Агент Соня. Любовница, мать, шпионка, боец Макинтайр Бен

Глава 11

За английский пенни

15 июня 1937 года, в самом сердце Кремля, один из старейших большевиков награждал медалью одну из самых юных восходящих звезд Красной армии.

Михаил Калинин, бывший лакей и один из первых последователей Ленина, был первым президентом Советской России[6], членом Политбюро, председателем Президиума Верховного совета СССР, услужливым подельником Сталина и фигурой невообразимого масштаба в глазах обычных советских граждан. Его именем был назван город Калининград. К 1937 году он стал номинальной фигурой – почти никаких функций в правительстве он не выполнял и появлялся исключительно на торжественных церемониях. В тот день, как уже не раз до этого, он вручал орден Красного Знамени двум десяткам солдат и моряков за разные мужественные подвиги. Единственным отличием на сей раз было то, что среди награжденных была женщина тридцати лет.

В то утро Урсула надела серый костюм, начистила до блеска туфли и села в военный грузовик. В Кремле всех награждаемых проводили по длинным коридорам в зал, где должна была проходить церемония. Через несколько минут “в помещение зашел пожилой седой человек”.

Пожав Урсуле руку, он прикрепил к лацкану ее пиджака орден номер 944. “Красноармейцы долго и громко аплодировали, вероятно, потому, что я была единственной женщиной”. Лицо пожилого мужчины излучало, как ей казалось, “исключительную доброту”. Это впечатление было обманчивым, потому что Калинин отличался невероятной жестокостью. Тремя годами позже, как член советского Политбюро, он подписал приказ о расстреле 22 тысяч польских офицеров, находившихся в заключении в лесу под Смоленском, – это был печально известный Катынский расстрел.

Из Варшавы в Москву Урсула добиралась через Чехословакию, где она оставила детей на попечение родителей Руди и неутомимой Ольги Мут. Эльза Гамбургер была больна, ей оставалось жить всего год. Из Польши Руди умолял Урсулу “не доставлять его матери новых огорчений в это тяжелое время”, и они продолжали делать вид, будто Нина – его дочь. Добравшись до Финляндии с выданным Туманяном поддельным советским паспортом на имя Софьи Генриховны Гамбургер, Урсула пересекла границу России.

Красная армия устроила торжественный прием. По настоянию Туманяна Урсула отправилась в небольшой отпуск в специальный санаторий в Алупке на Черном море, а в Москве гостила в квартире его семьи. В Красной армии действовала строгая иерархия, но Урсуле дружба со старым советским воякой – и одновременно ее начальником – казалась чем-то само собой разумеющимся. Снова оказавшись в Воробьевке, она приступила к новому напряженному курсу: училась управляться с мудреным “двухтактным” передатчиком, готовить взрывчатку и сооружать самые разные дистанционные взрыватели с помощью электропроводки, воспламенительного фитиля и кислоты, разъедавшей резиновую прокладку и приводившей в действие детонатор. В поле недалеко от Москвы она тренировалась взрывать железнодорожные пути. Некоторые ее наставники успели пововевать в Испании, где шла ожесточенная гражданская война между националистами Франко (которых поддерживал Гитлер) и республиканцами (чьи тылы прикрывал Советский Союз). Другие были опытными агентами глубокого внедрения, преподававшими то, “что должен знать партизан, действующий в тылу врага”. Коллеги и наставники относились к ней с уважением. На лацкане она носила врученный ей легендарным Калининым орден Красного Знамени.

В свободное время (и не говоря ни слова об этом своему руководству, которое бы явно этого не одобрило) Урсула написала небольшой роман. Взяв за основу обстоятельства жизни Зеппа “Трезвенника” Вейнгартена, она рассказывала в нем историю разведчика-коммуниста, влюбившегося в русскую белоэмигрантку и скрывающего свои истинные убеждения. Придя в восторг от чудесной жизни в СССР, героиня романа встает под знамена марксизма-ленинизма и живет с мужем долго и счастливо в советском социалистическом раю. “Рукопись на самом деле никуда не годилась”, – отмечала Урсула впоследствии. Но для образца неприкрытой пропаганды ее опус был на удивление хорошо написан и отражал природный писательский дар.

Урсула остро переживала разлуку с детьми, ощущая уже знакомую смесь вины и тревоги. По крайней мере, дети вместе, утешала она себя. Но вдруг они отвергнут ее, как Миша после их первой продолжительной разлуки? Она с жадностью бросалась читать каждое письмо из Чехословакии. Ей не давало покоя, что некоторые первые впечатления дети получат без нее, но она ни разу не допускала мысли отказаться от своей службы. Как и все шпионы, она проводила грань между разными аспектами своей жизни: Москва была одним миром, а материнство – другим. Но многое выводило ее из равновесия.

Из штаб-квартиры поступило сообщение: “Один ваш добрый друг в Москве и хотел бы увидеться, если вы не против”.

“Боже мой, ты все такая же худющая”, – воскликнул Йохан, заключив ее в свои объятия в прихожей дома 19 по Большому Знаменскому переулку. Патра вернулся из Китая, чтобы усовершенствовать свои навыки радиста. Вскоре он должен был уехать обратно в Шанхай.

Беспечно рассчитывая на возобновление их отношений после почти двухлетней разлуки, Патра немедленно попросил Урсулу вернуться с ним в Китай. Она ответила, что это невозможно. Да, у них есть общий ребенок – она с гордостью предъявила ему фотографии дочери, – но от романтической привязанности не осталось и следа. “Несмотря на все свои несомненные достоинства, он стал еще более раздражительным, жестким и нетерпимым, чем прежде”. Расстались они друзьями.

Многие из ее немецких приятелей-коммунистов находились теперь в Москве в вынужденном изгнании, в том числе Габо Левин и Хайнц Альтман, учивший ее стрелять в Грюневальдском лесу в далеком 1924 году. Левин теперь издавал коммунистическую газету на немецком языке, а Альтман работал журналистом. Карл Римм, сменивший Зорге в Шанхае, появился однажды в Воробьевке в форме старшего офицера. Она обняла его – “несколько нарушив этикет”, – и в тот вечер они поужинали вместе. Больше всего она обрадовалась встрече с Гришей Герцбергом, польским фотографом из Шанхая с темными глазами и чинными манерами, стремительно поднимавшимся теперь по карьерной лестнице Разведупра. Вместе они отправились в плавание по недавно открытому каналу Москва – Волга, и их возобновившейся дружбе разве что самую малость мешал запрет рассказывать друг другу, где они побывали, чем занимались и что собираются делать в дальнейшем. Они плавали, загорали на берегу канала, “нежась в лучах солнца под безоблачным небом”.

И все же счастье Урсулы было омрачено: ее друзья и коллеги все чаще становились жертвами жестоких расправ.

За время сталинского Большого террора страну захлестнула едва ли не самая огромная волна убийств за всю историю. Охваченное безудержной паранойей, убежденное, что враг угрожает революции изнутри, в период с 1936 по 1938 год советское государство арестовало 1 548 366 человек по обвинению в измене родине, контрреволюционной деятельности, саботаже и шпионаже. Из них 681 692 человека были убиты. Большинство из них были невиновны. НКВД вытягивал признания при помощи пыток, заставляя каждую жертву называть имена других “врагов народа”, усугубляя неотвратимо растущий водоворот подозрений и убийств. Тех, кому везло больше, отправляли в ГУЛАГ. Остальных расстреливали: партийных деятелей, интеллектуалов, зажиточных крестьян (кулаков), поляков и другие национальные меньшинства, троцкистов, полутроцкистов, чиновников, ученых, священников, евреев, музыкантов, писателей – всех, кто представлял даже самую маловероятную угрозу власти Сталина. Ежедневно визируя расстрельные списки, Сталин заметил при ком-то: “Да кто вспомнит об этом отребье лет через десять, двадцать? Никто”.

Советская армия расценивалась как потенциальный рассадник государственной измены, и в адрес конкурировавшего с НКВД Разведупра посыпались обвинения в укрывательстве фашистских шпионов. Офицерский состав Красной армии и ВМФ был практически уничтожен, как и большая часть Коминтерна. Шпионы были под подозрением, а шпионы, контактировавшие с иностранцами, или шпионы других национальностей – тем более. А поскольку сам НКВД состоял из шпионов, то он начал обвинять, а потом и систематически уничтожать собственных сотрудников.

Техника выживания Яна Берзина в конце концов подвела его: директора 4-го управления уволили, арестовали и расстреляли в подвале Лубянки, штаб-квартире НКВД. Его предшественник тоже был убит. Его преемник продержался на своем месте всего несколько дней, после чего тоже был расстрелян. “К сожалению, начальство тогда часто менялось”, – писала Урсула, употребляя мрачный эвфемизм. Это “сожаление” даже отдаленно не передавало масштаба беспорядочных, непрекращающихся убийств. “Все 4-е управление оказалось в руках Германии”, – заявил Сталин в мае 1937 года. Из шести начальников военной разведки в период с 1937 по 1939 год погибли все, кроме одного. Легендарные вербовщики британских коммунистов-шпионов, членов “Кембриджской пятерки”, были вызваны в Москву и отправлены на эшафот.

Многие из самых любимых и почитаемых Урсулой людей были арестованы и жестоко убиты, один за другим, кто-то – до ее приезда, кто-то – во время ее пребывания в Москве, а многие другие – после ее отъезда. Сотни немецких коммунистов, бежавших в Россию, были убиты или отправлены в нацистскую Германию, где их ждала та же участь. Габо Левин, друг детства Урсулы, был осужден за контрреволюционную деятельность и отправлен в ГУЛАГ. Незадолго до него в заточении оказался Хайнц Альтман, убеждавший Урсулу вступить в Коммунистический союз молодежи в 1924 году. Манфред Штерн, с которым они познакомились в Шанхае в 1932 году, возглавил Международную бригаду в Гражданской войне в Испании, присвоив себе nom de guerre “генерал Клебер”. Штерн был приговорен к пятнадцати годам лагерей и умер в ГУЛАГе в 1954 году. Завербовавшего Агнес Смедли и принявшего Урсулу в Воробьевку Якова Мирова-Абрамова после выбитых под пытками признательных показаний расстреляли 26 ноября 1937 года; через три месяца та же судьба постигла его жену. Карл Римм был ликвидирован в 1938 году за участие в “контрреволюционной террористической организации”, а вскоре та же участь ждала и его жену Луизу. Рихард Зорге выжил благодаря разумному отказу вернуться из Японии, когда его вызвали в Москву; в условиях постоянной текучки и расстрелов в руководящем составе это неповиновение сошло ему с рук. Венгерский журналист Лайош Мадьяр и писатель Карл Радек – люди, которых Урсула чтила как верных революции интеллектуалов, – подлежали немедленной расправе и были преданы забвению. Борис Пильняк, чей роман Урсула прочитала сразу же после рождения Миши, был обвинен в шпионаже и заговоре с целью убийства Сталина; его дело рассматривалось 21 апреля 1938 года, в тот же самый день он был расстрелян. Михаил Бородин умер на Лубянке после жестоких пыток. Зепп Вейнгартен пропал без вести. Как и Иза Видемайер. Иностранных коммунистов в России отправляли под нож: приговор бывшему мужу Агнес Смедли Вирендранату Чатопадайе был вынесен 2 сентября 1937 года и немедленно приведен в исполнение. Дружба со Сталиным не гарантировала никакой защиты. Через год после того, как Урсула получила свою медаль из рук Михаила Калинина, его жену-еврейку Екатерину арестовали, пытали в Лефортовской тюрьме и отправили в лагеря.

