Семя желания Бёрджесс Энтони
– Сейчас будете справлять малую нужду, – приказал капитан Солтер. – Разойтись!
Они разошлись: те, кто был поглупее, вскоре уяснили, к чему столько лишних слов, и на дороге стало уютно от теплого шипения струй. Потом колонна снова построилась.
– Теперь мы совсем близко к линии фронта, – сказал капитал Солтер, – и можем попасть под вражеский артобстрел.
«Ерунда», – подумал Тристрам.
– В колонну по одному стройся! Шагом марш по левой обочине!
С tre corde до una corda[42] – как пометка в нотной партитуре, чтобы рояль звучал тише. Колонна истончилась в единственную длинную струну, и марш возобновился. Еще милю спустя слева от дороги потянулись развалины загородной усадьбы. Во время очередной вспышки капитан Солтер справился со своим листком, словно проверяя, тот ли это номер. Как будто удовлетворившись, он храбро подошел к входной двери. Длинная колонна потянулась следом. Тристрам с интересом обнаружил, что они, оказывается, вошли в траншею.
– Странный какой-то дом, – проворчал кто-то, будто полагал, что их пригласили сюда ужинать.
Но и «дом» был лишь очередной декорацией. Тристрам повел по земле взводным фонариком: рытвины, спутанные провода, внезапное бегство мелкого зверька с длинным хвостом – и тут же услышал:
– Погасить чертов свет!
Он подчинился, слишком уж властно звучал голос. Предостережения передавались по бесконечной цепочке: «Яма-ама-мама, провод – овод-вод», – будто сами слоги, разрываясь, складывались в другие, меняя слова.
Тристрам шел, спотыкаясь, во главе первого отделения своего взвода и ясно видел каждый кадр, когда небо освещалось фейерверками (а что еще это может быть, если не фейерверки?). Должна же быть и вторая линия траншей, и линии коммуникации и подвоза боеприпасов, должны быть часовые на стрелковых позициях, и дым, и вонь блиндажей. Но где они? Темный лабиринт казался совершенно заброшенным, никто им навстречу не вышел. Внезапно они повернули направо. Солдаты впереди спотыкались и тихонько ругались, набиваясь в землянки.
– Враг в какой-то сотне ярдов, – благоговейно прошептал мистер Доллимор. – Вон там!
Он указал, ярко высвеченный ослепительным сполохом, в направлении ничейной земли, или как там она называлась.
– Надо выставить часовых. По одному на каждые сорок или пятьдесят ярдов.
– Послушайте, – встрял Тристрам, – кто нами командует? Кто мы? К какой части мы приписаны?
– Надо же, сколько вопросов. – В свете очередного фейерверка лейтенант нежно посмотрел на Тристрама.
– Я хотел сказать, мы подкрепление каким-то частям, которые уже на позиции, или мы… Что мы такое? Откуда исходят приказы? Какие у нас вообще приказы?
– Ну же, сержант, – терпеливо отозвался мистер Доллимор, – незачем занимать себя такими важными делами. Не бойтесь, ими займутся. Просто позаботьтесь, чтобы люди устроились как следует. Потом выставите часовых, будьте добры.
Тем временем безвредный гул не смолкал ни на минуту, проигрыватели выдавали симулякр яростной схватки – наверное, динамики располагались совсем близко. Из земли фонтанчиками масляной краски вырывались лучи изысканнейшей интенсивности.
– Красотища какая! – протянул, выглянув из своей землянки, солдатик из Северной провинции.
– Какой смысл выставлять часовых? – не унимался Тристрам. – Там нет никакого врага. Все это обманка. Очень скоро этот окоп взорвется, и взрыв будет произведен с пульта управления, а кнопку нажмет какой-нибудь большой чин, что сидит на базе. Разве вы не понимаете? Это новый, современный способ решения проблемы излишков населения. Шумы поддельные. Зарево поддельное. Где наша артиллерия? Вы какие-нибудь орудия позади траншей видели? Разумеется, нет. Осколки снарядов или гильзы видели? Высунете голову за бруствер – и что, по-вашему, случится?
Тристрам вскарабкался на мешки с землей (аккуратно уложенные, явно кирпичник поработал) и выглянул наружу. В краткой вспышке фейерверка он увидел клочок плоской земли, а вдалеке – деревья и за ними холмы.
– Вот видите, – сказал он, слезая.
– Да я вас сейчас под арест возьму! – ответил, трясясь от гнева, мистер Доллимор. – Да я вас разжалую прямо на месте! Да я вас…
– Не можете, – покачал головой Тристрам. – Вы всего лишь лейтенант. И ваш временно исполняющий обязанности капитана Солтер тоже не может. Зато скажите мне вот что: где наши старшие офицеры? Тут нет никого старше лейтенанта. Где, например, штаб батальона? И, возвращаясь к моему прежнему вопросу, кто отдает приказы?
– Это нарушение субординации! – трясся мистер Доллимор. – А еще измена!
