Увечный бог. Том 1 Эриксон Стивен

  Прямо впереди блестят драгоценным потом спины напрягающих мышцы бурлаков. Толстые длинные веревки провисают и поднимаются, выбивая пыль из земли. "Этих солдат зовут панцирниками. Ну, некоторых. Тех, что не останавливаются, не падают, не умирают. Тех, что устрашают окружающих, заставляют их держаться. До самой смерти. Панцирники. Эти солдаты".

  Она начала вспоминать.

   Солнце залило горизонт, день уходил. День, когда никто не говорил, когда Змея молчала. Она шла в трех шагах за Руттом, а Рутт сгорбился над прильнувшей Хельд; глаза ее были закрыты от яркого света - но они ведь всегда закрыты, ибо в мире слишком много такого, на что тяжко смотреть.

  Это должна была быть последняя их ночь. Все знали, вся Змея знала. Баделле не спешила их разуверять. Возможно, тоже сдалась. Трудно понять. Дерзость может сохранять форму, даже если она сделана из пепла и золы. Гнев может обжигать, хотя внутри он безжизненно-холоден. Так обманывает мир. Он умеет лгать, умеет навеивать иллюзии. Внушает идею о своей истинности. Мир может делать веру фатальной слабостью.

  Она глядела на панцирников и вспоминала.

  Шаги Рутта стали неуверенными. Раздался какой-то невнятный звук, потом голосовые связки звякнули снова. Наконец он сказал: - Баделле. Мухи теперь ходят.

  Она посмотрела на ноги, гадая, смогут ли они перенести ее вперед; они смогли, пусть медленно и мучительно. И далеко впереди, там, куда он смотрел закрытыми глазами, она увидела шевелящиеся формы. Выходя на свет, они становились черными. Черными и шевелящимися. Мухи на двух ногах - один рой, потом еще и еще выходили из кровавого света.

  - Мухи ходят, - говорил Рутт.

  Но она же их отослала. Последний приказ силы, истощивший ее. Сегодня она сдувала с губ лишь воздух.

  Баделле прищурилась.

  - Хочу ослепнуть снова.

  Она осмотрела вздувшуюся массу на его глазах. - Ты еще слеп, Рутт.

  - Тогда... они в голове. Мухи в голове!

  - Нет. Я тоже их вижу. Но это шевеление... они всего лишь идут от солнца. Рутт, это люди.

  Он чуть не упал, но расставил ноги и выпрямился с ужасающей грацией. - Отцы.

  - Нет. Да. Нет.

  - Мы повернули кругом, Баделле? Мы как-то пришли назад?

  - Нет. Видишь запад - каждый день на закате мы шли на солнце. - Она замолчала. Змея свивалась в кольца за ними, тощее костистое тело сжималось. Словно это дает спасение. Фигуры на фоне солнца приближались. - Рутт, это... дети.

  - Что это на их коже, на лицах?

  Она увидела среди них одного отца с ржаво-серой бородой. Глаза его были печальны, как водится у отцов, навеки прогоняющих от себя детей. Но ее привлекали лица детей. Наколки. - Они пометили себя, Рутт. "Капли, черные слезы. Нет, я уже вижу истину. Не слезы. Слезы высохли и не вернутся. Эти знаки на лицах и руках, шеях и плечах, на груди. Эти знаки..." - Рутт.

  - Баделле?

  - У них когти.

  Он сипло вздохнул и задрожал.

  - Попробуй, Рутт. Глаза. Попробуй открыть.

  - Не... не могу...

  - Давай. Ты должен.

  Отец с толпой когтистых детей подошли еще ближе. Все были настороже - она ясно видела. "Они нас не ждали. Не за нами они пришли. Не чтобы нас спасти". Она видела, что они тоже страдают, жажда впилась в лица когтистыми руками скелета. "Когти терзают вас".

  Но отец, что встал перед Руттом, потянулся к бурдюку на поясе. Воды там было мало - слишком вялым и легким был пузырь.

  Вытащив пробку, он поднес бурдюк Рутту.

  А тот выставил вперед Хельд. - Сначала ей. Прошу, сначала малышке.

  Его жест не допускал никаких сомнений, и отец вышел и склонился над морщинистым личиком девочки, которое Рутт успел высвободить из пеленки.

  Баделле видела, как отец отпрянул. Сурово взглянул в щелки глаз Рутта.

  Она затаила дыхание, ожидая.

  Тут он потряс бурдюк, вставил горлышко в рот Хельд. Потекла вода.

  Она вздохнула: - Этот отец, Рутт, добрый отец.

  Один из когтистых детей, года на два старше Рутта, подошел и бережно взял Хельд из его рук - он, может, и хотел бы сопротивляться, но сил не осталось. Когда Хельд оказалась в колыбели рук незнакомца, руки самого Рутта остались скрюченными, как будто он все еще ее держал. Баделле видела, что напряженные жилы у его локтей укоротились; если подумать хорошенько, когда она в последний раз видела Рутта без Хельд? Даже не вспомнить.

  И сейчас в его руках остался призрак девочки.

  Отец заплакал - она видела слезы на темных, изрытых щеках; он вставил горлышко в рот Рутта, силой раздвинув губы. Несколько капель, потом еще.

  Рутт глотнул.

  Другие когтистые дети скользнули мимо них, к извивам Змеи. Каждый вытаскивал свой бурдюк. Воды было мало, но все же они шли делиться.

  Теперь Баделле видела новую Змею, пришедшую с заката - змею из железа и цепей. Она знала, что уже видела ее - во снах. Она смотрела на блестящую рептилию. "Отцы и матери, но всё же дети. А там - вижу ее - их общая мать. Вижу ее. Она идет".

  Из-за спины женщины бежали новые люди с водой.

  Она встала рядом с бородатым отцом, поглядела на Баделле и заговорила на языке из снов Баделле: - Скрипач, они идут не в ту сторону.

  -Да, Адъюнкт.

  - Я вижу только детей.

  - Да.

  Около женщины показался другой солдат. - Но... Адъюнкт, чьи они?

  Та повернулась: - Не имеет значения, Кулак. Отныне они наши.

  Рутт спросил Баделле: - Что они говорят?

  - Говорят, что нужно идти назад.

  Мальчик как бы покатал во рту это слово. "Назад?"

  Баделле сказала: - Рутт, ты не ошибся. Ты провел Змею, твой слепой язык выискал чужаков, и теперь они не чужаки. Рутт, ты провел нас от смерти к жизни. Рутт, - она подступила ближе, - теперь можешь отдохнуть.

  Бородатый солдат, которого звали Скрипач, хотел поддержать падающего Рутта, но оба они оказались стоящими на коленях.

  Адъюнкт сделала полшага к ним. - Капитан? Он выживет?

  Тот чуть помедлил, поднял голову: - Если сердце еще бьется, Адъюнкт, я не слышу его и не чувствую.

  Баделле заговорила на их языке: - Он жив, Отец. Просто ушел на время.

  Тот, кого Мать назвала кулаком, отошел было назад, но тут подскочил к ней: - Дитя, почему ты говоришь по-малазански? Кто ты?

  "Кто я? Не знаю. Никогда не знала". Она поглядела в глаза Матери: - Рутт привел нас к тебе. Потому что ты одна осталась.

  - Одна?

  - Одна, кто не отвернется от нас. Ты наша мать.

  Услышав такое, Адъюнкт, казалось, хотела отступить. Глаза сверкнули, словно ей стало больно. Она отвернулась от Баделле, а та указала на Скрипача: - А он наш отец, и скоро он уйдет и мы больше его не увидим. Так делают отцы. - Мысль заставила ее загрустить, но Баделле стряхнула эту мысль. - Так всегда бывает.

  Адъюнкт вроде бы дрожала, она не желала смотреть на Баделле. Наконец она повернулась к тому, что был рядом: - Кулак, открыть запасные фляги.

  - Адъюнкт! Поглядите на них! Половина помрет до рассвета!

  - Кулак Блистиг, вы слышали приказ.

  - Мы не можем отдать воду этим... этим...

  - Выполнять, - устало сказала Адъюнкт. - Или я прикажу вас казнить. Здесь. Немедленно.

  - И вызовете открытый мятеж! Обещаю!

  Скрипач встал и подошел к кулаку так близко, что тому пришлось сделать шаг назад. Он молчал, только зубы белели среди спутанных ржавых прядей бороды.

