая? Он был депутатом Национального собрания. Некоторое время провел в тюрьме. Сегодня мы его гильотинировали. У него были тайные сношения с Антуанеттой.
– Да, – ответила она. – Помню. Бедный Тигр.
– Вы знали о привязанности вашего мужа к предателю?
Она вскинула глаза:
– Оставьте вашу судейскую манеру. Я не на скамье подсудимых.
Фукье всплеснул руками:
– Простите, что напугал вас.
– Вы меня не напугали.
– Тогда простите, что оскорбил. Однако то, что Барнав – изменник, установленный факт.
– Что мне на это ответить? Измена – это предательство, значит ему должно предшествовать доверие. Барнав никогда не называл себя республиканцем. Камиль уважал его – и это было взаимно.
– Неужели Камилю так трудно заслужить уважение?
– Думаю, нелегко.
– Несмотря на его таланты?
– Литераторов не уважают. Люди считают, что легко без них обойдутся. Как без денег.
– Не думаю, что политическим журналистам приходится многим жертвовать ради своего ремесла. За исключением достоверности. Все это такие мелочи.
– Я так не считаю. Мы никогда этого не обсуждали.
– Хорошо, допустим, не мелочи, но у меня нет на это времени.
Революция породила дам, обожающих спорить, подумал он. Вот хоть эта белокожая красотка, перенявшая у мужа его ужимки. Еще все судачат об Элеоноре Дюпле. И о девчонке, на которой женился Дантон. Дурочки, думает Фукье, хочешь сохранить шею – молчи, а у женщин есть для этого оправдание.
– Как бы то ни было, – сказал он, – ваш муж пожелал во что бы то ни стало проститься с Барнавом. Он пришел в Консьержери, когда Барнава сажали в повозку. Я не слышал, о чем они говорили, нарочно отошел подальше. Хотя мне бросилось в глаза, что ваш муж чрезвычайно сожалел о справедливом наказании изменника.
– Гражданин Фукье, разве преступление сожалеть о смерти человека, которого знавал в лучшие времена? Закон это запрещает?
Фукье одарил ее пристальным взглядом:
– Я видел, как они обнялись. Мне пришлось на это смотреть. Разумеется, я не намерен делать отсюда никаких выводов. Напомню, чтобы приговоренным связывали руки, не понимаю, как про это забыли. Дело не в запрете, просто вам следует понимать, как такое поведение выглядит со стороны. Многие задумаются, что означает демонстрация дружеских чувств к изменнику.
– У вас есть сердце? – тихо спросила она.
– Я делаю мою работу, дорогая, – быстро ответил Фукье. – Передайте моему кузену, что так себя вести опасно. Какие бы ложные чувства он ни испытывал, не следует позволять себе столь заметных проявлений сентиментальности.
– Почему он должен скрывать свою жалость?
– Потому что он компрометирует своих друзей. Если бы его друзья задумали сменить курс, не сомневаюсь, они предпочли бы заявить об этом от своего имени.
– Не исключаю, что скоро вы их услышите.
Мне не следовало так говорить, подумала она, но он злит меня, это его вытянутое лицо, это его лицемерие. Думает только о том, как бы не лишиться своего поста.
Фукье кисло улыбнулся:
– Если они действуют сообща, я удивлен. Любое смягчение террора расколет комитет. А ведь только комитет держит в руках все: финансы, армию, снабжение продовольствием.
– Состав комитета можно изменить.
– Неужели? Выходит, таков план Дантона?
– Вы для кого-то шпионите?
Фукье покачал головой:
– Я сам по себе и действую от имени закона. Все заговоры проходят через мои руки. Комитет обрел нынешнее единство, сплотившись перед угрозой заговора. Не знаю, чего нам ждать, если комитет перестанет верить в заговоры. К тому же некоторые члены комитета, естественно, привязаны к комитету как институции. Разумеется, война – главная причина существования комитета. Говорят, Дантон хочет мира.
– Как и Робеспьер. Он всегда хотел мира.
– Да, но способны ли они трудиться сообща? Робеспьер потребует принести в жертву Лакруа и Фабра. Дантон не согласится работать с Сен-Жюстом. Так и пойдет. Хвалить друг друга – это одно. Посмотрим, что они запоют, когда хвалить станет не за что.
– Какой мрачный прогноз, кузен, – беспечно заметила она.
– Все мои прогнозы мрачные, – сказал Фукье. – Вероятно, это связано с характером моей работы.
– Что бы вы посоветовали моему мужу? Разумеется, если он сочтет нужным следовать вашим советам.
Они улыбнулись – каждый понимал, что на это вряд ли стоит рассчитывать. На мгновение Фукье задумался.
– Я бы посоветовал ему делать то, как скажет Робеспьер, – не меньше и определенно не больше.
Повисла пауза. Люсиль встревожилась, Фукье впервые заставил ее задуматься о возможных последствиях. Неожиданно для себя она спросила:
– Думаете, Робеспьер уцелеет?
– Вы хотите спросить, думаю ли я, что он слишком хорош для земной жизни? – Фукье встал. – Я ничего не предсказываю. Достаточно объявить человека подозрительным. – Он поцеловал ее в щечку – ни дать ни взять добрый дядюшка. – Главное – думайте, как уцелеть, любовь моя. Берите пример с меня.
Дантон (в Национальном конвенте): Мы должны карать изменников, но следует различать ошибку и преступление. Воля народа состоит в том, чтобы террор был порядком наших дней, но его следует направить против настоящих врагов республики и только против них. Человек, чьим единственным прегрешением является недостаток революционного рвения, не должен преследоваться как преступник.
Депутат Фейо. Дантон употребил, полагаю неумышленно, выражения, которые я считаю оскорбительными. Во времена, когда нация должна ожесточить сердца, Дантон просит проявить милосердие.
Монтаньяры. Нет! Он этого не говорил!
Председатель. К порядку!
Дантон. Я ничего не говорил о милосердии. Я не предлагаю проявлять снисходительность к преступникам. Я призываю без устали их преследовать. Я осуждаю заговорщиков!
В Люксембургской тюрьме бывший монах-капуцин Шабо не позволял положению в стране испортить ему настроение. Да, он скучал по своей маленькой жене, но человеку нужно спать, есть и пить. Семнадцатого ноября: хлеб, суп, четыре отбивные котлеты, курица, сливы и виноград. Восемнадцатого ноября: хлеб и суп, вареная говядина и шесть жаворонков. Девятнадцатого ноября: вместо жаворонков он заказал куропатку. Седьмого декабря: снова куропатка; на следующий день: курица, фаршированная трюфелями.
Шабо писал стихи и заказал гражданину Бенару свой миниатюрный портрет.
Глава 11
Старые кордельеры
(1793–1794)
Еще один дневник завершен: не очередной красный, а маленький, коричневый, неказистый. Перечитывая свои первые пробы пера, Люсиль не знала, куда деваться от стыда. Она рвала и жгла страницы, поэтому книжицы развалились.
То, что Люсиль писала в дневниках, которые про себя называла официальными, разительно отличалось от содержимого коричневых книжиц. Тон официальных дневников становился все более отвлеченным, и лишь изредка она вставляла туда прочувствованные и яркие пассажи, призванные возбудить читателя или ввести его в заблуждение. Частные дневники для мрачных, строгих мыслей: горьких, записанных второпях. Когда книжица заканчивалась, она запечатывала пакет и распечатывала только затем, чтобы подложить следующую, примерно через год.
Холодным хмурым днем, когда туман скрадывал звук шагов, а большие здания расплывались, Люсиль пришла к главному алтарю Сен-Сюльпис, где они с Камилем венчались три года назад. Ее встретила алая надпись: ОБЩЕСТВЕННОЕ ЗДАНИЕ: СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО ИЛИ СМЕРТЬ. Пресвятая Дева держала на руках безголового младенца, а ее лицо было изуродовано до неузнаваемости.
Если бы я не встретила Камиля, думала Люсиль, я прожила бы самую заурядную жизнь. Некому было бы поощрять мои фантазии. Некому научить меня думать. В одиннадцать лет передо мной расстилались все возможности стать обычной женщиной. А потом мне исполнилось двенадцать, и в наш дом вошел Камиль. Я с первого взгляда поняла, что его навеки.
Жизнь переписывает себя ради нее; Люсиль в это верит.
Дома Камиль трудился при плохом свете. Он поддерживал силы алкоголем и спал по три часа в сутки.
– Ты испортишь глаза, – машинально заметила Люсиль.
– Уже испортил. – Он отложил перо. – Смотри, это будет газета.
– Так вот что ты задумал.