– Да хватит, это же полная ерунда. Послушайте, ваш долг сказать этим людям, что происходит. Ваш долг повести их назад в лагерь и не дать их официально перебить. Ваш долг начать задавать вопросы.
– Не говорите мне о долге! – Удивительно, но мистер Доллимор достал из кобуры пистолет. – Я вас на месте застрелю. Я имею на то право. Сеять панику в окопах! – Казалось, его трясет как в лихорадке денге – так ходил из стороны в сторону у него в руке пистолет.
– Он у вас на предохранителе, – указал Тристрам. – Что за дурацкая чушь! У вас духа не хватит. Я ухожу. – Он отвернулся.
– А вот и нет, не уходите!
И, к крайнему изумлению Тристрама, мистер Доллимор, у которого явно слетел предохранитель, выстрелил. Хлопок, и пуля просвистела далеко мимо от цели, безвредно засев в мешке с землей. Из траншей начали выглядывать солдаты, жуя или временно перестав жевать, удивляясь звуку настоящего оружия.
– Ладно, – вздохнул Тристрам. – Вот погодите, сами все увидите. Сами увидите, что я прав, идиот вы эдакий.
Глава 8
Но Тристрам был не вполне прав. Собственный здравый смысл должен был бы подсказать ему, что в его пламенной гипотезе имеется изъян. Мистер Доллимор, трясясь, убрался в тот жалкий штаб, какой сумел соорудить и. о. капитана Солтер. Тристрам заглянул к своему взводу.
– Знаете, что я нашел, сержант? – спросил капрал Гаскел. – Листик клевера[43]. Это, в общем-то, доказывает, где мы, верно?
– У вас есть идеи, почему мы именно тут? – спросил Тристрам.
– Воюем с ирлашками, как я и говорил, – растянул губы до ушей капрал Гаскел. – Хотя один Бог знает, зачем нам с ними воевать. С другой стороны, мы ведь даже не догадываемся, что происходит, так? По тому, что говорили в новостях пару недель назад, я бы думал, это будут китаезы. Может, ирландцы и китайцы теперь заодно.
Тристрам спросил себя, не следует ли просветить капрала Гаскела – с виду такого добропорядочного и хорошего семьянина. «Мне ни за что не поверят», – подумал он. Юный, неоперившийся офицерский голос пел что-то в паре ярдов дальше по траншее. В офицерскую подготовку теперь что, входит исполнение старинных военных песен? Тристрам задумался, а не улизнуть ли потихоньку, но потом решил, что, раз все вокруг замаскированная ловушка, назад, за линию фронта, дороги нет. Единственный возможный выход лежал впереди, за полосой ничейной земли – а там уж как повезет.
– Вы совершенно уверены, что это западное побережье Ирландии? – спросил он капрала Гаскела.
– Настолько, насколько вообще в чем-то уверен.
– Но вы не можете точно сказать, где именно мы находимся?
– Нет, но мы определенно не дальше Коннота к северу. А это значит, Голуэй, либо Клэр, либо Керри.
– Понятно. И как попасть на другой берег?
– По железной дороге, скорее всего. Здесь, в Ирландии, полно старых паровозов, ну, во всяком случае, раньше было, когда я тут разъезжал. Дайте-ка подумать. Если это Керри, то можно из Килларни попасть в Дангарван. А если дальше к северу, то из Листоуэла через Лимерик, Типперари и Килкенни на Уэстфорд. Или, если предположить, что мы в графстве Клэр…
– Спасибо, капрал…
– Разумеется, если мы с ирлашками воюем, у вас ничего не получится. Едва услышат ваш выговор, горло перережут.
– Понятно. Все равно спасибо.
– Вы ведь не собирались свалить, а, сержант?
– Нет-нет. Разумеется, нет.
Тристрам вышел из тесной вонючей землянки, полной облокотившихся о стены или развалившихся на земляном полу солдат, и пошел переброситься словечком с ближайшим часовым.
– Там какое-то шевеление, сержант, – сказал ему часовой, прыщавый паренек по фамилии Берден.
– Кто? Где?
– Вон там.
Он качнул железной каской в сторону противоположных окопов. Тристрам прислушался. Говорят по-китайски? В отдалении бормотали довольно высокие голоса. Аудиозапись шумов битвы существенно стихла. Так-так. Сердце у него упало. Он ошибался, сильно ошибался. Враг все-таки существовал. Он прислушался внимательней.
– Довольно быстро выдвинулись и к тому же совсем тихо. Похоже, хорошо вышколенные ребята.
– Значит, уже недолго, – сказал Тристрам.
Словно подтверждая это предположение, по траншее пришел, спотыкаясь, мистер Доллимор.
– Ах, это опять вы? – сказал он, увидев Тристрама. – Капитан Солтер говорит, что вас следует взять под строжайший арест. А еще он сказал, что теперь уже слишком поздно. В двадцать два ноль-ноль переходим в наступление. Сверим часы.
– В наступление? Какое наступление?