  Глухо выругавшись, Блистиг развернулся кругом. - Сами напросились. Хорошо.

  Адъюнкт сказала: - Капитаны Ииль и Гудд, сопроводите Кулака Блистига.

  Мужчина и женщина, что стояли позади Адъюнкта, увязались за Блистигом, держась справа и слева.

  Скрипач вернулся к Рутту. Встал на колени, положил ладонь на истощенную щеку. Поднял глаза и спросил Баделле: - Он вас вел?

  Та кивнула.

  - Далеко? Давно?

  Она дернула плечом. - Из Колансе.

  Мужчина моргнул, на миг взглянул в сторону Адъюнкта. - Сколько же дней до воды?

  Она покачала головой: - До Икариаса, где были колодцы... не... не помню. Семь дней? Десять?

  - Невозможно, - подал голос кто-то из свиты Адъюнкта. - У нас осталось воды на один день. Без нее... максимум три дня. Адъюнкт, не сможем.

  Баделле склонила голову. - Где нет воды, есть кровь. Мухи. Осколки. Где нет еды, есть умершие дети.

  Раздался другой голос: - Кулак Блистиг на этот раз был прав. Мы не сможем.

  - Капитан Скрипач.

  - Да?

  - Пусть ваши разведчики отведут к фургонам с провиантом всех, кто может идти. Попросите хундрилов отнести тех, что не ходят. Пусть пьют и едят, если смогут есть.

  - Слушаюсь, Адъюнкт.

  Баделле смотрела, как тот обнимает Рутта, поднимает. "Рутт стал Хельд. Он нес ее, пока мог, а теперь несут его. Так оно и бывает".

  - Адъюнкт, - сказала она, когда Скрипач унес мальчика. - Меня зовут Баделле, и у меня есть стихи для тебя.

  - Дитя, если ты не попьешь, то можешь умереть. Я послушаю стихи, но потом.

  Баделле улыбнулась. - Да, Мать.

  "У меня есть стихи для тебя". Она смотрела в напряженные спины, на качающиеся веревки, на поваленные статуи. Две ночи с момента встречи, и Баделле больше не видела Адъюнкта. Как и Скрипача. Вода кончилась, Рутт еще не просыпался, Седдик сидит на груде бревен, раскладывая безделушки неким узором, чтобы тут же смешать его и начать заново.

   Она слышала споры. Слышала звуки драк, видела внезапно возникавшие стычки - выхвачены ножи, подняты кулаки, солдаты сцепляются... Видела, как эти мужчины и женщины идут к смерти, ведь Икариас слишком далеко. Им нечего пить, а те, что пили свою мочу, скоро сойдут с ума, потому что моча - яд. Однако они не хотят пить кровь умерших. Просто бросают их позади.

  За ночь она насчитала сорок четыре. За прошлую ночь было тридцать девять, а днем унесли из лагеря семьдесят два трупа, уже не позаботившись рытьем могил. Просто сложили их рядами.

  Дети Змеи сидели в фургонах с едой. Поход окончился, но они тоже умирали.

  "Икариас. Я вижу твои колодцы. Когда мы уходили, они были почти пустыми. Кто-то отнимает воду даже сейчас. Не знаю, почему. Но и не важно. Мы не дойдем. Значит, все матери должны проигрывать? Все отцы должны уходить навсегда?

  Мать, у меня есть стихи. Ты придешь? Ты послушаешь мои слова?"

  Вагон скрипел, панцирники налегали на веревки. Солдаты умирали.

  Они вышли на след. Скрипачу и разведчикам было нетрудно его находить. Маленькие высохшие кости тех, что остались за спинами мальчика по имени Рутт и девочки Баделле. Каждая скромная кучка казалась обвинением. Молчаливым упреком. Эти дети совершили невозможное. "А мы их подведем".

  Он слышал шум крови, бешено мчащейся по пустеющим жилам. Звук этот стал казаться бесконечным воем. Адъюнкт все еще верит? Теперь, когда они стали умирать десятками, она еще сохраняет веру? Когда упорства непреклонной воли оказалось недостаточно... что теперь? У него нет ответов на такие вопросы. Если отыскать ее... "Нет, с нее довольно. Ее все время осаждают кулаки, офицеры. Целители". Да и разговор станет пыткой - губы лопнули, распухший язык прилип к нёбу, гортань саднит от любого слова.

  Он шел с разведчиками и не желал вернуться, узнать, как там дела в колонне. Не хотел видеть распада. Тяжелая пехота еще тянет фуры? Если да, они все дураки. Остались ли еще голодающие дети? Тот паренек Рутт - тот, что так долго тащил свою вещь, что руки скрючились - он еще в коме или ускользнул прочь, веря, что всех спас?

  "Было бы лучше всего. Ускользнуть от иллюзии к забвению. Тут нет духов, в этой пустыне. Его душа просто улетела. Легко. Мирно. Вознеслась, держа младенца - потому что он вечно будет нести младенца. Счастливо, парень. Всего вам с ней хорошего".

  Они уходят искать маму и папу. Тысяча детей, тысяча сирот - он только сейчас начинал видеть, сколько еще детей было в так называемой Змее. Понимание вонзило нож в грудь. "Колансе, что ты сделало со своими детьми? Со своим народом? Колансе, у тебя не нашлось ответа получше? Боги, если бы мы могли тебя найти, могли встретить тебя на поле брани. Мы дали бы ответ на твои преступления.

  Адъюнкт, вы были правы, стремясь к этой войне.

  Но были неправы, думая, что мы сможем победить. Нельзя вести войну с равнодушием. Ах, послушайте меня. Но я мертв? Еще нет".

  Вчера, когда лагерь замер, когда солдаты неподвижно лежали под одеялом мух, он залез в мешок, положил руку на Колоду Драконов. И... ничего. Никакой жизни. Пустыня бесплодна, никакая сила им не доступна. "Мы ослепили богов. И богов, и врага, что впереди. Адъюнкт, понимаю ваши резоны. Уже давно. Но поглядите на нас. Мы смертные люди. Не сильнее любых других. Как ни хотелось вам сделать нас сильнее и могущественнее... похоже, мы ничем не сможем вам помочь.

  Нам и себе нечем помочь. Это нас сильней всего и сокрушает. Но ... все же я не мертв".

  Он вспомнил момент, когда они нашли детей; как его разведчики - сами почти дети - торжественно двигались среди беженцев, отдавая всю воду, запас на ночной переход - от одного рта к другому, пока не выдавили из бурдюков последние капли. Потом юные воины-хундрилы могли лишь стоять, беспомощные, окруженные тянущими руки детьми. Дети не требовали, они хотели всего лишь коснуться их в благодарности. "Не за воду - она кончилась - но за добрый жест.

  Как же глубоко нужно пасть, чтобы благодарить за намерение, пустое желание?

  Те, что вас изгнали...

  У нас есть союзники, и перед ними нет преград. Они свободно дойдут до Колансе. Геслер, передай Буяну эту истину и спусти с поводка. Пусть зарычит так, что сами Гончие спрячутся! Спусти его, Гес. Прошу.

  Потому что думаю: мы не дойдем".

  Кости лязгали на шее. Скрипач поднял голову, поглядел на Чужаков. Они заполнили все ночное небо, провели борозды на лику небес. "Знамения... От них меня слабит. И тошнит от всей этой дряни. Но что, если вы не таковы? Что, если ваше странствие принадлежит вам одним - ни смысла, ни пункта назначения? Что, если завтра или послезавтра вы наконец опуститесь - стереть всех нас, сделать ненужной всю нашу борьбу, все наши великие цели и благородные замыслы? Что же ты нам говоришь, о славная вселенная?

  Судьба - ложь.

  Но разве мне было до этого дело? Поглядите на кости, которые мы переступаем. Мы идем, пока можем, а потом останавливаемся. Вот и всё. Вот так. Но... о чем это я?"

  - Змеи, - сказал Банашар, моргая от жестокой ясности трезвого зрения. "Когда все расплывалось, было лучше. Гораздо лучше". - Наверное, первый мой страх, тот, что заставил шагнуть в змеиную яму - ее мы так дерзко звали Храмом Д'рек. Погляди в лицо страху - разве не мудрый совет? А может, трезвость - настоящее проклятие, взгляд в лицо страху вовсе не укрепляет характер, все советы - дерьмо и мир полон лжецов.

  Адъюнкт молча шагала рядом. Не то чтобы он ожидал ответа, ведь он уже не верил, что слова покидают горло. Вполне вероятно, что все, сказанное им за два последних дня, звучало лишь в разуме. Так даже легче.

  - Мятеж. Само слово всегда вызывало... зависть. Никогда не чувствовал бунта в душе. Ни разу не испытал и мига гневной ярости, стремления к правому пути. Самость наша даже не знает, каков ее путь. Просто желает идти.

  Конечно, пьянство - сладкое падение. Убежище трусов - а все мы трусы, мы, пьяницы, и не дайте никому убедить вас в обратном. Мы чаще всего только в этом и сильны, это и причина и способ побега. От всего. Вот почему пьяницы пьют.

  Он глянул на нее. Слушает? А стоит ли слушать? И слышно ли?

  - Переменим тему, этот сюжет заставил меня... ежиться. Нас ждет еще одна великая идея, если я вообще могу думать о великом. Змеи, спросили вы? Ну, конечно, это великая идея - девочка, дающая нам подобные имена. Их. Наши. Змеи в пустыне. Если подумать, смело. Змей чертовски трудно убить. Под ноги скользят. Прячутся на открытой земле.

  Так... гмм, как насчет знания? Когда знание становится отпадением от благодати. Когда истина скорее осуждает, нежели освобождает. Когда просветление являет нам лишь темный пафос бесконечного списка неудач. Как-то так. Но такие обыкновения, они исходят от поощряющих невежество - тактика, жизненно важная для сохранения власти. К тому же настоящее знание заставляет вас действовать...

  А так ли?

  Он помедлил, пытаясь думать. Но ощутил только приступ страха. - Вы правы, перейдем еще дальше. Если я что-то и знаю, так только то, что не желаю знать ничего. Поэтому... ах, вспомнив нежданных гостей, не поговорить ли о героизме?

  Улыба пошатнулась и упала на колено. Бутыл встал сзади, защищая спину. Казалось, короткий меч в его руке дрожит сам по себе.

  Он следил за Тарром, а тот словно бык расталкивал беспокойную толпу. Лицо так омрачилось, что маг с трудом его узнал. - Корик! - крикнул тот.

  - Здесь, сержант.

  - Жить будешь?

  - Поглядел тут одному в глаза, - сказал солдат. Одна сторона лица была залита кровью, но чужой. - У гиен во взгляде больше разума. - Он взмахнул окровавленным кинжалом. -Капрал меня толкнул...

  Человек, на которого указал Корик, стоял на коленях. Плотный, широкоплечий; в боку торчит рукоять ножа. Кровь текла из ноздрей и рта, пенясь и булькая.

  Тарр огляделся, ухватил взором Бутыла. Подошел ближе. - Улыба. Погляди на меня, солдат.

  Она подняла голову: - Корик верно говорит, сержант - мы не слепые и не тупые. Поймала тот самый толчок, в обмен подарила ему ножик.

  Тарр смотрел на Бутыла.

  Бутыл кивнул. - Между ними было двенадцать шагов, темнота и толпа.

  Умирающий капрал опустил обросший подбородок на грудь; казалось, он созерцает свои колени. Корабб подошел и шевельнул его. Мужчина упал. Сотрясение тела породило еще один, последний, выплеск пенистой крови.

  - Двоих? - спросил Тарр.

  Бутыл ощутил ненависть в глазах столпившихся пехотинцев. Вздрогнул, когда Корабб отозвался: - Троих, сержант. Двое отвлекали, еще двое тишком лезли к фургону. Я повалил первого, потом Карак погнался за другим - наверное, еще ловит.

  - Он в толпе? - воскликнул Тарр. - Дыханье Худа!

  Улыба встала и, пьяно шатаясь, подошла к мертвому капралу. Вынула нож. - Неправильно, - буркнула она, становясь лицом к толпе. - Мы охраняем пустые фляги, поняли, уроды?!

  Кто-то крикнул: - Не мы, морпех. То была банда кулака.

  Бутыл сморщился. "Блистига. Боги подлые!"

  - Просто отстаньте от нас, - сказала Улыба и отвернулась.

  Вернулся Каракатица, поймал взгляд Тарра и как бы случайно погладил висящий под рукой арбалет.

  Сержант обратился к бурлакам: - Натягивай веревки, солдаты - давайте снова ее сдвинем.

  Улыба сказала Бутылу: - Убивать своих - неправильно.

  - Согласен.

  - Ты встал за спиной. Спасибо.

  Он кивнул.

  Толпа пехотинцев таяла. Фура начала двигаться, взвод пошел рядом. Трупы скоро оказались позади.

  - Безумие, - сказал вскоре Корабб. - В Семи Городах...

  - Не нужно рассказывать, - прервал Каракатица. - Мы там были, не забыл?

  - Нет. Просто сказал. Безумие жажды...

  - Это было спланировано.

  - Капрал - да. Но не дурак, напавший на Корика.

  - А те, что лезли сзади? Спланировано, Корабб. Чей-то приказ. Не безумие. Ничего подобного.

  - Я же о регулярах позади. Сползаются на запах крови.

  Никто не стал отвечать. Бутыл заметил, что еще сжимает меч и со вздохом его спрятал.

  Курнос взял рубаху с пятнами крови и затолкал за ошейник кожаного ремня, защищая шею - кожа уже стерлась, над ключицей показалось сырое мясо. Кто принес ему теплую, мокрую рубаху и чья на ней кровь, ему было не интересно - он уже добавил собственной.

  Фургон тяжел. Еще тяжелее теперь, когда дети уселись на груде провианта. Но... их много, а тяжесть вполне терпимая. Потому что одна кожа и кости. Ему не нравилось об этом думать. В детстве выпадали голодные времена, но папаша всегда приносил что-нибудь своим мальцам (среди которых Курнос был самым мелким). Ошметки. Но есть можно было. А мамаша уходила с другими мамашами на несколько дней и ночей, возвращалась иногда побитая, иногда в слезах - но на столе лежали монеты, и монеты превращались в еду. В такие времена папаша имел обыкновение без конца ругаться.

  Но делал все, чтобы прокормить мальцов. "Мои клевые мальцы", любил он говорить. А спустя годы, когда гарнизон ушел из города, маме уже не удавалось зарабатывать привычным путем, но папа стал гораздо счастливее. Старшие братья Курноса уже пропали - двое на войну, а третий женился на вдове Карас, которая была на десять лет старше и которую Курнос втайне любил до безумия, и хорошо, что он сбежал, ведь братцу не понравилось бы, что он делал с пьяной Карас за амбаром - а может, и понравилось бы. Так или иначе, было весело...

  Он увидел впереди мальчишку. Несет мешок. Руки в крови, он их лижет.

  "Ты мне рубашку принес?" - Нехорошо, малец, - сказал он. - Не пей кровь.

  Мальчишка нахмурился и продолжил облизывать руки, пока они не очистились.

  ... и он потом слыхал, что одного братца убили под Натилогом а второй вернулся с одной ногой, а потом пришли пенсионы и папа с мамой перестали нуждаться, особенно когда Курнос сам записался и посылал две трети жалования домой. Половина шла папе и маме, а вторая треть брату и жене, ведь он чувствовал вину за ребеночка и вообще.

  Все же нехорошо, когда голодают юные, а особенно до истощения. Папаша любил говаривать; "Ежли не можешь кормить, так не делай. Гордый шест Худа, не нужно быть гением, чтоб это понимать!" Точно, не нужно. Вот почему Курнос продолжал кормить своего недоноска и кормил бы, если бы их не изгнали, сделали вне закона и дезертирами и всеми теми именами, какими зовут военных, ежли они делают не то что приказано. Но сейчас тот малец должен уже вырасти и работать, да и братец уже не сулит награду за голову Курноса. Может, все стало спокойно, пыль улеглась.

  Приятно так думать. Но теперь он пошел и упал в любовь к Поденке и Острячке, и разве это не глупо, раз их две, а он всего один. Не то чтобы тут была проблема. Но у женщин насчет этого причуды. И насчет многого еще, вот отчего с ними одни проблемы.

  Женщина справа споткнулась. Курнос выставил руку и поднял ее на ноги. Женщина пропыхтела спасибо.

  Ну, женщины. Он только и думает о...

  - Ты Курнос, да?

  Он глянул сверху вниз. Невысокая, с большими, сильными ногами - ну, не повезло ей нынче. Раньше от таких ног мужики слюни пускали, а теперь запрягли ее в... - Да, это я.

  - Заглянуть хотел, да?

  - Нет.

  - Слышала, тебе одно ухо два раза откусили.

  - И?

  - И, э... как такое возможно?

  - Не спрашивай. Во всем Вздорр виноват.

  - Непотребос Вздорр? Ты с ним сражался?

  - Может быть. Береги дыхание, солдат. Видишь того мальца? Ничего не говорит, потому как умный.

  - Потому что не знает малазанского.

  - Отговорка не хуже любой другой. Да ладно, тащи себе и думай о приятном. Отвлекайся от неприятного.

  - А ты о чем думаешь?

  - Я? О бабах.

  - Точно, - сказала она странно холодным тоном. - Догадываюсь, мне стоит подумать о красивом и умном мужике.

  Он улыбнулся. - Чего тут думать? Один такой как раз рядом идет.

  Мальчик убежал и вскоре принес еще одну тряпку, и Курнос смог остановить кровотечение из носа.

  Как любил говаривать папаша, "пути женщин не сообразишь". Тем хуже. Она была таки красивая, и что еще лучше, могла бы шкуру с бхедрина содрать. Бывает ли комбинация сексуальнее? Он так не думает...

  - Думаешь, я какой-то прокаженный. Но не моя вина, что я был мертвецом, и если тот, кто был мертвецом, лучше переносит жажду... ну, не знаю.

  - Я конденсирую все, что попадется, - ответил Баведикт. - Потому еще и держусь.

  Еж подозрительно поглядел на алхимика и пожал плечами: - Кажется, весь день спорить можно.

  Баведикт открыл рот, но тут же закрыл.

  - Как котята?

  - В полном порядке, Командор.

  - Нам хватит?

  - Если бой будет не один? Трудно сказать. Мне приятнее думать об одной битве, чтобы использовать всё и не скупиться. - Он оглянулся на карету. - Я тут размышлял о стратегии, сэр, с учетом алхимических... э... котят. Не думаю, что следует экономить. Фактически нужно противоположное. Заполните все поле, поразите их так сильно, чтобы в ступор впали...

  - Что, всю ночь спорить можешь? Слушай, мы всё продумали уже годы назад. Стены и волны, так и назвали. Стены, когда вы удерживаете строй или позицию. Волны, когда наступаете. Нет смысла придерживать припасы, разве что один - именной, понимаешь? Любой сапер тебе скажет: если ты не убьешь их, они убьют тебя очень скоро. С гарантией. Мы говорили "расхолодят".

  Баведикт снова оглянулся, поморщился, смотря на топающие рядом с повозкой группы солдат. Сержантам нехорошо. Худеют, но явно не улучшают здоровье. Сзади идут хундрилы с лошадьми... "я не всю правду рассказал Ежу. Накачал не только волов, но кто бы мог подумать, что они заметят..."

  - Нервничаешь? - спросил Еж. - Я на твоем месте нервничал бы. Хундрилы любят лошадей. Очень. Если воину придется выбирать между конем и матерью, трудно предсказать, что будет. А ты взял и убил...

  - Они и так умирали, сэр. Лошади нужно воды больше, чем четверым солдатам, а у хундрилов вода кончалась. Попробуйте пить кровь у истощенного животного, сэр - это нелегко.

  - Верно. Теперь у них нежить вместо лошадей и по-прежнему нет воды, а значит, ты мог бы переделать их неделю назад, и пить кровь было бы не нужно. Алхимик, они хотят тебя убить - я полдня отговаривал...

  Баведикт сверкнул глазами: - Вы только что сказали, что выбирая между конем и матерью...

  - Они выберут мать, разумеется. Ты что, идиот?

  Алхимик вздохнул.

  - К тому же, - продолжил Еж, - мы теперь Сжигатели. Верно, иногда мы убивали офицеров, если те были плохие. А кто не убил бы? Поставь дурака во главе, и он погубит всех. Так что лучше завалить его раньше. Но ты ничего такого не сделал. К тому же ты нужен мне, а значит, и им. Все просто. Никто не собирается резать тебе горло...