– Правильнее было бы назвать это серией памфлетов, поскольку я единственный автор. Десенн согласился ее печатать. В первом выпуске – он перед тобой – я рассказываю о британском правительстве. После речи Робеспьера в поддержку Дантона любой, кто критикует его, публично расписывается в получении гиней мистера Питта. – Камиль дописал последнюю фразу. – Это не полемика в чистом виде, но мой памфлет даст отпор клеветникам Дантона и подготовит почву к тому, чтобы призывать к милосердию в судах и освободить часть подозрительных.
– Камиль, и ты на это осмелишься?
– Разумеется, если меня прикроют Дантон и Робеспьер.
Люсиль свела ладони:
– Если они договорятся. – Люсиль не рассказала ему о разговоре с Фукье.
– Договорятся, – ответил он спокойно. – Робеспьер осторожничает, и его требуется подтолкнуть.
– Что он сказал о недоразумении с Барнавом?
– Не было никакого недоразумения. Я хотел с ним проститься. Его осудили несправедливо, и я прямо ему об этом сказал.
Так вот чего не хотел слышать Фукье, подумала Люсиль.
– Не то чтобы ему требовалось отпущение грехов, скорее я нуждался в его прощении за то, что способствовал его казни.
– Что сказал Макс?
– Думаю, он меня понял. К тому же его ли это дело? Я познакомился с Барнавом в Версале, на квартире де Вьефвиля. Мы почти не разговаривали, но он заметил меня, словно знал, что мы еще встретимся. В ту ночь я принял решение присоединиться к Мирабо. – Он закрыл глаза. – Тираж пятьдесят тысяч.
После обеда пришла Луиза. Она чувствовала себя одиноко, хотя не желала в этом признаваться, и не хотела сидеть дома, где пришлось бы общаться с матерью. Анжелика забрала детей на несколько дней. Без нее, и особенно когда дома не было мужа, Луиза снова ощущала себя робкой девчонкой, которая носится вверх и вниз по лестнице. На жалобы, что ей нечем заняться, у Дантона был один ответ: «Пойди и купи себе что-нибудь». Однако для себя ей ничего не хотелось, а менять что-либо в квартире она не решалась. Луиза не доверяла собственному вкусу и думала, что муж предпочел бы оставить все, как было при Габриэль.
Год – полтора года назад ее принимали бы как жену Дантона в салонах с их едким злословием. Она сидела бы, строго и чопорно, среди жен министров и парижских депутатов, хладнокровных дам лет тридцати – тридцати пяти, которые были в курсе последних книжных новинок и, растягивая слова, равнодушно обсуждали интрижки мужей. Но Габриэль была не такой, к тому же ей хватало остроумия собственных гостей. А кроме того, она вечно смущалась и была слишком прямолинейна. Разговоры этих дам казались ей донельзя банальными и заставляли подозревать некий скрытый смысл, в который ее не посвятили. Она вынуждена была присоединиться к их игре; в соответствии со статусом ей вручили свод правил, но читать его позволяли лишь при всполохах молнии.
Так и вышло, что, к удивлению Луизы, квартира за углом стала для нее отдушиной. В последнее время гражданка Демулен предпочитала общество членов семьи и близких друзей; она говорила, что устала от светских глупостей. День за днем Луиза сидела в ее гостиной, пытаясь воссоздать недавнее прошлое по изредка долетающим намекам. Люсиль никогда не задавала личных вопросов, а Луиза не умела задавать других. Порой они говорили о Габриэль: тепло и искренне, словно та была еще жива.
Сегодня Луиза сказала:
– У вас печальный вид.
– Я должна это дописать, – сказала Люсиль. – А потом вернусь к тебе, и мы что-нибудь придумаем.
Луиза поиграла с малышом, кукольным созданием, который точно не был сыном Дантона. Последнее время малыш не умолкал – лопотал что-то бессвязное, словно уже понимал, что он – сын политика. Когда его унесли спать, Луиза взяла гитару, пощипала струны и нахмурилась.
– Думаю, у меня совсем нет таланта, – сказала она Люсиль.
– Когда играешь, пытайся сосредоточиться и выбирай пьесы полегче. Но можешь меня не слушать, я давно забросила музыку.
– Раньше по вечерам вы ходили на выставки и концерты, а теперь только и знаете, что сидеть и писать письма. Кому вы пишете?
– О, разным людям. Я много переписываюсь с гражданином Фрероном, старым другом нашей семьи.
Луиза встрепенулась:
– Вы его очень любите, не правда ли?
Кажется, ее замечание развеселило Люсиль.
– Особенно когда его здесь нет.
– Вы выйдете за него, если Камиль умрет?
– Он женат.
– Ничего, разведется. К тому же его жена может умереть.
– Слишком много совпадений. К чему эти разговоры о смерти?
– Кругом столько болезней. Все может статься.
– Когда-то я тоже так думала. Сразу после того, как вышла замуж и все вокруг внушало мне страх.
– Но вы же не останетесь вдовой?
– Останусь.
– Камилю бы это не понравилось.
– Не понимаю, отчего ты так решила. Камиль такой эгоист.
– Если вы умрете, он женится снова.
– Не пройдет и недели, – согласилась Люсиль. – Если умрет и мой отец. В твоей картине мира, где люди умирают парами, такое весьма вероятно.
– Наверняка вам кто-нибудь нравится и вы не отказались бы за него выйти.
– Не могу припомнить ни одного. Разве что Жоржа.
Так она одергивала Луизу всякий раз, когда полагала, что та ведет себя назойливо; с выверенной жестокостью напоминала ей об истинном положении вещей. Люсиль не испытывала от этого удовольствия, но помнила, что другие куда менее щепетильны. Луиза сидела, разглядывая руины прошедшего года в мерцающем серовато-синем свете, разучивая пьесы, которые были для нее слишком сложны. Камиль работал. Тишину нарушали только нестройные гитарные аккорды.
В четыре со стопкой бумаг в руке в гостиную вошел Камиль и уселся на пол перед камином. Люсиль сгребла листы и принялась читать. Спустя какое-то время она подняла глаза.
– Очень хорошо, – робко промолвила она. – Думаю, это лучшее из того, что ты написал.
– Хочешь прочесть, малышка Луиза? – спросил он. – Здесь хорошо говорится о твоем муже.
– Мне бы хотелось проявлять интерес к политике, но муж против.
– Я думаю, – раздраженно заметил Камиль, – он не возражал бы, будь твой интерес более осознанным. Ему не по душе твои глупые и вульгарные предрассудки.
– Камиль, – мягко заметила Лолотта, – она еще дитя. Ты требуешь от нее слишком многого.
В пять пришел Робеспьер.
– Как поживаете, гражданка Дантон? – спросил он у Луизы, словно у взрослой. Затем поцеловал Люсиль в щечку и потрепал Камиля по волосам. Принесли малыша, он поднял его и спросил: – Как дела, крестник?
– Не спрашивайте, – ответил Камиль. – Иначе он разразится речью на четыре-пять часов, как Неккер, и такой же невнятной.
– Не знаю. – Робеспьер прижал крестника к плечу. – По мне, так он совсем не похож на банкира. Он у нас будет гордостью парижской адвокатской коллегии, не правда ли?
– Поэтом, – решил Камиль. – Поселится в деревне и будет чудесно проводить время.
– Может быть, – сказал Робеспьер. – Сомневаюсь, что нудный старый крестный сумеет удержать его на правильном пути.
Он передал ребенка отцу, потом уселся в кресло у камина, выпрямил спину и дальше говорил только о делах.
– Когда гранки будут готовы, скажите Десенну, пусть сразу пришлет мне. Я мог бы прочесть в рукописи, но я ненавижу сражаться с вашим почерком.
– Тогда проверьте гранки, или это затянется надолго. Не лезьте в мою пунктуацию.
– Ах, Камиль д’Эглантин, – сказал Робеспьер, дразнясь. – Кого волнует ваша пунктуация? Только содержание.
– Теперь я понимаю, почему вы никогда не выиграете литературный приз.
– Вы вложили в статью душу, сердце и всю вашу страсть?
– Всю мою страсть, в том числе к пунктуации.
– Когда второй выпуск?
– Надеюсь, они станут выходить каждые пять дней: пятого, десятого декабря, на бывшее Рождество и так до достижения цели.
Робеспьер, немного поколебавшись, сказал:
– Только не забывайте показывать мне. Я не хочу, чтобы вы приписали мне слова, которых я не говорил, или суждения, которых я не разделяю.
– Разве я на такое способен?
– Способны, вы все время так делаете. Видите, ваш малыш на вас смотрит. Он видит вас насквозь. Каким будет название?
– Я думал о «Старом кордельере». Так сказал когда-то Жорж-Жак. Мы, старые кордельеры.
– Мне нравится. Понимаете, – он обернулся к женщинам, – это поставит на место новых кордельеров – людей Эбера. Новые кордельеры никого не представляют, не сражаются за идеалы – просто критикуют других и стремятся их погубить. А старые кордельеры знали, какую революцию отстаивали, и были готовы идти до конца. Тогда это не казалось геройством, но старые кордельеры помнят о прошлом.
– Это в те дни вас называли Свечой Арраса, гражданин Робеспьер?
– В те дни! – воскликнул Робеспьер. – Послушать вас, дитя, так речь о правлении Людовика Четырнадцатого! Полагаю, муж рассказывал вам о прошлом?
– Да, сама я ничего не знаю.
Камиль с женой переглянулись: задушить ее сейчас или потом?
– Да, меня так называли, – ответил Робеспьер. – По аналогии с Мирабо – Светочем Прованса. Так они хотели, – добавил он жестко, – подчеркнуть мое ничтожество.
– Да, муж мне объяснил. Тогда почему вы считаете те дни героическими?
– А почему, как вы думаете, героями называют тех, кому удалось встряхнуть старый мир?
– Не знаю, никогда об этом не думала. Наверное, так пишут в книгах.
– Кто-то должен направлять ваше чтение.
– Она замужняя дама, – заметил Камиль. – Ее поздно учить.
– Зря я вам об этом напомнила, – сказала Луиза. – Прошу прощения. Я не хотела никого оскорбить.
Робеспьер с улыбкой покачал головой, но отвернулся от нее – сейчас ему было не до этой девчонки.
– Камиль, запомните мои слова. Будьте осторожны. Нельзя уменьшать власть Революционного трибунала. Если мы это сделаем, а на фронте что-нибудь пойдет не так, сентябрьские события повторятся. Народ примется за самосуд, мы уже видели, как это бывает, и ничего хорошего в этом нет. Правительство должно быть сильным, ему нельзя колебаться – иначе что подумают патриоты на фронте? Сильная армия заслуживает сильного правительства. Мы должны сплотиться. Силой можно опрокинуть трон, но только благоразумие спасет республику.
Камиль кивнул, узнавая костяк будущей речи. Ему стало стыдно, что он смеялся над Максом, говоря, что тот хочет стать Богом. Он не Бог – Бог не так уязвим.
Макс ушел.
– Я чувствую себя яйцом в собачьей пасти. – Камиль посмотрел на Луизу. – Надеюсь, ты достаточно наказана? Иначе сейчас же ступай домой и вели мужу тебя выпороть.
– Господи, – сказала Луиза. – Я думала, все давно в прошлом.
– Такое не забывается.
Дантон пришел несколько минут спустя.
– А вот и старый кордельер собственной персоной, – заметила Люсиль.
– Вот ты где, – сказал он жене. – Я разминулся с нашим другом?
– Сами знаете, – ответил Камиль. – Думаю, вы прятались за дверью, дожидаясь, когда он уйдет.
– Нам лучше взаимодействовать порознь. – Дантон рухнул в кресло, вытянул ноги и пристально всмотрелся в Камиля. – Что-то не так? – резко спросил он.
– О… он вечно призывает меня к осторожности, словно… словно я не должен делать ничего такого, чего бы он не сделал сам, но никогда не говорит, чего именно.
Камиль все еще сидел на полу, Люсиль опустилась на колени рядом с ним; оба подобострастно смотрели на Жорж-Жака, а ребенок вился между ними. Такое ощущение, думала Луиза с ненавистью, будто они все время ждут, что сейчас явится кто-нибудь с альбомом и карандашами, чтобы сделать набросок. Когда вспоминаешь, сколько у нее любовников… Отвратительно, с какой легкостью они ломают комедию.
– Макс не любит, когда его загоняют в угол, – сказал Камиль. – Однако сейчас надо рискнуть, и я готов рискнуть первым. Это сойдет за героический настрой, Луиза?
Она ответила резко:
– Я гляжу, быть героем – ваше призвание?
И все принялись хохотать над Камилем.
Пятое декабря.
– За старых кордельеров. – Фабр поднял бокал. На его впалых щеках играл лихорадочный румянец. – Пусть второй выпуск ждет такой же успех, как и первый.
Читать бесплатно другие книги:
