Агент Соня. Любовница, мать, шпионка, боец Макинтайр Бен

Глава 14. Похитительница

Эмили Хан, корреспондент журнала The New Yorker в Китае, пряталась в бомбоубежище пансиона для журналистов в Чунцине, когда туда ворвалась военная полиция и арестовала одного из постояльцев. Мужчина вынул оружие, после непродолжительной борьбы был разоружен и при этом попытался проглотить клочок бумаги. Его связали и увели. “Все происходило как в кино”, – писала Хан.

В свои тридцать пять лет “Микки” Хан, уроженка Сент-Луиса, штат Миссури, успела повидать немало драматических сцен: эта любительница сигар и приключений жила с племенем пигмеев; облачившись в мужской костюм, проехала через всю Америку на “форде” модели “Т” и пешком в одиночку пересекла Центральную Африку. Ее прибытие в Шанхай почти совпало с отъездом Урсулы, а сама она прославилась тем, что курила опиум и появлялась на званых ужинах в компании “мистера Миллса”, домашнего гиббона, наряженного в сшитый на заказ смокинг и подгузник. С ней подружилась Агнес Смедли, использовавшая шанхайскую квартиру Хан как тайник для писем, которые она хотела скрыть от полиции. Когда в 1937 году Япония вступила в войну с Китаем, Хан, как и многие другие коллеги-журналисты, перебралась в Чунцин, военную столицу Китая при Чан Кайши. Город постоянно обстреливали японские бомбардировщики. Заслышав сирены, иностранные постояльцы чунцинского пансиона для прессы, порой не успев ничего накинуть поверх ночного белья, втискивались в сооруженное в погребе в саду бомбоубежище. Здесь, пока на город обрушивались зажигательные бомбы, китайские официанты подавали гостям закуски и коктейли. Во время очередного такого собрания Эмили Хан стала свидетельницей злополучного и скоропостижного завершения первой шпионской миссии Рудольфа Гамбургера.

А какое многообещающее было начало! 20 апреля 1939 года Руди с Йоханом Патрой сели в Марселе на борт “Катори Мару”. На судне было множество евреев, бежавших из Европы в Шанхай – “одно из немногих мест в мире, где они до сих пор могли укрыться”, как писал Гамбургер. В Шанхае он арендовал небольшой домик, а Патра занял комнату в доме зажиточной китайской семьи. Почти все, с кем он был здесь знаком в 1930-е годы, уже уехали, зато теперь в городе жили два близких родственника Руди – его младший брат Отто, бизнесмен, и овдовевший отец Макс. Архитектурной работы почти не было, и Руди целыми днями выполнял указания Патры по подключению передатчиков и производству взрывчатки. Они прекрасно поладили. Об Урсуле разговор почти не заходил. Гамбургер сгорал от желания приступить к шпионской работе, но Москва до сих пор не торопилась бросать его на задание. Наконец, спустя почти год безделья, его отправили на юго-запад Китая в Чунцин, с невнятными указаниями завербовать информаторов среди коммунистов-экспатриантов. Патра собрал для него коротковолновой передатчик, спрятав его в обыкновенном радиоприемнике, и просил “оставаться на связи”. Добравшись сначала на корабле до Гонконга, Руди прилетел в Чунцин на самолете 9 марта 1940 года.

В зале прилетов при досмотре его багажа китайская полиция конфисковала приемник, сказав Гамбургеру, что он сможет забрать его через два дня. Более сметливый шпион немедленно бы скрылся. Гамбургер же сделал ровно то, что ему сказали. Когда ему, как и было обещано, “без лишних слов” вернули радиоприемник, он удивился, как же “некомпетентные” китайцы умудрились не заметить скрытого внутри нелегального передатчика. Уже потом он понял, что “они прекрасно знали о предназначенном для шпионажа приемопередатчике и теперь были начеку”.

Международные кризисы притягивают разных эксцентричных персонажей, и в чунцинский пансион для прессы отовсюду стекались журналисты, писатели, предприниматели и шпионы. Гамбургер удивился, столкнувшись здесь с Агнес Смедли, дружба с которой сыграла ключевую роль в жизни Урсулы, а по совместительству и в его собственной. Агнес продолжала свой донкихотский поход в борьбе за коммунизм в Китае: выходила на марши с Красной армией, брала интервью у ее командиров (в том числе и у Мао), занималась почти неприкрытой пропагандой в статьях для западных газет и проводила на китайском фронте больше времени, чем любой другой корреспондент или корреспондентка. Она повсюду умудрялась вызывать любовь и раздражение одновременно. Когда Агнес появилась в пансионе для прессы после очередного нервного срыва и почти года в зоне боевых действий, она страдала от недоедания, малярии, крапивницы, болезни печени и, возможно, тифа. У нее выпадали ногти на ногах, зубы, но она оставалась по-прежнему незаурядной, “несуразной в своем персиковом сатиновом халате”, как запомнила ее Хан. Руди знал, что Агнес занимается шпионажем, но Смедли вряд ли догадывалась, что муж ее старой подруги теперь и сам стал участником шпионских игр.

Сгорая от нетерпения приступить к работе, Руди Гамбургер отправился в магазин за недостающими деталями для передатчика. Каждая такая покупка внимательно отслеживалась китайской разведкой. Генерал Дай Ли, “китайский Гиммлер”, руководил Национальным контрольно-статистическим бюро, секретным полицейским подразделением, занимавшимся ликвидацией шпионов. Руди был для него легкой добычей.

Эмили Хан обратила внимание на “мнимого немецкого беженца”, едва он появился в пансионе, но старательно избегала архитектора в берете, “приняв его за типичного мюнхенского художника-тевтонца… он идеально соответствовал этому образу”. Поздним вечером 21 апреля 1940 года постояльцы слонялись по убежищу, “дрожа и позевывая” в ожидании конца авианалета, когда в помещение ворвался отряд китайских солдат. Во время ареста Руди “возражал, что ему нечего скрывать”, но, противореча собственному тезису о невиновности, вдруг стал размахивать револьвером, которым и пользоваться-то толком не умел.

Хан не могла поверить своим глазам:

Разжевав клочок бумаги, он попытался его проглотить. На ней был записан шифр, точь-в-точь как в кино. Всех невероятно потрясла эта сцена. До этого мы принимали его за самого обыкновенного беженца… Казалось, арест его не удивил и даже не слишком возмутил. “Позвольте мне одеться, будьте любезны”, – сказал он. Солдаты связали ему руки веревкой и провели мимо всех нас, стоявших разинув рот рядком в пижамах. Он не взглянул ни на кого из нас. Чего мы только потом не слышали, но наиболее правдоподобными были слухи, что он шпионил не на нацистов, а на китайских красных.

В результате обыска в номере Руди обнаружили передатчик и прочие компрометирующие предметы. Наутро после ночи, которую Руди провел в деревянном сарае на территории полицейского участка, начались допросы: “Меня раздраженно спрашивали, «на какую страну и на какую организацию я работаю», – но ничего не могли добиться”. Возможно, как шпион Руди Гамбургер был безнадежен (“Из-за своей наивности он был совершенно непригоден для конспиративной деятельности”, – писал его сын), но отличался необыкновенным упрямством. Он отказывался отвечать на вопросы. “Спустя восемь часов они перешли к пыткам. Связав мне за спиной руки и подтягивая их при помощи какого-то подъемного механизма, меня подняли на пару футов от земли”. Его оставили в подвешенном состоянии – плечевые сухожилия постепенно растягивались и рвались. “Я висел в воздухе в довольно болезненном положении”, – писал Руди с характерной сдержанностью.

После четырех недель допросов его увезли за двенадцать миль по реке Цзялинцзян в особняк Бай, большой загородный дом в живописной долине региона Гелешань, раскинувшейся у подножия покрытых соснами холмов. В особняке располагался концлагерь с камерами пыток для политических заключенных, “обнесенный проволокой под напряжением и охранявшийся вооруженным патрулем, который стрелял по незваным гостям без предупреждения”. Местные называли лагерь “Долиной счастья”.

В особняке размещалось около пятидесяти заключенных. Гамбургер был единственным иностранцем. Его сокамерником был Вон Пинь Фон, молодой человек, говоривший по-английски и утверждавший, будто его арестовали за участие в незаконных уличных демонстрациях. Очевидно, его подсадили к Гамбургеру с целью выяснить, на кого тот работает. Руди был невероятно осторожен с засланным казачком, но Вон самостоятельно пришел к совершенно точному выводу: “На самом деле ты наверняка работаешь на американские или советские спецслужбы”, – заявил он. В течение пятнадцати минут каждый день Гамбургеру дозволялось созерцать вид, открывавшийся из зарешеченного окна особняка, – тридцать миль холмистого пейзажа, покрытого сочной зеленью, – после чего его вновь запирали. Этот изощренный вид психологических издевательств дополнял физические истязания. Каждые шесть недель его приводили к начальству и требовали дать признательные показания. Как и все остальные заключенные, он заболел малярией. На все более скудной рисовой диете он с каждым днем чахнул – физически и морально. “Сколько они еще меня здесь продержат? – пытался понять Руди. – Месяцы? Годы? Страна воюет, а в военное время возможно все”. В июне 1940 года, вскоре после капитуляции Франции, Урсула получила из Москвы указание выйти на связь с “Альбертом”, товарищем в Женеве, и задать ему ряд вопросов: “Работает ли еще его бюро? Каково его финансовое положение? Может ли он отправлять донесения в Центр через Италию? Требуется ли ему передатчик?” Вывод из всего этого был очевиден и крайне удивителен: в Швейцарии действовала еще одна советская агентура под руководством таинственного Альберта. В соответствии с указаниями Урсула опустила записку в почтовый ящик на улице де Лозанн, пообещав вернуться через несколько дней.

Открывший ей дверь мужчина был “приземист, склонен к полноте, у него были темные волосы, темные глаза и скорбный вид”. В круглых очках, с набрякшими веками и безрадостным выражением лица он напоминал крупного и немного удрученного филина. “Привет от мистера Вебера”, – произнесла Урсула. Мужчина кивнул в ответ на пароль, провел ее в свой кабинет, “полный книг и карт, с разбросанными на столе бумагами и журналами”, и расчистил ей место, чтобы она могла сесть. Урсула подумала, что он может быть каким-то ученым. “Филин” изучал свою посетительницу, “высокую, стройную, даже хрупкую на вид женщину в облегающем шерстяном платье. Выглядела она лет на тридцать пять. Двигалась плавно и немного томно”.

“Мое кодовое имя – Соня, – сказала Урсула, улыбнувшись. Беседовали они по-немецки. – Директор сказал мне связаться с вами. Мне дали ваше имя и адрес с указанием прийти к вам и узнать, как обстоят дела в вашей группе. Директор ждет от меня ответного сообщения. Дальнейшие указания будут передавать вам, несомненно, через меня”.

Альбертом был Александр “Шандор” Радо, венгерский еврей, коммунист и “увлеченный ученый-картограф” по профессии. Он также возглавлял советскую агентуру, позже известную как Rote Drei (“Красная тройка”), ставшую стержнем более обширной антинацистской агентуры, которую гиммлеровские охотники за шпионами окрестили Rote Kapelle (“Красной капеллой”). Бывший комиссар Венгерской Красной армии, Радо изучал картографию в Берлине, руководил отделом антинацистской пропаганды в Австрии и бежал в Париж в 1933 году, где нацисты назвали его “главным врагом государства”. В 1935 году его завербовало 4-е управление в Москве, дав ему невообразимо глупое кодовое имя Дора – элементарную анаграмму фамилии Радо. К 1940 году полный и непритязательный венгерский географ руководил в Женеве картографическим бюро под названием “Геопресс”, поставлявшим карты для европейских газет. Он был также советским резидентом в Швейцарии в звании генерал-майора, руководившим важнейшим подразделением “Красной капеллы” – агентурой из шпионов в Италии, Испании и Швейцарии, а самое главное, в нацистской Германии. Радо печатал свои донесения, а затем при помощи микрофотосъемки превращал их в “микроснимки” размером с точку в предложении, вклеивал в книги и отправлял их с курьером в Париж, где их увеличивали, зашифровывали и передавали в Москву через французский пункт советской военной разведки. Нацистская оккупация севера Франции перекрыла этот канал связи. Как говорил Радо, “я возглавлял группу разведки, шла война и у нас не было контакта”.

“Важные данные остаются без дела”, – сообщил он Урсуле. Теоретически активный шпионаж против Германии должен был быть приостановлен в рамках пакта между Германией и СССР, но команда Радо продолжала сбор важных военных разведданных. “«Геопресс» – надежная крыша, и местные власти ни о чем не подозревают, – сообщил Радо Урсуле. – Мы до сих пор регулярно получаем информацию, но она попросту складируется, потому что у меня нет способа передать ее в Центр. Нам необходим передатчик, опытные радисты и квартира или дом, откуда можно было бы выходить на связь. Нам нужен шифр, а также часы передачи и приема. Существует масса проблем, как видите, и их следует решить в срочном порядке”.

“Я практически ничего не знал о Соне, – писал Радо. – Я не имел понятия, ни где она живет, ни с кем работает и какого рода разведданные собирает. Правила конспирации не позволяли мне задавать ей подобные вопросы. Две наши группы – моя и Сонина – действовали независимо друг от друга и совершенно изолированно, пока обстоятельства не вынудили нас установить контакт”.

Урсула извлекла свой передатчик из лесного укрытия. Радо писал свои донесения на папиросной бумаге, не шифруя их, после чего подавал условный сигнал – чертил белым мелом крест на перекрестке в Женеве. Урсула внимательно наблюдала за местностью, перед тем как забрать посылку из “тайника”, как назывались надежные места для передачи посланий, – небольшой ниши под перилами на лестничной клетке рядом с квартирой через дорогу. Потом она складывала папиросную бумагу в большой ручной фонарь, который Лен приспособил для этого, вынув одну из двух батарей, изменив схему и установив лампочку меньшей мощности: фонарь светил немного тусклее, зато в него помещались несколько листов папиросной бумаги. В “Кротовом холме” Урсула шифровала донесения, отправляла их ночью в Москву, расшифровывала ответы и доставляла их Радо в другой тайник в Женеве.

Объем работы у Радо был феноменальный; Урсула вновь почувствовала себя нужной. “Будучи так занята, я бы была счастлива – если бы источников волнения было меньше”, – писала она.

Швейцария оказалась фактически изолирована от остальной Европы, а угроза вторжения Германии усугубляла экономическое положение. Швейцарские власти предупреждали, что, стоит хотя бы одному немецкому солдату пересечь границу, армия уничтожит промышленную инфраструктуру страны и будет вести партизанскую войну в горах. Радо писал: “В ходу была горькая шутка, что Швейцария превратилась в самую большую тюрьму в мире. Четыре миллиона человек оказались окружены со всех сторон Гитлером и Муссолини. Рядом с Женевой оставался открыт лишь узкий коридор для транспорта через неоккупированную зону Петена, [и] ожидалось, что даже этот проход через вишистскую Францию – а стало быть, и через Испанию или Португалию в Англию или Соединенные Штаты – однажды закроют”.

Другой источник беспокойства Урсулы находился ближе к дому. Ольга Мут вела себя все более непредсказуемо. Она отказывалась разлучаться с Ниной, сквозь зубы разговаривала с Леном и непрестанно препиралась с Мишей. Урсула писала родителям: “Если кто-то хвалит Мишу, Олло немедленно перечит и переводит разговор на Нину”. Однажды Урсула болтала на кухне со своей пожилой подругой Лилиан Якоби, а Олло тихо шила в уголке. Лилиан только что получила визу в Великобританию, куда как беженец уже уехал ее сын. В скором времени она тоже должна была выбраться из Швейцарии и призывала Урсулу последовать ее примеру: “Вы сидите в мышеловке, которая вот-вот захлопнется, стоит здесь появиться нацистам. Даже не думай, что им будет дело до твоих бумаг. Ты должна уехать – ради детей. Даже несмотря на войну, в Англии ты будешь в большей безопасности”.

В этот момент Олло вскочила с криком и, рыдая, понеслась наверх. Зайдя к ней, Урсула застала ее на кровати, она была бледна, дрожала и уставилась в потолок.

– Что с тобой, ты заболела?

– Я не больна, но я все понимаю, – отвечала она.

– О чем это ты?

Олло присела и похлопала ладонью по краю кровати.

– Ты считала меня за дуру, но я тебе не позволю. И не строй из себя невинность. Ты все спланировала и думала, я не замечу, пока не станет уже слишком поздно. Но ты ошибалась!

– Я все равно не понимаю, о чем ты, – отвечала Урсула, пораженная этим натиском.

– Все ты прекрасно знаешь: тебе нужен был новый паспорт, чтобы выбраться отсюда с детьми. Хочешь уехать с ними и Леном в Англию и бросить меня здесь одну, без Нины, потому что, как немка, я не могу с ними поехать. И это вся твоя благодарность!

Урсула спокойно возражала, что не планирует уезжать из Швейцарии, и истерика Олло понемногу улеглась. Но опасения няни возникли не на пустом месте: в случае вторжения немцев семья Урсулы со своими британскими паспортами сможет бежать, а няне придется остаться здесь. Война могла внести страшный разлад между Олло и Урсулой, и обе это понимали. Несколько дней спустя Олло отвела Урсулу в сторонку, со слезами на глазах заявила, что “не может жить без Нины”, и выступила с предложением: “Почему бы вам не отправиться в Англию, а Нину оставить со мной, разве так не будет лучше? Денег мне не понадобится. Я готова трудиться до седьмого пота, у ребенка будет все необходимое. Ты же не хочешь, чтобы Нина оказалась под немецкими бомбежками в Англии? Не станешь же ты подвергать малышку такой опасности? Когда все успокоится, я привезу тебе ребенка”. С точки зрения Олло, предложение было совершенно разумным. Урсула занималась своей разведкой и новым мужем. Она могла читать детям, подолгу с ними гулять и кататься на лыжах, но, по мнению Олло, была столь же непутевым родителем, как когда-то ее собственная мать. Это Олло вычесывала гнид из волос Нины, говорила с ней на ее младенческом языке и убаюкивала немецкими колыбельными. Девятилетний Миша отвергал ее, а Нина все еще была ее малышкой, и с ней она не расстанется.

Урсулу вдруг охватил ужас. Обожаемая Олло, незыблемая основа ее семьи в течение стольких лет, пыталась забрать у нее ее собственного ребенка.

Урсула даже не стала ничего отвечать на это ошеломляющее предложение. Вместо этого она решила сменить тему.

– Почему бы тебе не взять отпуск? – сказала она. – Я подыщу тебе какое-нибудь приятное место, а через пару недель вернешься.

Олло взорвалась:

– Ну уж нет! Я не позволю выставить меня из дома. Отныне я с тебя глаз не спущу. Уж можешь быть уверена.

В доме повисло напряжение. Олло погрузилась в “безмолвное горе”, перестала есть, все время лила слезы и разговаривала cквозь зубы. По ночам она запирала дверь в комнату, где они до сих пор спали с Ниной, опасаясь, что Урсула заберет девочку, пока они будут спать, и скроется с ней посреди ночи. Она раздобыла бинокль (“Откуда он у нее?” – недоумевала Урсула) и в любое свободное от работы время взбиралась на возвышавшийся над домом холм, не выпуская из виду Урсулу и детей. “Когда я говорила с Леном наедине, она пыталась подслушивать под дверью”. Теперь за шпионкой шпионили. Олло взяла обыкновение вскрывать пром приходившие Урсуле письма.

Как-то раз днем Урсула вернулась из Женевы, забрав из тайника свежую порцию донесений Радо, и обнаружила письмо от родителей. Даже не будь конверт заклеен столь небрежно, одного лишь грозного выражения лица Олло было достаточно, чтобы понять, что она уже ознакомилась с его содержимым. В письме родители умоляли Урсулу покинуть Швейцарию. “Если ты останешься там до вторжения Гитлера, тебе не миновать гибели. Если твой муж, с которым мы не знакомы, должен остаться там по работе, отправь нам хотя бы детей. Но если он понимат сложившееся положение, то сам позаботится о том, чтобы ты тоже сюда приехала”. Олло восприняла это письмо как подтверждение собственных страхов: ее собираются бросить и лишить “ее” девочки.

На следующий день Ольга Мут, надев шляпку, объявила, что идет в парикмахерскую. Вместо этого она направилась прямиком в британское консульство в Монтрё. Разъяренная и целеустремленная, Олло разработала собственный план: она помешает Урсуле уехать с Ниной, сообщив англичанам, что ее хозяйка – коммунистическая шпионка.

Впоследствии Урсула объясняла это помутнением рассудка, но сама Олло считала свой план исключительно разумным. Она любила каждого нового ребенка, появлявшегося в семье Кучински, но к ее привязанности к Нине примешивался элемент отчаяния – это было обожание стареющей, бездетной, напуганной женщины, бессильной перед международными событиями, едва доступными ее пониманию. Олло мнила себя жертвой жестокого предательства. Она всецело посвятила себя семье, а теперь Урсула придумала изощренный план, в котором Олло не было места. Она расскажет британским властям, что новоиспеченная миссис Леон Бертон – шпионка, вступившая в брак лишь ради получения британского гражданства. Тогда английский король аннулирует паспорт Урсулы, и они все смогут счастливо остаться в Швейцарии. После того как она все разъяснит англичанам, она сделает прическу в парикмахерской и навестит Лилиан. Таков был замысел Олло. Но осуществить его ей не удалось.

Ольга Мут знала по-английски лишь пару слов. Сотрудник консульства Великобритании говорил по-французски, почти ничего не понимал по-немецки и был очень занят. Толпы людей добивались убежища в Британии, осаждали консульство требованиями, запросами, “сплетнями и доносами”, среди которых попадались реалистичные, истерические и откровенно безумные. Олло назвала чиновнику свое имя, адрес и немедленно разразилась оглушительными излияниями, как ей казалось, по-английски – на самом же деле это был немецкий с редкими вкраплениями английских слов. Как многие люди, не владеющие иностранным языком, Олло считала, что скудный словарный запас ей удастся компенсировать громкостью. “Ее бредни на ломаном английском были до того несуразны”, писал впоследствии Фут, что, когда она сделала паузу, чтобы перевести дух, чиновник поднялся и весьма любезно попросил ее покинуть помещение. После чего “пополнил ее именем список безумцев, каждый день докучавших в консульстве”.

Растерянная и удивленная такой неудачей, Олло поделилась этой историей со своим парикмахером (как ни странно, люди нередко так делают) и спросила у него совета, к какому представителю швейцарских властей ей следовало бы обратиться, чтобы разоблачить свою хозяйку. Парикмахер, до глубины души ненавидевший нацистов, не пожелал иметь к этому делу никакого отношения. При этом, как ей казалось, он был “намеренно груб” с ее волосами. Олло требовался кто-то, кто знал английский язык и смог бы разъяснить все англичанам вместо нее.

Появившись на пороге квартиры Лилиан Якоби, Ольга Мут была “встревожена, растеряна” и взлохмачена. Лилиан настоятельно уговорила ее прилечь и принять несколько капель валерианки.

– Вы должны мне помочь, – повторяла Олло. – Вы должны пойти со мной. Вы же знаете, что я не могу жить без Нины. Прошу вас, пойдемте со мной немедленно.

Лилиан была озадачена. Олло продолжала причитать:

– Я уже давно знала, что они хотят уехать из Швейцарии, хотя и ведут себя как ни в чем не бывало. Они скверные люди. Лгали мне, а теперь хотят от меня избавиться. Но Нину я не брошу.

Олло рассказала о своей попытке донести британским властям, что Урсула и Лен – “коммунисты, тайно включающие по ночам радиопередатчик, чтобы их не впустили в Англию и им пришлось остаться здесь”. Но почему-то “ее неправильно поняли”. Поэтому Лилиан должна “сопроводить ее в консульство и все снова как следует объяснить”.

Лилиан была поражена, услышав, что Урсула – шпионка, но вероломство Олло, сообщившей об этом властям, привело ее в ужас:

– Бога ради, что же вы натворили? Их же теперь в любой момент могут арестовать.

От няниного ответа кровь стыла в жилах.

– Зато ребенок останется со мной, – сказала она и разрыдалась.

Олло пришла не по адресу. Глядя, как эта женщина бьется в исступленной истерике у нее на диване, Лилиан не стала ее щадить, дав жесткий отпор:

– Когда вы все осознаете, вы больше никогда не сможете быть счастливы. Вы всю жизнь будете страдать от ужасного чувства вины, на которое сами себя обрекли. Вы хоть понимаете, на какое предательство идете? Ни один порядочный человек не простит вам несчастья этой семьи. Я считаю, что сейчас вы нездоровы, и хочу вам помочь. Разумеется, я понятия не имела, что они тайные коммунисты, но, честно скажу вам, могу этим лишь восхищаться.

Она сказала Олло возвращаться домой и ничего не рассказывать о событиях этого дня Урсуле, которая должна была на следующий день отправиться в Монтрё за покупками.

Едва Урсула вышла из поезда, Лилиан повела ее в ближайший парк: “Случилось нечто ужасное”.

Урсула была поражена, разъярена и очень напугана. Кому еще могла довериться Олло? Не обратится ли парикмахер в полицию? Олло ничего не было известно о Радо, так что на тот момент агентуре, вероятно, ничего не угрожало. Но она, безусловно, знала, кто такой Александр Фут и где его можно найти. Даже Руди, где бы он ни находился, могла грозить опасность, если бы Олло рассказала нацистам о том, что ей было известно.

Урсуле удалось ускользнуть от китайской тайной полиции и британских властей в Шанхае, от японской службы безопасности Кэмпэйтай, спецслужб Швейцарии и Польши, от МИ-5 и гестапо. Никто ни разу ее не предавал: ни Шушинь, когда ее пытали, ни Туманян, ни те, кто стал жертвой Сталина. Даже Руди не выдал ее секретов. Теперь же ей грозила катастрофа из-за доноса женщины, которую она знала и любила с самого детства.

“Все, чего мы с таким трудом добивались нелегальной работой, теперь могло обернуться крахом. Нужно было немедленно принимать меры”.

Внезапно ее одолела еще одна ужасная мысль. Накануне вечером Олло вернулась поздно; вид у нее был усталый и встревоженный. Она сразу же отправилась спать и на следующее утро не вставала до самого выхода Урсулы из дома. Лен наверняка отправился на прогулку в горы. “Что может помешать Олло взять Нину и уехать с ней из страны?” Она уже может быть на пути в Германию. “Я должна была немедленно вернуться домой”. Урсула добралась в Ко на такси, чего никогда прежде не делала, и последнюю часть пути в гору до самого дома преодолела бегом, сходя с ума от ужасных опасений. Если Олло забрала девочку, нужно сразу же сообщить в полицию, но если ее поймают перед границей, она им все выложит. В очередной раз ее шпионская работа и семья оказались в непримиримом противоречии. “Если полиция обо всем узнает, нашей работе конец, и именно этого нельзя было допустить. Но я была обязана сделать все возможное, чтобы меня не лишили дочери, которая могла навсегда оказаться в руках нацистов”. Запыхавшись, она свернула на тропинку над лесом и там, по другую сторону лужайки, увидела безмятежно игравших на солнце Нину и Мишу. “У меня подкосились ноги. Я легла на траву, смотрела в небо и не двигалась, пока дыхание не восстановилось”.

В ту ночь, когда все в доме улеглись, она рассказала Лену о произошедшем. Они разобрали приемник, в темноте вынесли его из дома в лес, спрятали в яму и крадучись вернулись в кровать, “промокшие, грязные и уставшие”.

На следующее утро они, расположившись под солнцем на скамейке у дома, пили кофе в прохладе, дети играли в салочки. Олло еще не выходила из своей комнаты. “Лужайки были все еще усыпаны осенними цветами. Нина визжала от удовольствия, Миша смеялся”.

Лен повернулся к Урсуле.

– С кем она только уже не говорила! Нужно что-то делать, пока она не сдала тебя и остальных полиции и не похитила Нину, – сказал он. – Тебе придется ее убить.

Глава 15. Счастливое время

Урсула лежала без сна в мучительных раздумьях, нужно ли убивать няню.

Лен был непреклонен. “Во время Гражданской войны в Испании он не раз заглядывал смерти в глаза”. Если Олло не остановить, по ее вине они все могли погибнуть. “А вдруг она обратится к швейцарским властям или даже пойдет на контакт с немецкими фашистами?” Шпионаж – ремесло беспощадное, и Урсуле это было прекрасно известно. “В прошлом мне приходилось не раз сталкиваться со смертью”. Но мысль о “ликвидации” Ольги Мут, несмотря на ее предательство, была для Урсулы невыносима. “Мы не были террористами или преступниками, черствыми и жестокими”. К тому же Урсула любила няню. Она вспоминала, как добра была Олло к ней в детстве, как стойко и мужественно держалась во время обысков гестапо в Шлахтензее, как была деликатна, как отважилась передать деньги Розе Тельман, отправившись в нацистскую Германию. Она “изумительно приспособилась к нелегальной атмосфере и как ни в чем не бывало помогала мне”. Урсула винила в этих ужасных обстоятельствах саму себя. “Ее страх потерять нас возник от любви к ребенку и ко мне. Олло заслуживала моего понимания и терпения”. Олло рисковала ради Урсулы жизнью. Нельзя было ее убивать или допустить, чтобы Москва отдала подобный приказ.

В ту долгую бессонную ночь у Урсулы созрел план: она вывезет детей в надежное место, где Олло до них не доберется, тайком снимет в Женеве квартиру и разместит там передатчик. Далее она уволит Ольгу Мут и отправит ее в Германию. После этого она объяснит Москве, что произошло, и будет ждать указаний. Однако ничто из перечисленного не было возможно, пока Олло оставалась под одной крышей с ними, следя за каждым их шагом. Урсула обсудила положение с Александром Футом, который с сочувствием отнесся к “верной старушке”, признав, что “она представляет опасность для всех нас… в любой момент преданная прислуга может предпринять очередную попытку доноса”.

Повисшее в доме напряжение сказывалось на детях. Во время очередной перебранки с няней Миша обозвал Олло “ведьмой”, на что она ответила ему пощечиной. Урсула взорвалась: “Всё, довольно, с тобой уже никто жить не может. И так сводишь нас всех с ума своими бесконечными рыданиями и бреднями, а теперь еще и мальчика ударила. Все кончено”. Скрепя сердце Олло согласилась перебраться в дом жены фермера, пока обстановка не разрядится. Покидая дом, она мрачно бормотала: “Я с тебя глаз не спущу, уж можешь быть в этом уверена”. На следующее же утро чуть свет у дома Фюссли на скамейке возникла маленькая ссутулившаяся фигурка, направлявшая бинокль в сторону “Кротового холма”. “Стоило одному из нас выйти за порог, как она подносила к лицу свой бинокль. Если я шла в деревню, она наводила его на меня, пока я не исчезала из виду”. Несколько дней спустя фрау Фюссли пришла вынести навоз из коровника и отвела Урсулу в сторонку: Олло рассказала ей, что Урсула – шпионка. “Я не разбираюсь в политике, – заметила фрау Фюссли, – но понимаю, что война и Гитлер – это катастрофа. Я возмущена ее поведением и тем, что еще она намерена сделать”. Олло изучала расписание поездов, следовавших в Германию, и планировала наведаться в немецкое консульство в Женеве. Жена фермера обещала предупредить Урсулу, едва Олло отправится в город. Теперь фрау Фюссли шпионила за Олло, пока та шпионила за Урсулой. Время было на исходе.

Школа-интернат Les Rayons, расположенная за озером у Глана, согласилась немедленно принять Мишу и Нину на условиях предоплаты. Державшие школу немцы казались добрыми людьми, и Урсула была уверена, что они некоторое время присмотрят за детьми, если ее и Лена арестуют. Потом она подыскала двухкомнатную квартиру в центре Женевы, “с холодными неоштукатуренными стенами”, ничего общего с “теплым, дышащим домом на холме”. Мысль о расставании с “Кротовым холмом” удручала Урсулу. “Горный пейзаж стал частью моей жизни. Каждый день он был источником радости для меня”.

“Я буду скучать”, – сказала фрау Фюссли, когда Урсула объявила ей о своем отъезде. О его причинах жене фермера спрашивать не требовалось.

В ту ночь они упаковали вещи, и Лен под покровом темноты отнес багаж в деревню вместе с извлеченным из ямы в лесу передатчиком. Плотный туман накрыл холм на рассвете следующего утра, Урсула укутала детей потеплее и повела их в Ко.

Лен остался в доме, чтобы помешать Олло, если та вдруг увидит, как они уезжают, и пустится следом. Но этого не произошло. “Холодный осенний туман был на нашей стороне”, – писала Урсула. От разлуки с детьми у нее разрывалось сердце. “Ты надолго нас сюда отправляешь?” – спрашивал Миша у ворот интерната. Нина цеплялась за Урсулу и плакала. “Увижу ли я когда-нибудь своих детей?” – недоумевала она. Происходящее с мучительной ясностью напомнило ей момент, когда она впервые оставляла Мишу в горах Чехословакии: “Мамочка, останься с Мишей, пожалуйста, останься с Мишей”. Вернувшись в шале, Урсула пережила, по ее словам, “один из редких в моей жизни моментов отчаяния”, за которым последовала новая вспышка ярости. “Виной всему была вовсе не моя работа – в этом случае я бы держала себя в руках, – а выжившая из ума старуха. Из-за нее нам пришлось бросить дом, отослать детей, прервать революционную работу, из-за нее мы могли даже оказаться в тюрьме”.

Няня появилась в полдень, застав Урсулу в пустой прихожей.

– Где дети? – спросила она. – Где моя Нина?

– Они в безопасности, – отвечала Урсула. – В надежном месте, где ты не доберешься до Нины, даже если со мной что-то случится. И неважно, что со мной теперь случится. Можешь делать что хочешь. Ты слишком хорошо меня знаешь и сама понимаешь, что мне не страшно.

Лицо Олло стало пепельным, и она рухнула на каменный пол.

– Что же теперь с тобой будет, Олло? – заботливо спросила Урсула, уложив голову старой няни себе на колени.

– Мне все равно, – всхлипывала Олло.

– Я могу дать тебе денег – на полгода тебе хватит.

– У тебя столько и нет.

Урсула рассказала, что продала брошь, последнюю остававшуюся у нее ценность.

– Можно я поеду с тобой на станцию? – спросила Олло.

– Тебе от этого только тяжелее будет.

– Пусть это будет мое последнее желание.

Когда Урсула садилась на маленький поезд в Ко, Ольга Мут тихо рыдала на платформе. “Она знала, что мы прощаемся навсегда”. И снова уходящий поезд, снова любовь, иссеченная из жизни Урсулы. Состав тронулся, а низенькая женщина неуклюже потрусила рядом, спотыкаясь и пытаясь сказать что-то сквозь слезы. Урсула не могла разобрать слов. Ольга Мут, верная и любящая предательница, все еще стояла на платформе, когда поезд с грохотом исчез за поворотом.

Приказ Москвы был категоричен: покинуть Швейцарию.

Донос Олло британским властям скомпрометировал всю агентуру. Франц Оберманс все еще был в тюрьме, и по меньшей мере трем лицам за пределами агентуры было известно о шпионаже; агент Соня стала помехой, а риск разоблачения был слишком велик. Майор Полякова дала Урсуле указание передать передатчик Футу, назначить его своим заместителем в роли радиста Радо и отправиться в Британию через вишистскую Францию, Испанию и Португалию, взяв с собой Лена и детей.

Шандор Радо счел грядущий отъезд Урсулы “едва ли не дезертирством”, зато ее заместитель, англичанин “Джим”, произвел на филина-разведчика отличное впечатление. Радо отмечал, что Фут, несмотря на “полное отсутствие политической подготовки”, “умен и целеустремлен”; он, очевидно, “талантливый ученик Сони” и “незаурядный радист с потрясающей работоспособностью”. Урсула передала указания Москвы: Фут должен был обучить еще одного радиста для Радо, собрать еще один приемопередатчик и перебраться в Лозанну. Она оставляла агентуру в хорошей форме. К концу 1940 года, писал Радо, “в моем распоряжении было два передатчика и три квалифицированных радиста”.

Одним из этих радистов, проявлявшим меньше всего энтузиазма, стал Лен Бертон. Урсула без проблем получила визу на транзит через Испанию, а Лен столкнулся с отказом. Как бывший участник интербригад, он числился в списке иностранцев, считавшихся во франкистской Испании персонами нон грата. Испанское консульство категорически отказалось выдавать ему транзитную визу. И Лен застрял в Швейцарии.

Урсула упаковала все свои вещи в один чемодан, забрала детей из интерната и попрощалась с несколькими друзьями, остававшимися в Швейцарии. “Еще труднее прощаться с людьми, которых любишь и уважаешь, когда знаешь, что, возможно, прощаешься с ними навсегда”, – размышляла она. В одном из последних своих донесений в Центр Урсула предложила способ для встречи с представителями советской разведки, когда она окажется в Великобритании: “Уэйк Армс. Эппинг 1 и 15. Г. 3”. В расшифрованном виде это означало: встреча в пабе “Уэйк Армс” у леса Эппинг на севере Лондона (в давние времена завсегдатаем этой таверны был разбойник с большой дороги Дик Турпин) 1 – го и 15 – го числа каждого месяца, в три часа дня по Гринвичу. Москва же предлагала другое место встречи – перекресток к югу от Мраморной арки в центре Лондона. Центр также отправил новый набор шифров и график выхода на связь, который Урсула передала Футу.

Урсула должна была сообщить в британское консульство, что направляется в Великобританию. Когда консул оповестил об этом иммиграционные власти в Лондоне, те немедленно забили в набат.

За немцами, въезжающими в Великобританию, пристально следили, а Урсула вызывала подозрение едва ли не по всем пунктам: семья Кучински и без того уже находилась под наблюдением МИ-5; Урсула была ранее замужем за человеком “с коммунистическим душком”; ее брат-коммунист Юрген был интернирован как человек, представляющий возможную угрозу для безопасности; отец был левым интеллектуалом, выступавшим против войны; ее новый муж подозревался в подрывной деятельности, воевал в Испании и отправился в Германию сразу же после начала войны. Да и сам брак с Бертоном вызывал подозрения, так как “она явно принадлежит к совершенно другой социальной прослойке [sic]”.

“Похоже, семья находится в пути, и нам следует принять меры в связи с ее прибытием, – заключали в МИ-5. – Вполне очевидно, что это брак по расчету, но, раз они являются подданными Великобритании, мы не можем отказать им во въезде. Муж уже числится в черном списке… представляется крайне целесообразным поместить в черный список и ее имя, чтобы можно было внимательно следить за ее действиями”.

11 декабря 1940 года Урсула Бертон официально была объявлена потенциальной угрозой британскому обществу.

Неделю спустя, на рассвете, Лен Бертон проводил ее и детей на автовокзал в Женеве и закинул багаж на крышу. Когда автобус отъехал, “Лен остался на обочине” – сиротливая фигура в дорожной слякоти. Прожив в браке всего десять месяцев, они еще целых два года не увидят друг друга.

В канун Рождества семья, изрядно помучившись в пути, наконец добралась до Португалии: двадцать восемь часов на автобусе до Нима на юге Франции; шестичасовая задержка без объяснения причин; еще двенадцать часов на границе Франции и Испании; длительное ожидание, пока проверят документы и обыщут багаж при выезде из Франции и на въезде в Испанию; ночной переезд по испанской глубинке (“ясная луна, спящие маленькие городки… холмы, а слева – Средиземное море”); Барселона в три часа утра; поезд до Мадрида и, наконец, в 11 часов вечера 23 декабря – битком набитый поезд до Лиссабона. Приветливая литовская пара предложила уложить детей на свою койку, а сама Урсула всю ночь простояла в проходе. В полдень поезд со скрежетом подъехал к лиссабонскому вокзалу. Урсула нашла дешевую гостиницу, врача для Нины, у которой поднялся жар, куклу и деревянные кубики в подарок на Рождество и рухнула на жесткую кровать.

Началось ожидание. Места на кораблях и самолетах в Британию распределялись между пассажирами в зависимости от их пользы для страны в военное время, и Урсула с детьми – очередные немецкие евреи, бегущие от Гитлера, – находились где-то в самом конце списка. Нина быстро поправилась. Урсула безуспешно пыталась договориться о проезде Лена на корабле из Марселя в Англию (без захода в Испанию). Перед отъездом из Швейцарии она сняла все остававшиеся в банке деньги, и ее запасы уже подходили к концу. Она отправила две телеграммы и два письма родителям, которые недавно переехали из Лондона в Оксфорд, но ответа так и не получила. В письме от 4 января (перехваченном МИ-5) она писала: “Мы с детьми в Лиссабоне – после довольно утомительного путешествия. Ждать здесь придется по меньшей мере недели три. Не знаю, где мы высадимся… Недоумеваю, почему от вас нет ответа”.

Наконец Урсуле сообщили, что она отправится в Ливерпуль на борту парохода “Авоцета”.

В МИ-5 изучали списки пассажиров и предупредили иммиграционную службу в Ливерпуле: “По ее прибытии сообщите, пожалуйста, куда она направляется, как выглядит и в какой части поезда путешествует. Я договорюсь, чтобы ее встретили”. Урсула еще не успела ступить на британский берег, а за ней уже установили слежку.

14 января 1941 года пароход “Авоцета” вышел в море в сопровождении конвоя из четырнадцати грузовых судов, перевозивших железную руду, лес и фрукты, и эскорта из восьми судов Королевского военно-морского флота для защиты от немецких подводных лодок. “Авоцета”, находившийся под командованием коммодора конвоя, адмирала сэра Бертрама Тесиджера, был семнадцатилетним тихоходным трехсотфутовым пассажирским пароходом – и соблазнительной мишенью. Массовые обстрелы британских судов в Атлантике при незначительных собственных потерях командиры подлодок называли “счастливым временем”, die glckliche Zeit. Для Урсулы и ее детей в этом трехнедельном путешествии с заходом в Гибралтар не было ничего счастливого, оно было полной противоположностью последнего ее морского круиза с Йоханом Патрой на борту “Конте Верде”. Они ютились в крошечной каюте с задраенным и затемненным иллюминатором. Всю дорогу дети мучились морской болезнью. Урсуле не давали покоя путаные безысходные мысли. Удастся ли Лену выбраться из Швейцарии? Что случилось с Руди? Согласно правилам ей запрещалось напрямую контактировать с ним, пока он был в Китае, но он часто присылал детям письма и открытки. Весной 1940 года они внезапно перестали приходить, и Урсула больше не получала от него никаких вестей. Это молчание было для него нехарактерно и вызывало глубокие опасения. С Мишей Урсула ими не делилась. По приезде она займется шпионажем в стране, воюющей против Германии. “Какую работу доверит мне Центр? – гадала она. – Смогу ли я ее выполнить? А вдруг никто не появится?” В море бушевал шторм со шквалистым ветром и сильным волнением. Экипаж нервничал. Раздраженная, взволнованная и утомленная скукой Урсула мысленно готовилась к столкновению с немецкой торпедой.

Отто Гамбургер не находил себе места. Вот уже почти год он не получал вестей от брата. Уехав в Чунцин весной 1940 года, Руди просто исчез. Открыв забытый братом чемодан, Отто обнаружил в нем “массу коммунистических материалов” и опасался худшего. Однако в начале 1941 года Отто позвонил Дитер Флатов, знакомый по работе немец из Шанхая, и предложил встретиться на перекрестке, лежавшем на полпути между их конторами. Дитер рассказал, что его брат Герхард прислал ему из Чунцина телеграмму, написанную на Rotwelsch (“бродяжьем” жаргоне), полусекретном языке, бывшем в ходу среди воров и прочих маргинальных групп на юге Германии. В ней сообщалось: “H's Bruder als Spher in Kittchen. Soll weggeputzt werden”, что можно было бы вольно перевести как “Брат Г [Гамбургера] что-то вынюхивал [шпионил] и попал в каталажку. Ждет зачистки [ликвидации]”. Отто прекрасно понял содержание этого бессмысленного с точки зрения китайских властей послания. Он тут же позвонил “приятелю-коммунисту Руди”, Йохану Патре, который связался с Москвой.

Отношения между СССР и Китайской Республикой пошли на лад после подписания странами пакта о ненападении в 1937 году, и теперь Москва обеспечивала китайскому националистическому правительству значительную военную поддержку в непрекращавшейся войне против Японии. В январе 1941 года отношения стали еще теплее после приезда в Чунцин генерала Василия Чуйкова, возглавлявшего советскую военную миссию. Чуйков, одержавший в дальнейшем победу в Сталинградской битве, стал в тот момент самым главным иностранным советником Чан Кайши и имел право просить об одолжениях.

Три недели спустя Руди Гамбургера вывели из камеры в усадьбе Бай, представив его перед следственным судьей. После девяти месяцев заключения, почти умирающий от голоа и истерзанный малярией, он был похож на привидение. Вместо очередного требования дать признательные показания он услышал, что вскоре его освободят и позволят вылететь в Россию. “В дело вмешались друзья”, – писал Руди. Его заключение в “Долине счастья” закончилось.

В начале февраля прибывшего в Москву Рудольфа Гамбургера отвезли за город, на охранявшуюся со всех сторон дачу в Кунцеве, рядом с личной резиденцией Сталина. “Меня приняли тепло”, – писал Руди в письме отцу, описывая, что его поселили “в приятном доме отдыха, расположенном в прекрасной деревянной усадьбе”. Заключение нисколько не ослабило его энтузиазма к разведке; напротив, он был как никогда настроен добиться успеха в деле, к которому был как нельзя более непригоден. На даче находилась обширная библиотека, и после долгих месяцев интеллектуального голода Руди жадно набросился на коммунистическую литературу. Забыв о былых сомнениях, Гамбургер окончательно уверовал в коммунизм. “Четыре человека [Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин] добились величайшего духовного развития за последние пятьдесят лет”, – заявлял он. Несмотря на явный провал его первой миссии, у Центра уже были на него новые планы. Руди должен был отправиться в Турцию, обширную пограничную территорию между Востоком и Западом и, как и все нейтральные страны, рассадник шпионажа.

Пароход “Авоцета” причалил в Ливерпуле днем 4 февраля 1941 года. Оказавшись с детьми на суше, Урсула, “очень замерзшая и усталая”, вне досягаемости немецких субмарин испытала облегчение. Дурное предчувствие, не дававшее ей покоя на борту, было вполне оправданно. Несколько месяцев спустя капитан немецкой подлодки U-203, отследив “Авоцету” в перископ, выпустил по его левому борту четыре торпеды. “Он дрогнул, как споткнувшаяся лошадь”, – писал капитан; после этого пароход стремительно пошел ко дну, унеся с собой пассажиров и экипаж, всего 123 человека, в том числе тридцать две женщины и двадцать детей.

Сотрудник иммиграционной службы Джон Пиз выцепил Урсулу из очереди на паспортный контроль. Остальные пассажиры с изумлением наблюдали, как их уводят. “Нина расплакалась”. Урсулу засыпали вопросами: “Где ваш муж? На что вы намерены жить? Почему уехали из Швейцарии?” После двухчасового допроса Пиз выдал каждому ребенку по пенни, передал Урсулу майору Тейлору из МИ-5 и напечатал рапорт:

В отношении миссис Бертон заведено личное дело № 186 в Военном черном списке Центральной службы безопасности. Она направляется к своему отцу, профессору Роберту Рене Кучински, проживающему в Оксфорде по адресу: Вудсток-роуд, 78. В качестве причины отъезда из Швейцарии назвала опасение, что не может больше там оставаться из-за связей с семьей, известной своими антинацистскими взглядами: ее отец покинул Германию около восьми лет назад по той же причине и теперь работает в Лондонском университете экспертом-демографом. Мистер Бертон не в состоянии выехать из Швейцарии в связи с невозможностью получения испанской визы.

Теперь наступил черед майора Тейлора допрашивать Урсулу. Тактике поведения на допросах их учили, и она вежливо отвечала на все его вопросы, один за другим. Но Тейлор тоже был профессионалом своего дела, и что-то в показаниях миссис Бертон явно не сходилось. “Она весьма расплывчато рассказывала о своих передвижениях, а проверить достоверность ее слов было невозможно, так как паспорт выдан совсем недавно”. Урсула рассказала ему, что познакомилась с Леном Бертоном в Швейцарии, где он “восстанавливался после туберкулеза”, но в ответ на настояния Тейлора в точности описать, как и где они познакомились, она сказала, что “не уверена”, – а молодожены таких вещей не забывают. “Она либо не могла, либо не хотела назвать даже приблизительные даты… Потом она говорила, что Бертон уже поправился от туберкулеза и надеялся вернуться с ней в Англию”. А чем Лен занимался в Германии перед самым началом войны? Ее ответ: “безуспешными попытками вернуть принадлежавшие мне деньги, которые до сих пор оставались там” – прозвучал как ложь. Спустя два часа Тейлор сообщил ей, что она свободна, после чего отправил срочное донесение в штаб-квартиру МИ-5: “Рекомендую установить за миссис Урсулой Бертон наблюдение”.

Урсула заселилась в дешевую гостиницу. Через несколько часов их разбудили сирены воздушной тревоги, и вместе с другими постояльцами они спустились в погреб, пока бомбы люфтваффе обрушивались на пристани Ливерпуля.

Дома у них не было, они остались буквально без гроша в кармане и попали под бомбежки в стране, участвовавшей в войне. Первый муж Урсулы пропал. Второй не мог выбраться из Швейцарии. Няня уехала в нацистскую Германию, где, вероятно, прямо сейчас выдавала ее тайны гестаповцам. Зато теперь, по крайней мере, Урсуле не приходилось жить каждый день в страхе, что ее схватят, депортируют в Германию и отправят в лагеря смерти. Чем дальше поезд увозил ее на юг, сквозь дождь, мимо тихих английских деревушек, тем больше отступали накопившиеся тревоги и страх. Нацистским охотникам за шпионами здесь до нее не добраться.

Но вот британским – другое дело.

Глава 16. Барбаросса

Москва выбрала крайне неподходящее место встречи – прямо посреди лондонского квартала красных фонарей.

Слоняясь по району Шеперд-маркет в сгущающемся сумраке, Урсула переживала, что слишком бросается в глаза. То и дело из темноты возникал какой-нибудь мужчина, она жестами прогоняла его. Постоянно околачивавшиеся здесь проститутки начинали с подозрением поглядывать на эту прилично одетую женщину, которая, казалось, не собирается уходить, отваживает хороших клиентов и угрожает бизнесу.

Урсуле были даны предельно четкие указания: в 7:15 вечера в первый день каждого месяца она должна появляться на этом перекрестке к востоку от Гайд-парка, где на связь с ней выйдет сотрудник военной разведки из советского посольства. Если он не появится, ей следует вернуться 15-го числа. Каждые две недели в течение трех месяцев, приезжая на поезде из Оксфорда, среди шлюх, сутенеров и пьяниц она ждала его появления. Он все не приходил. Однажды, когда Урсула пробиралась по затемненному городу, раздался сигнал воздушной тревоги, и вместе с другими прохожими ей пришлось спуститься с улицы на станцию метро, где тысячи лондонцев, следуя инструкциям, сохраняли спокойствие и присутствие духа. “Они достают свой ужин, термосы с чаем, вязание и газеты”, – писала Урсула.

Город был разбит, но не сломлен. “Вчера я бродила по Лондону, – писала она Лену. – Руины больших универмагов вызывают у меня меньше содрогания, чем разгромленные маленькие домишки, где до сих пор над кухонной плитой висит выстиранное белье”. Намереваясь запугать лондонцев блицкригом, немцы добивались совершенно обратного эффекта: “Жители ненавидели Гитлера и фашизм, – писала Урсула. – Вся страна встала в оборону”. Впервые она испытала гордость новоиспеченной гражданки Британии, но находилась в растерянности: вокруг неистовствовала война против фашизма, а ей отводилась в ней лишь роль наблюдателя. Урсула запаслась деталями для радиопередатчика, с каждым днем укрепляясь в уверенности, что шанс применить его так и не представится. Должно быть, что-то стряслось в Москве. Казалось, ее шпионской карьере пришел конец. “Я уже почти отчаялась встретить посланника из Центра”.

Как почти все семьи беженцев в Британии военного времени, Кучински оказались разбросаны по разным местам, встревожены и лишены средств к существованию. При таком количестве людей, бежавших от блицкрига из Лондона в другие города, найти жилье в Оксфорде было почти невозможно: одна хозяйка настаивала, чтобы Урсула играла с ней по вечерам в карты и молилась; другая выставила ее спустя несколько дней, не в силах терпеть “иностранный облик” постоялицы. В последующие четыре месяца им с детьми пришлось переезжать четыре раза. Полиция Оксфордшира следила за ее передвижениями и докладывала о них МИ-5: “Теперь она проживает на Кингстоун-роуд, 97 вместе с сестрой, – отмечал детектив-констебль Чарльз Джевонс. – Навещает ее только отец со своей женой. Как мне докладывают, Кучински твердо придерживается коммунистических взглядов”. Как и положено, Роберт Кучински в шестьдесят пять лет вышел на пенсию и больше не преподавал в Лондонской школе экономики. Невзирая на известность в академических кругах, Роберту Кучински редко предлагали оплачиваемую работу. “Он чересчур горд, чтобы стараться понравиться работодателям”, – писала Урсула. Юрген и Маргарита с двумя маленькими детьми ютились в квартирке в Хэмпстеде, перебиваясь любыми заработками, которые он мог получить за свои статьи и лекции. Юрген оказал младшей сестре весьма прохладный прием. Как впоследствии утверждал Александр Фут, “Юрген злился на Соню [sic] за возвращение в Великобританию… потому что ее присутствие там как агента России могло скомпрометировать политическую работу остальных членов семьи Кучински”. Без работы, постоянного жилья, вещей, мужа, который бы содержал семью, и денег от Центра Урсуле грозила нищета. “Я истратила почти все свои сбережения, – писала она. – Родным я о своих тревогах не рассказывала. Все они и без того едва сводили концы с концами”. Наконец, в апреле 1941 года она нашла меблированный домик, сдававшийся на Оксфорд-роуд, 134, в деревне Кидлингтон, в пяти милях от Оксфорда. Сотрудники МИ-5 перехватывали ее письма. Тем не менее график ее поездок в Лондон и посещений сомнительного перекрестка перед возвращением в Оксфорд они не отследили.

Впервые за всю свою жизнь Урсула начала впадать в депрессию. Ее письма Лену были пронизаны одиночеством и тоской. “Сколько же разных мелочей, которыми хочется с тобой поделиться. Я ни с кем здесь пока не подружилась. Сегодня утром пришлось бежать сломя голову с коляской за мешком угля. Наконец-то впервые за несколько недель мы сможем принять ванну”. Лен безо всякого энтузиазма продолжал работать радистом “Красной тройки” Шандора Радо. Испанцы по-прежнему отказывали ему в транзитной визе, и он бессрочно застрял в Швейцарии. “Как же я настроилась на твой приезд, – писала она. – В сотне разных мелочей: «Тут мы должны пройтись вместе», «Нужно обсудить эту книгу»… Теперь придется свыкнуться с мыслью, что все это не для нас”. В одиночестве она надевала свои лучшие наряды – для мужчины, замужем за которым пробыла всего несколько месяцев. “Я надела новое платье, первое, которого ты не знаешь, – красное в белый горошек, с белым поясом и воротничком”. Увидит ли он ее в нем когда-нибудь, гадала она.

В конце мая она в очередной раз побрела к Шепердмаркет и понуро ждала на углу улицы, не обращая внимания на косые взгляды проституток. “Я уже совсем было отчаялась”. Как вдруг заметила его, “крепкого на вид мужчину – коренастого, лысеющего, с крупным носом и большими ушами, который явно мог постоять за себя в драке”. Он пристально смотрел на нее. “Мужчина подошел ко мне – не первый на этой окаянной улице, но на этот раз именно тот, кого я ждала”.

Николай Владимирович Аптекарь, тридцатидвухлетний бывший тракторист из Одессы, был шофером и секретарем военно-воздушного атташе советского посольства. Он также был офицером РККА, работавшим под кодовым именем Ирис, и одним из видных сотрудников многочисленной советской военной разведки в Лондоне. Как и во всем остальном мире, в Великобритании Москва руководила двумя независимыми агентурами: “легальной”, куда входили такие разведчики, как Аптекарь, работавшие под дипломатической крышей посольства, и “нелегальной”, к которой относилась Урсула, – такие сотрудники вели обычную жизнь, не пользуясь дипломатической защитой. Аптекарь окончил в свое время летное училище в Ленинграде и служил инженером в ВВС, перед тем как поступить в военную разведку и отправиться в Великобританию. Быть может, с виду он и походил на боксера-профессионала, но на самом деле был превосходным разведчиком, хорошо владевшим английским языком и прекрасно разбиравшимся в тонкостях шпионской работы и военной технике.

Аптекарь назвал шепотом кодовое слово. Урсула произнесла в ответ свое. После чего они немедленно разошлись в разные стороны. Урсула ликовала. “Я пролетела пару улиц, словно на крыльях, до условленного места, где мы могли поговорить”.

“Называйте меня Сергей”, – сказал Аптекарь спустя несколько минут, зайдя в подъезд магазина. Настоящего его имени она так и не узнала. Он передал ей “приветы и поздравления от Центра”, вручил конверт, где была “достаточная сумма, чтобы избавить ее от любых финансовых забот”, и извинился, что не мог встретиться с ней раньше, так как попал в аварию. “Центру нужны новые данные”, – сказал он. Великобритания уже не была врагом Советского Союза, но при этом еще и не стала его союзником. Москва жаждала информации. “Какие связи вы сможете установить? В военных кругах? В политических? Вы должны создать новую сеть информаторов. Когда сможете использовать передатчик?”

Она рассказала Аптекарю, что сможет привести аппаратуру в состояние полной готовности в течение суток.

Урсула снова была в игре.

Стоило ей восстановить радиосвязь с Москвой, как события, произошедшие за тысячу с лишним миль, на западных границах Советского Союза, перевернули весь ход войны и роль, которую играла в ней Урсула.

22 июня 1941 года Германия напала на Россию. Операция “Барбаросса” была самым масштабным вторжением за всю историю военного дела, когда около трех миллионов немецких солдат наступали вдоль линии фронта протяженностью в 1800 миль. Так началась война Гитлера на уничтожение, давно запланированная операция по ликвидации еврейского и славянского населения западной части Советского Союза, освобождению Lebensraum (жизненного пространства) для немцев и уничтожению большевизма. “Нужно лишь пнуть дверь – и все это гнилое строение рухнет”, – заявлял фюрер. Миллионы жертв и четыре года ожесточенных боев докажут, что он катастрофически заблуждался. Советские шпионы, в том числе Рихард Зорге в Токио и Шандор Радо в Швейцарии, предостерегали о грядущем наступлении, но Сталин отказывался им верить, будучи убежден, что, пока Германия ведет безысходную войну с Британией, Гитлер никогда не решится воевать на два фронта, напав на Россию. Свита Сталина слишком боялась его, чтобы рассказать правду.

Для Урсулы, ее семьи, мужа, бывшего мужа, бывших любовников и коллег-разведчиков начало войны на Восточном фронте перевернуло все. Великобритания и Советский Союз теперь стали союзниками, к которым через полгода примкнули США после налета Японии на Перл-Харбор. Ненавистный стольким коммунистам советско-германский пакт был в одночасье уничтожен.

Урсула испытывала одновременно потрясение и воодушевление. Немецкие войска наступали, одерживая легкие победы одну за другой и оккупируя советские территории; казалось, что Москва падет, а сам коммунизм канет в Лету. Урсула писала, что была “потрясена” сообщением о внезапной атаке. Однако она испытала облегчение при мысли, что ей больше не придется притворяться, будто она поддерживает циничный пакт Сталина с Гитлером. Москва вышла на связь ровно в тот момент, когда ее шпионская работа снова могла быть направлена на уничтожение нацизма. Теперь она стала бойцом, а не просто наблюдателем, и воевала бок о бок с британцами.

В день начала операции “Барбаросса” Уинстон Черчилль произнес одну из самых впечатляющих военных речей, переданную в прямом радиоэфире Би-би-си: он клялся сражаться с Гитлером на суше, в воздухе и на море до тех пор, “пока, с Божьей помощью, мы не избавим землю от его тени”. Великобритания встала плечом к плечу с Америкой и СССР: “Опасность, угрожающая России, – это опасность, грозящая нам и Соединенным Штатам, точно так же как дело каждого русского, сражающегося за свой очаг и дом, – это дело свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара”.

Прильнув к своему приемнику, Урсула, затаив дыхание, слушала выдающуюся речь Черчилля, которую она назвала “блестящей”. “Нападение Гитлера на Советский Союз произвело сильнейшее впечатление на Британию”, – писала она.

В течение нескольких дней после начала операции “Барбаросса” Москва не отвечала на сообщения. Когда ей наконец удалось установить радиосвязь, Урсула выяснила, что Центру требовались разведданные о Британии. Что на самом деле думают политики и генералы? Насколько искренни слова Черчилля? Поддержит ли Великобритания Россию? Роберт Кучински, имевший обширный круг друзей и знакомых с хорошими связями, занимал уникальное положение, чтобы ответить на эти вопросы. Многие из его знакомых экономистов-леваков и политиков-лейбористов непосредственно участвовали в решении военных задач. Урсула сочла, что настало время завербовать отца в советскую разведку. Профессор согласился сообщать ей любые сведения, которые ему удастся раздобыть, понимая, что она каким-то образом будет передавать их в Москву; о том, что его дочь работает на разведку РККА, он не знал. Роберт Кучински докладывал, что “ведущие британские политики предвидят поражение Советского Союза в течение трех месяцев”.

После расторжения советско-германского пакта Юрген Кучински немедленно изменил свою позицию: теперь он перестал называть войну хитроумным замыслом империалистов и отстаивал ее как моральную необходимость. В МИ-5 отнеслись к переменам в его настроениях с одобрением, отмечая, что коммунист-сорвиголова прекратил “распространять пораженческую пропаганду среди беженцев” и теперь “выступает за сотрудничество с союзниками и активную помощь СССР”. Юрген также передавал Урсуле все, что могло представлять интерес или пользу для Москвы. Несмотря на то, что официально Юрген не был завербован советской военной разведкой, у него теперь было собственное кодовое имя – Каро. Из радиосообщений лондонской резидентуры (разведки, работавшей в советском посольстве) в Москву, перехваченных в 1941 году и расшифрованных спустя много лет после войны, очевидно, как высоко ценил его возглавлявший военную разведку в Лондоне генерал-майор Иван Андреевич Скляров: “Я безусловно рекомендую Юргена Кучински. Он блестящий ученый, еврей, экономист глубоких марксистских убеждений. Я удостоверяю полную его надежность. Он знает не только Германию, но и Европу, и станет более ценным и надежным источником для нас, чем все, кого я знаю… Он высокий, худой, смуглый, некрасивый, совершенно гениальный и весьма политически устойчивый”. В отличие от отца, Юрген прекрасно знал, куда именно попадали разведданные, которые он передавал Урсуле.

Сонина агентура, начавшаяся с членов ее семьи, постепенно разрастется в обширную сеть информаторов, предоставлявших – сознательно или несознательно – самую разную полезную для Москвы информацию: экономическую, политическую, техническую и военную. На званых ужинах в Хэмпстеде левые британцы-интеллектуалы свободно обменивались сплетнями и секретами, не догадываясь, что через одного из Кучински все это отправляется в Москву при помощи радиопередатчика Урсулы. Одним из “полезных источников информации” был Ганс Кале, немецкий коммунист и бывший боец интербригад, который, будучи военным корреспондентом американских журналов Time и Fortune, обладал доступом к весьма полезной информации.

В донесении из лондонской резидентуры в Москву, отправленном 31 июля 1941 года и частично расшифрованном в 1960-е годы, отмечалось: “ИРИС встречался с СОНЕЙ [sic] 30 июля”. В записке указывается, что она отправляла донесения в Москву ежедневно с часовыми интервалами в ночное время, а также передавала дополнительные разведданные при помощи микрофотоснимков, которые прилагались к письмам и пересылались в тайники нейтральной Испании или Португалии, где их забирали сотрудники советской разведки. Центр платил ей 58 фунтов в месяц, задним числом рассчитавшись с ней за предыдущие месяцы с момента ее прибытия в Ливерпуль, что в Англии военного времени составляло вполне приличную сумму. Годы спустя в МИ-5 все еще ломали голову над личностью Ириса: “Вероятно, английское имя ИРИС используется как кодовое имя какой-то женщины. По-русски ИРИС означает либо цветок, либо вид конфет; данное слово представляется маловероятным вариантом для кодового имени”. Ирисом, разумеется, был Николай Аптекарь, внушительный сотрудник советской разведки, который бы посмеялся, что его приняли за женщину и назвали в честь конфеты или цветка.

Каждые две недели Урсула добиралась поездом до Лондона, чтобы встретиться с “Сергеем”: они никогда не виделись в одном и том же месте, встречи длились не дольше пятнадцати минут и происходили, как правило, под покровом темноты, которой всегда так боялась Урсула. “В этом затемненном городе с померкшими фонарями, где не светились даже окна, мне было страшно. На улице не было ни души, а любой прохожий был невидимкой. Я стояла в кромешной тьме, думая, что вот-вот кто-то схватит меня за горло. Едва заслышав тихие шаги, я переставала дышать и выдыхала с облегчением, если это был «наш человек»”.

В МИ-5 за Кучински продолжали присматривать. В записке от февраля 1941 года сообщалось, что, по данным “разнообразных источников”, Юрген Кучински поддерживает прямую связь с советской разведкой. Однако альянс между Англией и Советским Союзом сместил фокус МИ-5: когда русские оказались на их стороне, слежка за диверсантами-коммунистами беспокоила службу безопасности меньше, чем охота на нацистских агентов. Наблюдение за Кучински постепенно слабело, а потом и вовсе прекратилось. Нацистских шпионов в Британии фактически уже не было: все до единого были перехвачены благодаря дешифровщикам из Блетчли-парка и в дальнейшем казнены или перевербованы английской разведкой. Зато советских шпионов было хоть отбавляй: “Кембриджская пятерка” – Ким Филби, Энтони Блант, Дональд Маклин, Гай Берджесс и Джон Кернкросс, занимавшие важное положение в британском истеблишменте, – и одна неприметная беженка-домохозяйка в Оксфордшире, агент Соня, глаза и уши советской военной разведки в Британии.

Урсула не видела никакого противоречия в том, чтобы поддерживать союзников России и шпионить за ними. Как и ее первый муж.

Руди Гамбургеру было приказано отправиться в Турцию по суше через Иран, и, как это часто бывало в карьере этого непутевого шпиона, план не сработал. Руди уже добрался до Тегерана, когда операция “Барбаросса” внесла радикальные коррективы в карту войны. Турецкую визу ему получить не удалось. В августе 1941 года Британия совместно с Советским Союзом приступила к совместному наступлению на Иран, чтобы обезопасить нефтяные месторождения от захвата немцами. Тегеран, до сих пор игравший второстепенную роль в войне, внезапно превратился в место ключевой стратегической важности, особенно после прибытия американцев, помогавших строить транспортную инфраструктуру, необходимую для поддержания топливных и других поставок советским войскам на Восточном фронте. Гамбургер писал: “Я получил указания оставить попытки получить турецкую визу и сосредоточиться на заданиях в Иране” – отслеживании передвижений войск, поставок оружия и военных действий британцев и американцев. Гамбургер обосновался в иранской столице и начал шпионить за союзниками Советского Союза – как всегда, неумело.

В Швейцарии Александр Фут получил первое сообщение от Москвы после операции “Барбаросса”: “Фашистские изверги напали на Родину рабочего класса. Мы рассчитываем, что вы наилучшим образом справитесь со своими заданиями в Германии. Директор”. Шандор Радо немедленно расширил операции. В следующие два года из своей квартиры в Лозанне Фут отправит сотни сообщений в Москву с отборными разведданными от шпионов в нацистской Германии, которым удавалось на удивление глубоко вникнуть в детали немецкого военного планирования. Как писал сам Фут, генералы Москвы “вели военные действия буквально по этим материалам”.

Лен Бертон, напротив, постепенно утратил интерес к работе на “Красную тройку”, после чего разругался с Радо, который перестал ему платить. “Лен мечтал лишь об одном, – писал Фут, – вернуться в Англию и вновь оказаться рядом с Соней”. Продажный боливийский консул, выдавший фальшивый паспорт Урсуле, согласился сделать такой же для Лена – за 2000 швейцарских франков. Французское консульство, заподозрив подделку в документе на имя Луиса Карлоса Бильбоа, отказалось выдавать ему французскую транзитную визу. В Британии Урсула заручилась поддержкой Содружества интербригад, чтобы они убедили правительство помочь Лену выбраться из Швейцарии, а также написала члену парламента от лейбористской партии Элинор Рэтбоун, которую за отстаивание интересов изгнанников из Германии прозвали “министром беженцев”. О бедственном положении Бертона стало известно даже министру иностранных дел Энтони Идену. Но, казалось, все напрасно.

“В апатии, скучая по жене, без денег, постоянно сталкиваясь с неудачами и отчаянно стремясь вернуться в Великобританию”, Лен был безутешен. Однако новый союз между Британией и Советским Союзом внезапно дал ему новую искру надежды. Британское консульство на набережной Вильсона находилось всего в нескольких сотнях ярдов от его квартиры на Женевском озере. Лен решил между делом туда заглянуть.

Виктор Фаррелл работал в службе паспортного контроля. То, что он также работал на МИ-6, выдавая паспорта беженцам, если те их заслужили, было “в Женеве одним из секретов Полишинеля”. Бертон предложил Фарреллу “ценные разведданные”, если тот поможет ему выбраться в Великобританию. Какую именно информацию Лен передал МИ-6, доподлинно неизвестно, а соответствующие части расшифрованных документов представлены с купюрами. Он не сказал ничего ни о деятельности Урсулы, ни о своей работе на советскую разведку. Однако совершенно точно указал по меньшей мере на одного из агентов Радо – китайского журналиста по имени Л. Т. Ван, аккредитованного в Лиге Наций. В доме Вана часто бывал генерал Александр фон Фалькенхаузен, бывший военный советник Чан Кайши в Китае, возглавивший теперь нацистское оккупационное правительство Бельгии. Ван тайно следил за Фалькенхаузеном, передавая информацию Радо. Лен познакомил китайского журналиста с Фарреллом, которому тот показался “приятным и невозмутимым”. Со временем он оказался еще и неисчерпаемым источником разведданных. Раз Великобритания с Советским Союзом стали теперь партнерами, Бертон не испытывал угрызений совести, сведя Вана с МИ-6. Взамен Фаррелл согласился обеспечить Бертону поддельный паспорт.

Новый политический ландшафт привел к тектоническим сдвигам лояльности. Урсула и Руди шпионили за Британией, союзником Москвы; офицер британской разведки Виктор Фаррелл использовал советские активы, чтобы вести слежку за нацистами в Швейцарии; Лен, все еще агент советской разведки, тайно помогал МИ-6, не сообщая об этом Москве. Все они могли бы объединить усилия в масштабной битве с нацизмом, но союзники были слишком заняты, шпионя друг за другом, как это всегда бывает с союзниками.

Нападение Гитлера на Советский Союз повлекло за собой еще одно судьбоносное непредвиденное последствие, подтолкнув одного из самых значимых шпионов в истории в сети Сони.

Глава 17. Дорога в ад

Клаус Фукс жил, руководствуясь двумя сводами правил: незыблемыми законами физики, давшими ему возможность раскрыть устрашающий потенциал новой науки, и общественно-политическими законами, неизбежно ведущими к триумфу коммунизма, в который он верил столь же непоколебимо. Сочетание двух этих параллельных корпусов идей – научного и идеологического – запустило в Фуксе цепную реакцию, которая превратила блестящего физика в самого опасного в мире шпиона. В 1951 году Комиссия Конгресса США вынесет следующий вердикт: “Один Фукс подвергал опасности большее количество людей и нанес больший ущерб, чем любой другой шпион не только в истории Соединенных Штатов, но и всех стран мира”.

Но на самом деле добивался он совсем не этого.

Фукс был третьим из четырех детей лютеранского пастора в Западной Германии. Его отец Эмиль отличался невероятным мужеством, привычкой открыто высказывать свое мнение и незыблемым чувством морального превосходства; своих детей он учил всегда следовать зову совести вне зависимости от последствий. Фукс был четырьмя годами младше Урсулы, и, как и у нее, его взросление происходило в обстановке политического и экономического хаоса Веймарской республики. Как и Кучински, брат и сестры Фукса увлеклись коммунизмом, вступили в КПГ и окунулись в набиравшие обороты ожесточенные студенческие и уличные столкновения 1920-х годов. Клаус получил прозвище Der Rote Fuchs, Красный лис. Однажды, когда Фукс возвращался домой со встречи антинацистов, его подстерегли коричневорубашечники, избили и, сломав передние зубы, бросили в реку. Юный физик учился в Кильском университете в 1931 году, когда его мать покончила с собой, выпив соляную кислоту. Его отец был арестован через два года за критику Гитлера. Брата отправили в тюрьму и вынудили покинуть страну, как и младшую сестру. Старшую сестру неотступно преследовали нацисты; в конце концов она покончила с собой, бросившись под поезд в Берлине. Разумеется, Клаус Фукс считал, что фашизм уничтожил его семью. Политика была для него сродни науке – уравнением с единственно верным решением, черно-белым миром: “Не было никаких полутонов… ты был либо нацистом, либо коммунистом”, – говорил он. Марксизм стал для него заменой религии, на которой он был воспитан.

Невероятно одаренный ученый, в двадцать два года Фукс поступил в Институт физики кайзера Вильгельма в Берлине, но к тому моменту он уже был меченым, коммунистом-агитатором, которого в любой момент могли арестовать. На тайном собрании руководство КПГ настояло на том, чтобы он покинул Германию и продолжил учебу за границей, пока революция не уничтожит Гитлера. В Фолкстон Фукс приехал в сентябре 1933 года, “бледный, смертельно истощенный, с узелком грязного белья в холщовом мешке”.

Как и многих других ученых, бежавших от нацизма, в британском научном сообществе Фукса ожидал теплый прием. Физик Невилл Мотт устроил его лаборантом в Бристольский университет, а в 1937 году, защитив диплом по физике, Фукс перешел в Эдинбургский университет, где работал под руководством другого немецкого беженца, знаменитого физика Макса Борна, исследовавшего поведение электронов и электромагнитное излучение. Поверхностное расследование МИ-5 установило, что угрозы для безопасности Фукс не представляет.

Фукс был эксцентричен даже по университетским меркам. Время от времени он общался с другими немецкими изгнанниками и в Немецком клубе в Лондоне познакомился с Юргеном Кучински. Однако он все равно предпочитал уединение, этот загадочный человек, заядлый курильщик, скрипач-самоучка, неистово пунктуальный, порой не знавший меры в выпивке, высокий, близорукий, долговязый, с “нервным, пытливым лицом, на котором застыло выражение легкой растерянности”. Коллега сочинил о нем стишок:

Этот молодой немец казался “идеальным воплощением витающего в облаках профессора”. Он никогда не обсуждал политику и редко говорил на какие-либо темы, помимо физики. Окружающие могли только гадать, что же на самом деле происходит за этими толстыми круглыми очками, но никто (и в первую очередь сам Фукс) не сомневался, что перед ними будущий великий ученый. Он унаследовал обостренное отцовское чувство моральной правоты и впоследствии отмечал: “Порой должны возникать люди, готовые сознательно взять на себя бремя вины, так как они видят существующее положение вещей яснее, чем представители власти”.

В 1939 году, накануне войны, Фукс подал заявление о предоставлении ему британского гражданства, но пока оно рассматривалось, его интернировали наряду с другими гражданами вражеской Германии, отправив сначала на остров Мэн, а потом в Канаду, в лагерь недалеко от Квебека. Ничуть не удрученный подобным обращением, он продолжил – дистанционно – сотрудничать с Максом Борном, который подал прошение об освобождении своего коллеги, настаивая, что тот принадлежит “к малочисленному избранному сообществу физиков-теоретиков в этой стране”. Хлопоты Борна увенчались успехом, и 11 января 1941 года, через две недели после своего двадцатидевятилетия, Фукс оказался в Ливерпуле, куда месяцем позже прибудет Урсула.

3 апреля Юрген Кучински устроил в Хэмпстеде, в квартире на Лоун-роуд, 6, торжество в честь “возвращения Фукса в Великобританию”. На встрече было несколько видных немцев и британцев, множество коммунистов, несколько ученых и небольшая горстка шпионов. В числе гостей были Бригитта Льюис, теперь работавшая секретарем в Лондонской школе экономики, и немецкий коммунист Ганс Кале, подружившийся с Фуксом в лагере для интернированных в Канаде. Кроме того, что он поставлял Урсуле информацию, Кале также работал “агентом-вербовщиком советских разведслужб”. Возможно, он и подал идею устроить вечеринку в честь Фукса. Напитки текли рекой, и почетный гость ни в чем себя не ограничивал. В какой-то момент Юрген познакомил Фукса с “любезным, умным человеком, прекрасно говорившим по-английски [и] интересовавшимся наукой”, который представился как Александр Джонсон. Разговор зашел о “возможностях атомной энергии”. Еще в 1938 году немецкие ученые открыли, что расщепление атома урана высвобождает одновременно энергию и нейтроны, вызывая тем самым дальнейшее расщепление и потенциально способствуя возникновению цепной реакции. Датский теоретик-ядерщик Нильс Бор установил, что расщепление происходит в редком изотопе урана-235, и этот прорыв открывал перспективы появления новой энергетической машины (атомного реактора), которая, по словам Фукса, создаст “в длительной перспективе возможность производства электроэнергии”. К концу вечера Фукс согласился “подготовить для Джонсона небольшой отчет о возможностях атомной энергии”, после чего, пошатываясь, побрел по ночному городу и пропустил свой поезд до Эдинбурга.

“Джонсоном” на самом деле был полковник Семен Давидович Кремер, сотрудник советской разведки, работавший под кодовым именем Барч.

Годом ранее другие два немецких физика, работавших в Бирмингемском университете, – Отто Фриш и Рудольф Пайерлс – составили секретный научный документ, который изменит мир и будет угрожать самому его существованию. Записка Фриша – Пайерлса стала устрашающим прорывом в ядерной физике: это было первое практическое руководство по производству ядерного оружия, “супербомбы”, способной обуздать энергию атомных ядер, спровоцировав взрыв “при температуре, сопоставимой с температурой ядра Солнца”. Первоначальный взрыв “уничтожит все живое на обширной территории”, делали вывод ученые, а возникающее впоследствии радиоактивное облако будет еще более смертоносным.

Пайерлс рекомендовал в срочном порядке приступить к производству атомной бомбы. “Даже если у нас нет доказательств, что немцы осознают потенциал бомбы из урана-235, – предостерегал он, – вполне возможно, что это так, и вполне вероятно, что они уже завершили ее производство”. Британское правительство учредило сверхсекретную комиссию под кодовым названием “Мод”, оценивавшую реалистичность производства такого оружия. Это приведет к появлению проекта “Тьюб эллойз” (очередное умышленно обманчивое название[7]), промышленной программы, задействовавшей десятки ученых из разных британских университетов, занимавшихся исследованием и разработкой атомной бомбы.

10 мая, спустя месяц после вечеринки в Хэмпстеде, Пайерлс написал Фуксу, приглашая его “принять участие в теоретической работе, сопряженной с математическими задачами значительной сложности”. Он уточнял: “Я не могу говорить ни о сути, ни о цели этой работы”. Вот как в дальнейшем британское правительство оправдывало свое решение задействовать Фукса в проекте разработки атомного оружия: “В этом исследовании нам требовались лучшие умы, а доктор Фукс являлся обладателем редчайшего интеллекта. Он был известен – и оправдал себя – как один из лучших физиков-теоретиков в мире”. Зная, что Фукс был “активным членом коммунистической партии в Германии”, МИ-5 выражала сомнения относительно разумности предоставления ему допуска к секретному проекту, решившись в конце концов “пойти на известный риск”. Фукс догадался, что новая секретная работа “связана с исследованием атомной энергии”, но лишь по прибытии в Бирмингем, где он поселился у Пайерлса и его жены, ему раскрыли подлинную суть поставленной задачи. Пайерлс обоснованно предположил, что Фукс “обрадуется возможности принять участие в проекте, цель которого состояла в опережении Гитлера”; но Пайерлс не мог даже вообразить, как Фукс использует свое участие в нем. В июне Фукс приступил к работе над созданием атомной бомбы. А через несколько дней Гитлер напал на Советский Союз.

С виду отрешенный от мира ученый, Фукс втайне оставался преданным коммунистом и ярым антифашистом. Как и Урсула, он с ужасом воспринял соглашение между СССР и нацистами, но “оправдывал его, убеждая себя, что Россия подписала пакт лишь для того, чтобы выиграть время”. Теперь Британия спешила создать самое могущественное за всю историю человечества оружие, ничего не говоря об этом Москве. Фукс счел, что это несправедливо и идет вразрез с новым англо-советским альянсом. Впоследствии он писал: “Я никогда не считал себя шпионом. Я просто не мог понять, почему Запад не готов сообщать Москве о бомбе. Я придерживался мнения, что нечто, обладающее столь огромным деструктивным потенциалом, должно быть в равной степени доступно большим державам”. Фукса учили поступать по совести, и в его вселенной монохромной морали предоставление Москве данных о новом оружии было не государственной изменой в отношении Британии, а выражением коммунистической солидарности и возможностью внести личный вклад в уничтожение нацизма. Британские власти в дальнейшем осудят действия Фукса как проявление “глубокого чувства превосходства поистине интровертного ума”, но сам Фукс, как и многие шпионы, считал себя тайным героем. “Я был совершенно уверен в политике России [и] поэтому не испытывал колебаний”. Нападение Германии на Россию подтолкнуло его к подпольной работе на Советский Союз: “Контакт я установил через другого члена коммунистической партии”. Товарищем, о котором шла речь, был Юрген Кучински.

Летом 1941 года Фукс, заглянув в Хэмпстед к Кучински, “сообщил ему в самых общих чертах о характере имеющейся у него информации”. В своих мемуарах Юрген писал: “Клаус, само собой, обратился ко мне как к политическому лидеру в Англии”. В ядерной физике Юрген совершенно не разбирался, но своих шансов не упускал. Он немедленно связался с Иваном Михайловичем Майским, советским послом в Британии и своим другом. Из-за служебных разногласий с резидентом НКВД Анатолием Горским посол, не поставив его в известность, передал информацию генералу Склярову, руководителю советской военной разведки в Лондоне. Скляров телеграфировал в Центр, где получил указание завербовать Фукса, доверив эту задачу своему заместителю – полковнику Семену Кремеру.

Кремер командовал танковыми войсками Красной армии перед тем, как его откомандировали в военную разведку и отправили в 1937 году в Британию под прикрытием советского военного атташе. МИ-5 установила за Кремером слежку: соглядатаи видели, как он “ходит взад-вперед по Чаринг-Кросс-роуд, покупает последние номера Jane 's Fighting Ships[8] и любые книги по современной военной тактике, какие ему только попадались”. Но 8 августа 1941 года, когда Кремер вошел “в частный дом к югу от Гайд-парка”, сотрудники МИ-5 за ним не следили. Несколько минут спустя здесь появился Фукс и постучал в дверь, которую открыл “Александр Джонсон”, тот самый человек, с которым он познакомился четыре месяца назад во время вечеринки на Лоун-роуд. Кремер произнес пароль: “Привет от Кучински”.

К тому моменту Фукс уже два месяца работал с Пайерлсом, занимаясь проблемами газовой диффузии и проектируя завод по производству обогащенного урана – ключевого компонента ядерного оружия. Фукс передал Кремеру шесть страниц заметок, где он изложил все, что ему было известно о создании атомной бомбы, в том числе основные пункты меморандума Фриша – Пайерлса и подробности процесса обогащения урана. Это была первая партия разведданных, поступившая из будущего рога изобилия.