В дальнейшем Урсула утверждала, что ничего не знала о чистках, о масштабах кровопролития, о несостоятельности сфальсифицированных обвинений и личном участии Сталина в преступной резне. Она принимала миф, будто шпионы капитализма сеют в Советском Союзе атмосферу недоверия, создавая условия, в которых “руководству непросто провести грань между ошибками честных товарищей и вражескими действиями”. На жаргоне массовой бойни слово “ошибки” применялось для оправдания казней, не имевших под собой никаких реальных оснований.

Однако Урсула знала, что ее друзей и коллег уничтожают и что они невиновны. Позже она писала: “Я была убеждена, что они коммунисты, а не враги”. Но в то время она этого не говорила. Она не спрашивала, в чем они обвинялись и куда пропадали, потому что проявление любопытства уже само по себе служило приглашением на казнь. Как и миллионы других, она держала рот на замке, не проронив ни слова возмущения и гадая, кто будет следующим.

Гриша Герцберг пропал, словно его и не было, вскоре после той идиллической прогулки, когда они купались с Урсулой у берегов канала Москва – Волга. Дата и место его казни неизвестны. Как и многие другие, тридцатидвухлетний поляк просто внезапно исчез. Они с Урсулой договорились поужинать вместе. Гриша так и не появился. Урсула не спрашивала в Центре, куда он пропал. Лишь много лет спустя она осмелится вновь упомянуть его имя.

В глубине души Урсула была напугана. Она и раньше сталкивалась с опасностью, но это было несопоставимо с затаенным, всепроникающим ужасом ожидания ложных обвинений в государственной измене. Как шпионка, родившаяся за границей, поддерживавшая связи со многими из тех, кто был ликвидирован, она находилась в смертельной опасности. Исходившая от советского государства угроза была намного больше, чем все опасности, грозившие ей от врагов коммунизма. То, что она была женщиной, ни в коей мере не могло служить ей защитой, потому что для убийцы-Сталина все были равны. Просьба о возвращении в Польшу могла быть расценена как признание вины. Как многие люди, столкнувшиеся с невыразимым ужасом, Урсула предпочла сделать вид, будто ничего не происходит, что ее друзья вернутся, а остальные, должно быть, совершили ошибки. Она отводила взгляд и жила теперь с постоянной оглядкой.

Как ей удалось уцелеть, остается загадкой. Она объясняла это удачей, но дело было не только в ней. Урсула обладала уникальным свойством, побуждавшим окружающих хранить ей верность. В ремесле, основой которого были обман и двуличие, ее ни разу не предали. Жертв чисток вынуждали называть имена других изменников, на Урсулу же не было ни одного доноса. Годы спустя она предположила, что кто-то, вероятно, был ее ангелом-хранителем. Этим “кем-то” был полковник Туманян, грузинский армянин, ветеран революции, подстегнувший карьеру Урсулы в Маньчжурии и Польше. Тумс всегда прикрывал ее тылы и верно хранил ее секреты. Он знал о ее отношениях с Патрой, о неудавшемся браке, трудностях при попытке совместить шпионаж с повседневным бытом. “С таким человеком можно было обсуждать подобные вещи”, и хотя он всегда “сохранял авторитет своего воинского звания”, в его темных глазах читалось участие. Урсула стала относиться к нему как к другу. И пока Туманян был ее командиром, она ощущала себя в безопасности.

Но потом, как и многие другие, Туманян исчез.

Когда Урсулу вызвали в Центр, в кабинете начальника уже не было никаких его личных вещей, а за его столом сидел коренастый мужчина в форме полковника, лысый, с глубоко посаженными глазами, бесстрастно заявивший, что полковник Туманян получил “новое задание”. Куда делся Тумс, она так и не узнала, а выражение лица ее нового начальника подсказывало, что спрашивать об этом было бы крайне неразумно.

Хаджи-Умар Мамсуров, известный как “товарищ Хаджи”, вырос в семье крестьян-мусульман из Северной Осетии и считался одним из самых суровых бойцов в РККА. В годы Гражданской войны в Испании он командовал партизанским отрядом в тылу националистов и своей беспощадностью снискал бессмертную литературную славу: Умар Мамсуров отчасти послужил прототипом Роберта Джордана, главного героя романа Эрнеста Хемингуэя “По ком звонит колокол”.

Умело лавируя в кулуарных интригах, полковник Мамсуров приспособил техники партизанской войны к коварной сталинской бюрократии, дослужившись до заместителя начальника советской военной разведки. Его несгибаемая стойкость вызывала у Урсулы восхищение, но он был начисто лишен чуткости Туманяна. Товарищ Хаджи не прикрывал тылы Урсулы, будучи слишком занят собственной обороной.

Спустя пять месяцев в Москве, за день до своего возвращения в Польшу, Урсула удостоилась аудиенции у нового директора 4-го управления Семена Гендина, заслуженного военного, офицера НКВД, назначенного вместо наместника Берзина. Он высоко оценил ее работу, дал указания о возвращении в Польшу и попросил передать Руди слова благодарности. Несколько месяцев спустя Гендин, как и его предшественники, был расстрелян.

Чистки в конце концов сойдут на нет, оставив неизгладимый, кровоточащий шрам в сознании советского народа. Лояльность Урсулы была непоколебима, но теперь к ней примешивался страх. В душе поселился червь сомнения. Отныне она не знала, чем обернется новый вызов в Москву – медалью или пулей.

Вернувшись в Польшу и встретившись с детьми, Урсула была счастлива вновь хотя бы ненадолго окунуться в домашнюю жизнь. Ее письма родным были полны подробностей о воспитании детей, о походах к парикмахеру, о привязанности Олло к Нине и ее перебранках с Мишей, о попытках продления вида на жительство. Вместе с Руди они выполняли родительские и шпионские обязанности, но этим все и ограничивалось. Они переехали в новый дом в Закопане, курортном городке у подножия Татр.

Михаэль будет вспоминать это время с горькой ностальгией, пронизывающей вереницу детских впечатлений: как он учился свистеть, карабкался по деревьям, строил с отцом домики из картона с целлофановыми окнами. Он вспоминал мать: “Теплые карие глаза, слегка спутанные черные волосы, смеющийся рот, крупный нос”. Моменты, запомнившиеся семилетнему Михаэлю как “райская идиллия”, на самом деле были тлеющими искрами брака.

Раз в две недели Урсула устанавливала радиосвязь с Москвой, принимая сообщения и передавая сведения от болгарского флориста и резидента Стояна Владова. В Москве ее научили взрывать мосты и давать указания агентам внедрения, в Польше же она выполняла функции подпольного почтальона.

В других странах мира на фоне эскалации нацистской угрозы и забрезжившей на горизонте войны в Европе ее коллеги-коммунисты вели отчаянную борьбу. Йохан Патра возвращался в Китай, взяв на себя руководство новой агентурой и подрывниками против Японии. В Испании отступали республиканцы. В Берлине уничтожались последние крупицы прежней жизни Урсулы. К середине 1938 года из Германии и Австрии уже бежали 250 тысяч евреев и еще сотни тысяч пытались спастись. Оставшиеся участники коммунистического подполья готовились к вооруженному сопротивлению. В Англии Юрген без устали строчил антифашистские трактаты, стремительно становясь де-факто лидером коммунистов, эмигрировавших туда из Германии.

Урсула наблюдала происходящее в ужасе и растерянности. “Я считала, что делаю в Польше слишком мало”. Настало время для очередного приключения. В 1938 году она вновь попросила разрешения приехать в Москву. К тому моменту там не осталось уже никого из ее друзей и немецких товарищей. Она сообщила товарищу Хаджи, что готова к новому заданию.

Центр тоже уже пришел к выводу, что таланты агента Сони не находят полноценного применения. Они договорились, что местом ее следующей миссии станет сохраняющая нейтралитет Швейцария, страна с высочайшим коэффициентом шпионов на душу населения и важнейшая мишень советской разведки. У отца Урсулы были связи в Лиге Наций в Женеве, которые могли оказаться полезными. Руди, вероятно, мог получить там работу архитектора. Швейцария уже предоставляла убежище тысячам граждан Германии, и очередная семья еврейских беженцев не будет бросаться в глаза.

На последнем инструктаже полковник Мамсуров сообщил Урсуле, что ее повысили до майора. Эта новость стала для нее полной неожиданностью: она даже не подозревала, что ей присвоено официальное воинское звание. “Я не знала даже, как отдают честь, не говоря уже о строевой подготовке”. Тем не менее она была польщена. “Я гордилась тем, что я солдат Красной армии”. Перед отъездом из Москвы Урсулу познакомили с молодым немцем по имени Франц Оберманс. Он был на пять лет младше нее, когда-то работал официантом, входил в коммунистическое Сопротивление в Берлине и был арестован гестапо, после чего бежал в Испанию, чтобы сражаться там в составе 13-й интернациональной бригады. Мамсуров рассказал, что молодой человек прошел курс радиошколы и отправится вслед за Урсулой в Швейцарию, где станет ее младшим офицером и ассистентом. Оберманс был полон энтузиазма, отважен и глуповат. Путешествовал он с поддельным финским паспортом на имя Эрики Ноки – странный выбор легенды, если учесть, что Оберманс ни разу не бывал в Финляндии, ничего о ней не знал и не говорил по-фински ни слова.

В Швейцарии, мирной стране пастушьих колокольчиков и часов с кукушкой, действует старейший в мире принцип нейтралитета, благодаря которому с 1815 года ей удавалось счастливо держаться в стороне от военных конфликтов. По этой причине она превратилась в идеальное для шпионажа и исключительно небезопасное государство. Ютящаяся между нацистской Германией и Австрией, фашистской Италией и демократической Францией, она была эпицентром международного шпионажа. Немцы, британцы, французы, американцы и русские – все руководили конкурирующими агентурами в этой стране, используя ее как базу для запуска операций на вражеской территории. В Шанхае шла жестокая, но стихийная шпионская война. В Швейцарии же игра развивалась по другим правилам. Страна, пронизанная шпионажем, стала охотничьими угодьями для шпионов всех мастей. Здесь все следили за всеми, и за всеми шпионами учтиво, но настойчиво вела слежку швейцарская служба безопасности.

Советскому Союзу, опасавшемуся Гитлера и не доверявшему ему, требовалась информация о наращивании вооруженных сил в Рейхе, и нейтральная Швейцария, делившая с нацистской Германией общую границу протяженностью в 225 миль, была идеальным местом для сбора подобных разведданных. Урсула получила указание ехать в Швейцарию через Британию, обосноваться где-нибудь неподалеку от Женевы, собрать нелегальный приемопередатчик, установить контакт с уже существующими советскими агентурами и наладить надежную радиосвязь с Москвой, используя набор выученных наизусть шифров. В то же время Центр дал ей указание завербовать собственную группу агентов, которые будут внедрены в Германию для сбора военной информации и проведения подрывных операций. Впервые непосредственной мишенью работы Урсулы должен был стать режим Гитлера, и ей не терпелось приступить к делу.

У нацистов имелось множество своих шпионов в Швейцарии и несколько информаторов внутри швейцарской разведки. Полиция разработала высокоэффективную систему выявления нелегальных радиопередатчиков, а строго придерживавшиеся нейтралитета швейцарские власти проявляли равную строгость, когда речь шла о шпионаже: любому человеку, замешанному в шпионаже, вне зависимости от его гражданства и политических убеждений, грозил арест и депортация. Если бы Урсулу выслали в Германию, ее бы казнили. Разумеется, в том случае, если бы гестапо или его агенты не прознали о ее планах и не предпочли ликвидировать ее в Швейцарии.

Перед отъездом из Москвы Урсула выступила с предложением: не может ли она заняться поиском новобранцев в Лондоне перед отъездом в Швейцарию и отправить их в Германию как агентов-нелегалов? Многие британские коммунисты добровольцами воевали в составе интербригад в Испании, и возможно, кто-то из них захочет продолжить борьбу с фашизмом, отправившись на разведку в Германию. Британцы до сих пор пользовались определенным статусом в Германии, и, несмотря на обострение враждебности между странами, подчеркивала Урсула, “никого не удивляло, когда эксцентричные зажиточные англичане” приезжали туда в отпуск, даже в 1938 году. Она впервые взяла инициативу в свои руки и выработала собственный план. Она уже не ограничивалась исполнением приказов. Из разведчицы Урсула превращалась в куратора. Центр согласился: навещая семью в Лондоне, ей следует попытаться завербовать “одного-двух товарищей, доказавших на деле свое мужество и надежность в ходе Гражданской войны в Испании”, после чего отправиться в Женеву.

Контактов с Коммунистической партией Великобритании (КПВ) ей следовало избегать. Наконец полковник Мамсуров протянул ей листок бумаги, попросив подписать его: это было “заявление, признававшее за Центром право расстрелять ее, если она без разрешения сообщит свой шифр третьим лицам”. Это был не юридический документ, а предупреждение.

В Шанхае она работала под руководством Зорге; в Мукдене – бок о бок с Патрой; в Польше ее помощником был назначен Руди. В Швейцарии она будет работать одна. Они с Руди “пришли к пониманию, что уже не могут жить вместе”. В последние два года их партнерство держалось только на совместном родительстве и общей идеологии, но теперь браку пришел конец, и никто никого не винил. Руди сообщил, что намерен вернуться в Шанхай, где хочет возобновить архитектурную практику и приступить к самостоятельной работе на советскую военную разведку. Он собирался провести лето в Америке, пообщаться со своим братом Виктором (занявшим место профессора эмбриологии в Университете Вашингтона в Сент-Луисе), после чего пройти курс радиотехники в Париже, чтобы подготовиться к полноценной шпионской работе в Китае. Мамсуров, пусть и нехотя, согласился: шпионские амбиции Руди никак не соотносились с планами Москвы.

Немецкий паспорт Урсулы был аккуратно препарирован специалистами 4-го управления по подделке документов, “на место страниц с визами, печатями и т. д., свидетельствовавшими о ее пребывании на Дальнем Востоке” были вшиты пустые листы. Из документа следовало, что последние два года она провела в Германии. 10 июня 1938 года она прибыла в Британию, очередная еврейская беженка, неотличимая от множества ищущих здесь укрытия соотечественников. Иммиграционным властям она сообщила, что намерена около трех месяцев пробыть у своих родителей, подписав формальное обязательство покинуть страну до 20 сентября: “Я понимаю, что в случае превышения срока разрешенного пребывания в стране в отношении меня будут предприняты меры по принудительной депортации в Германию, невзирая ни на какие положения об обратном”. Несмотря на популярный миф, Великобритания не готова была принять всех немецких евреев с распростертыми объятиями, тем более коммунистов.

Кучински все еще жили в Хэмпстеде. Бригитта вышла замуж за шотландского коммуниста Энтони Льюиса и перебралась в Айзокон-билдинг на Лоун-роуд, через дом от родителей, – из-за подозрительно высокой концентрации шпионов-коммунистов это модернистское здание обрастет дурной славой. Юрген поселился поблизости, на Аппер-Парк-роуд. Британские левые с воодушевлением приняли в свои ряды этих выдающихся еврейских беженцев-интеллектуалов. В самом деле, по словам одного историка, список друзей и знакомых Кучински можно читать едва ли не как “Кто есть кто” в левых политических, академических и литературных кругах Великобритании того времени: писатели Сесил Дэй-Льюис, Сидней и Беатриса Вебб, Розамунд Леманн, Роуз Маколей, Джон Стрейчи и Стивен Спендер; издатель Виктор Голланц; политики-лейбористы Эньюрин Беван и Том Драйберг; историк Арнольд Тойнби и многие другие. Юрген подружился даже с суфражисткой Сильвией Панкхерст и Лилиан Боуз-Лайон, двоюродной сестрой правившей королевы. Практически ни один званый ужин в Хэмпстеде в 1938 году не обходился без кого-либо из Кучински.

Юрген был предводителем немецкого антифашизма в Великобритании, ключевой фигурой разрастающегося сообщества немецких коммунистов-изгнанников. Он колесил по стране с лекциями, собирал деньги для беженцев, проводил бесконечные собрания, развивал связи с британскими левыми и без остановки писал – памфлеты, исторические труды, репортажи, пропагандистские брошюры. Он взялся за “Историю условий труда”, дополнять которую он будет в течение всей своей жизни. В перерывах между писаниной он собирал средства для вещавшей в Германии антифашистской радиостанции “Свобода 29.8”, сценарии для которой писали Альберт Эйнштейн, Эрнест Хемингуэй и Томас Манн; или участвовал в учреждении Свободной немецкой культурной ассоциации, “немецкой, антинационалистической, социалистической, антифашистской, непартийной организации беженцев, созданной с целью развития немецкой культуры”. Юрген Кучински был неутомим и чрезвычайно утомителен.

Втайне Юрген также писал политические и экономические доклады для Советского Союза, которые передавались в Москву через советское посольство. В гостях у Юргена часто бывал советский пресс-атташе Анатолий Громов (настоящая фамилия – Горский), на самом деле руководитель советской разведки в Британии под кодовым именем Вадим. Он льстил Юргену, рассказывая, что его доклады высоко ценят в Москве за “ледяную логику”. С момента своего приезда в Великобританию и до капитуляции Франции Юрген при любой удобной возможности, “допустимой с точки зрения конспирации”, ездил в Париж, где получал указания и передавал информацию в Коминтерн и изгнанному руководству КПГ.

Юрген Кучински был преданным коммунистом, тайно отсылавшим разведданные Сталину. Он знал, что его сестра вовлечена в советский шпионаж, но не знал, в какой степени. Он считал своим товарищеским долгом передавать ценную информацию Советскому Союзу. Становился ли он в связи с этим шпионом – это лишь вопрос точки зрения.

Британские спецслужбы не совсем понимали, что делать с Кучински. Без всякого сомнения, они были активными противниками нацизма, но при этом немцами, коммунистами и евреями, что вызывало втрое больше подозрений с точки зрения МИ-5 – организации, где хватало антисемитов. МИ-5 было известно о коммунистической деятельности Юргена и его поездках в Париж, но не о его связях с советской разведкой. Профессор Лондонской школы экономики Роберт Кучински считался более сомнительной личностью, чем его сын. В МИ-5 знали, что Бригитта – активный член КПВ (ее отделения в Северном Лондоне). За семьей велось наблюдение, но чем более неотвратимой становилась война с Германией, тем больше в МИ-5 были обеспокоены выявлением нацистских шпионов, а не горстки сочувствующих коммунистам в зеленом Хэмпстеде.

Урсула немедленно приступила к работе. По рекомендации Москвы она связалась с Фредом Ульманом, немецким поэтом, живописцем, коммунистом и ветераном Гражданской войны в Испании, и поинтересовалась, не хочет ли кто-то из его бывших товарищей по интербригадам заняться “нелегальной и опасной работой в Германии”. Ульман передал ее вопрос однополчанину Дугласу Спрингхоллу, который, в свою очередь, связался с Фредом Коупменом, бывшим командиром Британского батальона. Коупмен порекомендовал молодого добровольца, недавно вернувшегося в Британию.

Александр Аллан Фут – одна из наиболее значимых, но при этом и неизменно таинственных фигур в истории шпионажа XX века.

Сыну владельца птицефермы, голубоглазому уроженцу Йоркшира с проницательным взглядом, Футу было тридцать два года; он лысел и зачесывал светлые волосы с большого лба назад. Бросив школу в шестнадцать лет, он поступил на работу в автомастерскую, торговал углем, а потом, по его собственным словам, стал “неугомонным торговым представителем” какого-то пустячного предприятия. Отцовскую “однобокую страсть к выращиванию кур” он не разделял. В характере Фута причудливым образом сочетались тяга к удовольствиям, авантюризм, оппортунизм и обаяние. Еще подростком он посещал коммунистические дискуссионные клубы, но собственная удобная, пусть и примитивная, философия сложилась у него в начале войны в Испании в 1936 году. “Гражданская война высветила все предельно ясно”, – писал он. Испанские националисты и их фашисты-союзники пытались уничтожить демократию, а республиканцы выступали в ее защиту при поддержке Советского Союза. “Все казалось проще простого”. В коммунистическую партию он не вступил, но называл себя “немножко большевиком”.

На службу в Королевских ВВС Фут поступил в 1935 году, но 23 декабря 1936 года “на грани отчисления” дезертировал из казарм Госпорта, рванул в Лондон и отправился в Испанию с несколькими сотнями таких же идеалистов-добровольцев, большинство которых не вернулись назад. Политика интересовала Фута лишь отчасти: когда его подруга по его вине оказалась в положении, он решил, что разъяренный отец девушки куда опаснее, чем любой риск в Испании. Британский батальон, входивший в 6-ю интербригаду, был сформирован в Каталонии и состоял из британцев, ирландцев и жителей колоний, горстки шведов и одного недоумевающего эфиопа. Большинство солдат в той или иной мере придерживались коммунистических взглядов. Сержант Фут был назначен офицером транспортной службы. Провоевав в Испании два года, он стал ординарцем Коупмена, бывшего боксера-тяжеловеса, служившего когда-то в Королевском флоте. Как командир батальона Коупмен оставлял желать лучшего; один из его бойцов отзывался о нем как о “порядочном безумце, который отдавал бессмысленные приказы всем, кто попадался ему под руку, а если те отказывались их выполнять, предлагал расквасить им физиономию”. Тем не менее в Футе Коупмен увидел что-то, выделявшее его на фоне остальных разгневанных молодых людей, жаждавших умереть за правое дело. Осенью 1938 года Футу позволили вернуться в Великобританию на 15-й съезд коммунистов в мэрии Бирмингема, где ему было невероятно скучно. Вскоре после этого Коупмен и его жена Китти пригласили Фута на ужин в свой дом в Луишеме.

“Спрингхолл просил меня порекомендовать ему человека для задания, – сообщил Коупмен, недавно покинувший интербригады по инвалидности, получив ранения в лицо и шею. – Мы считаем, что для тебя это в самый раз. Я ничего не знаю об этом задании, кроме того, что оно очень опасно и требует переезда за границу”. Фут тут же согласился, хотя, по его собственным словам, не имел “никакого понятия, на кого придется работать и ради чего”. Коупмен накорябал на бумажке адрес в Хэмпстеде.

К этому времени Урсула уже выехала в Швейцарию, покинув Дувр 24 сентября 1938 года. Поэтому, когда Фут постучал в зеленую дверь на Лоун-роуд, открыла ее не Урсула, а Бригитта, которую теперь звали на английский манер: миссис Бриджет Льюис. Младшая сестра Урсулы помогала советской разведке и точно знала, что делать в случае появления человека по имени Александр Фут.

Фут сидел, слегка нервничая, в обитом ситцем кресле, пока “добропорядочная домохозяйка с легким иностранным акцентом” допрашивала его, угощая чаем с печеньем. “Вся атмосфера квартиры была пропитана духом буржуазной респектабельности”. Спустя десять минут собеседование закончилось. “Хозяйка дома говорила со мной столь торопливо и беспристрастно, словно нанимала горничную”.

“Вы отправитесь в Женеву, – сообщила Бригитта, передавая ему десятифунтовую банкноту. – Там с вами свяжутся и дадут дальнейшие указания”.

Ее следующие слова, казалось, были позаимствованы прямиком со страниц второсортного шпионского романа.

“В четверг на следующей неделе вы должны ждать в Женеве на улице у Главпочтамта ровно в полдень. Наденете белый шарф, в руке у вас будет кожаный ремень. В полдень к вам подойдет женщина с авоськой, в которой будет зеленый сверток. Она скажет по-английски: «Где вы купили такой ремень?» Вы ответите: «Я купил его в скобяной лавке в Париже». А потом спросите, где можно купить апельсин, как у нее, а она ответит: «Я вам его отдам за английский пенни»”.

Глава 12. “Кротовый холм”

Урсула поселилась в живописнейшем месте Швейцарии. Маленький крестьянский домик в горах над Женевским озером неподалеку от деревни Ко-сюр-Монтрё стоял посреди одного из самых величественных пейзажей в мире. “Простиравшиеся перед нами луга спускались к лесу, а лес – к долине, где сверкало озеро и лента Роны”, – писала Урсула. Альпы величаво возвышались вдали, сочные пастбища за домом вели к поросшей соснами горной гряде у вершины Роше-де-Нэ. Ближайшие соседи – фермер и его жена – жили в четверти мили от дома. Узенькая тропинка вела к деревне Ко, откуда к Монтрё и озеру спускалась извилистая дорога. По ночам из хлева в задней части дома слышалось тихое коровье дыхание. По вечерам Урсула играла с Мишей в лото, Нина причесывала куклу, а Олло, напевая, шила. На закате Урсула стояла у открытого окна, наслаждаясь умиротворением. “Было прохладно. Я повидала много стран, городов, селений, квартир, гостиниц, пансионов, но никогда прежде и никогда впредь мне не доводилось жить посреди столь чудесного пейзажа”. Объявление об аренде дома она увидела в витрине женевского бюро недвижимости: казалось, здесь можно надежно укрыться от рушащегося мира.

Жаргонное употребление слова “крот” для обозначения шпионов распространилось лишь в 1960-х годах, но для современного уха название крестьянского дома представляется как нельзя более подходящим: La Taupinire, “Кротовый холм”.

По ночам, когда все спали, Урсула собирала свой приемопередатчик из деталей, купленных в скобяных лавках Женевы, Веве и Лозанны: ключ, антенну с “банановым” штекером и две тяжелые батареи, “каждая размером со словарь”, она хранила на сеновале. Под самой нижней полкой встроенного бельевого шкафа на винтах крепилась доска, а за ней оставалось пространство, где можно было спрятать собранное оборудование. Просверлив два маленьких отверстия в фанерной перегородке и продев через них провода, Урсула могла использовать передатчик, не доставая его из шкафа. В отключенном состоянии отверстия маскировались деревянными заглушками, напоминавшими сучки дерева. Спрятанный таким образом передатчик мог не привлечь внимания “при поверхностном обыске”, но Урсула знала: “если бы радиосигнал отследили, не спасло бы даже самое надежное укрытие”.

Урсула придвинула большую деревянную кровать к шкафу, “чтобы ей видны были горы” и можно было связываться с Москвой, сидя в постели.

29 сентября 1938 года, ясной прохладной ночью, идеальной для радиосвязи, Урсула впервые испытала свой самодельный передатчик. В 23:20, наладив связь на частоте 6,1182 МГц, она отстучала свой позывной и краткое сообщение – шесть “групп” по пять цифр в каждой. Сообщение она представляла себе в виде падающей звезды. “Со скоростью света мои цифры проносились по небу, мимо месяца, и приходили туда, где их ждали, помогая товарищам и придавая им сил”. В 1500 километрах, на принимающей станции в Дымовском лесу рядом с польско-украинской границей, радист Красной армии принял сигнал, послав в ответ краткое подтверждение. Из Дымовки новости о том, что Сонин передатчик исправно работает, передали в Центр – майору Вере Поляковой, отвечавшей за разведку в Швейцарии.

Испытывая чувство невероятного облегчения, Урсула стояла у открытого окна: “Облокотившись на карниз, я выглянула на улицу. Было очень тихо, и даже ночной воздух пах лесом и лугами”.

Не в силах заснуть от избытка адреналина, она часами не смыкала глаз, потом включала транзисторный радиоприемник и настраивала его на Би-би-си, тихо, чтобы не разбудить всех в доме. В ту ночь после новостей ей было уже не до сна. “Британского премьер-министра чествуют как «посланника мира в Европе» после подписания пакта о ненападении с Германией…” Мюнхенское соглашение позволило нацистской Германии аннексировать Судетскую область Западной Чехословакии в обмен на гарантии мира, которые вскоре будут нарушены. По словам Урсулы, этот договор “открыл двери экспансионистским замыслам Гитлера”. Приближалась война.

“Выпороть бы его его собственным зонтом, – заявила Ольга Мут, когда Урсула рассказала ей наутро о подписанном Чемберленом соглашении. – А что будет с нами, если Гитлер захочет захватить и Швейцарию?”

С каждым днем поступали все более тревожные новости. В Испании “мюнхенское предательство” лишило республиканцев последней надежды на антифашистский альянс, сломив их боевой дух. Войска Франко стремительно продвигались, а победа националистов в Битве на Эбро ознаменовала фиаско Испанской республики и бойцов интербригад. “Как же я хотела быть там, с ними, – писала Урсула, – а не здесь, на моем собственном фронте, с двумя детьми, пожилой няней и двенадцатью коровами”. Фашизм подступал со всех сторон. Урсула с ужасом прочитала о событиях 9 ноября, когда нацисты устроили кровавую расправу, известную как Kristallnacht – Ночь разбитых витрин. Они уничтожали еврейские лавки и синагоги, убивали и арестовывали евреев. В The Times сообщалось: “Никакие старания иностранных пропагандистов очернить Германию в глазах всего мира не сравнятся с явленным накануне позором – поджогами, избиениями, подлыми нападениями на невинных безоружных людей”. Созданный отцом Роберта Банк Кучински, источник их благосостояния в прежней жизни, был конфискован и немедленно “ариизирован”. То же самое произошло и с “Ульштейном”, еврейским издательством, где Урсула работала в 1928 году: отныне оно будет штамповать гитлеровскую пропаганду и нацистскую газету Das Reich.

Со склона Кротового холма в швейцарских горах Урсула писала родителям в Лондон: “Настроение у нас, как и у вас, упало до нуля”.

Прохлаждаясь под бодрящим осенним солнцем у здания женевского почтамта, Александр Фут мысленно посмеивался: в тот день, похоже, все швейцарские домохозяйки купили к обеду по апельсину. У него не было четкого представления о том, что именно ему придется делать в Швейцарии. В поезде ему приходила в голову мысль, что его могли втянуть в контрабандные перевозки на черном рынке или отвели ему “роль спасителя заключенных из Дахау, как в «Алом первоцвете»”. Дело явно было подпольное, незаконное и созвучное его левацким взглядам, и Фута это вполне устраивало. Но сейчас, присматриваясь ко всем проходящим мимо женщинам, в белом шарфе и с кожаным ремнем в руке, он казался себе слишком заметным. “Я чувствовал себя каким-то нелепым болваном, в лучшем случае поставившим себя в неловкое положение, в худшем – рисковавшим получить от швейцарцев обвинение в домогательстве”. Городские часы пробили двенадцать, когда он ее заметил. “Изящная, с хорошей фигурой и точеными ножками, со скромно причесанными черными волосами, она выделялась в толпе швейцарцев. В свои тридцать с небольшим она выглядела как жена какого-нибудь рядового сотрудника французского консульства”. В руке у нее был апельсин, а в авоське лежал зеленый сверток.

“Прошу прощения, – обратилась к нему Урсула, – где вы купили этот ремень?”

За кофе в ближайшем кафе они изучали друг друга. “Он был высокий, несколько полноватый. Светлые волосы отливали в рыжину, белесые ресницы, бледное лицо, голубые глаза. Англичанин распознал бы по выговору, что он из самых низов среднего класса, но в Германии на это внимания не обратят”. Она попросила называть ее Соней, объяснив, что отныне при любых контактах он будет Джимом. Футу она понравилась. “Приятный человек, занятная собеседница – мое первое шпионское знакомство оказалось не таким страшным, как я ожидал… по-английски она говорила с легким иностранным акцентом и была, насколько я мог судить, русской или полькой”. Внимательно изучая его – “каждое слово, интонацию, жест”, – Урсула отметила, что “он быстро все схватывал и задавал разумные вопросы”. Спустя час она приняла решение.

“Вы отправитесь в Мюнхен по годовой туристической визе, – сказала она. – Там вы подыщете себе жилье, выучите язык, заведете как можно больше друзей и будете держать ухо востро”. Фут должен был прочитать литературу по радиотехнике и освоить азы фотографии. Основной его задачей в Мюнхене была раработка рабочих и служащих на заводе БМВ, который, кроме автомобилей, производил также двигатели для самолетов люфтваффе. Когда Фут заметил, что ничего не знает о Германии, Урсула не стала церемониться: “Почитайте про Мюнхен в местной библиотеке”. Подыскав постоянное жилье, он должен был сообщить свой адрес, отправив Бригитте в Лондон книгу: выбрав страницу, нужно было написать адрес невидимыми чернилами из кукурузного крахмала и воды. Скрытая надпись должна была проявиться после обработки страницы йодом. Затем Урсула вручила ему больше двух тысяч швейцарских франков “на расходы”, дав указание ждать ее ровно через три месяца в полдень у почтамта в Лозанне. Урсула также поделилась с ним простыми способами определить, нет ли за ним слежки. Наконец она обратилась к нему за советом. Британский батальон в Испании был расформирован, а оставшиеся в живых 305 добровольцев вернулись на родину. Нет ли среди бывших товарищей Фута, спросила она, кого-то, кто справился бы с таким же заданием? Немного подумав, он предложил кандидатуру своего друга-коммуниста, который сражался вместе с ним в битве при Хараме и всем запомнился своим бесстрашием. По словам Фута, он “единственный из его старых товарищей, кто бы решился на столь рискованное задание”.

Урсула запомнила имя – Лен Бертон.

Александр Фут сел в поезд с легким сердцем, набитым бумажником и самым отдаленным представлением о своем будущем. Ему обещали “трудное и опасное” задание, а оплачиваемый отпуск в Мюнхене никак не вписывался в это описание. Очевидно, его вовлекли в какой-то шпионаж, но Фут понятия не имел, на кого он должен был шпионить и с чем он столкнется в своей работе. Быть может, размышлял он, Соня работает на Коминтерн, коммунистическую организацию, о которой он где-то слышал. Вернувшись в Англию, он собрал свои вещи у сестры в Ист-Гринстеде, подал заявление на туристическую визу в Германию, снова заглянул к миссис Льюис на Лоун-роуд, чтобы получить сведения об “обстоятельствах в Германии” и подтвердить секретные договоренности об отправке адреса. Бригитта была уже не так резка и холодна, как при первой встрече. Они виделись еще дважды, по его словам – по случаю “светских мероприятий”. В донесении МИ-5 впоследствии появилась запись: “Возможно, Ф[ут] флиртует с Бригиттой”.

В тот год снег выпал в Швейцарии рано, накрыв горы словно одеялом. “Величественный пейзаж, казалось, был специально создан фоном к этому дому”, – писала Урсула. Каждый день семилетний Миша на лыжах добирался до школы в Ко. По воскресеньям они садились на маленький синий поезд, поднимавшийся на вершину горы, а потом почти милю скользили на лыжах домой. Нина и Олло катались днем на санях. Урсула осваивалась в большой компании иностранцев в Женеве, где шпионы соседствовали с дипломатами, журналистами и многими другими, кто, казалось, не имел и вовсе никакого занятия. Как всегда, Урсула старалась подружиться и с единомышленниками, и с теми, кто придерживался совершенно иных взглядов. Интересны были все: Роберт Делл, корреспондент газеты Manchester Guardian, его зять Дэвид Блеллох, работавший в Международной организации труда, пожилая еврейская дама по имени Лилиан Якоби, которая была замужем за раввином и сбежала от несчастливого брака, Мари Гинзберг, библиотекарь в Лиге Наций. В Женеве беседы велись преимущественно на дипломатические темы, а сплетни и секреты были основной разменной монетой. В этом странном калейдоскопе невозможно было разобрать, кто на кого шпионит. Многие из новых знакомых Урсулы были хорошо осведомлены и порой разговорчивы, когда речь заходила об усугубляющейся международной обстановке. Все, что удавалось выудить, она передавала в Москву. “Обманывала ли я людей, относившихся ко мне с сочувствием?” – размышляла она. Урсула также подружилась с женой местного фермера, фрау Фюссли, доброй измотанной швейцаркой “с приветливыми карими глазами”, с четырьмя детьми на попечении и мужем-тираном. С ней беседа чаще всего заходила о том, что фрау Фюссли предпочла бы выйти замуж за фермера, жившего по ту сторону долины, с которым у нее был роман.

В один прекрасный весенний день на пороге крестьянского домика появился Йохан Патра. С тех пор как они виделись в последний раз в Москве, он вернулся в Китай, где помогал коммунистам-повстанцам (командировка, вероятно, счастливо уберегла его от сталинских мясников), и ненадолго заехал в Центр перед очередным возвращением в Шанхай. Узнав, где живет Урсула, Патра решил заявиться к ней без предупреждения. Она была рада его видеть, но в этот раз ее поразила его наивность и потрясло почти полное безразличие к их жизнерадостной трехлетней дочери. “Я не винила его, – писала она. – Но и не понимала”. Быть может, они никогда не понимали друг друга. Их роман казался теперь далекой фантазией.

Олло была незаменимой помощницей: она готовила, убирала и заботилась о малышке Нине, привязавшись к ней настолько, что порой называла ее “мой ребенок”. Няня спала с девочкой в одной комнате. Порой Урсула задумывалась, нет ли в этой привязанности Олло к ее дочери доли одержимости. С Мишей няня была чрезвычайно строга. Ольга Мут знала, что Урсула часто работает допоздна по ночам, посылая радиограммы при помощи передатчика, спрятанного в нижней части бельевого шкафа. Когда Урсула, измученная и невыспавшаяся, выходила к завтраку, Олло отправляла ее обратно наверх. “Я вижу, как долго у тебя в комнате горит свет… Ложись, я послежу, чтобы дети не шумели”. В те дни их сообщничество было уже более откровенным. Урсула даже обсуждала с Олло, что следует делать в случае обыска. “Если что-то случится, ты ничего не видела и не слышала, так и повторяй”.

Как и в доме детства Урсулы, соперничество между матерью и няней было негласным, но напряженным. Олло считала, что лучше справляется с материнскими обязанностями, намекнув даже однажды Урсуле, что шпионаж сказывается на ее родительском долге. Ошеломленная Урсула огрызнулась: “Предлагаешь мне отказаться от работы из-за детей или от детей из-за нелегальной работы? И то и другое совершенно исключено”. Олло задела ее больное место. Когда Урсуле требовалось послать радиограмму или отправиться на встречу, она переставала быть матерью и, как и ее собственная мать по совершенно иным причинам, поручала свои обязанности Олло. Урсула обожала своих детей, но порой испытывала облегчение, что, ненадолго оторвавшись от роли матери, может снова стать разведчицей. Работа не была для нее важнее детей, но она верила, что сможет совместить семью со шпионской карьерой.

В ту зиму Фут обосновался в Мюнхене, в меблированной квартире по адресу: Элизабетштрассе, 2. Студент университета и офицер СС по имени Ойген Лар согласился давать ему уроки немецкого языка и с радостью познакомил Фута с другими нацистами. Согласно инструкциям, Фут купил книгу, написал невидимыми чернилами адрес и отправил ее на Лоун-роуд. Правда, он забыл указать номер страницы, содержавшей послание, вынудив Бригитту “перемазать йодом весь том в поисках тайнописи”. После этого он себя не утруждал. В роли эксцентричного зажиточного британского туриста у него было “достаточно карманных денег и мало дел, если не считать развлечений” – а уж в них он знал толк.

Фут питался только в ресторанах. Однажды, подыскивая место для обеда, он оказался в “Остерии Бавария” на Шеллингштрассе, где предлагалось приличное комплексное меню. Фут уплетал жаренную во фритюре треску с Kartoffelsalat, когда “у дверей внезапно все засуетились и в помещение размашистыми шагами вошел Гитлер”.

По случайному стечению обстоятельств Фут оказался в любимом ресторане фюрера, принадлежавшем его бывшему однополчанину, с которым они вместе воевали в Первую мировую. Гитлер всегда ел в заднем флигеле, отделенном от остальных посетителей тонкой деревянной перегородкой, на которой крепилась вешалка. Как правило, он приходил в сопровождении своего адъютанта, обергруппенфюрера Вильгельма Брюкнера, и нескольких помощников. Как большинство тиранов, Гитлер был привередлив в еде и всегда заказывал одно и то же: “Яйца под майонезом, овощи, макароны, фруктовый компот или тертое яблоко и воду «Фахингер»”, хваленую лечебную минеральную воду, якобы избавлявшую от желудочных хворей. Во время еды фюрер беззастенчиво пукал. Окружающие принимали это как должное. В марте 1935 года Гитлер обедал в “Остерии Бавария” с двумя сочувствующими нацизму англичанками, сестрами Юнити и Дианой Митфорд: одна была положительно сумасшедшей фанаткой Гитлера, а вторая – любовницей лидера британских фашистов Освальда Мосли. За обедом Диана восторгалась “серо-голубыми глазами” Гитлера, “столь темными, что они часто казались карими и непроницаемыми”. Год спустя она вышла замуж за Мосли в берлинском доме Йозефа Геббельса, и Гитлер был в числе приглашенных.

Фута позабавило, что он оказался в столь одиозной компании. Взяв привычку регулярно обедать в этом ресторане, он заметил, что, приезжая в Мюнхен, Гитлер бывал здесь до трех раз в неделю. “Этот пустяк, – писал Фут, – приведет в дальнейшем к удивительным последствиям”.

Новая встреча Фута с Урсулой, как и планировалось, состоялась у почтамта в Лозанне. Соня до сих пор не вдавалась “в излишние подробности” его роли, однако ее финансовая щедрость сполна компенсировала любые сомнения: теперь он был принят на службу, рассказала она, с жалованием 150 долларов в месяц плюс расходы, а взамен от него требовалось составлять рапорты о “политическом и экономическом положении в Германии”. Еще более заманчивым оказалось обещанное вскоре знакомство с “новым коллегой”. Вместе им предстояло разработать “вариант подрывной операции и держать его про запас, пока директор не даст добро”.

Получив не слишком много сведений, зато неплохо пополнив свой кошелек, Фут вернулся в Мюнхен, где “до сих пор множество туристов купалось в сумерках европейского мира”, не подозревая о нависшей угрозе. “Как я мог судить по разговорам с приятелями из СС и по всему, что наблюдал своими глазами, запуск военной машины и объявление войны были лишь вопросом времени”.

Руди Гамбургер приехал в Швейцарию попрощаться. Завершив двухмесячный курс радиотехники в Париже, он рвался обратно в Китай, чтобы приступить к самостоятельной разведке на Советский Союз. Москва наконец-то удовлетворила его просьбу: он получил указание отправиться из Марселя в Шанхай в сопровождении возвращавшегося в Китай старшего офицера РККА в этом регионе, который должен был взять подпольную работу Руди под свой контроль.

Этим офицером был Йохан Патра.

Оба оказались, мягко говоря, в незаурядной ситуации. Йохану предстояло работать бок о бок с мужчиной, ставшим его стараниями рогоносцем. Руди же пришлось бы выполнять указания бывшего любовника жены и биологического отца дочери, которую все приписывали ему самому. Пусть Центр и не славился чуткостью, но даже несгибаемый Умар Мамсуров проявил снисходительность, уточнив у Гамбургера, готов ли он работать под началом Патры. По словам Урсулы, “великодушный и принципиальный Руди был высокого мнения о Йохане и согласился”. Гамбургер отнесся к этой ситуации философски – или только притворился философом. “Между нами не было личных неурядиц из-за его прежнего сожительства с моей женой. Как мужчины мы понимали друг друга. Что прошло, то прошло”.

Во избежание сцен Руди решил побыть с семьей всего несколько дней, но финальное прощание было крайне мучительным. Ребенком Миша был глубоко привязан к отцу и даже восемьдесят лет спустя с нескрываемой болью вспоминал тот момент расставания. “Я вспоминаю, как он прощался, обещал скоро вернуться. Мать говорила мне, что он приедет, но он так и не приехал. В этом она не была со мной откровенна. А я все ждал и ждал”. Отъезд Руди расстроил и Олло, не желавшую признавать, что браку действительно пришел конец.

Урсула проводила мужа на вокзал в Монтрё. Руди был ее первой любовью. С ее восемнадцати лет они были партнерами во всем – в браке, идеологии и шпионаже. Она разлюбила его, но этот отъезд сулил очередную разлуку. Она потеряла уже многих любимых: Зорге и Патру, своих друзей Агнес, Шушинь и Гришу, бесчисленных других коллег и товарищей, друзей и родных, уничтоженных Сталиным и Гитлером. Казалось, ее жизнь измерялась невыносимыми прощаниями на вокзалах и пристанях. Верный и упрямый Руди был одним из немногих, кому она доверяла беспрекословно, а теперь уезжал и он. Она “стояла на платформе, провожая взглядом исчезающий за поворотом маленький синий горный поезд”.

Неожиданно для себя 15 января 1939 года ровно в 11:50 Лен Бертон оказался у магазина “Юнипри” в швейцарском городе Веве на берегу Женевского озера. В левой руке он держал яблоко, под правой мышкой была зажата сложенная газета, а в толпе он выискивал глазами женщину с авоськой апельсинов. Несколько недель после возвращения из Испании были полны сюрпризов: сперва сообщение от бывшего командира с просьбой позвонить по номеру в Хэмпстеде, потом встреча с элегантной дамой “с легким иностранным акцентом”, которая вручила ему деньги, сказала ехать в Швейцарию и заставила запомнить все эти мудреные условия с фруктами, газетой и странными паролями. Лена обнадежило, что миссис Льюис упомянула имя его бывшего сослуживца Александра Фута. Если уж тут замешан Фути, дело наверняка касается какой-то “международной аферы”. И дельце, судя по всему, щекотливое. Но Лен не имел ничего против. Ему нравились щекотливые дела, и он уж точно не испытывал никаких опасений. В сущности, он вообще не понимал, что такое страх.

Урсула изучала симпатичного молодого англичанина, стоя у соседнего подъезда. “Ему было двадцать пять, густые каштановые волосы, сросшиеся брови и ясные каре-зеленые глаза. Стройный, спортивный, сильный и мускулистый”. Лен обернулся, заметил ее взгляд и улыбнулся.

– Вы любите мороженое? – спросила она.

– Нет, виски, – ответил он.

Во время прогулки по Веве Урсула рассказывала Лену, что его рекомендовали для “опасной работы в Германии, продолжения его борьбы на испанской земле”. Услышав, что работа может быть опасной, он “просиял”. Лен должен вернуться в Великобританию, объяснила она, а потом отправиться во Франкфурт, где находился промышленный гигант “И. Г. Фарбен”, жизненно важная шестеренка в военной машине Германии. Там он должен был приступить к самостоятельному изучению немецкого языка. Никому нельзя было знать, куда он направляется. Обосновавшись во Франкфурте, он должен был связаться со своим старым приятелем Александром Футом в Мюнхене и ждать указаний. Молодой человек не задавал никаких вопросов. Он не допытывался, на какую организацию работает и как долго ему придется пробыть в Германии. На его лице не было ни тени тревоги и сомнений. Он просто положил переданные ему деньги в карман, тепло пожал руку Урсулы, не решаясь встретиться с ней взглядом, и, ухмыляясь, ушел.

Урсулу заинтриговал этот молодой англичанин, который был на семь лет младше нее. “То робкий, то задиристый, он излучал какую-то мальчишескую незрелость”. Он показался ей “приятным, скромным молодым человеком”, но “крайне чувствительным”.

Лен Бертон не мог выкинуть из головы мысли о женщине, представившейся ему Соней.

Мне было двадцать пять, и мой опыт влюбленности сводился к юношескому преклонению перед недосягаемыми кинозвездами. Возможно, поэтому непосредственная реакция на Соню затмила воспоминания о том, что было сказано при первом нашем знакомстве. Наверное, она подумала, что я еще не вполне пришел в себя от бомбежек в Испании. Разумеется, она не могла знать, что бомбой была она сама.

Лен влюбился в Урсулу в то же мгновение, как увидел ее на тротуаре у магазина в Швейцарии с сумкой апельсинов в руках.

Вплоть до того момента Леон Чарльз Бертон не испытывал ничего, хотя бы отдаленно напоминающего любовь. Лен появился на свет в Баркинге в 1914 году, спустя три недели после скоропалительной свадьбы родителей. Его отец, урожденный француз, работал официантом в гостинице, в начале войны вступил во французскую армию и был убит спустя пару недель после прибытия на фронт. Флоренс Бертон за деньги пристроила своего шестилетнего сына на воспитание к овдовевшему служащему железных дорог Томасу Фентону. “Я вернусь, когда в школе начнутся каникулы”, – пообещала она сыну. “Каждое утро он просыпался с твердой уверенностью, что уж сегодня-то мать точно к нему приедет”. Лен так больше никогда и не увидел ее. Фентон воспитывал двоих собственных сыновей и на приемыша внимания не обращал. “Ни о какой нежности речи не шло. Это была исключительно торговая сделка”, – писал впоследствии Лен. В четырнадцать лет он сбежал из дома и работал батраком, а потом механиком и водителем грузовика в Лондоне. По выходным он учился стрелять в спортзале Территориальной армии, а в обеденный перерыв боксировал на ринге в районе Блэкфрайерс. “Многие из самых запоминающихся боксеров были евреи, – писал он в дальнейшем. – Чтобы добиться успеха, еврейским мальчикам приходилось быть в два раза крепче остальных соперников. Они вызывали у меня уважение. Отчасти поэтому я не мог сдержать жгучего негодования, узнав, что гитлеровский антисемитизм стал официальной доктриной”.

В восемнадцать лет Бертон устроился на каменоломню на острове Джерси, где подружился с ирландцем Мориарти, бывшим моряком, перебравшимся в Америку. Высоченный здоровяк с деликатными манерами и твердыми политическими убеждениями, Мориарти познакомил Лена с радикальными трудами Джека Лондона и поведал ему о легендарном Джо Хилле, активисте лейбористов, казненном в 1915 году. “Мориарти научил меня далеко не только тому, как разбивать гранит семифунтовым молотом. Так в мою жизнь вошла революция”. Вместе они слушали “Московское радио”. “Мы наблюдали, как к власти приходит фашизм, и оба твердо верили, что немецкий рабочий класс сведет счеты с Гитлером. Мы следили за событиями в Испании и решили, что интербригады – единственное пристанище для антифашиста”.

Бертон вступил в Британский батальон в Испании в январе 1937 года, а через три недели, 12 февраля, уже воевал на Харамском фронте. Много лет спустя он написал мемуары о боях на Холме самоубийц, одном из самых кровопролитных сражений во всей гражданской войне, когда армия националистов оттесняла войска республиканцев и интербригад, защищавших путь к Мадриду.

В то утро на рассвете было холодно, ясно и светло. Мир казался юным, как и мы, когда наш батальон из 600 человек поднимался в горы над Харамой. К ночи нас осталось не больше 300. Наутро 13-го нас было уже 225. 14-го – 140. В тот исторический день 14 февраля наступление фашистов удалось прорвать. Жизненная артерия Мадрид – Валенсия была спасена. Батальон хоронил своих убитых. Ни один британец из рабочего класса еще не погибал с большими почестями. Четыре месяца мы удерживали этот фронт. “Солидарность и единство, – как говорил Мориарти, – это два прекраснейших слова в лексиконе революционера”. Битва при Хараме послужила наглядным доказательством его правоты.

Батальон стал первой семьей в жизни Бертона. Прошел всего месяц с тех пор, как его приняли в этой семье, а три четверти бойцов погибли.

Лен по вполне объяснимым причинам был неуверен в себе, излишне чувствителен и часто жаловался на жизнь. Больше всего он любил быть предоставлен самому себе – за линией фронта – и гулять в затишье между боями по испанской глубинке. Но у него было одно совершенно уникальное свойство: он не ведал страха. Он не был отважен в полном смысле этого слова, но сохранял хладнокровие, когда других охватывал ужас. Один американский психолог, беседовавший с ним в разгар боев, заявил, что ему “еще не доводилось встречать человека, настолько лишенного физического страха”. В феврале 1937 года в выезжавший с полевой кухни грузовик, за рулем которого находился Бертон, а на пассажирском сиденье – капитан Джордж Нейтан, попал артиллерийский снаряд. Из покореженной машины Бертон выбрался не просто без единой царапины, но, вопреки здравому смыслу, в приподнятом расположении духа. В дальнейшем он потерял в обстрелах еще два грузовика, ни разу не проявив ни капли беспокойства. “Моя нервная система, как оказалось, безотказно справлялась со стрессом”, – писал он.

В апреле 1939 года Лен Бертон сел на поезд из Франкфурта в Мюнхен и позвонил в дверь дома номер 2 по улице Элизабетштрассе. Фут был в восторге (и даже не очень удивлен), узнав, что “новым товарищем”, о котором говорила Соня, оказался его старый приятель Лен. Он предложил пообедать в “Остерии Бавария”, чтобы, как он выразился, “взглянуть на Гитлера”. Разумеется, стоило англичанам расположиться за столиком, как их попросили затушить сигареты перед появлением неистово боровшегося с курением фюрера. “Мы, подданные Британии, не были обязаны салютовать, но мы встали, последовав примеру окружающих”. Помимо англичан, прибытия фюрера ожидали две женщины: одной из них была британская поклонница Гитлера Юнити Митфорд, а второй – его любовница Ева Браун. “Они явно на дух друг друга не переносили”, – заметил Лен. Гитлер поприветствовал своих подруг, слегка поклонившись и поцеловав каждой руку, а затем прошел через весь ресторан под громкие аплодисменты. В тот момент Лен потянулся к внутреннему карману пиджака. Он нащупывал портсигар, но Футу показалось, “будто он готовится вынуть револьвер”. Фут был в ужасе. В окружении Гитлера “наверняка было полно агентов гестапо, любителей палить без разбору”, готовых открыть стрельбу при малейшем намеке на покушение. “Но ничего не произошло”. Амбалы фюрера со скучающим видом смотрели по сторонам, когда Лен извлек из кармана сигареты, а Гитлер исчез в дальнем зале. Фут с облегчением выдохнул, размышляя: “Удивительно, что никто не пытается его прикончить, если учесть полное отсутствие предосторожностей в столь неформальной обстановке”.

Соня просила Фута и Бертона выявить возможности для саботажа в нацистской Германии, некую мишень, которую можно было бы эффектно уничтожить, препятствуя перевооружению Германии и обратив на это событие внимание международной прессы. Лен считал, что уже нашел идеальную цель. Приветливый хозяин его квартиры показал ему Graf Zeppelin, мощный пассажирский дирижабль, наполненный водородом. В 1936 году Геббельс отправил этот дирижабль в тур по Германии, где с него под оглушительные звуки военных маршей разбрасывали пропагандистские брошюры. Огромный летательный аппарат был списан и стал экспонатом в обширном ангаре франкфуртского аэропорта, знаменовавшим научные достижения, военную мощь и национальную гордость рейха. Лен предложил его взорвать.

Фут попросил его “не говорить глупостей”, но чем больше они обсуждали эту идею, тем более осуществимой она представлялась. Бертон настаивал: “Подложить бомбу с часовым механизмом и взрывателем замедленного действия в упаковку от сигарет и подбросить ее под одно из сидений было бы проще простого, останется лишь дождаться их реакции с водородом”. Он вернулся вновь взглянуть на дирижабль и пристально изучил подушки, занавески и “пропитанную холщовую оболочку”. Если взрывное устройство поместить в гондолу, все судно взлетит на воздух, как гигантский фейерверк.

На следующей встрече с Урсулой в Веве Фут обрисовал план. Соня была “крайне воодушевлена” и рассказала, что действенную бомбу можно собрать из сахара, алюминиевого порошка и угля. “Достаточно точный часовой механизм не так трудно сделать”, подрывники успеют уйти до взрыва. Она пригласила Фута зайти к ней на следующее утро, чтобы “опробовать смесь в тишине и покое” – оригинальное описание процесса испытания самодельной бомбы. Футу льстило приглашение к Соне домой. “Мне показалось, что это новый этап моего приобщения к агентуре”. В смежном с “Кротовым холмом” сарае они смешали все компоненты для бомбы и поставили часовой механизм. “Вся конструкция была не больше пачки сигарет”. Затем они поместили взрывное устройство под подушку дивана и укрылись в доме. “В результате появился лишь огромный столп черного дыма и омерзительная вонь”. Если не получилось подорвать даже обитую ситцем подушку, вряд ли такая бомба справится с плотной кожаной обивкой в дирижабле.

За ужином оба согласились, что воплотить этот план, вероятно, не удастся. Разговор зашел о жизни Фута в Мюнхене. Он рассказал Урсуле, что регулярно заглядывает в “Остерию Бавария”, где Гитлер часто обедает со своими тупоголовыми телохранителями. “Подложить бомбу в портфель и поставить его у перегородки с пальто и шляпами, отделяющей Гитлера от главного зала ресторана, не стоило бы никакого труда”, – праздно заметил он. Ответ Сони поразил его.

“Превосходная идея”.

“Подумать только, – отмечал он потом, – она рассчитывала, что я убью Гитлера”.

Фут вернулся в Мюнхен, а Урсула немедленно доложила в Москву, что агент Джим “предложил возможность приблизиться к Гитлеру и уничтожить его”. Поступил ответ: “Директор крайне заинтересован в донесении относительно Гитлера”, Футу следует “навести справки о его передвижениях и привычках”.

“Снег растаял, – писала Урсула, – началась сказочно прекрасная весна”. С наступлением тепла холмы за домиком утопали в диких нарциссах, а в “Кротовом холме” появилось по меньшей мере три шпиона. Александр Фут и Лен Бертон добрались до Швейцарии по отдельности и поселились в Монтрё, в пансионе “Элизабет” на улице Бон-Пор с видом на Женевское озеро. На следующий день, пока Олло с детьми “пробирались через море цветов, собирая огромные букеты нарциссов”, трое заговорщиков сидели на кухне Урсулы, обсуждая убийство Гитлера.

Фут был явно встревожен, узнав, что за эти недели двусмысленное указание “не спускать глаз с Гитлера” в “Остерии Бавария” “выросло в глазах Кремля в полномасштабный замысел его убийства”, где ему и Лену, очевидно, “отводились главные роли”. Бертон же был полон энтузиазма. “Что могло быть проще, чем заложить бомбу с часовым механизмом в портфель рядом с нашими пальто и, пообедав пораньше, покинуть ресторан с надеждой, что бомба навсегда уничтожит Гитлера с его свитой, уютно устроившихся обедать за еловой перегородкой?” В качестве альтернативного метода – “более традиционного способа убийства” – предлагалось застрелить Гитлера в тот момент, когда он проходил по залу ресторана, и надеяться, что его невнимательные телохранители просто не успеют вмешаться. У второго плана был один минус – он был самоубийственным. Урсула и Бертон были убеждены: убить Гитлера не просто возможно – это их нравственный долг. “Ни один из нас не верил в эффективность террористических нападений на отдельных лиц, – писала она. – Но некоторых людей мы считали настолько опасными и свирепыми, что готовы были нарушить правила”. Фут не поддерживал их энтузиазма. Он тоже хотел смерти Гитлера. Но сам он умирать не собирался. Бертон, возможно, не ведал страха, но не Фут.

На следующий день они тренировались собирать бомбы, и Урсула преподала своим сообщникам первый урок по радиотехнике. Какие же разные эти два англичанина, размышляла Урсула. Лен был “умен, начитан, наблюдателен”, но “лишен самоуверенности Джима”. Фут был “находчив и хитер”, обладал “талантом организатора”, однако она также отмечала в нем “склонность к цинизму” и тягу к роскоши: создавалось впечатление, что в Германии он слишком хорошо проводит время. Бертон любил бродить в одиночестве в горах, а пределом счастья для Фута было прохлаждаться в злачных местах Женевы. “Деликатный Лен был мне ближе, – писала она. – Он любил природу и проявлял интерес к моим детям”.

Франц Оберманс, ассистент, с которым Урсула познакомилась еще в Москве, прибыл в Швейцарию на несколько месяцев позже, чем планировалось. Во время обучения в руках молодого немецкого коммуниста преждевременно взорвалась бомба, осколки стекла поранили ему подбородок. Центр настаивал, что с повязками на лице в Швейцарии Оберманс будет слишком бросаться в глаза, поэтому с отъездом пришлось повременить, пока рана не затянулась. Урсула встретилась с ним в Берне, дав указание подыскать жилье во Фрибуре в Западной Швейцарии, собрать передатчик, наблюдать, не установлена ли за ним слежка, и ждать дальнейших указаний. Оберманс не вызывал у нее доверия: он был полон энтузиазма, но на его лице до сих пор красовался ярко-красный шрам – “не лучшее подспорье для подпольной работы”. Вероятно, он был не слишком ловким.

К лету 1939 года у Урсулы в распоряжении имелось два рабочих приемопередатчика, два внедренных в Германию агента, полный энтузиазма помощник Оберманс и план взорвать фюрера. Деньги на операции Москва переводила на счет в лондонском банке, скрывая их происхождение, и Урсула снимала их в соответствии с поступавшими указаниями. Центр был доволен: швейцарская агентура майора Сони работала как часы, война была не за горами.

В марте немецкие войска оккупировали Прагу, и в тот же месяц Австрия была аннексирована нацистской Германией. Националисты Франко одержали победу в Испании. “Неужели следующей будет Швейцария?” – гадала Урсула. Иностранцы уже бежали из страны, опасаясь нацистского вторжения. В Швейцарии у нацистов действовали две независимые друг от друга разведывательные организации: Абвер (военная разведка) и могущественное Главное управление имперской безопасности, или РСХА, Генриха Гиммлера, состоявшее из гестапо и Sicherheitsdienst (СД), разведслужбы СС. Немецкие охотники за шпионами прочесывали Швейцарию в поисках врагов рейха. “Женева кишела тайными агентами многих стран, страну наводнили гестаповцы”, – писала Урсула. Срок действия ее немецкого паспорта, выданного в Шанхае в 1935 году, истекал в мае 1940 года, а как лишенной гражданства еврейке новый ей не полагался. Без паспорта и вида на жительство она подлежала депортации, что было равносильно смертному приговору. Леденящие душу рассказы о происходившем с евреями в Германии уже поползли по Женеве. Мари Гинзберг, библиотекарь из Лиги Наций, была польской еврейкой и вела активную подпольную деятельность, помогая вывозить евреев из Германии по фальшивым паспортам. Она предложила Урсуле помощь: за 2000 франков один дипломат из Боливии в Берне мог справить ей боливийский паспорт. Так у нее появилась бы хоть какая-то защита, пусть и не слишком надежная. Урсуле требовалось легальное гражданство другой страны и подлинный паспорт, позволявший срочно выехать из Швейцарии в случае вторжения нацистов.

Однажды Ольга Мут вернулась из деревни с тревожными слухами: “Евреев с просроченными паспортами будут вывозить за немецкую границу”.

Урсула попыталась сгладить опасность положения: “Людей без паспортов слишком много, а депортация грозит лишь в отдельных случаях”.

Олло ее слова не убедили. “Если они хоть что-то узнают о твоей работе, придет твой черед. Ты прекрасно знаешь, что тебе грозит при Гитлере. В живых тебя не оставят”.

Но вдруг немецкая няня просияла. “Одно я тебе обещаю. Дети останутся со мной, даже если придется их прятать. Когда меня отправят в Германию, я возьму их с собой. Выделяться они со своими голубыми глазами и белокурыми волосами не будут. На нас троих я заработаю. Тебе не придется о них беспокоиться. Со мной им будет хорошо”.

Урсуле было неприятно, что разговор принимает подобный оборот, и она резко оборвала его. “Пока что я жива. О моей работе никто не узнает, а в случае ареста меня могут и не выслать”.

Своими словами Ольга Мут хотела обнадежить Урсулу. Но от них мороз шел по коже. На случай гибели Урсулы у няни наготове уже был план усыновить и самостоятельно воспитать детей в нацистской Германии.

Глава 13. Брак по расчету

23 августа 1939 года министры иностранных дел Германии и Советского Союза подписали в Москве дипломатическое соглашение – и политическая вселенная Урсулы рухнула. В рамках соглашения, достигнутого Йоахимом фон Риббентропом и Вячеславом Молотовым, нацистская Германия и Советский Союз, до сих пор заклятые враги, обязались воздерживаться от военных действий в отношении друг друга. В секретном протоколе, прилагавшемся к пакту о ненападении, страны договаривались о разделе Польши, Литвы, Латвии, Эстонии и Финляндии на германскую и советскую сферы влияния. Это была политика силы в самом циничном разрезе: обе стороны рассчитывали, что на тот момент мир принесет им большую выгоду, чем война. Гитлер был внутренне уверен, что война с Советским Союзом “неизбежна”, и он воплотит свой замысел. Однако фюрер, на которого Урсула при полном одобрении РККА еще совсем недавно готовила покушение, перестал быть врагом.

На следующий день после подписания пакта Молотова – Риббентропа Урсула получила радиограмму из Центра от майора Веры Поляковой: “Свернуть всю деятельность против Германии. Вывести всех агентов и прервать все контакты с остающимися резидентами”.

Урсула была потрясена до глубины души. Без предупреждения Москва приостановила наступательные операции против режима, вынудившего ее семью бежать из страны, уничтожившего Коммунистическую партию Германии и приступившего к систематическому истреблению немецких евреев. Всю свою взрослую жизнь она сражалась с фашизмом – в Германии, Китае, Маньчжурии, Польше, а теперь и в Швейцарии; она постоянно рисковала жизнью ради Советского Союза; а теперь коммунизм, которому она была предана, вступил в союз с ненавистным ей нацизмом, одержимым расизмом и смертью.

Урсула никогда раньше не переживала подобного кризиса политического сознания. Сталинские чистки обнажили жестокую суть его режима, но она убеждала себя, что это следствие личных “ошибок”. Советско-германский пакт был предательством. Уже несколько месяцев в Женеве ходили слухи, что Германия ведет с Москвой секретные переговоры, но Урсула отметала их как “журналистские сплетни”. Во всех жизненных испытаниях молодости ее поддерживала вера в непогрешимость партии под руководством Москвы. Со временем Урсула будет, как попугай, повторять миф, будто пакт о ненападении по сути являлся необходимым временным перемирием, препятствовавшим воплощению злокозненного капиталистического плана столкнуть нацистскую Германию и СССР в войне на уничтожение. На самом деле, как и большинство умных коммунистов того времени, она знала, что Гитлер являет полную противоположность всему, во что она верила, а Сталин – из соображений целесообразности – решил заключить с ним мирное соглашение. Урсулу постигло моральное опустошение и глубокое разочарование, и в этом она была не одинока. Пакт между нацистами и Советами был встречен коммунистическими партиями всего мира с недоумением, а евреями – с ужасом. Он явился полной неожиданностью для союзников Германии, в том числе Японии, и взбудоражил врагов Рейха: через два дня Британия вступила в соглашение с Францией, встав на защиту Польши. На следующий день в ожидании вторжения Германии была мобилизована швейцарская армия. Ко, оживавший летом от наплыва гостей, после отъезда последних туристов превратился в город-призрак.

Но как бы она ни была потрясена заключенным Москвой пактом с дьяволом, Урсула оставалась верным офицером РККА. Сообщения о случившемся застали Александра Фута в Женеве. Урсула велела ему оставаться на месте и передать Лену Бертону, чтобы тот немедленно покинул Германию и прибыл в Швейцарию. Она понимала, что не стоит бросать вызов Москве, но намекнула на тяжелое положение в сообщении в Центр с просьбой о переводе из Швейцарии в США. Ответ был категоричен: “В Америке больше агентов не требуется”. Соня должна остаться на своем месте, ждать указаний и, не теряя времени, обучить Фута и Бертона обращаться с коротковолновым передатчиком.

1 сентября Германия напала на Польшу. Вольный город Данциг стал частью Рейха, и значительная часть коммунистического подполья была немедленно уничтожена. Карл Хофман, хрупкий чахоточный руководитель группы, с которой сотрудничала Урсула, был сразу же убит, а его агентура – ликвидирована.

Телеграмма Фута с указанием “как можно скорее выбираться из Германии” застала Лена в Баварии. Бертон пересек границу со Швейцарией 3 сентября 1939 года.

В тот день Великобритания объявила войну Германии.

Фут и Бертон заселились в пансион “Елизавета” – став его единственными постояльцами, и маленькое шпионское трио залегло на дно в швейцарских горах. Центр зловеще молчал. “В первую неделю войны в Европе мы не получили никаких инструкций”, – писал Фут. До этого Урсула не уточняла, откуда поступают приказы, но теперь, когда они перестали бороться с фашизмом, она обязана была дать своим подчиненным более полное разъяснение: Урсула назвала им свое настоящее имя, рассказала о своей работе в Китае и Польше и призналась, что является офицером Красной армии. Приказ прекратить вести шпионаж в Германии поступил непосредственно из Москвы. Фут ухмыльнулся при мысли, что все приготовления к убийству Гитлера делались “совершенно зря”, но факт работы на советскую военную разведку его нисколько не встревожил. Урсула старалась сохранять невозмутимый вид, словно резкая перемена советского политического курса не вызывает у нее никаких эмоций, но Футу с Леном ее отвращение и обескураженность были очевидны.

“Пакт между Россией и Германией, – писал Фут, – стал для нее громом посреди ясного неба. Он произвел на Соню ошеломляющий эффект. Она всегда считала, что партия придерживается твердой и неуклонной линии борьбы с фашизмом. В один момент все изменилось, и она, верный член партии, теперь должна была считать нацистов своими друзьями, а демократические страны – потенциальными врагами. Это было для нее невыносимо”.

Так начался странный период ожидания. Через несколько дней после начала войны Урсула написала своим родителям в Великобританию: “После того как все произошло, я с трудом могу в это поверить. Странно, что закаты все так же прекрасны и полны умиротворения. Здесь одиноко”. Каждый день двое мужчин приходили в “Кротовый холм” и учились пользоваться передатчиком. Фут целыми днями загорал, а вечера проводил в барах и ресторанах Женевы, попутно ухаживая за сестрой румынского министра иностранных дел. Урсула подолгу прогуливалась с Леном за городом. Постепенно молодой англичанин стал говорить о себе, поведав о своем одиноком детстве, об увлечении радикальной политикой и о пережитом в Испании. Незаурядная жизнь Лена сделала его “чрезмерно чувствительным и замкнутым”, размышляла она, но было что-то особенное в этом “робком, спокойном, умном, храбром человеке с высокими моральными принципами”. Перед возвращением в пансион он часто оставался на ужин и играл с детьми.

“Москва бросила нас на произвол судьбы, – писал Фут. – На тот момент от нас не было никакой пользы, и Красная армия довольствовалась бездействием агентуры до той поры, пока не понадобится ее воскресить. Москва подрезала наши шпионские крылья”. Урсула охладела к работе: раз в месяц она поставляла Центру пресные донесения о политической ситуации, но, как отмечал Фут, “работала без энтузиазма”. Ее разочарование усугубилось после вторжения СССР в Финляндию в ноябре 1939 года – неприкрытой агрессивной территориальной экспансии. Франц Оберманс, помощник Урсулы, был обескуражен не меньше нее. “Потрясенные и растерянные, мы говорили часами”, – писала она. Швейцарцы стали проводить точечные проверки иностранцев. Однажды, как раз во время одной из бесед Урсулы с Обермансом, на пороге дома без предупреждения появился полицейский, запыхавшийся от трудного подъема к “Кротовому холму”. Урсула сделала вид, будто молодой человек со шрамом на лице – один из ее ухажеров (местные сплетники уже заметили, что мужчины часто заглядывают к привлекательной одинокой даме на холме), и полицейский остался удовлетворен, изучив фальшивые документы Оберманса и записав его имя – Эрики Ноки.

Советско-германский пакт теоретически исключал возможность активных шпионских операций, но не мешал гестапо продолжать выслеживать коммунистов-шпионов и подрывников как в самой Германии, так и за ее пределами. Москва до сих пор поддерживала оставшихся участников коммунистического движения в Германии. В конце октября Урсуле дали указание организовать в Женеве встречу с курьером, который должен был передать ей значительную сумму денег, после чего Урсула должна была доставить ее через границу в Германию Розе Тельман, жене заключенного под стражу руководителя КПГ Эрнста Тельмана. Все это было достойно восхищения как “жест международной солидарности”, но и Урсуле, и Обермансу, и обоим англичанам путь в Германию был закрыт – там им грозил немедленный арест. Она размышляла, не стоит ли попытаться осуществить эту поездку с помощью немецкого паспорта Ольги Мут. “При неудачном стечении обстоятельств она бы могла сказать, что я его у нее украла”. Но никакая маскировка не помогла бы Урсуле стать на шесть дюймов ниже, состариться на двадцать пять лет и превратить карие глаза в зеленые. Олло согласилась отправиться в путь сама. Никому не придет в голову заподозрить в седовласой няне курьера, доставляющего коммунистам деньги, а она могла сделать вид, будто направляется с визитом в приют для осиротевших детей военных, где выросла. Больше всего Олло волновалась о Нине. “Я женщина старая, чего мне бояться, даже если ничего не получится? Но вот разлуки со своей девочкой я не переживу”.

В 12 часов дня в следующее воскресенье Александр Фут ждал курьера у входа в ботанический сад Женевы. Как и было условлено, он надел темно-синюю фетровую шляпу, под правой мышкой сжимал сложенный зонт, в правой руке держал пару кожаных перчаток, а в левой – номер Picture Post. Передача денег заняла меньше минуты. Дома Урсула, вскрыв корпус одежной щетки, плотно уложила внутрь деньги и заклеила его. Олло, “простодушная, низенькая и неприметная”, отправилась в Германию. Если бы нацисты узнали о ее планах, она бы уже не вернулась.

Поначалу, увидев на пороге своей квартиры незнакомую женщину, Роза Тельман насторожилась, опасаясь, что ее подослали нацисты. Но, зайдя внутрь, Олло удалось убедить ее, что деньги предназначались “для материальной поддержки голодающих семей” жертв нацизма. На следующий день в одном из парков Берлина Олло передала ей сумку с одежной щеткой. Женщины обнялись и всплакнули. “Я никогда этого не забуду”, – произнесла Роза.

“Все отлично”, – объявила Олло, поднявшись по тропинке к “Кротовому холму”. Увидев ее, Урсула испытала облегчение и глубокую благодарность. Но когда няня сгребла в охапку ее трехлетнюю дочь и сжала ее в объятиях, от взгляда Урсулы не могло ускользнуть, что “ее интересовала только Нина”.

Некогда тихая гавань, Швейцария постепенно превращалась в капкан. Полиция усилила поиски нелегальных передатчиков, иностранцы подвергались более пристальному наблюдению со стороны швейцарских властей. Гиммлеровские охотники за шпионами удвоили свое рвение. “Насколько я могла судить, за мной не следили”, – писала Урсула. Но всякий раз, включая передатчик, она думала, что этот раз может оказаться последним. Банковские службы Швейцарии ужесточили требования к зарубежным транзакциям, и поток денег из Москвы иссяк. Теперь, кроме своей семьи и Олло, Урсула содержала еще Фута, Бертона и Оберманса. Центр обещал выслать еще денег. Но никаких денег не поступало.

Однажды в дом без предупреждения заявился крайне дотошный сотрудник швейцарской службы безопасности. Урсула ловко парировала все его вопросы, а потом спросила: “Почему нейтральная, демократическая Швейцария с подозрением относится к немцам, преследуемым Гитлером, вместо того чтобы обратить внимание на немецких нацистов, которых в стране более чем достаточно?” Чиновник с сожалением ответил: “Я бы и сам был этому рад”. Этот визит лишь нагнетал тревогу. Лен Бертон выкопал в лесу яму, положил доску, присыпав ее сверху землей и листьями, – это был тайник для передатчика на случай чрезвычайной ситуации.

Александру Футу нравилась Урсула, но ее предложение взять ее в жены застало его врасплох.

Урсулой двигали отнюдь не романтические порывы. По истечении срока действия немецкого паспорта Урсула лишалась легального положения, и пока единственным прикрытием мог стать поддельный боливийский документ. Но став женой англичанина, она могла претендовать на британское гражданство и подала бы в женевском консульстве заявление на британский паспорт. В таком случае, если нацисты нападут на Швейцарию, она могла бы бежать в Лондон, где была вся ее семья.

Центр одобрил этот план, и Фут принял предложение Урсулы. “В то время в Швейцарии заключалось множество mariages blancs [формальных, фиктивных браков] исключительно ради официальных документов”, – писал он. Урсула заверила его, что “он сможет в любой момент получить развод”. Единственным препятствием было то, что сама она еще оставалась замужем за Руди, который находился где-то в Китае. Фут был по натуре авантюристом, но даже он считал двоемужие непозволительным. И опять же проблема решалась кардинально просто: Фут заполнил официальное свидетельское заявление для швейцарского суда по бракоразводным процессам, где утверждал, что Рудольф Гамбургер (чье местонахождение на данный момент неизвестно) совершил “адюльтер с одной из Сониных сестер в лондонском отеле”. Разумеется, Руди ничего подобного не делал, скорее уж речь могла идти о самом Футе и Бригитте. Годы спустя Фут “без всякой тени смущения рассказывал о своем лжесвидетельстве в швейцарском суде”, но Урсуле эта махинация всю жизнь не давала покоя. 26 октября 1939 года ее брак был расторгнут по причине измены, совершенной Рудольфом Гамбургером. Трудно было бы представить себе более несправедливый вердикт по бракоразводному процессу.

В начале декабря Франц Оберманс не пришел на запланированную встречу в Цюрихе; не появился он и на повторной встрече неделю спустя. Всерьез обеспокоившись, Урсула в нарушение всех правил позвонила в его квартиру во Фрибуре. Неизвестный голос сообщил в ответ, что Оберманс там больше не проживает.

Остается загадкой, почему швейцарская полиция так долго не замечала ничего подозрительного в Эрики Ноки, мужчине с запоминающимся шрамом на лице, который путешествовал по финскому паспорту, выданному в Канаде, и не говорил при этом ни по-фински, ни по-английски. При обыске в его квартире было обнаружено “скопище радиодеталей”, и Оберманс был арестован. Урсула знала, что в полицейском досье должно было упоминаться, что “Эноки” однажды видели в “Кротовом холме”. В ту ночь они с Леном извлекли радиопередатчик из буфета, завернули отдельные части, чтобы защитить их от влаги, и закопали их в лесу. С тех пор при необходимости связаться с Москвой передатчик приходилось откапывать и вновь собирать. О радиограммах из постели можно было забыть.

Полиция быстро установила личность Оберманса, и гестапо, узнав, что судимый ранее коммунист-агитатор оказался в руках швейцарских властей, потребовало немедленно его экстрадировать. Швейцария ответила на требование отказом, сославшись на уже возбужденное местными властями расследование по делу о нарушении паспортного режима. На этот раз невезучему шпиону повезло. Все оставшееся военное время Обермансу предстояло провести в относительно комфортабельном лагере в Швейцарии. “Вся эта история глубоко потрясла Соню”.

Между тем Фут и Бертон начинали действовать друг другу на нервы. За исключением боевого опыта в Испании, общего у них было мало: Бертон был серьезным, рассудительным, а Фут часто вел себя так, словно находится в секретном отпуске, и обрастал жирком, как в буквальном, так и в переносном смысле, в то время как Европа полыхала в огне. Лен сетовал, что его партнер – “эгоист, искавший исключительно удовольствий”. К тому же Фут отличался непостоянством. Через несколько недель после решения суда о разводе он сказал Урсуле, что должен кое в чем “признаться”: в Испанию он в свое время уехал, чтобы избежать свадьбы с девушкой, ждавшей от него ребенка в Англии. В случае женитьбы на Урсуле “это дельце могло вскрыться”, поэтому он отказывается от предложения. Это создавало множество проблем и настораживало с идеологической точки зрения. Если он рассказал правду, значит, в Испании Фут сражался, руководствуясь не политическими взглядами, а низменными мотивами. Если же рассказ был ложью – значит, он хотел увильнуть от прямого приказа РККА.

Однако Фут выступил с альтернативным предложением. “Почему бы тебе не выйти замуж за Лена?”

Этот запасной план Урсуле понравился. Очень понравился. Брак с любым из двух англичан был фиктивным, но Лен был ей симпатичней. Она изложила эту идею Бертону, заверив его, что брак заключается исключительно pro forma. “Можешь не сомневаться, я немедленно разведусь с тобой, как только тебе понадобится”.

Лен отреагировал резко. “Я прекрасно понимаю, что такое «фиктивный брак»”, – огрызнулся он. Но тем не менее согласился.

Урсулу поразила “непривычная запальчивость” Лена. Его щепетильное отношение к мнимому браку тронуло ее. С того момента их дружба обрела какой-то новый поворот. Сначала она сама не вполне отдавала себе в этом отчет. У этого молодого замкнутого англичанина были свои причуды, но ей импонировало в нем сочетание робости и отваги, нежности и стойкости. Швейцарцы наверняка следили за ними. Германия могла перейти в наступление. Обнаружив их, гестапо могло всех расстрелять. Но напряжение и опасность, казалось, совершенно не волновали Лена. В какой-то момент он даже вызывался пойти в немецкую разведку, “чтобы их облапошить”, – идея столь же отважная, сколь и невыполнимая. Ее тронула растущая привязанность Лена к Мише и его “осторожное сочувствие к мальчику”.