Сердце бури Мантел Хилари

Глава 4

Тактика быка

(1792)

Габриэль:

Поймите, я говорю только то, что слышала, что сказали мне люди. Я могу доверять только тем, кого знаю, однако я не слишком им доверяю. Оглядываясь на это лето, могу ли я сказать хоть что-нибудь, что не покажется вам смехотворно наивным?

Даже если вас нельзя назвать человеком железной убежденности, вы можете думать, что есть что-то неизменное, что вы всегда будете верить в то же, во что верили раньше, а события, происходящие с вами, будут происходить и дальше, что мир останется привычным. Не обманывайтесь.

Я должна вернуться к тому времени, когда родился наш младшенький. Третьи роды прошли легче, чем первые, по крайней мере быстрее. И снова мальчик: крепкий, здоровый, голосистый и с такими же жесткими черными волосиками, как у Антуана и первенца, которого я потеряла. Мы назвали его Франсуа-Жорж. Муж продолжал покупать мне подарки: цветы, фарфор, драгоценности, кружева, духи и книги, которые я никогда не прочту. Однажды это заставило меня расплакаться. Я накричала на него, я не сделала ничего особенного, рожать может любая, хватит от меня откупаться. Я разрыдалась, а когда слезы иссякли, у меня щипало глаза, грудь вздымалась, а горло саднило. Я ничего не помнила, и, если бы наша служанка Катрин не повторила мне мои слова, я никогда бы не поверила, что произнесла их.

Назавтра пришел доктор Субербьель.

– Ваш муж сказал, вы нездоровы.

Это просто усталость, рождение ребенка – суровое испытание, скоро вам непременно полегчает. Нет, доктор, ответила я очень вежливо, я не думаю, что мне полегчает.

Стоило мне поднести ребенка к груди и почувствовать прилив молока, как мои глаза увлажнялись. Затем явилась моя мать и с деловитой серьезностью заявила, что ребенка следует отдать кормилице, потому что мы делаем друг друга несчастными. Детям лучше расти вдали от Парижа, незачем им будить отцов среди ночи своим плачем.

Конечно, сказала она, когда ты выходишь замуж по любви, первые года два ты живешь в другом мире. Если тебе достался хороший человек, мужчина, которого ты любишь, тебя переполняет самодовольство. Первое время все спорится – и ты начинаешь думать, будто общие правила не для тебя.

– Какие еще правила? – спросила я тоном Люсиль.

Почему мы должны следовать правилам, всегда спрашивала она.

– И у нее скоро родится ребенок. И что тогда? – добавила я.

Моя мать не нуждалась в уточнениях, кого я имею в виду. Она просто похлопала меня по плечу и сказала, что я не из тех женщин, которые устраивают сцены. В те дни мне часто приходилось об этом напоминать, и, возможно, я разок забыла и вновь устроила сцену? Мать снова похлопала меня – на сей раз по руке – и сказала, что все нынешние молодые женщины одинаковы. Они неисправимо романтичны и находятся в плену странной иллюзии, будто мужчина, поклявшийся хранить верность, и впрямь намерен соблюдать клятву. В ее время женщины понимали, что к чему. Нужно просто отыскать практичное решение.

Она сама нашла кормилицу, милую заботливую женщину из Лиль-Адана. Но какой бы милой и заботливой та ни была, мне не хотелось отдавать ей ребенка. Люсиль увязалась за мной, посмотреть, не подойдет ли кормилица ее будущему малышу. Не правда ли, очень удобно? Как практично! Люсиль оставалось несколько недель до родов. Как же с ней носились, никогда не видела такой суеты! Они и мысли не допускали, что она сама будет кормить малютку. Ее муж и мать категорически возражали. У нее были другие важные обязанности, званые ужины, в конце концов. К тому же генерал Дийон предпочтет любоваться ее грудью допустимого в обществе размера.

На самом деле я не обвиняю Люсиль, хотя звучит именно так. Неправда, что она любовница Фрерона, хотя он давно и безнадежно ею одержим, отчего плохо и ему самому, и всем вокруг. С Эро, насколько я вижу, она просто кокетничает, то поощряя его, то отталкивая. Порой Эро выглядит слегка утомленным, как будто пресытился такими играми, – думаю, он поднаторел в этом при дворе. Отчасти Люсиль позволяет ему за собой ухаживать в отместку Каролине Реми, которой удалось подловить ее в самом начале брака, когда Люсиль мало что смыслила. Узнав, что она беременна, я порадовалась, думая, что это отсрочит неизбежное. Впрочем, речь может идти только об отсрочке. Я наблюдаю за Жоржем. Вижу, как он не сводит с нее глаз. Никто не способен ему отказать. Если вас удивляет мое отношение, вы просто мало его знаете. Возможно, всего лишь слышали его речь или прошли мимо него на улице.

Лишь однажды я высказалась об этом прямо, в разговоре с матерью Люсиль – мне хотелось смягчить ситуацию, которая, как мне казалось, в этом нуждается.

– Ей с Камилем… – я не знала, что именно собираюсь сказать, – должно быть, ей с Камилем приходится нелегко?

Мадам Дюплесси подняла брови – она полагает, что так выглядит глубокомысленнее.

– Люсиль сама создает себе трудности.

Затем, когда я отвернулась, досадуя и предчувствуя собственное незавидное будущее, мадам Дюплесси протянула маленькую ручку, унизанную кольцами, взяла меня за рукав – словно ущипнула, только не кожу, а ткань – и произнесла одну из немногих искренних фраз, которые я слышала от этой манерной женщины:

– Надеюсь, вы понимаете, что я никак не могу на это повлиять?

Мне хотелось сказать, мадам, вы вырастили чудовище, но это было бы нечестно. Вместо этого я промолвила:

– Хорошо, что она ждет ребенка.

На это мадам Дюплесси пробормотала:

– Reculer pour mieux sauter[21].

Как и каждый год, начиная с восемьдесят восьмого, все лето наша квартира кишела гостями. Люди приходили и уходили, странные имена, странные лица. С некоторыми я успевала свыкнуться, другие, говоря откровенно, с течением временем казались мне все страннее. Жоржа до поздней ночи не было дома, он давал обеды в ресторанах Пале-Рояля не реже, чем у нас. Мы принимали так называемых бриссотинцев, хотя сам Бриссо бывал редко. За столом нещадно бранили жену министра внутренних дел, которую с легкой руки Фабра именовали «королевой Коко». Некоторые гости приходили поздно, после заседаний в клубах якобинцев или кордельеров. Бывал Рене Эбер – к нему обращались «Папаша Дюшен» по названию его мерзкой газетенки. «Приходится иметь дело с такими людьми», – говорил Жорж. Заходил еще некто Шометт, неряшливый, с резкими чертами лица. Он ненавидел аристократов и проституток, и эти два сословия причудливым образом смешались у него в голове. Он хотел вооружить весь город, чтобы противостоять австриякам и роялистам. «Всему свое время», – успокаивал его Жорж.

Я думала, он говорит как человек, которого обстоятельства держат за горло, но он действительно делал подсчеты, тщательно взвешивал за и против. Лишь однажды Жорж совершил ошибку – прошлым летом, когда нам пришлось бежать. Вы можете спросить: и что здесь такого? Провести вдали от Парижа несколько недель, затем амнистия, и все вернулось на круги своя. Но вообразите, что я пережила той ночью в Фонтене, прощаясь с ним, пытаясь сохранить лицо и не разреветься, зная, что, возможно, вижу его в последний раз. Не правда ли, порой, когда нам кажется, что мы достигли дна, жизнь преподносит нам неприятные сюрпризы? Жизнь сложнее, чем мы воображаем. Есть множество способов лишиться мужа. В прямом и переносном смысле. Кажется, мне грозит и то и другое.

Лица сменяют друг друга… Бийо-Варенн, который некогда служил секретарем у Жоржа, сошелся с актером Колло, которого Камиль зовет «худшим субъектом в мире». (Теперь он отзывается так о многих.) Они с их одинаково унылыми физиономиями – будто у обоих несварение желудка – составляют отличную парочку. Робеспьер избегает Эбера, холоден с Петионом, вежлив с Верньо. Бриссо щебечет: «Мы не должны переходить на личности». Шометт ни за что не заговорит с Эро, а тому и дела нет. Фабр разглядывает всех в лорнет. Фрерон говорит о Люсиль. Лежандр, наш мясник, заявляет, что от этих бриссотинцев никакого толку: «Я человек необразованный, а патриот ничуть не хуже прочих». Франсуа Робер пытается угодить всем, желая сделать карьеру, – вся спесь сошла с него после того, как прошлым летом он угодил в тюрьму.

Мсье Ролан у нас не бывает, как и Марат.

На второй неделе июля в правительстве разразился кризис. Король отказался сотрудничать с министрами, и жена Ролана написала ему вопиюще дерзкое письмо, в котором осмелилась поучать монарха. Не смею судить, кто прав, кто виноват, – мое ли это дело? – но бывают оскорбления, которых король не может стерпеть, оставаясь королем. Вероятно, Людовик думал так же, поэтому распустил кабинет.

Друзья моего мужа заговорили о правительстве патриотов. Они считали, случилась национальная катастрофа. И они знают способ обратить ее к своей пользе.

Генерала Дюмурье в отставку не отправили. Мы понимали, у него особые отношения с двором. Однако его угораздило зайти к нам. Я была пристыжена. Жорж расхаживал по комнате и орал на генерала. Он кричал, что задаст двору страха, что король должен развестись с королевой и отправить ее в Австрию. Когда генерал уходил, губы у него были белыми. На следующий день Дюмурье подал в отставку и вернулся в армию. Жорж порой страшнее австрияков, заметил Камиль.

Затем пришло письмо Лафайета, адресованное Национальному собранию, в котором тот требовал закрыть клубы якобинцев и кордельеров, или… что или? Он вступит в Париж во главе армии?

– Пусть только явится, – сказал Жорж. – Я раздеру его на мелкие клочки и брошу в спальне королевы.

Национальное собрание не стало бы связываться с клубами, а если бы и стало, патриоты сумели бы отомстить. Кризисы развивались как будто по одному и тому же плану. Луиза Жели спросила моего мужа:

– Так будет «тот самый день», мсье Дантон?

– А вы как полагаете? – весело спросил он. – Думаете, нам стоит устроить вторую революцию?

Она обернулась ко мне и шутливо поежилась:

– Ваш муж хочет стать королем?

Мне приходилось следить, чтобы одни гости не пересекались с другими: Шометт не наткнулся на Верньо, Эбер на Лежандра. Это тяжкое испытание и для меня, и для слуг. Я чувствовала напряжение в воздухе, означавшее: завтра или послезавтра… Приходил Робеспьер, участвовал в общем разговоре. Выглядел он словно манекен из коробки – такой правильный, идеально выбритый, предельно вежливый. Над его полосатым буро-зеленым сюртуком играла вечная улыбочка. В ней было что-то тревожащее, это его способ (говорит Камиль) не обрушиваться на людей. Он спросил, как поживает мой малыш, начал рассказывать Антуану сказку и пообещал, что закончит ее через день-два. Не все так плохо, подумала я, не все еще потеряно… Удивительно, что такой опрятный и педантичный человек любит детей, котов и собак, в то время как остальные вызывают у него эту беспокойную усмешку.

Было поздно. Из гостей оставался только Петион. Мне не хотелось мешать им. Открылась дверь кабинета, муж хлопнул Петиона по плечу:

– Не забывайте о времени.

– Не бойтесь, что я что-нибудь задушу в зародыше, – сказал мэр. – Я покажу власть, но не сразу. События успеют развиться.

Все ушли, он остался один, подумала я, но, подойдя к двери кабинета, услышала голос Камиля:

– Я думал, вы хотите применить тактику быка. Тактику льва. Так вы сказали.

– Да, но только когда буду готов.

– Нечасто быки говорят: когда будем готовы.

– Эй, я лучше вашего разбираюсь в быках. Они ничего не скажут – и в этом секрет их успеха.

– Даже не проревут?

– Те, кого ждет успех, не проревут.

Повисла пауза. Затем Камиль сказал:

– Нельзя пускать дело на самотек. Если хотите кого-то убить, нельзя медлить.

– Чего ради мне убивать короля? Если Сент-Антуанское предместье этого хочет, пусть убивает. Завтра или в будущем.

– Или никогда. Откуда этот внезапный фатализм? Событиями можно управлять. – Голос Камиля звучал спокойно и устало.

– Я предпочитают не торопить события, – сказал Жорж. – Я хотел бы договориться с Лафайетом. Трудно вести войну по всем фронтам.

– Но мы не можем упустить такую возможность!

Жорж зевнул.

– Если его убьют, – сказал он, – значит так тому и быть.

Я отошла от двери. Мне стало страшно. Я больше не хотела ничего слышать. Открыла окно. Слишком жарко для начала лета. С улицы доносились обычные ночные звуки. Патруль национальных гвардейцев замедлил шаг, проходя мимо нашего дома. Один из гвардейцев сказал другому:

– Здесь живет Дантон.

Вероятно, второй гвардеец был новичком. Отойдя от окна, я слушала, как они удаляются.

Затем вернулась к кабинету и распахнула дверь. Они сидели по сторонам потухшего камина и молча смотрели друг на друга.

– Я вам не помешала?

– Нет, – ответил Камиль. – Мы просто смотрим друг на друга. Надеюсь, вас не слишком расстроило то, что вы услышали, когда стояли под дверью?

Жорж рассмеялся:

– Она стояла под дверью? Я не знал.

– Люсиль такая же. Вскрывает мои письма, злится. Сейчас она озабочена моей бедной кузиной Роз-Флер Годар, которая переживает не лучшие времена. Кузина пишет мне из Гиза каждую неделю. Ее брак распался, и теперь она жалеет, что не вышла за меня.

– Я бы посоветовала ей смириться со своим жребием, – сказала я.

Они рассмеялись; удивительно, они могли смеяться. Напряжение спало. Я смотрела на Жоржа. В отличие от других людей его лицо никогда меня не пугало – я видела в нем только доброту. Камиль выглядел тем же мальчишкой, которого шесть лет назад Жорж привел к нам из кафе. Муж встал, быстро наклонился и поцеловал меня в щеку. Должно быть, я ослышалась или чего-то недопоняла. Есть разница между политиком и убийцей.

– Только подумайте об этих бедных дураках, – сказал Жорж ему на прощание.

– Да, – ответил Камиль. – Сидят дожидаются, когда их убьют.

В день, когда случились волнения, ни я, ни Жорж не выходили из дома. Да и никто не выходил до самого вечера. О том, что случилось, я узнала потом.

Жители предместий Сент-Антуан и Сен-Марсель, ведомые агитаторами из якобинцев и кордельеров, вошли в Тюильри. Они были вооружены, и их были тысячи. В числе вожаков был Лежандр, он оскорбил короля в лицо и вернулся в мою гостиную, чтобы похваляться. Возможно, королю с королевой лучше было бы умереть от их пик и дубин, однако этого не случилось. Мне рассказали, что они стояли в оконном проеме с маленьким дофином, его сестрой и сестрой короля мадам Елизаветой. Толпа текла мимо, хохоча над ними, словно над ярмарочными уродцами. Короля принудили натянуть фригийский колпак. Эти люди, что вылезли из канавы, передавали королю дешевое вино и заставляли пить прямо из бутылки за здоровье народа. И так продолжалось часами.

И все же они остались живы. Милостивый Господь хранил их, а что до того, кто должен был их защищать, – я говорю о Петионе, мэре Парижа, – то до вечера он не показывал носа. Когда увиливать дольше стало невозможно, он явился в Тюильри во главе группы депутатов и вывел толпу из дворца.

– А знаете, что было потом? – спросил Верньо, принимая от меня бокал холодного белого вина. На часах было десять вечера. – Когда они ушли, король сорвал с головы колпак, швырнул его на пол и принялся топтать. – Он поблагодарил меня вежливым кивком. – Самое удивительное, что его жена вела себя с редким достоинством. Печально, но люди уже не так настроены против нее, как раньше.

Жорж был в гневе. На это стоило посмотреть. Он сорвал галстук с шеи и принялся расхаживать по комнате, грудь блестела от пота, оконные стекла дрожали от раскатов его голоса.

– Черт подери эту так называемую революцию! Бесполезная трата времени. Что получили от нее патриоты? Ничего.

Он обвел гостиную яростным взглядом, словно искал того, кто осмелится ему возразить. Снаружи от реки доносился неясный шум.

– Если это правда, – сказал Камиль и запнулся – слова не шли с губ. – Если это сделано ради… и всегда делалось ради…

Он закрыл лицо руками, недовольный собой.

– Хватит, Камиль, – сказал Жорж, – у меня нет времени с вами нянчиться. Фабр, постучите его головой об стену.

– Именно об этом я и говорю, Жорж-Жак. У нас нет времени.

Не знаю, то ли угроза возымела действие, то ли Камиль внезапно увидел будущее, но неожиданно он овладел голосом – теперь он говорил короткими, рублеными фразами:

– Мы начнем снова. Устроим государственный переворот. Низложим Людовика. Возьмем власть в свои руки. Провозгласим республику. Мы должны успеть до конца лета.

На лице Верньо застыла тревога, он нервно поглаживал подлокотники кресла и переводил глаза с одного на другого.

Камиль сказал:

– Жорж-Жак, вы уверяли меня, что еще не готовы, но теперь вам придется подготовиться.

Манон осталась не у дел. Фраза, сказанная Дантоном, не выходила у нее из головы: «Естественные границы Франции». Она часами сидела над картой Нидерландов и Рейна. И впрямь, разве не она была одной из самый ярых сторонниц войны? Легче определить натуральные границы человеческого существа…

Разумеется, эти тупоголовые патриоты во всем винили ее, говорили, что из-за ее письма король распустил кабинет. Какая чушь – Людовику нужен был предлог, только и всего. Ей пришлось отвечать на обвинения в том, что она сует нос не в свое дело, что она диктует Ролану, какую политику проводить. Какая ложь! Они всегда трудились вместе, она и ее муж, соединяя свою энергию и таланты. Она знала все его мысли. «Мои слова, – говорила она, – все равно что слова Ролана». А они многозначительно переглядывались. Так было всегда. Ей хотелось отхлестать их прямо по грубым самодовольным физиономиям.

Только Бюзо ее понимал. Он сжал ее руку и прошептал: «Не обращайте внимания, Манон. Истинные патриоты знают вам цену».

Она была уверена: они вернут себе власть. Однако придется побороться. Двадцатое июня, так называемое «вторжение» в Тюильри, обернулось фиаско, шуткой. Все было дурно организовано от начала до конца, и кажется, эта неспособность к действию становилась правилом.

Теперь Манон проводила вечера на галерее для публики Школы верховой езды, где, скрипя зубами, слушала дебаты. Однажды на галерею влетела женщина в алом мундире с пистолетом за поясом. Манон тревожно огляделась, ища глазами привратника, но никого, кроме нее, появление красотки не смутило. Молодая женщина смеялась, ее окружала толпа почитателей. С хозяйским видом усевшись на скамью, она провела рукой по остриженным на мужской манер рыжевато-каштановым волосам. Ее поклонники аплодировали Верньо, выкрикивали его имя и имена других депутатов. Затем они начали передавать друг другу яблоки, которыми принялись дружно хрустеть, пока не сгрызли их до сердцевины.

Верньо поднялся к ней на галерею, и она сдержанно поздравила его с отличной речью – у него и без Манон хватало поклонников. Странной рыжей бестии Верньо едва кивнул.

– Это Теруань, – пояснил он. – Удивительно, что вы ни разу не встречались. Она выступала в клубе якобинцев весной, рассказывала о своих злоключениях в австрийском плену. Ей уступили трибуну. Немногие женщины могут таким похвастаться.

Он запнулся с видом человека, который сам загнал себя в угол. Затравленное, слегка мятежное выражение появилось на его лице.

– Не смущайтесь, – пробормотала Манон. – Я не стану просить у вас трибуну для себя. Я не отношу себя к женщинам-воительницам.

– Да что о них говорить, – сказал Верньо. – Уличные девки.

Она могла бы двинуть его в челюсть, но в словах Верньо содержалось сладостное обещание – ее снова брали в компанию. Манон улыбнулась.

– Уличные девки, – повторила она.

Ребенок энергично толкался у нее в животе. Люсиль едва удавалось сидеть более или менее прямо, не говоря о том, чтобы развлекать гостью.

– Черт, неужто вам не жарко в этой алой хламиде? – спросила она, разглядывая мундир Теруань. – Не пора ли снова одеться в цивильное?

Она заметила, что обшлага мундира обтрепались, а ткань впитала уличную пыль и вылиняла.

– Камиль меня избегает, – пожаловалась Теруань, меряя комнату шагами. – С тех пор как я вернулась в Париж, он обменялся со мной едва ли парой слов.

– Он занят, – сказала Люсиль.

– Ну разумеется. Играет в карты в Пале-Рояле, обедает с аристократами. Как уделить время старому другу, когда на свете столько шампанского, которое нужно выхлестать, и столько пустоголовых сучек, которых нужно отодрать?

– Включая вас, – пробормотала Люсиль.

– Нет, я не из таких. – Теруань остановилась. – И никогда такой не была. Я не спала ни с Камилем, ни с Петионом, ни с одним из двух десятков мужчин, о которых пишут газеты.

– Газеты чего только не напишут, – заметила Люсиль. – Сядьте, пожалуйста, меня раздражает это алое мельтешение.

Теруань и не подумала ее послушаться.

– К примеру, Луи Сюло. Эти грязные «Деяния апостолов»! Почему Луи Сюло до сих пор на свободе, хотелось бы знать? Почему он до сих пор коптит небо?

Может, притвориться, что у меня начались схватки, подумала Люсиль. Она тихо застонала, но на Теруань это не произвело никакого впечатления.

– Почему Камиль вечно выходит сухим из воды? – спросила она. – Когда Сюло надо мной смеется, Камиль смеется вместе с ним, они только и знают, что выдумывать против меня новые пасквили, приписывать мне новых любовников, выставляя меня на посмешище. Но почему никто не скажет Камилю: как ты можешь водиться с Сюло и называть себя патриотом? Скажите, Люсиль, почему так происходит?

– Не знаю. – Люсиль покачала головой. – Это тайна. Возможно, это как в семье – одному из детей всегда позволяется больше, чем прочим? Наверное, так и с революциями.

– Но я страдала, Люсиль. Я сидела в тюрьме. Почему никто не хочет войти в мое положение?

Господи, подумала Люсиль, вот зарядила, теперь до вечера не уймется. Шатаясь, она встала. Теруань была готова расплакаться. Заквохтав, как наседка, Люсиль положила руку на плечо гостьи, мягко направив ее к синей кушетке.

– Жанетта, – позвала она, – принесите мне лед. Чего-нибудь холодного, чего-нибудь сладкого.

Под алой тканью рука гостьи была суха и горяча.

– Вы больны? – спросила Люсиль. – Анна, детка, что с вами сделали?

Прижимая сложенный носовой платок к вискам Теруань, она видела себя со стороны, словно глазами залетного ангела, и думала, все-таки я святая, забочусь об этой лгунье.

Теруань сказала:

– Вчера я пыталась поговорить с Петионом, а он притворился, что меня не узнал. Я хочу поддержать людей Бриссо, а они делают вид, будто меня не существует. А я существую!

– Конечно существуете.

Теруань опустила голову. Слезы полились из ее глаз.

– Когда родится ребенок?

– Доктор сказал, на следующей неделе.

– У меня был ребенок.

– Что? Правда? Когда?

– Она умерла.

– Простите.

– Ей было бы… даже не знаю. Прошло много лет. Теряешь счет времени. Она умерла весной, до взятия Бастилии. Хотя нет, в восемьдесят восьмом, я почти ее не видела. Она жила у приемной матери, и каждый месяц я отсылала ей деньги, отовсюду, где бы ни была, из Италии, Англии. Но это не значит, что я бессердечная, Люсиль, это не значит, что я ее не любила. Она была моей доченькой.

Люсиль снова опустилась в кресло, прикрыв руками свое извивающееся дитя, и нахмурилась. Что-то в тоне Теруань – что-то, чему было трудно подобрать название – заставляло сомневаться в правдивости ее слов.

– Как звали вашу дочь? – спросила она.

– Франсуаза-Луиза. – Теруань разглядывала свои руки. – Однажды мы снова будем вместе.

– Непременно, – сказала Люсиль. Наступило молчание. – Хотите рассказать мне об австрияках?

– Да, австрияки. Они очень странные. – Теруань запрокинула голову, рассмеялась двусмысленным, деланым смехом. Пугало, как она резко меняет тему разговора, переходя от слез к смеху. – Они хотели, чтобы я рассказала им всю свою жизнь с самого рождения. Где вы были такого-то числа, месяца, года? Я отвечала, что не помню. Позвольте освежить вашу память, мадемуазель, говорили они и вынимали долговые расписки, квитанции, счета из прачечной. Меня пугали эти клочки бумаги. Выходило, что с тех пор, как я научилась писать, проклятые австрияки за мной следили.

Люсиль подумала: если хотя бы половина из этого правда, то что им известно о Камиле? О Жорж-Жаке?

– Вы же понимаете, что это невозможно, – сказала она.

– Откуда вы знаете? У них был контракт, который я подписала в Англии с итальянским учителем пения, моим антрепренером. И мне пришлось признать, что это мой почерк – я помню, как я его подписывала. Итальянец должен был улучшить мою технику, а я расплатилась бы будущими гонорарами. Я подписала этот контракт, Люсиль, одним туманным вечером в Лондоне, в Сохо, в доме моего учителя на Дин-стрит. А теперь скажите, если сможете, как этот клочок бумаги перенесся из Лондона на стол коменданта тюрьмы в Куфштайне? Если они не следили за мной все это время, как они сумели его раздобыть? – Внезапно она снова рассмеялась, глупым, тревожным смехом. – Я подписала эту бумагу, а ниже добавила: «Анна Теруань, девица». И они давай меня спрашивать, кто такой этот англичанин мистер Девиц? Вы вступили с ним в тайный брак?

– Вот видите, – сказала Люсиль. – Выходит, они не знали про вас всего. А Куфштайн, на что он похож?

– Он стоит прямо на скале, – сказала Теруань. И снова ее настроение изменилось, теперь она напоминала добрую старую няньку, которая мирно повествует о минувших годах. – Из окна моей камеры я видела горы. У меня был белый стол и белый стул. – Она нахмурилась, словно пытаясь вспомнить. – Когда меня заперли, я все время пела. Я исполнила все арии, которые знала, все уличные песенки. Когда я допевала до конца, то начинала сначала.

– Вас били?

– Нет, что вы. Они были вежливы, они были… нежны. Каждый день мне приносили еду и спрашивали, что я желаю на обед.

– Чего же они от вас добивались, Анна? – спросила Люсиль. Ей хотелось добавить: ведь вы ничто.

– Они сказали, что это я организовала октябрьские волнения, и хотели знать, кто мне заплатил. Утверждали, что я въехала в Версаль верхом на пушке и что это я привела туда женщин, а в руке у меня была шпага. Но вы же знаете, что все было иначе. Я тогда жила в Версале, снимала там комнату, чтобы каждый день слушать дебаты в Национальном собрании. Да, я разговаривала с женщинами, разговаривала с гвардейцами, но, когда они ворвались во дворец, я мирно спала в своей постели.

– Надеюсь, кто-нибудь сможет это подтвердить, – сказала Люсиль.

Теруань уставилась на нее непонимающе.

– Не важно, я пошутила, – продолжила Люсиль. – Видите ли, Анна, после падения Бастилии уже не важно, где вы были на самом деле, – важно, что говорят об этом люди. Вам не переписать прошлого, даже не пытайтесь. Как только вы становитесь публичной фигурой, люди начинают приписывать вам слова и поступки, и вам придется с этим жить. Если они считают, что вы въехали в Версаль верхом на пушке, боюсь, так оно и было.

Теруань подняла на нее глаза.

– Правда? Да, так оно и было.

– Я вовсе не имела в виду… – Господи, подумала Люсиль, кажется, она не в себе. – Никакой пушки не было, но… ну, вы же понимаете?

Теруань мотнула головой:

– Меня расспрашивали о якобинском клубе. Интересовались, кто платит за речи? А я ничего не знаю про якобинцев. Австриякам не понравились мои ответы.

– Некоторые думали, мы вас больше не увидим.

– Говорят, я должна написать книгу. Но у меня нет образования, Люсиль, для меня написать книгу все равно что слетать на Луну. Как думаете, Камиль согласится написать ее за меня?

– Почему австрияки вас отпустили, Анна?

– Они отвезли меня в Вену. Я видела канцлера, главного министра императора, в его частных покоях.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Затем меня вернули в Льеж, откуда я родом. Я думала, что привыкла к путешествиям, но это был сущий ад – о, со мной хорошо обходились, но мне хотелось лечь на дорогу и умереть. В Льеже мне дали денег и сказали, что я могу идти, куда захочу. Я спросила: даже в Париж? Они ответили: да, куда хотите.

– Мы об этом слышали, – сказала Люсиль. – Про вас писали в «Мониторе» в прошлом декабре. У меня сохранился тот номер – где же он? Мы сказали тогда: значит скоро она будет дома. И очень удивились. Ходили слухи, что австрияки вас повесили. А вместо этого они отпустили вас и дали денег. И вы еще спрашиваете, почему Камиль отказывается с вами разговаривать?

Хороший адвокат, она выиграла дело. И все же ей трудно было поверить – так думали все, но вслух никто не высказывался – в то, что Анна согласилась стать австрийской шпионкой. Отберите у нее оружие, снимите алый мундир – и перед вами предстанет безобидная, беспомощная и не вполне нормальная женщина.

– Анна, вам стоит подумать о переезде. Найдите местечко потише. Пока ваше здоровье не поправится.

Теруань быстро взглянула на нее:

– Вы забываете, Люсиль, что однажды я уже позволила журналистам вышвырнуть меня из Парижа. Я позволила это Луи Сюло. И что из этого вышло? Я сняла комнату в таверне за несколько миль отсюда, там пели птицы, – что еще нужно, чтобы поправиться? Я ела с аппетитом, я крепко спала, но однажды ночью проснулась, а в моей комнате были незнакомые мужчины, которые выволокли меня во тьму.

– Думаю, вам пора уходить, – сказала Люсиль. Страх перехватил ей горло, желудок свело, страх протянул холодные пальцы к ее ребенку.

– Лафайет в Париже, – сказал Фабр.

– Я слышу.

– Вы знали, Дантон?

– Я все знаю, Фабр.

– И когда вы намерены разодрать его на мелкие клочки?