– Опять вы со своими дурацкими вопросами. Мы выходим за бруствер ровно в двадцать два ноль-ноль. Сейчас у нас… – Он проверил. – Двадцать один тридцать четыре. С примкнутыми штыками. Нам приказано захватить ближайший вражеский окоп.
Его лихорадило.
– Кто отдал приказ?
– Какая разница, кто отдал приказ. Поднимайте взвод. Все винтовки зарядить, да присмотрите, чтобы дослали патрон в патронник.
Став прямее, мистер Доллимор сделал важное лицо.
– Англия, – сказал он вдруг и шмыгнул носом.
Не найдя что ответить в данных обстоятельствах, Тристрам отдал честь.
В двадцать один сорок повисла тишина – точно пощечина.
– Вашу мать! – сказали солдаты, которым не хватало уютного, успокоительного шума.
Немногие лампочки замигали и погасли совсем. В непривычных затишье и темноте гораздо яснее стало слышно врагов, которые кашляли и перешептывались – тихими голосами невысоких восточных людей. В 21:45 солдаты, тяжело дыша ртом, выстроились вдоль всей траншеи. Мистер Доллимор с трясущимся пистолетом в руке не спускал глаз с часов и готов был повести свои тридцать человек («стал тихий уголок средь поля на чужбине») в героическую атаку, чтобы отдать Богу душу («навеки Англией»).
21:50, и практически слышен стук сердец. Тристрам остро сознавал собственную роль в надвигающемся массовом самоубийстве. Если задача мистера Доллимора вывести людей из окопа, то его – погнать их вперед: «Вставайте и идите, не то сам перестреляю всех до последнего мерзавца!»
21:55.
– О бог сражений! – шептал мистер Доллимор. – Закали сердца. Солдат избавь от страха…[44]
21:56.
– К маме хочу! – притворно всхлипнул какой-то юморист-кокни.
21:57.
– Или, будь мы достаточно далеко к югу, – гнул свое капрал Гаскел, – можно было бы попасть из Бэнтри в Корк.
21:58. Штыки дрожали. Кто-то начал икать и все повторял:
– Извините.
21:59.
– А-а-а! – издал мистер Доллимор, следя за секундной стрелкой, точно она исполняла номер в блошином цирке. – Сейчас пойдем… сейчас пойдем…
22:00. Взвизгнули сигнальные свистки, и тут же полоумно загрохотал фонографический обстрел. В подлых спазматических вспышках видно было, как мистер Доллимор карабкается, размахивая пистолетом, на бруствер, его рот был раззявлен беззвучным боевым кличем кадетского корпуса.
– Эй, вы, вперед! – крикнул Тристам, подталкивая собственным оружием, пихая, угрожая, пиная.
Солдаты лезли на бруствер, некоторые довольно ловко.
– Нет, нет! – запаниковал один несговорчивый человечек. – Бога ради, не заставляйте меня!
– Лезь, дьявол тебя побери, – рявкнули вставные челюсти Тристрама.
Капрал Гаскел орал сверху:
– Господи, они прут прямо на нас!
Ожесточенно защелкали и заплевались винтовки, наполняя едкий воздух еще более едкой вонью серы, как от тысячи зажженных спичек. Противно завыли пули. Послышались низкие хриплые проклятия, затем – крики. Высунув за бруствер голову, Тристрам увидел гравированные черные силуэты, сошедшиеся в рукопашной, которые неуклюже падали, стреляли и кололи штыками, как в старом военном кино. Он отметил, что мистер Доллимор как будто отстал (вечно этот элемент абсурда: точно лейтенант дотанцевался и старался удержаться на ногах, чтобы танцевать дальше), а потом рухнул с открытым ртом. Капрала Гаскела серьезно ранили в ногу. Отстреливаясь, он упал и открыл рот, точно принимал гостию, но получил в него пулю и его голова разлетелась вдребезги. Тристрам, опершись коленом о самый верхний мешок земли, бешено и наугад разрядил пистолет в медленно приближающегося врага. Это была бойня, взаимное избиение – не понять это было невозможно. Запоздало заразившись лихорадкой бедного погибшего мистера Доллимора, Тристрам перезарядил пистолет, отползая назад в окоп, его каблуки проваливались в мешки с песком, но голова в каске и рука с пистолетом пока оставались выше бруствера. И он увидел врага. Странная раса… какие они широкие в груди и в бедрах… и вопят высокими женскими голосами. Но свои и чужие падали наземь, воздух полнился вкусным дымом и еще гудел от пуль. И понимая, поскольку в ясном отстраненном уголке его мозга все еще складывались кусочки головоломки, что все происходящее было заранее предначертано Священной игрой Пелагианской фазы, он зарыгал и, когда его стошнило, изверг фонтанчик кислого недопереваренного мяса. Один из его собственных солдат повернулся назад к окопу, когтя пальцами воздух, уронив винтовку, зашелся воплем:
– Господи растак Исусе!
Из его нутра вдруг вырвался стон, когда пули вошли ему в спину. Он повалился ничком, стащив за собой Тристрама, и они кубарем покатились вниз: сплошь руки и ноги, сущность человека в двойственности… Тристрам оглушительно грохнулся на сокрушительно дощатый настил, стараясь избавиться от полумертвого груза, выхаркивающего остатки жизни, но потом услышал с флангов (точно из-за кулис бокового выхода) сухой дождь автоматных очередей – слишком уж реальные звуки на фоне поддельной псевдокакофонии артобстрела. «Приканчивают кого-то, – подумал он. – Приканчивают…»
Потом всяческие шумы стихли, не раздавалось и специфически человеческих звуков, только животные охи тех, кто заполз в окоп умирать. Одна последняя вспышка позволила ему посмотреть на часы: 22:03. Три минуты на все про все. С большим трудом он спихнул трупный груз со своего живота на дощатый настил; перекатываясь, труп застонал. Тристрам в страхе поспешил отползти подальше, желая выплакаться в одиночестве, но запах чудовищного завтрака на копченом беконе еще витал в воздухе. Рыдания накатили неудержимо, и вскоре он уже выл от отчаяния и ужаса, видя, точно темнота была зеркалом, собственное жалко скривившееся лицо: язык слизывает слезы, нижняя губа выпячена и подрагивает от злости и безнадежности.
Когда жутковатый всплеск исчерпал себя, ему показалось, что над ним возобновилась битва. Но нет, это были лишь одиночные пистолетные выстрелы через неравные промежутки. Подняв в ужасе глаза, он увидел лучи – фонари шарили, словно искали что-то потерянное в хаосе тел. Он напрягся от огромного всепоглощающего страха.
– Старый добрый удар милосердия, – произнес хриплый голос. – Бедная маленькая сучка.
Затем последовала пара категоричных выстрелов. Луч шарил, шарил по брустверу, по настилу, шарил в поисках Тристрама. Он снова скорчился и замер, как человек, только что встретивший жестокую смерть.
– Бедный старый хрен, – произнес тот же хриплый голос, и резонирующая пуля вошла в чью-то кость.
– Тут сержант лежит, – произнес еще один голос. – Ему сильно досталось.
– Лучше перепроверить, – отозвался первый.
– А пошло оно! – возразил второй. – Тошнит уже от этой работенки. Правда, тошнит. Мерзкая работенка.
Тристрам почувствовал, как луч прошелся по его закрытым глазам, потом скользнул дальше.
– Ладно, – сказал первый. – Хочешь, вали отсюда. Если тебе, конечно, позволят. Эй, ты! – крикнул он кому-то вдалеке. – Не тронь карманы. Никакого грабежа. Имей же уважение к покойным, черт бы тебя побрал.
По полю заскрипели сапоги, потом снова раздались редкие выстрелы. Тристрам не шелохнулся, даже когда по нему деловито пробежал какой-то маленький зверек, понюхал и пощекотал усиками лицо. Вернулась обычная человеческая тишина, но он, застыв, пролежал еще целую вечность.
Глава 9
Наконец, в мертвой, но безопасной тишине Тристрам пробрался при свете фонаря в землянку, где капрал Гаскел учил его географии Ирландии, где за пением переминалось с ноги на ногу в ожидании боевых действий первое отделение его взвода. В занавешенной одеялом землянке было тихо, дурно воняло и благоухало жизнью. Повсюду валялись вещмешки и фляги для воды, включая, возможно, его собственную, поскольку, выходя в окоп, он бросил эти implementa[45] у кого-то из отделения. Запитанную от батареи лампочку погасили перед наступлением, и он не стал заново ее зажигать. Фонарик высветил горку денег на столе: гинеи, септы, шестипенсовики, кроны и полукроны, соверены и флорины; это был общак наличности взвода, по старинной традиции, бесполезный для мертвых, но истинный трофей для оставшихся в живых. Тристрам, единственный, кто остался в живых, склонил голову, распихивая по карманам монеты. Потом подобрал наугад вещмешок с мясными консервами, пристегнул на пояс полную флягу и зарядил пистолет. И вздохнул, готовясь к предстоящим мытарствам дальнего пути.
Несколько раз съехав вниз, он все-таки выбрался из траншеи и пошел, спотыкаясь о трупы на узенькой полосе ничейной земли, поскольку пока не решался включать на открытом пространстве фонарь. Он ощупью пробрался в противоположный окоп (довольно мелкий) и зашагал, морщась от боли, причиненной падением с бруствера на дощатый настил, по чужому лабиринту. Шел он как будто целую вечность, высматривая притаившихся тут стрелков, но наконец выбрался по другую сторону. В тусклом свете звезд тянулась голая земля. Пройдя около мили, он увидел впереди на горизонте огни – размытые и на большом расстоянии друг от друга. Настороженно, с пистолетом наготове он побрел дальше. Огни все увеличивались, походили уже не на семечко, а на плод. Вскоре он увидел (сердце у него заколотилось от страха) высокий проволочный забор, тянувшийся в обе стороны докуда хватал глаз. Вероятно, тоже под током, как периметр его базового лагеря. Оставалось только пойти вдоль забора (тут не было ни кустов, ни деревьев, за которыми можно было бы укрыться) и поискать какой-нибудь легальный (посредством блефа, угроз или силы) способ (если он вообще существует) через него перебраться.
Наконец он увидел впереди своего рода ворота, прорезанные в бесконечном заборе, и осторожно приблизился. Сами ворота представляли собой металлическую раму, увитую колючей проволокой. Позади виднелась хибара с одним тускло светящимся окошком, а у двери хибары стоял в шинели и каске и едва не спал на посту часовой. Хибара, ворота, проволока, кромешная темнота, часовой – и ничего больше. Часовой вдруг встрепенулся и, увидев Тристрама, наставил на него винтовку.
– Открыть, – приказал Тристрам.
– Ты откуда взялся? – На туповатом лице часового отразилась тревога.
– Ты как к старшему по званию обращаешься! – взвился Тристрам. – Пропусти меня сейчас же! Немедленно проведи меня к начальнику караула! Чья сейчас смена?
– Прошу прощения, сержант. Я… ну того… обалдел немного. Первый раз вижу, чтобы кто-то с той стороны приходил.
Похоже, все будет просто…
Часовой открыл ворота, которые зажужжали по земле на колесиках, и сказал:
– Вот в эту сторону.
Никакой другой стороны, по всей очевидности, не существовало.
Он повел Тристрама к караулке, открыл дверь и пропустил вперед себя внутрь. Слабая лампочка низко свисала с потолка тусклым апельсином, по стенам – постоянные приказы-инструкции в рамке и карта. Нюх у капрала Гаскела оказался на удивление чутким: это была карта Ирландии. У стола, закинув ноги на стул, сидел и чистил ногти капрал, стрижкой и выражением лица весьма смахивающий на Шарля Бодлера.
– Встать, капрал! – рявкнул Тристрам.
Капрал в спешке опрокинул стул, среагировав скорее не на нашивки, а на офицерский тон Тристрама.
– Хорошо, вольно, садитесь. Вы тут главный?
– Есть, сержант. Сержант Форстер спит, сержант. Пойду его разбужу.
– Не трудитесь. – Блефовать так блефовать, решил Тристрам и рявкнул: – Мне нужен транспорт. Где я могу его получить?
Капрал вылупился на него в точности как Шарль Бодлер с дагерротипа.
– Ближайший парк подвижного состава в Дингле, сержант. Зависит от того, куда вы хотите попасть, сержант.
– Я должен доложить о последних действиях, – сказал Тристрам. – Могу я взглянуть на карту?
Он подошел к коротенькой и толстой многоцветной зверюге, называвшейся «Ирландия». Дингль, разумеется, лежал на берегу залива Дингль. На пару заливы Дингль и Трали вгрызались в графство Керри, образуя полуостров. Теперь он все понял: различные мысы и островки вдоль западного побережья были отмечены флажками Военного министерства – их, надо полагать, Всеирландское правительство сдало под тренировочные полигоны в аренду английскому Военному министерству.
– Так-так, – протянул Тристрам.
– А куда вам необходимо попасть? – спросил капрал.
– Вам бы следовало знать, что не стоит задавать такой вопрос, – пожурил Тристрам. – Есть такая штука, как секретность, знаете ли.
– Есть, сержант. Прошу прощения, сержант. А что там на самом деле происходит? – робко спросил капрал, указывая в сторону огромного, отгороженного забором поля битвы.
– Вы хотите сказать, что не знаете?
– Никак нет, сержант. Туда никого не пускают. Вообще никого туда не пускают. Мы только шум слышим, вот и все. Судя по звукам, там какой-то учебный полигон. Но никому ни разу не позволили посмотреть на учения, сержант. Это все есть в постоянном приказе.
– А как насчет того, чтобы выпускать людей?
– Про это ничего нет. Наверное, потому, что никто никогда оттуда не приходит. Вы первый, кого я видел, а я на этом посту уже девять месяцев. Даже ворота держать тут особого смысла нет, верно?
– А мне откуда знать, – пожал плечами Тристрам. – Сегодня ведь они свое назначение выполнили.
– И то верно, – согласился капрал, пораженный предусмотрительностью всеведущего Провидения. – Очень даже верно. – И услужливо добавил: – Разумеется, вы можете поехать куда надо на поезде, сержант.
– Железнодорожная станция?
– Всего в миле или двух по той дороге. Ветка до Тарли. Там есть поезд: возит сменных рабочих в Килларни. Отходит около двух ночи. Вы легко на него сядете, если это вам подойдет.
Подумать, подумать только… Это все еще та же ночь… А казалось, с тех жутких свистков минула, каким-то образом выпав, целая эпоха… Тут он вдруг вспомнил, как сержант Лайтбоди говорил про встречу с великим вышестоящим. Как странно думать, что он, возможно, уже с ним встретился. Да нет, теперь это уже не «возможно». Тристрам поежился.
– Видок у вас неважнецкий, сержант. Уверены, что доберетесь?
– Доберусь, – ответил Тристрам. – Должен добраться.
Эпилог
Из Трали – в Килларни, из Килларни – в Маллоу. Большую часть пути Тристрама, прикорнувшего, подняв воротник, на угловом сиденье в поезде, мучили кошмары. Высокий голос словно бы вел счет, перекрикивая шум паровоза:
– Скажем, тысяча двести сегодня спровадили, скажем, по десять стоунов[46] в среднем каждый, женщины легче мужчин, значит, двенадцать тысяч стоунов общего веса. Умножить на тысячу, получается двенадцать миллионов стоунов, за вычетом кожи и костей немного меньше (на досуге можно перевести в тонны) – отличная работа в масштабе планеты за одну ночь.
Его взвод шел парадным строем, печально указывая на него, поскольку он еще жив. На въезде в Маллоу он проснулся, отбиваясь. Какой-то ирландский рабочий прижал его к сиденью и повторял, успокаивая:
– Ладушки. Ладушки.
Днем он добрался из Маллоу в Росслер, ночь провел в гостинице в Росслере, а утром, увидев, как кругом рыщет военная полиция, купил готовый костюм, плащ, рубашку и ботинки. Армейскую гимнастерку он затолкал в вещмешок, сперва отдав свои мясные консервы скулящей старухе-нищенке, которая сказала: «Да благословят тебя Иисус, Мария и Иосиф!»
С пистолетом в кармане он, уже гражданское лицо, поднялся на борт пакетбота до Фишгарда.
Плавание было по-февральски бурным, пролив Святого Георга вздымался и фыркал наподобие пресловутого дракона. В Фишгарде он заболел, поэтому задержался на ночь. На следующий день под прохладным, как рейнское вино, солнышком он отправился на юго-восток, в Брайтон. Во всяком случае, билет купил до Брайтона. За Салисбери он поддался маниакальному желанию считать и пересчитывать свои деньги, деньги взвода: раз за разом неизменно получалось 39 гиней 3 септа 1 пенс. Его постоянно била дрожь, так что остальные пассажиры в купе поглядывали на него с любопытством. Когда поезд подходил к Саутгемптону, он решил, что действительно болен, но у него, наверное, хватит сил сойти в Саутгемптоне и найти какое-нибудь жилье, чтобы переждать болезнь. Была уйма причин не приезжать в Брайтон, едва держась на ногах, явно нуждаясь в помощи и не контролируя вообще ничего.
Неподалеку от центрального вокзала Саутгемптона он нашел армейскую гостиницу, занимавшую пять нижних этажей небоскреба. У стойки он показал солдатскую книжку и заплатил за пять ночей вперед. Старик в выцветшем синем кителе коридорного провел его в маленькую холодную комнату, почти монастырскую келью, но с уймой одеял на кровати.
– Вы в порядке? – спросил старик.
– В порядке, – ответил Тристрам.
После ухода старика он запер дверь, быстро разделся и заполз в кровать. Там он расслабился и позволил лихорадке, точно какому-то демону или любовнице, совершенно овладеть всем его существом.
Бесконечная дрожь и потение съедали ощущение времени и пространства, да и прочие чувства. Исходя из естественной смены светлого и темного времени суток, он высчитал, что пролежал в кровати тридцать шесть часов. Болезнь теребила и глодала его тело как собака кость, потел он так сильно, что мочевой пузырь взял себе отпуск, а сам он теперь чувствовал себя ощутимо худее и легче, так что кризис преодолел с убеждением, что его тело стало прозрачным, что каждый его внутренний орган фосфоресцирует в темноте, – просто стыд и срам, что его сестра учительница не может привести своих студентов на урок анатомии. Потом он провалился в окоп забытья, столь глубокого, что до него не могли добраться ни сновидения, ни галлюцинации. Очнулся он с ощущением, что проспал, как медведь или черепаха, наверное, целое время года, поскольку солнце в окно било совершенно весеннее. Мучительно вырвав ощущение времени из его укрытия, он подсчитал, что, наверное, еще февраль, то есть зима.
Из кровати его выгнала сильнейшая жажда. Дотащившись до раковины, он вынул из стакана подернутые ледком челюсти, а после снова и снова наливал в стакан жесткой южной известковой воды, булькая ею, пока наконец ему не пришлось, задыхаясь, лечь снова. Дрожь унялась, но он все еще чувствовал себя тонким, как бумага. Завернувшись в одеяла, он снова заснул. В следующий раз его разбудил переполненный мочевой пузырь, и (маленький секрет) он опорожнил его в раковину. Теперь он мог ходить, но страшно мерз. Из-за голода, наверное… Не побрившись и не умывшись, он оделся и спустился в столовую. Кругом сидели солдаты, пили чай, жаловались и хвастали, а ведь ничегошеньки еще толком не видели. Тристрам попросил вареных куриных яиц и натурального молока. О мясе он не решался даже думать. Ел он очень медленно и чувствовал, как в тело возвращается хотя бы тень сил. Он был заинтригован, увидев, что возродился старинный обычай, появление которого в Англии приписывали мифическому моряку по имени Джон Плейер[47]: некоторые солдаты кашляли, поднося к губам бумажные трубочки с тлеющим концом. Покройте себя славой… лавой… сла-ой… та-та-бух… Ему почудилось, что из глаз у него вот-вот хлынут невидимые слезы, и подавился сухим всхлипом. Наверное, лучше вернуться в кровать.
Он проспал еще один, оставшийся неизмеренным отрезок света и темноты. Когда он очнулся, а это было внезапно, то обнаружил, что в голове у него ясно, и на него снизошло озарение.
– Что ты предлагаешь? – спросило изножие кровати.
– Не попасться, – ответил Тристрам вслух.
Его завербовали двадцать седьмого марта, на Пасху, в прошлом году, и демобилизация ожидалась ровно год спустя. До того дня (а до него еще больше месяца) ему небезопасно что-либо предпринимать. Он не сумел умереть: скорее всего, Военное министерство не успокоится, пока не заставит его ответить за такое уклонение от воинского долга. Но будут ли чиновники взаправду утруждаться? Тристрам решил, что да: не имея возможности поставить против его имени галочку, они станут убиваться над номинальной ведомостью с вопросительными знаками запросов. Солдатская расчетная книжка утеряна. Возможно, даже тут, в этой армейской гостинице, ему небезопасно. Он решил, что достаточно хорошо себя чувствует, чтобы съехать.
Хорошенько помывшись и побрившись, он тщательно оделся в гражданское. Он почти слевитировал по лестнице, легкий, как остриженная овца: кое в чем болезнь пошла ему на пользу, изгнав из тела лишние соки. В вестибюле военной полиции не оказалось. Он ожидал, что выйдет на утренний свет приморского города, но обнаружил, что полдень давно миновал. Поев жареной рыбы в заштатном кафе в переулке, он нашел неподалеку от него грязный с виду пансион, который вполне ему подошел. Никаких вопросов, никакого любопытства. Он заплатил за неделю вперед. Денег у него хватит как раз на месяц.
Следующие четыре недели Тристрам провел не без пользы. Он вспомнил о своем призвании – он же преподаватель истории и смежных дисциплин! – и на средства своего бедного погибшего взвода побаловал себя кратким курсом реабилитации. Дни напролет он просиживал в Центральной библиотеке, где читал труды великих историков и историографов своей эпохи: «Идеологическая борьба в XX веке» Скотта, «Principien der Rassensgechichte»[48] Цукмайера и Фельдфебеля; «История ядерной войны» Стебина-Брауна, «Кунь-чьям чу и» Ань Сионь-Джу; «Религиозные субституты в прототехническую эпоху» Спарроу, «Доктрина цикла» Раднизовица. Все это были тонкие томики в логограмматическом формате, который безжалостно урезал и коверкал орфографию ради сбережения бумаги. Для вечернего отдыха он читал новых поэтов и романистов. Он заметил, что писатели Пелфазы уже не в фаворе: нельзя же (хотя и жаль), право слово, сотворить искусство из мягкотелого старого либерализма. Новые книги были полны секса и смерти – возможно, единственно пригодного материала для писателей.
Двадцать седьмого марта, в понедельник, в ясный весенний день Тристрам сел на поезд до Лондона. Военное министерство располагалось в Фулеме. Он обнаружил, что это несколько (тридцать) этажей в небоскребе умеренной высотности под названием «Джанипер-билдинг».
– Вам нельзя, сэр, – остановил его швейцар.
– Почему?
– Не назначено.
– С дороги! – рявкнул Тристрам. – Вы, похоже, не знаете, кто я.
И, оттолкнув в сторону швейцара, вошел в первую же попавшуюся канцелярию. Там несколько пухлых блондинок в форме стучали по клавишам электрических речь-машинок.
– Я хочу поговорить с вашим начальством, – сказал Тристрам.
– Только по предварительной записи, – тут же отозвалась одна молодая толстуха.
Пройдя через канцелярию, Тристрам толкнул дверь с матовым стеклянным верхом. Между двумя пустыми лотками для корреспонденции сидел лысый лейтенант и усиленно размышлял.
– Кто вас впустил? – спросил он.
Очки у него были в толстой черной оправе, кожа – как у человека, который слишком много ест сладкого, обкусанные ногти и пластырь на шее, где он порезался при бритье.
– Бессмысленный вопрос, верно? – в свою очередь спросил Тристрам. – Моя фамилия Фокс. Сержант Т. Фокс. Я явился с рапортом как единственный оставшийся в живых в одной из симпатично спланированных миниатюрных боен на западном побережье Ирландии. Я бы предпочел поговорить с кем-нибудь повыше рангом.
– Оставшийся в живых? – Вид у лейтенанта сделался изумленный. – Вам лучше пойти и доложить майору Беркли.
Встав из-за стола и явив миру животик бюрократа, он вышел через дверь, противоположную той, через которую вошел Тристрам. Когда в эту дверь постучали, Тристрам ее распахнул. На пороге оказался швейцар.
– Прошу прощения, сэр, что позволил ему мимо меня пройти… – начал он, а потом охнул, поскольку Тристрам достал пистолет: если хотят играть в солдат, пусть играют.
– Псих чокнутый! – буркнул швейцар и быстро захлопнул дверь; через матовое стекло была видна его быстро удаляющаяся тень.
Вернулся лейтенант.
– Сюда, пожалуйста.
Тристрам последовал за ним по коридору, освещенному светом из других матовых дверей. Пистолет он убрал в карман.
– Сержант Фокс, сэр.
Лейтенант открыл дверь в кабинет офицера, пытающегося изобразить отчаянную активность по составлению срочной депеши. Это был майор с красными нашивками и реденькими ярко-рыжими волосиками. Склонившись над листом, он показал Тристраму лысину, округлостью и размером с облатку для причастия. По стенам висели групповые фотографии туповатых с виду мужчин, по большей части в шортах.
– Минутку, – усиленно водя карандашом, строго сказал майор.
– Да хватит вам, – фыркнул Тристрам.
– Прошу прощения? – Майор сердито уставился на посетителя, глаза у него были подслеповатые, цвета устриц. – Почему вы не в форме?
– Потому что, согласно условиям контракта, перечисленным в моей расчетной книжке, срок моей службы истек сегодня ровно в двенадцать ноль-ноль.
– Понятно. Вам лучше нас оставить, Ральф, – сказал майор лейтенанту. Тот поклонился на манер официанта и был таков. – А теперь, – обратился к Тристраму майор, – что это за разговоры о единственном оставшемся в живых? – Он как будто не ожидал немедленного ответа, поскольку тут же потребовал: – Покажите расчетную книжку.
Тристрам ее отдал. Сесть ему не предложили, но он все равно сел.
– Гм, – издал майор, читая. Щелкнув рычажком, он сказал в микрофон: 7388026 сержант Фокс Т. Немедленно пришлите личное дело, пожалуйста. – Потом повернулся к Тристраму: – В связи с чем вы к нам пришли?
– Заявить протест. И чтобы предостеречь вас, что я собираюсь разоблачить весь ваш подлый подлог!
Вид у майора сделался озадаченный. У него был длинный нос, который он теперь недоуменно потер. Из щели в стене вылетела и упала в плетеную корзинку коричневая папка. Открыв ее, майор принялся внимательно читать.
– Ага. Понимаю. Похоже, все вас ищут. По праву вы должны быть мертвы, разве нет? Мертвы с остальными вашими товарищами. Вы, наверное, очень быстро сбежали. Я все еще мог бы арестовать вас как дезертира, знаете ли. Задним числом.
– Ерунда, – отозвался Тристрам. – Как единственный оставшийся в живых, я оказался во главе той злополучной перебитой воинской части. Мой долг был принять решение. Я решил отправить себя в увольнительную на месяц. А еще я был болен, что неудивительно.
– Это не по уставу и против правил, сами знаете.
– Давайте ваша проклятая организация не будет ничего говорить про правила. Свора свиней-убийц, вот вы кто!
– Понятно, – ответил майор. – И вы не желаете иметь с нами ничего общего, верно? Я бы думал, – очень гладко выговаривал он, – что убийств вы совершили побольше, чем, скажем, я. Вы в самом деле приняли участие в СИ.
– Что такое «СИ»?
– Сеанс истребления. Так теперь нынешние битвы называются. Надо думать, свою порцию… как бы это сказать… «самозащиты» вы получили. Иначе, не понимаю, как вам удалось остаться в живых?
– Нам отдали определенные приказы.
– Разумеется, отдали. Приказы стрелять. Это только разумно, правда, когда в вас самих стреляют?
– Тем не менее это было убийство, – бурно возразил Тристам. – Эти бедные, беззащитные…
– Да будет вам, не такие уж они были беззащитные, верно? Опасайтесь клише, Фокс. Видите ли, одно клише ведет к другому, и последнее в цепочке всегда бывает абсурдно. Они были хорошо обучены и хорошо вооружены, и они погибли, покрыв себя славой, веря, что они умирают за великое дело. И, поймите, так оно и было. А вы выжили, конечно, по самой бесславной причине. Вы выжили, потому что не верили в то, ради чего мы сражаемся, ради чего мы всегда будем сражаться. Разумеется, вас привлекли вначале, когда система была еще далека от совершенства. Теперь наша система вербовки крайне избирательна. Мы больше не призываем людей подозрительных вроде вас.
– Вы просто эксплуатируете бедолаг, которые сами не понимают, что делают. Это вы хотели сказать?
Читать бесплатно другие книги:
