Агент Соня. Любовница, мать, шпионка, боец Макинтайр Бен

Глава 22. Грейт-Роллрайт

Грейт-Роллрайт – живописная деревушка, раскинувшаяся среди фермерских угодий на севере Котсуолдса, в графстве Оксфордшир. В 1945 году здесь был паб XVIII века “Единорог”, почта, средневековая церковь и население из 243 человек, преимущественно семьи фермеров, жившие здесь уже много поколений. Поезда линии Банбери – Челтнем останавливались на станции Роллрайт дважды в день. Грейт-Роллрайт – довольно величественное название для ничем не примечательной деревни, очаровательного, отдаленного и невероятно уединенного местечка. Спустя неделю после Дня победы Урсула перебралась с детьми в “Сосны”, дом из медового котсуолдского камня на краю деревни с четырьмя спальнями, двумя сараями и уборной на улице. В доме не было ни электричества, ни телефона, ни горячей воды. В мае он продувался всеми ветрами, в декабре в нем можно было продрогнуть до костей. Но у порога в изобилии росли розы, а прямо от задней двери открывался вид на “прелестные котсуолдские холмы”. Урсула немедленно в него влюбилась.

Из всех мест, где ей доводилось жить и шпионить, в Китае, Польше и Швейцарии, этот дом, “250-летний, с толстыми деревянными балками и низкими потолками, двором, амбаром и заброшенным садом”, пришелся ей по душе больше всех. Это был, по ее словам, их “первый настоящий дом”. Придорожный коттедж стал тесноват для ее подрастающих детей. Здесь же было просторно, плату просили умеренную, а большой, закрывающийся на замок погреб был настоящей находкой, чтобы спрятать там нелегальную радиотехнику. Соседи были приветливы и не совали нос не в свое дело. На каникулы Миша приезжал домой; Нина в новой элегантной школьной форме на автобусе добиралась до окружной начальной школы в Чиппинг-Нортоне; Питер ходил в сельские ясли, которыми заведовала жена викария. Урсула разбила огород с овощами, построила в саду курятник, а позже завела поросенка. К дому прибилась бродячая кошка и так там и осталась. Нина назвала ее Пенни.

Как и во многих английских деревнях, все события Грейт-Роллрайта вращались вокруг паба, церкви, построенной в XII веке, клуба игры в крикет, местных сплетен, урожая и ежегодного праздника. Семью Урсулы встретили без пышных церемоний и быстро приняли как свою. Подружившись с женой местного фермера, миссис Молтон, Урсула потихоньку начала пускать корни. Она оставалась непоколебимой марксисткой и атеисткой, но семья исправно посещала церковь. Восьмилетняя Нина с детским рвением увлеклась англиканством: “Во время службы я садилась в первых рядах, внимала и верила каждому слову”. Она решила стать монахиней. Потом передумала и захотела управлять истребителем. Звонари из Сент-Эндрю часто приходили в их дом на чай после воскресной службы. Урсуле удавались на редкость вкусные сконы. Как и с фрау Фюссли в Швейцарии, здесь Урсула подолгу просиживала у камина на кухне, обсуждая с миссис Молтон подробности сельской жизни: кур, погоду, детей. Она купила подержанную мебель, развесила привезенные из Шанхая китайские картины. “Удивительно, насколько удачно шелковые свитки дополняли старый фермерский дом”. Она побывала с детьми в Стратфорде-на-Эйвоне. “Каждому из детей досталось по четыре порции лимонада, три порции мороженого и две прогулки по «Вулворту» вдоль и поперек”. Урсула также настояла на осмотре дома, где родился Шекспир.

В самом сердце Англии Урсула становилась англичанкой, но без мужа-англичанина. Заявление Лена о переводе из Королевских ВВС в армию внезапно было удовлетворено, и, к собственному удивлению, он оказался зачислен в Колдстримский гвардейский полк (“самый старомодный из всех британских полков”, как язвительно отмечала Урсула). Его откомандировали в Германию, где он прослужит двадцать один месяц. МИ-5 предупредила командира Бертона, что с него нельзя спускать глаз: “У него странный послужной список, возможно, он является – или был – советским агентом… Нежелательно, чтобы его использовали в роли переводчика в Германии или где бы то ни было, где он может вступить в контакт с русскими”. Лен провел большую часть предыдущего года в казармах Королевских ВВС. Теперь он был за границей. “Я справлялась сама, – писала Урсула. – Но у меня была моя работа”.

Мелита Норвуд продолжала незаметно передавать секреты из Британской ассоциации по исследованию цветных металлов. Юрген, демобилизованный из Бюро по стратегии бомбовых ударов, готовился к возвращению в Восточный Берлин, где коммунисты под руководством СССР собирались строить Германскую Демократическую Республику (ГДР). Но и он, и его отец до сих пор поставляли Советскому Союзу полезные сведения, активно участвуя в британской политической жизни. “Джеймс”, офицер королевских ВВС, сообщал ценнейшие технические подробности. Передатчик неустанно работал. Никто из жителей деревни не замечал сверхурочного труда миссис Бертон – кроме ее дочери: “Повседневные домашние заботы по дому и в саду ложились на нас, детей. Каждый день мы возвращались домой из школы в четыре часа дня. В это время мать часто спала. Другие матери днем не дремали, и я думала: она посылает меня полоть сад, а сама спит!” Тони Ру, бывший шпион операции “Молот”, по возвращении в Британию устроился работать на оборонное предприятие. В начале 1946 года через Эриха Хеншке он передал прототип одной авиадетали, “специальный инструмент для обстрела на истребителях”. Урсула спрятала его в коляску Питера, покатила ее к лесу недалеко от Грейт-Роллрайта и закопала образец. К своему стыду, вернувшись за деталью, она не смогла вспомнить, где ее спрятала, – так она допустила первый промах за двадцать лет шпионажа. Однако во всех прочих отношениях она была образцовой шпионкой. Ее приемник бесперебойно работал, как и система связи с Центром и передачи ему информации, платежи от Разведуправления РККА приходили регулярно, и их хватало на жизнь; агентура Урсулы исправно функционировала.

Пока не произошел неожиданный сбой.

Осенью 1946 года Урсула отправилась в Лондон на регулярную встречу с очередным “Сергеем”. Сотрудник ГРУ не появился. Поначалу это не вызвало у нее беспокойства. “У нас была договоренность на случай утраты связи”. В нескольких милях к западу от Грейт-Роллрайта поезда, курсировавшие между Банбери и Челтнемом, пересекали дорогу от Банбери к Оксфорду. За первым перекрестком после переезда рядком росли деревья, в полом корне четвертого дерева слева был тайник. В нем в случае несостоявшейся встречи в условленный день месяца Урсуле должны были оставить сообщение и деньги. Спустя неделю после пропущенной Центром встречи Урсула доехала до железнодорожного моста, припарковала велосипед и, удостоверившись, что за ней никто не следит, проверила тайник. Он был пуст. Через месяц в нем опять ничего не появилось. И через два. Может быть, агентура скомпрометирована? По правилам, если Москва обрывала контакты, Урсула не должна была выходить на связь при помощи передатчика, пока не получит соответствующих инструкций. Спустя два месяца полного молчания Урсула всерьез обеспокоилась: деньги уже заканчивались, и она не находила себе места. “Я годами жила ради этой работы, теперь же мои дни опустели”. Каждый месяц, опасаясь, что кто-то отследит маршрут ее передвижений, она отправлялась на велосипеде на открытый участок дороги, чтобы проверить тайник в корнях дерева. Центр разорвал связь окончательно. “Должно быть, на то была основательная причина”, – говорила она себе.

Причина действительно была, но не основательная.

ГРУ, мощная военная машина СССР по сбору разведданных, ошиблось деревом.

Вместо того чтобы оставлять послания под четвертым деревом за перекрестком, курьер ГРУ прятал закладку в четвертом дереве за мостом – у которого, по неудачному совпадению, тоже был полый корень. Из-за одного личного промаха, из тех, что случаются и в шпионаже, и в любой другой профессии, ГРУ облажалось. Но Центр был озадачен не меньше самой Урсулы. “По неизвестным причинам в августе 1949 года С. в обусловленный срок деньги из тайника не изъяла, и они были взяты нами обратно”, – сообщалось в рапорте. По мнению Центра, агент Соня сама разорвала связь, а это могло означать лишь одно: она оказалась в фокусе Британской службы безопасности. Что, впрочем, было правдой.

Отголоски прошлого Урсулы возвращались к ней тремя путями, от трех разных мужчин: Руди Гамбургера, Александра Фута и Клауса Фукса – бывшего мужа, бывшего коллеги и лучшего шпиона.

25 марта 1946 года американский атташе по правовым вопросам и представитель ФБР в Лондоне Джон Симперман отправил письмо Роджеру Холлису из МИ-5: “Будьте любезны предоставить информацию о корреспонденции на имя Рудольфа Альберта Гамбургера, по собственному его признанию – советского агента, чье местонахождение не было установлено с момента его выезда из Ирана 22 мая 1943 года. Я был бы весьма благодарен, если бы вы распорядились об опросе Урсулы Гамбургер-Бертон, бывшей супруги Гамбургера, с целью выяснения нынешнего местонахождения Рудольфа”. ФБР досконально исследовало биографии тех, кто так или иначе был связан с коммунизмом. Поэтому подозрения вызывал брат Руди Виктор, работавший теперь в Университете Чикаго.

Американцы внезапно заинтересовались советским шпионом и его бывшей женой.

Нынешнее местоположение Руди Гамбургера было настолько далеко от очаровательных котсуолдских холмов, насколько только можно себе представить: он находился в Карлаге, огромном исправительно-трудовом лагере, занимавшем 14 000 квадратных миль в казахстанских степях. Здесь целая армия заключенных надрывалась в пятидесяти угольных шахтах, окруженных столь суровым пейзажем, что в лагере можно было бы обойтись без вооруженной охраны. Любой, кто пытался бежать, погибал в этих морозных глухих местах.

“Каждое утро я недоумеваю, как сюда попал”, – писал Руди.

Чистилище Гамбургера началось с Саратовского исправительно-трудового лагеря на Волге, в 500 милях к югу от Москвы, – первого этапа его пятилетнего заключения за “политические преступления”.

“Вот кто я теперь такой, – писал он. – Предатель, террорист, враг народа”. Саратовлаг был одним из исправительных лагерей, питавшихся рабским трудом, – в этом изобретении сталинское государство как ни в каком другом приблизилось к созданию ада на земле. Заключенные носили одинаковую одежду, состоявшую из телогрейки и черной кепки на ватине, – униформу, которая была призвана нивелировать все различия и никак не спасала от местных лютых морозов. Питание зеков состояло из грубого черного хлеба и водянистой баланды: “Крохи моркови, рыбьи скелеты, кости и отвратительные рыбьи головы, уставившиеся на тебя своими мертвыми глазами”. После шести месяцев в заключении Руди весил меньше 50 килограммов. Отваживаясь взглянуть в зеркало, он видел “серый блестящий череп и бледное, изможденное лицо преждевременно состарившегося человека”. Здесь не было ни книг, ни газет, ни радио, ни какой бы то ни было связи с внешним миром. Бок о бок с Руди сидели опытные преступники, которые поддерживали режим страха и насилия внутри лагеря, и такие же политзаключенные, как и он сам, “социально опасные элементы”, приговоренные по статье 58: студенты, отважившиеся требовать свободы слова; пара, выступившая против войны, которая лишила их единственного сына; мужчина, который сохранил пропагандистскую листовку, сброшенную с немецкого самолета.

“Сохраняй спокойствие и дисциплину, – говорил себе Руди. – Следи за языком. Ты живешь на земле безграничной диктатуры. Не болтай”. Скука и голод терзали его до глубины души: “Лежа на голой твердой койке, ощущаешь себя измученным зверем, уныло ожидающим своей безрадостной участи”. Он пытался забыть о своей прежней жизни, о том, что когда-то любил: “Нужно попытаться отказаться от роскоши чувств, не вспоминать эстетической красоты, воплощенной в искусстве, архитектуре, музыке, – красоты, которая была частью моей жизни… Если хочешь выжить в лагере, нельзя дозволять себе думать”.

В Саратовский лагерь приезжала команда американских военных инженеров, осуществлявшая надзор за строительством химического завода в рамках военной программы помощи. Проникшийся к нему сочувствием секретарь предложил Руди американский иллюстрированный журнал. “Наконец-то я смогу прочитать что-то на знакомом языке, отвлечься от безутешных мыслей”. Через несколько недель журнал конфисковали, а Руди обвинили в распространении в лагере антисоветской пропаганды. Начался второй суд. “Судья говорит резким, безапелляционным тоном, знакомым мне по прусской родине. Его задача – внушить страх, с самого начала поставить обвиняемого в положение виновного преступника, приглушить любую попытку сопротивления”. Приговор Руди продлили еще на восемь лет, а его отправили в карцер. “Во тьме камеры день почти неотличим от ночи. Я веду растительную жизнь, превратившись в благодатную среду для вшей… Деревянной ложкой я черчу на покрытых инеем стенах поэтажные планы дома в какой-то стране грез. Большую часть времени просто лежу в полном оцепенении”.

Новости о падении Берлина достигли ГУЛАГа, и Руди запомнил этот момент: “«Война окончена – фашисты уничтожены», – говорит охранник, смеясь и воздевая от радости руки к небу. Меня охватывает прилив счастья. Геноцид окончен, гитлеровский фашизм повержен. Мир. Внезапно моя собственная судьба представляется мне незначительной рядом с этим грандиозным событием”.

Руди лишился всего, но сохранил свою непреклонность. Голодающий, окоченевший, искусанный вшами, измученный каторжным трудом, оговоренный беспощадным коммунистическим режимом, он хранил верность идеологии, к которой примкнул по настоянию Урсулы. “Десятилетние потрясения революции и война произвели поколение героических мужчин и женщин, строящих новое общество, – писал он. – Колючая проволока ГУЛАГа не скроет звездного неба”.

В 1945 году его перевели в Караганду работать над проектом и строительством новых бараков. “Несмотря на жизнь в безлюдной степи, этот лагерь вынести легче”, – писал он. По крайней мере, здесь он мог применить свои архитектурные навыки, хотя строительство рядов одинаковых деревянных сараев не имело ничего общего со зданиями ар-деко, которые он создавал в Шанхае. Он часто думал об Урсуле и Мише, сыне, которого он боялся больше никогда не увидеть. “Здесь, среди голой безжизненной земли, меня смертельно гнетет перспектива еще восьми лет прозябания за колючей проволокой. Если к тому времени я не умру, где я буду?”

МИ-5 была озадачена и даже уязвлена возобновлением интереса ФБР к Урсуле Бертон и ее бывшему мужу, советскому шпиону, исчезнувшему после того, как его выдали Москве: “ФБР проявляет удивительную настойчивость в отношении этого дела, подозреваю, у них имеется какая-то более свежая информация на Гамбургера по сравнению с нашей”, – писал Джон Мэрриотт из МИ-5. Годом ранее американцам уже отвечали, что миссис Бертон вне подозрений, так как “по-видимому, посвящает все свое время детям и домашним делам”. Однако теперь Симперман вернулся, требуя, чтобы сотрудники МИ-5 ее опросили и выяснили, где находится ее бывший супруг. “Нет никаких весомых оснований полагать, что эта дама может ответить на его вопрос”, – писал Мэрриотт. Он сказал Симперману: “Эта дама известна своими симпатиями к коммунизму, и я бы воздержался от того, чтобы опрашивать ее по данному поводу. Несмотря на то, что наши расследования в отношении ее нынешнего супруга не привели к каким-либо доказательствам, способным подтвердить имевшиеся у нас в связи с ним подозрения, эти подозрения не исчезли и мы ни в коей мере не убеждены, что он не является советским агентом”. Опрос Урсулы Бертон мог стать для ее мужа, недавно демобилизованного и работавшего теперь на производстве пластмассы, сигналом о том, что МИ-5 им интересуется. В очередной раз все внимание было обращено на мужчину и из виду исчезала женщина – шпионка более крупного калибра.

Тем не менее Мэрриотт направил записку Киму Филби в МИ-6: “Вы наверняка помните Рудольфа Гамбургера, советского агента, задержанного в Иране в мае 1943 года, сначала американцами, а потом британцами, и впоследствии переданного последними советским властям. ФБР обратилось к нам сейчас с просьбой опросить Урсулу Бертон (которая, как вы помните, была ранее замужем за Гамбургером). По целому ряду причин я не располагаю сейчас возможностью удовлетворить эту просьбу. Хотелось бы узнать, нет ли у вас какой-либо информации о нынешнем местонахождении Рудольфа Гамбургера”.

Филби, самый высокопоставленный шпион КГБ в Великобритании, был в полной мере осведомлен о деле Урсулы Бертон. Знал ли он также, что она является его коллегой в работе на Советы и покрывал ли ее умышленно, неизвестно. Ответ Филби был безупречно любезен и совершенно бесполезен: “К сожалению”, сообщал он МИ-5, у МИ-6 не имеется “никаких сведений о нынешнем местонахождении Гамбургера”.

2 августа 1947 года в дипмиссии британского сектора Берлина появился англичанин, заявивший ошарашенному секретарю, что он советский шпион, желающий перейти на сторону Великобритании.

Александр Фут прожил по меньшей мере четыре разных жизни под четырьмя разными именами, с тех пор как распрощался с Урсулой в Швейцарии в декабре 1940 года. Будучи ключевым звеном агентуры “Красной тройки” Шандора Радо, он в течение двух лет передавал в Центр массу военной информации, порой по двадцать часов в день занимаясь шифровкой и дешифровкой и ведя, по его собственному выражению, “монашеское существование”. Швейцарские власти знали, что где-то в Лозанне работает нелегальный радиопередатчик. Немецкий Абвер тоже был в курсе. Одна из служб неминуемо должна была его однажды настигнуть. Получая сообщение от Москвы в 1:15 ночи 20 ноября 1942 года, он услышал “разрушительный грохот” топора, пробивающего входную дверь в его квартиру. Он едва успел уничтожить передатчик и сжечь заметки в жидкости для зажигалок в оловянной пепельнице, которую держал под рукой как раз на этот случай, как комната наполнилась сотрудниками швейцарской полиции. “Я неделями ожидал каких-то действий и заранее уничтожил все записи, счета и т. п., и в итоге полиция обнаружила лишь горстку пепла и сломанный передатчик”. Фута задержали и увезли в тюрьму Буа-Мерме. Его допрос проходил в удивительно любезной обстановке. “Бесполезно отрицать вашу деятельность, Фут, – объяснял ему инспектор Паш из швейцарской службы безопасности за бутылкой бренди в камере Фута. – Оснований подозревать вас в деятельности против интересов Швейцарии нет, и я лично склонен относиться к вам благосклонно, так как вы работали против Германии, единственной страны в мире, угрожающей швейцарской независимости. От вас теперь требуется лишь полное признание, и вы немедленно выйдете на свободу”. Фут не менее благовоспитанно ответил, что никаких признаний давать не будет и, если Паш прав и его отпустят, русские заподозрят его в предательстве и убьют. “Я потребовал, чтобы меня оставили под замком”. Фут наслаждался пребыванием в тюрьме. “Впервые за много лет я смог полностью расслабиться и спокойно, с удовольствием ознакомиться с тюремной библиотекой”.

Выйдя на свободу в сентябре 1944 года, Фут добрался до Парижа, вышел на связь с советской военной миссией и передал сообщение в Центр. Через несколько недель ему выдали поддельный советский паспорт на имя Альфреда Федоровича Лапидуса и приказали сесть на первый же советский самолет, направлявшийся из освобожденного Парижа в Москву. Среди пассажиров этого рейса был Шандор Радо, грузный руководитель “Красной тройки”, ускользнувший от представителей закона в Швейцарии и бежавший в Париж. На борту был также Гавриил Ильич Мясников, старый большевик, участвовавший в убийстве великого князя Михаила Александровича, первого убитого Романова. Разругавшись с Лениным, Мясников бежал во Францию, а теперь возвращался, получив приглашение от советского посольства. Фут назвал его “приятным старым архаровцем” и был поражен его заявлением, что он “возвращается в Россию, чтобы поставить Сталина на место”.

Вылетев из Парижа в девять утра 6 января 1945 года, Фут погрузился в раздумья и насторожился. Его увлечение коммунизмом всегда было поверхностным. “Я уже давно разочаровался в Центре и был недоволен его отношением”, но до сих пор считал себя отчасти в долгу перед ним. “Самовольно дезертировать с работы было бы все равно что дезертировать при столкновении с неприятелем”. Кроме того, его кураторы должны были расплатиться с ним за его тяжкие труды. Если бы поверили ему.

Во время пересадки в Каире Фут и Радо оказались в одном номере отеля “Луна-Парк”. Венгерский картограф казался мрачнее обычного. “В первый вечер он не проронил ни слова и отказался гульнуть со мной напоследок в Каире”. Ночью Радо скрылся, оставив в номере шляпу, плащ и чемоданы: “Молчаливое свидетельство того, что шпион потерял присутствие духа”, – отмечал Фут. Один из величайших шпионов-коммунистов военного времени не верил, что Сталин по достоинству оценит его преданность, и имел на то все основания.

Самолет приземлился в Москве 14 января. Мясников бахвалился, что Молотов, советский министр иностранных дел, отправит за ним официальный лимузин. Разумеется, машина ждала, но “мрачные физиономии сопровождающих” подсказали Футу, что прием будет отнюдь не такой теплый, как ожидал старый большевик. Мясникова арестовали на месте. Спустя восемь месяцев его расстреляли.

Фута встречала гораздо более привлекательная сопровождающая – майор Вера Полякова из РККА, говорившая по-английски и руководившая швейцарскими агентурами из Москвы на протяжении всей войны. Темноволосая изящная Полякова оказалась “настоящей красоткой”, отметил Фут. Его отвезли в современный многоквартирный дом, проводили в двухкомнатную квартиру, где познакомили с дюжим мужчиной по имени Иван: “переводчиком, конвоиром, охранником – все разом”. Допрос начался на следующее утро и проходил совсем не дружелюбно. “По тону вопросов было очевидно, что Центр считал меня agent provocateur, засланным к нему британцами”. Дни, а потом и недели напролет Полякова то лично, то в письменной форме засыпала его подробными, часто повторявшимися вопросами, стремясь этими путаными и противоречивыми допросами на чем-то его подловить. Шандор Радо, сообщила она ему, был “преступником, присвоившим себе деньги в Швейцарии”. ГРУ вернет его. Разумеется, когда британское посольство в Каире отказалось предоставить ему политическое убежище, Радо – тщетно – попытался покончить с собой. В августе 1945 года его экстрадировали в Россию, где приговорили к десяти годам заключения за шпионаж.

“Вскоре Россия сможет забирать людей из любой точки мира, если они будут в розыске”, – сообщила Футу Полякова, предупреждая о “судьбе, которая может меня ждать в случае побега”. Без всякого кокетства Полякова предупреждала, что Фута водворят и ликвидируют, если он попытается переметнуться на другую сторону.

Футу дали новый псевдоним – Александр Александрович Дымов – и разрешили выходить в город на прогулки, но только в сопровождении Ивана. Во время одной из таких экскурсий их остановил милиционер и попросил предъявить документы. Иван сообщил ему, чтобы он связался со своим начальником. Через несколько минут появился сотрудник КГБ в полтора метра ростом, с ярким фингалом под глазом и поднял крик. Полякова просила Фута не отвечать ни на чьи вопросы, поэтому, когда коротышка злобно потребовал от англичанина представиться, тот, взглянув сверху вниз на крикливого чинушу, медленно и предельно четко произнес: “Fuck off”. Коротышка из КГБ накорябал что-то в своем блокноте. Чтобы устранить непредвиденное затруднение, хватило одного телефонного звонка, после чего Фут с конвоиром вернулись в квартиру; однако этот инцидент стал причиной неустранимого недоразумения: стоило Футу выйти на прогулку, как милиционеры сердечно приветствовали его, обращаясь к нему “товарищ Факов”.

После шести недель ежедневных допросов майор Полякова появилась у Фута снова, теперь в сопровождении старшего офицера, в совершенстве владевшего английским и щеголявшего в неуместно аляповатом галстуке. “Лет сорока с небольшим, он был образован, умен и вел допрос на высшем уровне”. Это был не кто иной, как сам директор ГРУ, явившийся, чтобы лично допросить Фута. Допрос длился до раннего утра и возобновился на следующий день. “Я понимал, что на кону была моя жизнь”, – писал Фут. Наконец генерал поднялся и похлопал Фута по спине: “Он утверждал, что меня не в чем упрекнуть, что я полностью оправдан, и поблагодарил меня за работу в Швейцарии”. Когда Фут спросил, может ли он вернуться к работе ради вящей славы Советского Союза, директор отвечал уклончиво, что его “возвращение к работе за границей придется отложить, пока обстановка не уляжется”. Это было изнурительное испытание, но Фут почувствовал, что опасность миновала. “Мы расстались, и, на мой взгляд, он был убежден в моем пламенном энтузиазме, проявляемом к борьбе в целом и советскому шпионажу в частности. Как раз на это впечатление я и рассчитывал”.

Впечатление было обманчиво. От и без того малой толики рвения Фута к коммунизму суровые реалии жизни в советской России не оставили и следа. “Я был настроен выбраться оттуда и вернуться в тот мир, где слово «свобода» не ограничивалось исключительно пропагандой. Выбраться оттуда живым я мог единственным способом – разыграть воодушевление в ответ на любой предложенный шпионский план и затем как можно скорее освободиться из тисков Центра”. Такой шанс подвернулся лишь через год. Весной 1947 года ГРУ приказало Футу отправиться в Берлин под видом “Альберта Мюллера”, немецкого военного, сына англичанки (чтобы объяснить английский акцент), попавшего в плен к русским под Сталинградом и желавшего вернуться в Германию. После получения немецких документов он должен был добраться до Аргентины. Там в образе непримиримого фашиста он должен был проникнуть в круг высокопоставленных нацистов, сбежавших из Германии, и использовать Южную Америку как трамплин для создания новой агентуры в США. “Агентура Центра в Штатах была в плохом состоянии” после разоблачения нескольких агентов, рассказала майор Полякова, и РККА была “намерена построить ее заново с нуля”. Роль зодчего отводилась Футу.

В конце февраля, путешествуя под псевдонимом Гранатов, Фут вылетел в Берлин. “Казалось, если только в последний момент я ничего не напортачу, – писал он, – у меня в руках все шансы навсегда развязаться с Центром”. В один солнечный летний день в 1947 году Альберт Мюллер, предъявив документы на посту охраны между советской и британской зонами Берлина, прямиком направился сдаваться британской разведке. Спустя два дня он находился уже в Лондоне под конвоем МИ-6.

Александр Фут рассказал МИ-6 почти все. Он описал, как еще молодым бойцом, вернувшимся из Испании, его завербовали в Лондоне и отправили в Швейцарию, как Урсула Кучински – “агент Соня” – учила его с Леном Бертоном радиоделу и созданию бомб; рассказал о неосуществленных планах покушения на Гитлера и взрыва дирижабля, о том, как няня Урсулы едва не уничтожила агентуру. Он во всех подробностях расписал работу агентуры Шандора Радо, свой собственный арест и освобождение швейцарскими властями, а также события, которые привели его из Лозанны в Париж, из Парижа в Берлин и, наконец, из Берлина в Лондон. Безвылазно сидя в явочной квартире по адресу Регби-Мэншнз, 19, W14, шпион выложил все до мельчайших деталей, снабдив МИ-6 первым подробным описанием советской разведки в Швейцарии военного времени. Фут продемонстрировал “полную невозмутимость” и безграничную самоуверенность. “Он считает себя первоклассным оперативником”, – отмечали в МИ-6. На вопрос, почему он решил переметнуться на другую сторону, Фут ответил, что был разочарован “отсутствием свободы” в России и обратился против своих прежних руководителей, “понимая, что они собираются развязать войну”. Допрашивавшего Фута агента это не убедило: “ Сомневаюсь, что у Фута вообще имеются какие-либо подлинные политические принципы”. Фут намекнул на готовность работать на британскую разведку, возможно в роли двойного агента. “Русские мне очень доверяют, они знают, что я способен добиться почти всего, и это правда”. МИ-6 это признание впечатлило. “Фут не утратил самообладания и, безусловно, не стремится скрыться”, но слишком непредсказуем, чтобы его можно было использовать в качестве двойного агента. “Существует вероятность, что человек с характером Фута и в его положении способен встать на преступный путь… наверное, лучше было бы предоставить его самому себе”.

Александр Фут рассказал МИ-6 правду, но не всю. Урсула Кучински, настаивал он, давно удалилась от шпионских дел.

Он описывал, как огорчил Урсулу пакт между нацистами и СССР и вторжение Сталина в Финляндию, что было правдой, – и утверждал, будто после этого она порвала все связи с Москвой, что было ложью. Ее отъезд в Англию, говорил он, подвел черту под ее шпионской карьерой. Он упомянул что-то о “сохранившихся связях с Россией”, но настаивал, что с 1941 года и далее Урсула шпионажем не занималась. “Она была рада вновь окунуться в добропорядочную безвестность, – утверждал Фут. – Москва не меньше нее была рада расстаться с ней. Не думаю, что с того времени она поддерживала какие-то связи с российской агентурой”. Фут знал, что это полнейшая ложь. Он хотел рассказать МИ-6 все о советском шпионаже, но не был готов предать свою давнюю подругу. И этим его попытки защитить ее не ограничились.

Немецкий коммунист Фред Ульман сыграл свою роль в вербовке Фута в 1938 году, когда состыковал Урсулу со своими бывшими товарищами по оружию времен Гражданской войны в Испании. Девять лет спустя в дверь его дома в Хэмпстеде позвонили. “Перед ним стоял взволнованный человек, которого он не узнал, приняв за попрошайку или больного”. Это был его старый товарищ Фути. “Войти он отказался, дрожал и, заикаясь, нес что-то бессвязное: «Лен и Соня, большая опасность, не работать, все уничтожить»”. После этого он убежал. Ульман передал срочное сообщение Урсуле, рассказав об этом странном визите.

Ульману мало о чем говорили горячечные слова Фута, но Урсула сразу поняла, что произошла катастрофа. По-видимому, ее бывший соратник переметнулся на другую сторону. Несомненно, он рассказал об их работе в Швейцарии, но из остаточной преданности и “британского представления о правилах честной игры” “рискнул тайно предупредить нас перед тем, как в наш дом нагрянут сотрудники спецслужб”. Он ее не предал. Агенты Урсулы так не поступали. Но едва не привел британских охотников за шпионами к ее порогу.

В ГРУ исчезновение Фута вызвало переполох и взаимные обвинения. Майор Полякова была немедленно уволена, а потом исчезла. Теперь все связи Фута с разведкой, главная из которых – Урсула, были скомпрометированы. Центр и без того уже случайно порвал с ней связь. Теперь же разрыв был намеренным. Соня осталась без поддержки.

Урсула ждала появления МИ-5. И долго ждать не пришлось.

Давние подозрения Милисент Бэгот подтвердились: Урсула Бертон является – или когда-то была – советской шпионкой. Бэгот вновь изучила письма, отправленные Урсулой родственникам из Швейцарии. Одно, написанное ее невестке Маргарите в 1940 году, при ближайшем рассмотрении выглядело явно подозрительно. “Кроме вязания (а в нем я не сильна), здесь мало дел, – писала Урсула. – Но, прочитав объявление о подготовке к переливанию крови, я сразу на него откликнулась. Меня осмотрели и сказали, что у меня очень полезная кровь, она может пригодиться для всех прочих групп крови”. Бэгот заподозрила, что в письме содержится тайное послание: “переливание крови” – это код для “радиопередач”, а отсылка к “разным группам” была проинтерпретирована как скрытый ключ, что Урсула занимается обучением других радистов. В МИ-5 пришли к заключению: “Шифрованные сообщения, как представляется, указывают на тайную политическую деятельность”.

Объект, до недавнего времени мало интересовавший начальников Бэгот, теперь вызвал у них бурный ажиотаж. Дело Урсулы забрали у Милисент, передав его сэру Перси Силлитоу, новому генеральному директору МИ-5 и бывшему начальнику полиции. Вся входящая и исходящая корреспонденция Урсулы просматривалась, телефоны ее сестер и брата прослушивались; ее банковские счета изучались в поисках доказательств подозрительных денежных переводов. Лен работал теперь автослесарем в Северной алюминиевой компании в Банбери, где у МИ-5 был свой информатор – бывший полицейский по имени Ричард Керли. Пока Лен был на рабочем месте, Керли изучил в раздевалке его портфель, доложив, что в нем находились “разного рода книги и листовки с коммунистической пропагандой”. Осторожный опрос местного населения не выявил ничего необычного в поведении Урсулы, и некоторые сотрудники МИ-5 недоумевали, откуда бы у нее взялось время на шпионаж, если “она завалена работой по дому”.

Установить прямое наблюдение за “Соснами” было невозможно, так как появление любого чужака в столь отдаленной деревне, как Грейт-Роллрайт, немедленно бросилось бы в глаза. Местному полицейскому было дано указание попристальнее присматривать за Бертонами, а главного констебля окружного полицейского участка Оксфордшира, подполковника Германа Ратерфорда, тайно посвятили в суть дела: “Мы надеемся, что посредством вашего наблюдения и нашего расследования выясним больше об их деятельности, чтобы выявить, вовлечены ли они в шпионаж в данный момент”. Подполковник Ратерфорд “проявил живую заинтересованность” в этом деле – мягко говоря. На самом деле Ратерфорд был невероятно воодушевлен. Перспектива выявления шпионки-коммунистки в Грейт-Роллрайте была просто захватывающей, и главный констебль хотел лично арестовать ее.

Нельзя было терять ни минуты. “Если русские еще не считают, что Урсулу «раскрыли», то они, несомненно, придут к этому выводу, когда станет известно о переходе Фута на сторону Британии, – предупреждали в МИ-5. – Нельзя исключать, что она прибыла сюда по заданию”. Ее следует немедленно допросить, “и по возможности до того, как русские успеют предупредить ее о судьбе Фута”.

Самым подходящим кандидатом для этого была Милисент Бэгот. Но дело передали Уильяму “Джиму” Скардону, бывшему инспектору полиции, который возглавлял отдел наблюдения, известный как “Соглядатаи”, и считался “выдающимся специалистом” в области перекрестных допросов. Читая досье Урсулы, Скардон предвкушал: скоро великий инквизитор МИ-5 направит стопы к Грейт-Роллрайту, чтобы сломить ее.

Глава 23. Очень крепкий орешек

Летом 1947 года в “Сосны” приехали погостить родители Урсулы. Дочь не делилась с ними своими опасениями. Берта была бледна и слаба. Как-то раз около двух часов ночи Урсула услышала доносившиеся из комнаты родителей стоны. “У матери был сердечный приступ”. Сквозь тонкие стены долетали ее крики: “Ах, мой маленький мальчик”. “Она думала о Юргене, своем старшем ребенке, которого любила больше всех детей”. Единственный общественный телефон, установленный в зеленой зоне деревни, не работал. В темноте Урсула понеслась на велосипеде в Чиппинг-Нортон и разбудила врача, который подвез ее обратно на машине. “Мы опоздали”. Отношения Урсулы с ее матерью никогда не были гладкими, но ее смерть оказалась для нее глубоким ударом. Берту похоронили на церковном кладбище в Грейт-Роллрайте. Прожив с женой сорок пять лет, в горе и в радости, Роберт Кучински был раздавлен. Урсула уговорила его остаться в “Соснах”.

Через несколько недель пришло письмо от Виктора Гамбургера: “У меня хорошие новости: Руди жив”. Виктор получил открытку от некоей Марии Яблонской, польки из Данцига, недавно освободившейся из ГУЛАГа. “Я вернулась из России домой и рада возможности рассказать вам, что ваш брат Рудольф жив. Он тоскует по своим родным, и больше всего по Мише, пожалуйста, напишите обратной открыткой, и я расскажу вам обо всем подробнее”. Далее Виктор писал: “Можешь представить, как мы все рады […] разумеется, нам придется оставить почти все надежды увидеться с ним в ближайшие годы”. Урсула обдумывала, стоит ли говорить Мише, что его отец находится в заключении в России. “Она рассказала, но очень уклончиво, утверждая, что он «в ссылке», – вспоминал Михаэль. – Где именно, она не сказала”.

В МИ-5 это письмо прочли с интересом, передав Джону Симперману из ФБР, что Гамбургер жив и находится в заключении в исправительно-трудовом лагере в России. Полковник Джо Спенсер, офицер британских спецслужб, допрашивавший Руди в Тегеране перед тем, как передать его Советам, тоже был поставлен в известность: “Похоже, тот теплый прием в России, которого, по его признанию, он ожидал, не состоялся, и ему предстоит еще пять лет отбывать в этом концлагере”.

Урсулу эти новости успокоили, но они породили и новые тревоги: какую жестокость пришлось вытерпеть Руди? Как долго он еще будет в заключении в Советском Союзе? Увидит ли он когда-нибудь снова их сына?

Лето угасало, Урсула оплакивала мать, боялась за Руди, жаждала любого сигнала поддержки от Центра, размышляла над секретным посланием Фута и ждала, когда раздастся стук в дверь, возвещающий о прибытии ищеек из МИ-5.

Это событие произошло в субботу, 13 сентября 1947 года, ровно в 13:20.

Открыв дверь, Урсула увидела на пороге полицейского в сопровождении двух мужчин в штатском. Сняв шлем, полицейский представился “детективом-констеблем Гербертом из полицейского участка Чиппинг-Нортон”. Его спутники назвались “мистером Сэвиллом” (Майкл Серпелл из МИ-5) и “мистером Снеддоном” – в действительности Джим Скардон, легендарный специалист МИ-5 по допросам.

– Эти господа хотели бы поговорить с вами, миссис Бертон. Разрешите войти?

Роберт Кучински читал в гостиной газету. Он поднялся и “любезно откланялся”. Предъявив Урсуле свой полицейский значок, детектив Герберт тоже удалился. Двое мужчин смущенно уселись на софу. Урсула стала принимать своих непрошеных гостей.

Серпелл, “эксперт по коммунистической подрывной деятельности”, совершенно растерялся, столкнувшись с необходимостью допрашивать домохозяйку в фартуке. Что же до Скардона, его внешний облик соответствовал роли главного охотника за шпионами – серый макинтош, мягкая фетровая шляпа, тонкие, неубедительные усики и слегка насмешливое выражение, но это была лишь маскировка. На самом деле он имел весьма отдаленное представление о том, чем занимался. “Куривший трубку франтоватый бывший полицейский, Скардон придерживался весьма высокого мнения о собственных способностях”, по словам одного из сослуживцев, и всячески добивался, чтобы окружающие это мнение разделяли. Он не любил женщин и не позволял сотрудницам службы принимать участие в операциях наблюдения, чтобы не вгонять мужчин-коллег во “внебрачные соблазны”. Скардон был прямолинеен, педантичен, вежлив – и для руководителя отдела “Соглядатаев” поразительно ненаблюдателен. “В своем роде он был воплощением мира общепринятых ценностей среднего класса – послеобеденного чая и кружевных занавесок”, того склада ума, который в итоге оказался крайне бесполезен в работе с закаленными советскими шпионами. Десять раз он допрашивал Кима Филби и после допросов был еще тверже убежден в его невиновности, чем когда приступал к ним. В течение тринадцати лет он одиннадцать раз допрашивал Энтони Бланта и всякий раз снимал с него подозрения, одураченный его “аристократическим блефом”. Он оправдал и Джона Кернкросса, еще одного члена “Кембриджской пятерки”, и Эдит Тюдор-Харт, которая первой рекомендовала Филби КГБ. Для прославленного охотника за шпионами он справлялся с их поимкой из рук вон плохо.

Первый промах Скардона был в том, что он недооценил свою добычу. “Миссис Бертон – ничем не примечательная неряшливая особа с растрепанными волосами, заметно седеющая и на вид довольно неопрятная”. Вторым его промахом было то, что он раскрыл свои карты. “Вы были в прошлом русским агентом, но были разочарованы после начала Финской войны, – заявил Скардон. Не переводя дух, он продолжил: – Мы знаем, что в Англии вы не работали, и мы пришли не затем, чтобы вас арестовать”.

Одним махом Скардон раскрыл всю уязвимость позиций МИ-5. Урсула занималась в Швейцарии шпионажем против Германии, к ответственности ее могли привлечь лишь за шпионаж в Британии или против Британии и ее союзников, а Скардон только что дал понять, что на этот счет у него не имеется ни малейших доказательств.

“Попытка взять меня врасплох таким «психологическим» натиском была настолько комична и неуклюжа, что она не то что не вывела меня из равновесия – я едва не прыснула от смеха”.

– Не откажетесь от чашечки чая? – спросила она. – Мне позвать мужа?

Урсула позвала Лена из сада в дом и поставила чайник, понимая, что перевес на ее стороне. Если она просто уйдет в глухое сопротивление, мистер Снеддон будет лишен оснований продолжать разговор, а она как раз и не собиралась давать ему никаких оснований.

В гостиную вошел Лен. “Даже для своих 33 лет Бертон выглядит необычайно молодо, – писал Скардон. – Но его совершенно затмевает жена, явно играющая доминирующую роль в доме”.

Как только чай был подан, Скардон возобновил разговор. “Я немедленно пошел в атаку, рассказав миссис Бертон, что в нашем распоряжении имеется множество данных и нам требуется ее содействие, чтобы исключить некоторые недоразумения”. Доказательства, намекнул он мрачно, были получены в результате “утечки из российской службы разведки”.

Урсула доброжелательно улыбнулась:

– Вряд ли я могу оказать вам содействие. Я не намерена лгать, поэтому предпочитаю не отвечать на вопросы.

Таких женщин Скардон еще в своей жизни не встречал. В его представлении им полагалось быть кроткими и опрятными. “По той позиции, которую она заняла, можно было сразу же заключить, что она молча признает факт своей работы на советскую разведку в прошлом. Избранная ею манера поведения отражает пройденное обучение, поскольку в ход были пущены всевозможные льстивые приемы, уловки и лукавство, не возымевшие ровно никакого действия”.

Скардон настаивал:

– Нам известно, что вы разочаровались в коммунизме после вторжения Советского Союза в Финляндию. Мы знаем, что вы верная гражданка Британии, не совершившая здесь ничего предосудительного. Раз вы осознали подлинную цену коммунизма, почему бы вам не пойти нам навстречу и не рассказать о вашей жизни в Швейцарии?

Урсула вновь дала отпор: “Я подтвердила свою лояльность, отметив, однако, что она не обязывает меня рассказывать о своей жизни до получения британского гражданства. Я ответила, что да, у меня были разочарования, но я не могу назвать себя антикоммунисткой. Кроме того, я придерживаюсь мнения, что в том, чтобы быть лояльной гражданкой Британии и придерживаться левых взглядов, нет никакого противоречия”.

Скардон был разочарован. Совершенно невозможно продемонстрировать мастерство в ведении допроса, когда человек отказывается отвечать. “Тем не менее она ничего не отрицала, постоянно прикрываясь щитом «отказа от сотрудничества»”.

Скардон “как-то нехотя” переключился на Лена:

– Нам известно, что вы близко знакомы с Алланом [sic] Футом.

– Фути? – сказал Лен, словно припоминая имя из далекого прошлого. – Ах да. Чем он нынче занимается?

Скардон почти исчерпал запасы своего добродушия. Урсула предложила еще чаю, попросив разрешения отлучиться на несколько минут – она печет торт для детского торжества в честь четырехлетия Питера.

Оставшись наедине с предположительно “слабым звеном”, Скардон и Серпелл стали обрабатывать Лена. “Мы разговорили молчаливого Бертона, но, невзирая на все наши усилия, из него не удалось вытащить ничего, кроме того, что он познакомился с миссис Бертон в Брайтоне в 1936 году”. Лен утверждал, что потом снова “совершенно случайно” столкнулся с ней в Швейцарии, “как бывает в Prix-Unis [sic]”.

Теперь Скардон был уязвлен до глубины души. “После довольно продолжительного отсутствия миссис Бертон вернулась все в том же несговорчивом настроении. Беседуя с ней, мы прибегли ко всем мыслимым доводам, [но,] по ее словам, даже объяснить ее отказ сотрудничать с нами означало бы обратиться к прошлому, а лжи она предпочла бы молчание”.

Скардон рассказал Урсуле, что “верность ее прежним работодателям” не будет вознаграждена; она ответила, что “хранит верность идеалам, а не людям”. Он предостерег, что некоторые ее родные могут “попасть под подозрение”, если она не будет говорить начистоту, она же “сохраняла славянское хладнокровие”.

Спустя почти три часа этих бесплодных состязаний за чаем Скардон поднялся, сухо пообещав вернуться на следующий день “в надежде, что, взвесив все как следует, она передумает”.

Урсула не передумала.

“Ей снова были подробно изложены все преимущества сотрудничества и, как следствие, все опасности отказа от него, но она оставалась непреклонна”.

Лишь однажды ее защита дала сбой. Фут откровенно признался, что помог Урсуле добиться развода на суде в Швейцарии, согласившись лжесвидетельствовать, будто Руди Гамбургер изменил жене с Бригиттой в отеле в Лондоне. Скардон писал: “Мистер Серпелл весьма умело выводил миссис Бертон из равновесия неоднократным употреблением слова «развод»”. Урсула с Леном украдкой переглянулись. “Нет никаких сомнений, что история расторжения ее брака – слабое место в ее броне, но к документам никаких претензий, как представляется, нет, и оснований для признания брака Бертона и Гамбургер недействительным и принудительного возвращения ей гражданства Германии почти не имеется”. Второй день допроса зашел в тупик, так же как и первый.

Уходя, Серпелл попытался завести светскую беседу, похвалив цветущие у порога ее дома розы:

– А у вас здесь красиво. Я бы и сам был не прочь так пожить. Урсула ухмыльнулась.

– Это можно устроить. Я как раз сдаю комнаты.

Скардон написал полный раздражения рапорт об этом допросе.

Мы получили мало полезной для нас информации. Имеются основания считать, что миссис Бертон отказалась от работы на русских по идеологическим причинам, когда они допустили столь недостойное, с точки зрения антифашистки, поведение в начале войны. Вполне очевидно, что она была фанатичной антифашисткой и признала в некоторой степени, что была разочарована политикой России в 1939–1940 годах, отметив, что многие разочаровываются в правительствах, сохраняя при этом свои политические убеждения. В этом почти полном фиаско при попытке разговорить миссис Бертон есть лишь один проблеск. Она согласилась, что, если передумает, свяжется с нами через детектива Герберта в Чиппинг-Нортоне. Остается лишь слабая вероятность, что она воспользуется этой возможностью. Эта беседа могла сыграть полезную роль, упрочив стремление Бертонов не иметь больше ничего общего с разведывательной работой. Мы вполне удовлетворены тем, что в данный момент они не вовлечены в шпионаж, и не существует никаких оснований полагать, что занимались им в течение последнего времени.

Сэр Перси Силлитоу написал полковнику Ратерфорду из оксфордширской полиции, обрушив его надежды на захватывающий арест. “Допрос обернулся разочарованием, никакого нового света на жизнь этих людей пролито не было […] нет никаких оснований подозревать их в шпионской деятельности ни в данный момент, ни в последнее время, невзирая на коммунистические взгляды обоих”.

В МИ-5 поверили в выдумки, будто Урсула завязала со шпионажем в 1940 году. Чтобы поймать ее, у Скардона должны были появиться весомые доказательства, что она занималась разведкой в Британии, а их у него не было. Пока что.

Встреча с МИ-5 потрясла Урсулу больше, чем могло показаться. Роберт Кучински тоже был глубоко обеспокоен, к тому же его мучил рак, от которого он умрет через несколько месяцев; он помчался в Лондон, чтобы поведать о случившемся Бригитте. Новости о том, что Урсулу допрашивали, облетели всю семью. Юрген уже перебрался в Берлин и настойчиво звал Урсулу приехать и начать строить с ним новое коммунистическое государство Восточной Германии. “Постарайся как можно скорее приехать к нам с визитом. Ты должна сама оценить положение и строить свои планы соответственно”.

Предложение Юргена показалось Урсуле привлекательным. От неприятного мистера Снеддона она избавилась, но надолго ли? Лен не находил себе места: работа на алюминиевом заводе ему надоела, он мучился бессонницей. После пережитых в Испании артиллерийских обстрелов он страдал от приступов невыносимой головной боли. “Он все чаще бывал подавлен. Мог молчать целыми днями”. Урсула продолжала проверять тайник, однако, похоже, надежды на восстановление контакта с ГРУ уже не было. “Моя жизнь зашла в тупик”.

Но ровно в тот момент, когда она начала представлять себе новое существование, прошлое Урсулы напомнило о себе, воплотившись в образе женщины, познакомившей ее с миром шпионажа. Совершенно случайно Урсула узнала, что Агнес Смедли находится в Британии и живет всего в нескольких милях от нее, в Оксфорде.

Неугомонная, ожесточенная кампания Смедли во имя международного коммунизма подходила к концу. В 1941 году она вернулась в США и поселилась в писательской колонии Яддо на севере штата Нью-Йорк, пока писала биографию генерала Китайской Красной армии Чжу Дэ, продолжая работать, как писали в Chicago Tribune, “главным апологетом коммунистического Китая”. ФБР не спускало с нее глаз. Из Яддо ее выставили в 1948 году. Спустя несколько месяцев в одном из рапортов разведки армии США ее назвали ключевой фигурой агентуры Рихарда Зорге, после чего на первых полосах всей страны появились заголовки: “В армии заявляют, что советские шпионы владеют военными тайнами Токио: писательница под подозрением”. Смедли угрожала судом – опасная тактика, если учесть, что она была виновна. Маккартистские охотники за коммунистами работали не покладая рук. Смедли с готовностью приняла свое мученичество: “Презренная пресса сожгла на костре очередную ведьму”. Здоровье Агнес было давно подорвано годами, прожитыми в зонах боевых действий Китая, поэтому к новой битве было готово ее сердце, но не разум и тело. Она забронировала билет в один конец в Англию и укрылась в оксфордском доме своей подруги Маргарет Слосс.

Урсула жаждала вновь увидеться с Агнес, опасаясь, однако, навести сотрудников МИ-5 на след подруги. “Один безответственный визит мог обернуться для нее политической угрозой. Как бы то ни было, я не знала, насколько она изменилась за эти годы. Как бы я могла заговорить с ней?” Вероятно, МИ-5 вела наблюдение за обеими. Если бы Урсула была замечена в контактах с женщиной, обвиненной в шпионаже на СССР, это лишь упрочило бы их подозрения. Так стоило ли рисковать, выходя на связь с Агнес со всеми вытекающими отсюда последствиями, или лучше было избегать контактов с давней подругой и первой наставницей? Снова сердце Урсулы влекло ее в одну сторону, а шпионская выучка – в другую. Когда-то в Китае, когда их отношения дали трещину, Смедли обвинила Урсулу, что личные дела для нее важнее борьбы за общее дело. Теперь же ее решение доказывало обратное: она решила, что не должна и не будет пытаться выходить на связь с женщиной, которая когда-то ее завербовала. В отличие от Урсулы, Агнес Смедли уже несколько лет не занималась шпионажем, и пропасть между ними была непреодолима.

Из ее прошлого, уже невозможно далекого, долетали и другие голоса. Из Шанхая Йохан Патра присылал Урсуле письма на ломаном английском с мольбами, чтобы она написала в Организацию помощи немецким эмигрантам в Китае, подтвердив его заявление, что, как вынужденный беженец от нацизма, он имеет право на возвращение в Германию. ГРУ порвало с ним связь, и правила, запрещавшие шпионам общаться друг с другом, их уже не касались. Патра работал механиком и едва сводил концы с концами.

“Иностранцы уезжают из Китая в самые разные страны: Северную и Южную Америку, Австралию, Россию, Европу и т. д. Если я захочу уехать, ЮНРРА [Администрация помощи и восстановления Объединенных Наций] оплатит мой переезд в другую страну. Как ты на это смотришь? Я все-таки очень дорожу твоим мнением! Если бы я отправился в другую страну, куда-нибудь в Южную или Центральную Америку, я бы, наверное, мог зарабатывать больше денег и помогать тебе. Я тоже научился мыслить практически. А тебя с Европой связывает больше, чем меня”. Патра рассказал, что женился на немке по имени Луиза и они усыновили ребенка. “Представляешь, у меня теперь жена и ребенок. Ты бы никогда этого не поняла. Ты думала, я совсем каменный. А я люблю его как своего… Назвал его Петером. Экономическая и политическая ситуация здесь очень плохая, все еще должно радикально измениться. Я бы очень хотел тебя повидать. Я так горжусь тобой. Ты добилась успеха в важных делах…” Как Патра и просил, она написала в эмигрантскую организацию, но не получила оттуда никакого ответа.

Роберт Кучински умер 25 ноября 1947 года и был похоронен рядом с Бертой в Грейт-Роллрайте. В некрологах его воспевали как новатора в статистике. О его подпольной работе на СССР нигде не упоминалось. Урсула погрузилась в глубокий траур. “Мы уже давно знали, что его ждет, но все равно его смерть стала для нас большим потрясением, – писала она Юргену. – Отец до самого конца держался молодцом”. Урсула обожала отца, преклонялась перед ним, доказала ему свою состоятельность в политической борьбе и завербовала его для подпольной работы. Его смерть привела к разрыву еще одной ниточки, связывавшей Урсулу с Англией. Притягательность новой жизни на родине становилась все сильнее. В свои сорок лет она была еще вполне молода, чтобы начать все заново. Юрген, живший теперь в советском секторе Берлина, настаивал: “Приезжай к нам в гости… Оставь уже навсегда нынешнее свое пустое существование, здесь ты легко найдешь много политической работы”. Юрген знал, что его письма будет читать МИ-5: “политической работой” он иносказательно называл шпионаж. Она отвечала: “Если не считать того, что я создаю семейный уют для мужа и детей, моя жизнь представляется совершенно бесполезной… Писать? Как бы была этому рада… Я должна приготовить Лену ужин. Он вот-вот придет с поздней смены”.

Восточную Германию, находившуюся под оккупацией и руководством советских сил, превращали в Германскую Демократическую Республику, окружавшую, но не включавшую в свой состав Западный Берлин. Государство под началом немецких коммунистов и рабский сателлит Москвы, ГДР станет местом сурового идеологического конформизма, укреплявшегося усилиями недремлющей тайной полиции, Штази. Однако в 1948 году немецкие коммунисты видели в нем путеводную звезду надежды. В глазах таких людей, как Юрген, “государство социалистических рабочих и крестьян” представлялось раем марксизма-ленинизма, и он хотел стать его частью. Он призывал Урсулу приехать: верным коммунизму шпионам откроется здесь множество возможностей.

Она продолжала колебаться. Лен плохо говорил по-немецки. Дети стали уже почти англичанами. “Они обожали Грейт-Роллрайт”. Тем летом они с Леном отвезли детей на базу отдыха Батлина на южном побережье. Этот типично британский отпуск Нина описывала как “приятнейшее событие” своей недолгой жизни. “Весь день в репродукторы что-то объявляли, каждый вечер были танцы, там были карусели и качели. Апогеем был конкурс красоты. Достаточно было иметь стройные ножки и хорошенькую мордашку. После той поездки у меня появилась новая мечта – выйти замуж за мистера Батлина, разбогатеть и каждый год приезжать сюда в отпуск”. Питер довел старшую сестру до слез, заявив: “Радуйся, если на тебе женится хоть старьевщик”. Нина была пламенной поклонницей королевской семьи: все газетные вырезки она собирала и вклеивала в большой альбом. Особое восхищение вызывала у нее принцесса Елизавета. “Когда меня попросили принести большую капусту из огорода, я завопила: «Принцессе не пристало копаться в саду»”. Маленький Питер собирал коллекцию “Динки Тойз”, литых миниатюрных моделей разных автомобилей. Миша получил стипендию на философском факультете Абердинского университета. Неужели Урсула решилась бы забрать детей из места, ставшего для них домом? Как они все привыкнут к жизни при коммунизме? Она не лгала Скардону, рассказав о некоторых “разочарованиях” в коммунизме. Теперь разорвать связи с Британией ради страны, где она была в последний раз двадцать лет назад, казалось сущим безумием. Грейт-Роллрайт ее успокаивал. “Если я была не в настроении, то просто прогуливалась к своему любимому месту неподалеку, откуда открывался вид на поля и холмы”.

В 1948 году она подала заявление на временную въездную визу в Берлин, получив ответ, что пока визу можно получить лишь для поездок по службе. У Юргена созрел новый план: в начале следующего года у него планировался визит в Чехословакию по научным делам, и он предложил встретиться там. Осиротевшей Урсуле не терпелось увидеться со старшим братом, поведать ему обо всех своих проблемах и получить “добрый совет”. Она прилетела в Прагу 18 января 1949 года. МИ-5 предупредила о ее планах руководителя местного бюро МИ-6: “Урсула Бертон принимала активное участие в шпионаже в Швейцарии во время войны… сообщите, если она привлечет ваше внимание в Чехословакии”. Встреча обернулась разочарованием. Юрген был слишком занят своими безотлагательными встречами и уделил сестре лишь один час. Он с головой ушел в дела. “Юрген никогда не находил времени для душевных излияний и проявлений чувств”. Ей следует вернуться в Берлин, настаивал он, но сперва заручиться одобрением Москвы. “Вряд ли ты сможешь остаться в Германии без согласия Центра”. Юрген по-прежнему любил указывать сестрам, что им следует делать. Нарушив правила разведки, Урсула написала письмо директору ГРУ, отметив, что уже два года не получала вестей от Центра, доложив о тайнике за первым перекрестком после железной дороги недалеко от Грейт-Роллрайта и попросив разрешения на поездку в Германию. Письмо она подписала именем Соня, положила его в конверт, адресованный военному атташе, и, убедившись, что за ней нет слежки, собственноручно доставила его в советское посольство в Праге. После этого она вернулась в Англию и стала ждать.

Линии фронта холодной войны с неотвратимой ясностью были начертаны 29 августа 1949 года, когда Советский Союз провел свое первое ядерное испытание на Семипалатинском полигоне в Казахстане. Американский самолет погодной разведки уловил в воздухе радиоактивные осадки, а 23 сентября президент Трумэн заявил: “У нас появились доказательства, что недавно в СССР был произведен атомный взрыв”. Советские физики-ядерщики достигли уникальных результатов благодаря шпионам, задействованным в проекте “Манхэттен”, и главным образом Клаусу Фуксу. Прочитав об испытаниях бомбы, Урсула ощутила прилив гордости. Советская бомба была практически копией американской. В США успешные испытания получили кодовое название “Джо-1” с шутливой отсылкой к Сталину, но разведсообщество было потрясено стремительным развитием советской программы разработки атомного оружия. По самым смелым оценкам ЦРУ, бомба должна была появиться у русских никак не раньше 1953 года; по оценкам МИ-6 – еще позже. В один момент предполагаемая атомная монополия Америки испарилась. Возросла важность ускорения разработок водородной бомбы. “Ястребы” в администрации США, и генерал ВВС США Кертис Лемей по прозвищу Старые Железные Портки в их числе, призывали нанести атомный удар по Советам, пока те не обзавелись собственной бомбой, чтобы обеспечить глобальную гегемонию Америки. Теперь же любая атака повлекла бы за собой столь же разрушительный ответ: наступила зыбкая, страшная эра “гарантии взаимного уничтожения”. Шпионы вроде Урсулы Бертон и Клауса Фукса утверждали, что оберегают военное равновесие, похищая ядерные секреты у одной стороны и передавая их другой. Они были убеждены, что гарантируют безопасность мира, укрепляя при этом коммунизм.

В МИ-5 дело Урсулы Бертон оставалось открытым. Раз в несколько месяцев происходило вялое обсуждение, не следует ли вновь отправить следователей в “Сосны”. “Урсулу Бертон нужно допросить заново, – писал полковник Джеймс Робертсон из отдела контрразведки. – На мой взгляд, подобных людей необходимо допрашивать неоднократно, пока не будет бесспорно установлено, что выудить из них больше ничего невозможно”. Но у Скардона не было никакого желания лишний раз себя утруждать: “Я тщательно обдумал возможность повторного допроса Урсулы Бертон […] в последнее время не возникло никаких сведений, позволяющих повысить результативность подобных усилий, а ввиду невозможности ожидания успешного исхода я не расположен возвращаться к данному вопросу”. Было достигнуто соглашение, что наилучшим решением в отношении миссис Бертон будет отсутствие каких бы то ни было действий: “Однажды ее уже допрашивали, но безуспешно, к тому же она очень крепкий орешек”.

Зима 1949 года выдалась на редкость морозной. Лен, слетев с мотоцикла, получил серьезный перелом ноги и руки. Врач сказал, что Бертон не сможет работать по меньшей мере восемь месяцев. Алюминиевый завод воспользовался шансом от него избавиться. Небольшое наследство, завещанное Урсуле отцом, было почти растрачено. Лен все глубже впадал в депрессию. Домашняя мышка Нины окоченела насмерть на подоконнике их дома. Водопровод лопнул. Урсула, озадаченная затянувшимся молчанием ГРУ и неуверенная в своем будущем, погрузилась в тоску: ее карьера в разведке тоже была заморожена.

Однажды утром в конце января, скорее по привычке, нежели рассчитывая на что-то, Урсула вновь отправилась на велосипеде к тайнику. В гололедицу знакомый маршрут, проходивший под железнодорожным мостом и мимо перекрестков, таил множество опасностей. Прислонив велосипед к четвертому дереву, Урсула проверила тайник. И нащупала небольшую посылку. Окоченевшими пальцами она открыла ее: там были деньги и письмо от Центра с разрешением на поездку в Германию. Спустя три года Соню вновь признали своей.

Урсуле не терпелось вновь увидеть родину, но она не была уверена, что готова там жить. Мише было уже почти девятнадцать, и он учился на втором курсе университета в Шотландии. Даже если бы Лен согласился уехать, путешествовать с загипсованной ногой он не мог. Урсула неторопливо готовилась к отпуску в Берлине. Визовые ограничения ослабили, и, как ей сказали, проблем для получения необходимого разрешения возникнуть не должно. Спешить было некуда. Когда-то Урсула ушла от преследования китайской и японской тайной полиции, швейцарских спецслужб и гестапо. Медлительный мистер Снеддон со своими печальными усами никаких опасений не вызывал. В МИ-5 явно ничего не знали о ее последней шпионской работе.

3 февраля 1950 года, подняв с порога дома газету и прочитав заголовок на первой полосе, Урсула испытала “шок и горе”: “Арестован немецкий ученый-ядерщик”. Клаус Фукс, ученый, давший России бомбу, был пойман.

За четыре года до этого вернувшийся из США Фукс возглавил отдел теоретической физики в Британском научно-исследовательском центре атомной энергетики в Харуэлле, Оксфордшир, где ученые разрабатывали атомный реактор для производства электроэнергии в мирных целях. Второй, тайной повесткой было производство плутония, чтобы получить атомную бомбу независимо от США. Фукс был одним из главных членов этой команды.

Как офицер ГРУ, Урсула не знала о возвращении Фукса, ведь теперь он находился в распоряжении КГБ. Некоторое время он воздерживался от шпионажа, но спустя год жизни в Британии получил указания встретиться с сотрудником КГБ Александром Феклисовым в пабе “Голова клячи” в Вуд-Грине, на севере Лондона, держа в руках выпуск газеты Tribune. Его посредник с красной книгой в руке поднесет к его столику пиво со словами: “Темное пиво не очень, мне больше по душе светлое”. На что Фукс должен был ответить: “А по-моему, ничего не сравнится с «Гиннессом»”.

С тех пор раз в несколько месяцев Фукс встречался с Феклисовым в самых разных лондонских пабах. За “Гиннессом” и светлым пивом он передавал новейшие данные научной разведки: планы о создании британской атомной бомбы, строительство экспериментальных реакторов, страницы записей о производстве плутония и точные расчеты для ядерных испытаний, которые дадут советским ученым возможность оценить атомные резервы Запада. Он описал также ключевые особенности водородной бомбы, создававшейся в США, и эта информация подстегнула Советский Союз к разработкам собственной “супербомбы”.

Кураторы Фукса из КГБ из кожи вон лезли ради конспирации. Так, если физику требовалось срочная встреча, он должен был забросить номер эротического журнала Men Only через изгородь сада в Кью, на перекрестке улиц Стенмор и Кью, между третьим и четвертым деревом, написав послание на десятой странице, а затем начертить мелом знак на заборе на северной стороне Холмсдейл-стрит напротив дерева, росшего на восточном конце улицы, оповестив таким образом жильца дома по Стенмор-стрит, что в саду его кое-что ждет. Запомнить наизусть формулы производства плутония и то было бы легче.

Фукс скрупулезно следовал правилам. Не допускал никаких ошибок. Очередная рядовая проверка его досье в МИ-5 не выявила ничего подозрительного.

Разоблачили физика после прорыва в работе американских дешифровщиков, которым удалось хотя бы частично расшифровать тысячи сообщений военного времени, отправленных КГБ и ГРУ. Охотники за шпионами получили шанс заглянуть в прошлое. Из исторических радиозаписей, собранных под кодовым названием “Венона”, стало ясно, что Советы внедрили в проект “Манхэттен” крота, и к июлю 1949 года, за месяц до первого советского ядерного испытания, британские и американские следователи пришли к выводу, что этим шпионом, по всей видимости, был Клаус Фукс. Радиозаписи “Веноны” были слишком секретны, чтобы их можно было раскрыть в суде. Прослушка телефона Фукса, перехват его писем и пристальное наблюдение не привели ни к каким результатам. Единственным способом добиться обвинительного приговора было вытянуть из него признание. И эту задачу в МИ-5 доверили Джиму Скардону.

К этому времени Фукс уже восемь лет был шпионом, и напряжение давало о себе знать. Британия стала вызывать у него глубочайшее восхищение. Ровно в тот момент, когда в МИ-5 почуяли что-то неладное, он прервал связь со своим советским куратором.

21 декабря 1949 года Скардон допросил Фукса в его кабинете в Харуэлле. С ним он использовал тот же бесцеремонный подход, что и с Урсулой. “В нашем распоряжении имеются точные сведения, доказывающие, что вы виновны в шпионаже в интересах Советского Союза”. Фукс немного подумал и дал неоднозначный ответ: “Вряд ли… быть может, вы мне скажете, что это за доказательства?” Поскольку у сыщика из МИ-5 не было доступа к “Веноне”, никаких доказательств Скардон предъявить не мог. После четырех часов допроса он ничего не добился и не был уверен в виновности Фукса. После второго разговора он решил, что тот невиновен. Третий допрос был неубедителен. Скардон упорно проявлял уникальный талант не замечать шпионов прямо у себя под носом.

Но 23 января 1950 года Фукс сам пригласил мистера Снеддона в свой дом в Харуэлле.

“Он явно очень переживал, – писал Скардон. – Я предложил ему снять с души камень и очистить совесть, рассказав мне все с начала и до конца”. Фукс колебался, и вместо того чтобы воспользоваться своим преимуществом, Скардон предложил сделать паузу и пообедать в пабе. “Во время еды он, казалось, все взвешивал и был заметно рассеян”. К моменту возвращения домой Фукс уже принял решение. “Он сказал, что, по-видимому, в его же интересах было бы ответить на мои вопросы”. Этот неожиданный поворот будут потом приписывать уникальному таланту Скардона в проведении допросов. На самом деле Фукс просто решил выложить все как есть без дальнейших понуканий. Скардон был ошеломлен, когда Фукс признался, что последние восемь лет занимался разведкой на Советский Союз, “передавая информацию, связанную с атомной энергией, во время нерегулярных, но частых встреч”.

Три дня спустя в кабинете 055 Военного министерства Фукс подписал десятистраничное признание. Как и разведдеятельность Фукса, его решение о признании напоминало дело принципа, в котором эхом отзывались проповеди отца: “Есть некоторые стандарты морального поведения, с которыми ты живешь и которые нельзя игнорировать […] Я до сих пор верю в коммунизм. Но не в том виде, в котором он существует в современной России”.

Фукс наивно верил, что, после того как он снимет гнет с души, ему позволят продолжить работу в Харуэлле. Заключение под стражу стало для него потрясением.

Арест Клауса Фукса попал на передовицы всех британских газет, даже в Oxford Times, которую получала Урсула. Она содрогнулась от ужаса, продолжив читать статью: немецкий ученый передавал Москве атомные секреты, “встречаясь с иностранкой-брюнеткой в Банбери”. Даже непутевый мистер Снеддон не упустил бы столь очевидной наводки.

Урсула столкнулась с самой значительной угрозой со времен предательства Ольги Мут. Наедине с Леном она обсудила все возможные последствия ареста Фукса. Раз детектив-констебль Чиппинг-Нортона еще не появился у их порога с ордером на арест, Фукс, вероятно, не назвал ее имени. Возможно, он его и не знал. “Я никогда не бывала у него в доме, как и он у меня, – писала она. – Ни разу не ночевала в Бирмингеме, где он работал, поэтому никаких записей о регистрации в гостиницах не существовало”. Фукс, возможно, еще не предал ее, но раскрыл некоторые подробности их встреч, а под присягой в суде, безусловно, всплыли бы новые детали. Тем временем в МИ-5 занимались поисками улик. “Со дня на день я ждала, что меня арестуют”. Процесс по делу Фукса должен был начаться 28 февраля. Мистер Снеддон вот-вот придет за ней. Но покинуть Великобританию будет непросто.

На получение немецкой визы могло уйти по меньшей мере дней десять, если МИ-5 не наложит запрет. Урсула рассказала младшим детям, что они едут на каникулы. Миша в Абердине не догадывался, что мать готовится к побегу в Восточную Германию. Лену придется остаться и присоединиться к ним, когда нога заживет, если к тому времени его самого не посадят.

Годом ранее, чтобы немного поправить дела, Урсула сдала свободную комнату молодой паре – Джеффри и Мадлен Грейтхедам. Джеффри работал на ферме, а Мадлен убирала в доме местного сквайра. С миссис Грейтхед в доме стало веселее, но она была чрезвычайно любопытна. Как раз в феврале она заметила, что Урсула была особенно “встревожена” и сожгла во дворе большую стопку бумаг. “Нас никогда не пускали в погреб. Бывало, она просила меня приглядеть за детьми, пока сама будет в Лондоне, куда она ездила довольно часто”. Мадлен обожала сплетни. “Все это выглядело подозрительно. Но когда мы говорили о своих подозрениях, на нас смотрели так, словно мы все выдумываем”. Мадлен нравилась Урсула – “она научила меня делать мороженое и бисквит”, – но она чувствовала, что в доме творятся какие-то странные дела, поэтому решила присматривать за своей домохозяйкой и выяснить, что же у той на уме. Предыдущие двадцать лет Урсула жила настороже на случай слежки и немедленно заметила, что вопросы Мадлен выходили за рамки праздного любопытства. Урсула вновь жила под одной крышей со шпионкой.

Она купила три билета на самолет до Гамбурга. В четыре больших американских вещмешка она упаковала свои и детские вещи. Эти сборы напоминали, как двадцать лет назад в Шанхае она собирала чемодан для себя и младенца Миши в ожидании сигнала от Рихарда Зорге, чтобы бежать в захваченные коммунистами внутренние районы Китая. Ее нервы были напряжены до предела, она не спускала глаз с полей Грейт-Роллрайта, проверяя, нет ли там соглядатаев из МИ-5.

Тем временем Скардон медленно и методично допрашивал Фукса в камере тюрьмы Брикстон. Размах его шпионажа как в Великобритании, так и в США потряс руководство разведки по обе стороны Атлантики. Фукс не отрицал, что передал Советскому Союзу тайну создания атомной бомбы. Но, как и Фут до него, он рассказал МИ-5 не все. 8 февраля, за два дня до официального предъявления Фуксу обвинений по статье о нарушении Закона о государственной тайне, Скардон выложил перед ним десятки фотографий “лиц, причастных или подозревавшихся в участии в разведдеятельности” в Великобритании и спросил, может ли он опознать кого-либо из них. На одной из фотографий была изображена Урсула Бертон. Фукс отложил несколько карточек в сторону, пробормотав, что “лицо кажется знакомым”. Но пропустил фото Урсулы. А также Юргена Кучински и Ганса Кале. Шесть дней спустя Скардон вернулся, пытаясь вытянуть из Фукса больше подробностей о его советских кураторах. “Вторым контактом, – вспоминал Скардон, – была женщина, с которой ФУКС встречался на проселочной дороге неподалеку от Банбери, в Оксфордшире… Эта женщина, по его оценкам, была иностранкой, хотя хорошо владела английским, и именно на этом языке они общались во время передачи разведданных. По его словам, она была небольшого роста, незапоминающаяся, лет за тридцать. Фуксу показали множество возможных фотографий, но ни на одной из них он не опознал той дамы…”

Оглядываясь назад, можно сказать, что неспособность МИ-5 провести очевидную связь с Урсулой Бертон стала промахом исторических масштабов. Фукс признался, что встречался с советской шпионкой-иностранкой в Банбери; за несколько месяцев до этого Джим Скардон допрашивал советскую шпионку-иностранку в каких-то десяти милях оттуда, в Грейт-Роллрайте. На радаре МИ-5 была всего одна такая шпионка. И тем не менее служба делала заключение: “В отсутствие дальнейшей информации возможность идентифицировать этот контакт представляется маловероятной”.

18 февраля Министерство внутренних дел вернуло заявление Урсулы о разрешении “посетить друзей” в Германии со штампом “возражений нет”. Первое основное препятствие было устранено. Но ее имя было в контрольном списке МИ-5. Рано или поздно в Службе безопасности прозвучит очень громкий сигнал тревоги, во все аэропорты разошлют предупреждения и двери захлопнутся. Оставалось лишь гадать, как скоро это произойдет. Шестеренки британской бюрократии вращаются, как правило, неспешно или, по крайней мере, непредсказуемо. Зато деревенские сплетни распространяются порой с несусветной скоростью. Дети без стеснения болтали о своих “каникулах” – в разгар четверти. Но какая домохозяйка внезапно отправляется за границу, бросив на произвол судьбы мужа со сломанной ногой? Четыре вещмешка казались чересчур большим багажом для одной женщины и двух детей, отправляющихся в небольшой отпуск. Наверняка слухи о том, что в “Соснах” творится что-то странное, уже донесли до ушей детектива-констебля Герберта.

Мадлен Грейтхед пристально заинтересовалась планами поездки Урсулы и засыпала ее вопросами. Урсула решила отвлечь внимание постоялицы и использовать ее для распространения дезинформации. “Однажды Урсула спросила, могу ли я помочь с глажкой перед поездкой в Германию, куда она едет предъявить права на отцовское имение”. Подсунув любопытной квартирантке горы стирки и глажки, Урсула приступила к заключительному этапу сборов. Вынув из погреба передатчик, она завернула его в мешковину и закопала в подлеске. До сих пор где-то в лесах Грейт-Роллрайта покоится захороненное шпионское наследие – ржавеющий самодельный коротковолновой радиоприемник. После этого она аккуратно упаковала несколько памятных вещиц, которые собиралась взять с собой: китайские гравюры из Шанхая, открытку из Швейцарии и обрамленную фотографию Рихарда Зорге. Наконец Урсула села на велосипед и направилась в сторону Банбери, приняв все необходимые меры предосторожности: она дважды возвращалась, чтобы удостовериться, что за ней нет слежки. В корнях дерева за перекрестком она оставила сообщение для ГРУ, объясняя, что оставляет свою работу и уезжает в Берлин. Затем агент Соня в последний раз отправилась на велосипеде домой.

На следующий день Лен загрузил вещмешки в багажник такси из Чиппинг-Нортона. Крепко обняв мужа, Урсула вновь мучилась вопросом, увидятся ли они снова. “Прощай или до свидания – мы не знали, что нас ждет”. Нина и Питер сгорали от предвкушения путешествия на самолете. Они обняли миссис Грейтхед и кошку Пенни, забрались на заднее сиденье и махали Лену из заднего окна, пока он не исчез из виду.

Сидя в зале ожидания на жестких скамейках зоны вылета Лондонского аэропорта (ныне Хитроу), дети радостно играли в кости у ее ног, а Урсула неотрывно смотрела на двери, чувствуя, как внутри растет комок тревоги. Вот-вот нагрянет полиция, и ее арестуют. Слушание по делу Клауса Фукса должно было начаться на следующий день, и он наверняка уже опознал “девушку из Банбери”. Прямо сейчас детектив-констебль Герберт, оповещенный подозрительной миссис Грейтхед, возможно, набирает номер МИ-5. Англия приняла ее, а теперь она бежит из страны, которую полюбила. В следующие несколько минут решится, суждено ли ей скрыться в ныне неизвестной ей стране или провести по меньшей мере десять лет в британской тюрьме за шпионаж на коммунистов. В случае ареста она твердо решила ничего не говорить и все отрицать. Она будет вести себя согласно уставу опытного советского офицера разведки. Полковник Кучинская не расколется. Но что будет делать Миша, увидев на первых полосах всех газет портрет собственной матери? Что ждет детей, если ее и Лена осудят?

В толпе она выискивала глазами мужчину в мягкой фетровой шляпе, представляла, как он подходит с полицейскими, как его губы расплываются в победоносной улыбке под тонкими усиками.

Но мистер Снеддон так и не появился.

Урсулу приветствовала на борту самолета стюардесса, которую группа подвыпивших итальянцев – футбольных болельщиков волновала гораздо больше, чем безобидная женщина, крепко держащая за руки двух щебечущих детей. Сквозь иллюминатор Урсула смотрела на мокрую от дождя взлетную полосу, где перед взлетом разгонялся военный самолет. Инстинктивно она запомнила его маркировку. Затем двери в Англию закрылись в последний раз.

27 февраля 1950 года Урсула вылетела с детьми в Германию. В Англию она снова вернется лишь через сорок лет.

Глава 24. Рут Вернер

1 марта 1950 года после полуторачасового процесса Клаус Фукс был признан виновным в “разглашении информации потенциальному врагу” и получил максимальный срок – четырнадцать лет заключения. Через несколько месяцев Джим Скардон, навестив его в тюрьме Стаффорд, показал ему фотографию женщины с “очень неопрятной шевелюрой”. (Неженственная неряшливость Урсулы неизменно вызывала у него раздражение.) “Положив перед Фуксом снимок Урсулы Бертон, я сказал ему: «Эту фотографию я вам раньше уже показывал». А он тут же ответил: «Это женщина из Банбери». Он не сомневается, что встречался именно с ней, но затрудняется сказать, почему не смог опознать ее, когда ему показывали снимок в прошлый раз”. Урсула находилась уже за пределами досягаемости мистера Снеддона.

Охотники за шпионами отказывались верить, что она скрылась. Начальник МИ-5 сэр Перси Силлитоу писал полковнику Ратерфорду из полиции Оксфорда: “Мне необходимо срочно установить нынешнее местонахождение Урсулы Бертон […] Она намеревалась навестить друзей в Берлине, и, разумеется, нельзя исключать возможность, что она не вернулась”. Детектив Герберт из Чиппинг-Нортона доложил, что “Сосны” пустуют, вся мебель распродана, а Лен Бертон исчез. В довершение всех неудач МИ-5 подтверждение гипотезы о бегстве Урсулы поступило от ФБР. Джон Симперман прислал Джону Мэрриотту гневную записку: “Некоторое время назад мы обратились к вам с просьбой допросить ее, [однако] это сочли нежелательным. Сейчас была получена информация о том, что Урсула Бертон покинула Англию и вернулась в Германию”. МИ-5 слишком поздно дала указания пограничной службе задержать Урсулу, если она будет пересекать границу Великобритании. “Объект – активная коммунистка, связанная с людьми, вовлеченными в шпионаж в интересах иностранной державы; черные волосы, карие глаза; последнее известное местонахождение – Берлин; род занятий: домохозяйка”.

Упустить Урсулу было таким позором для МИ-5, что в дальнейшем служба распространила миф, будто разведчица “неожиданно бежала в Германию в 1947 году”. Руководитель МИ-5 Дик Уайт рассказывал своему биографу, что она скрылась спустя два дня после беседы со Скардоном (прекрасно зная, что она прожила в Великобритании еще два с половиной года).

Восточный Берлин, представший Урсуле в феврале 1950 года, был городом, искалеченным войной, где на улицах валялись кучи обломков и чернели останки сгоревших зданий. Свободных номеров в гостиницах не было. Уже через несколько дней дети просили вернуться в Грейт-Роллрайт и спрашивали, где Лен. Нина соскучилась по кошке Пенни. Питер – по своим игрушкам “Динки”. Юрген сообщил советским властям о приезде Урсулы и сказал ей набраться терпения. Въехав с детьми в холодную однокомнатную квартиру, она ждала, когда Центр выйдет на связь. “Я жила в изоляции”. Она записала детей в ближайшую школу. Немецкого они почти не знали, и их беспощадно дразнили. В эти долгие дни Урсула бродила по городу, размышляя о том, что с ней произошло. После острых переживаний из-за побега из Британии ей казалось, будто она попала в серый полумир, населенный людьми, которым удавалось не более чем выживать. Юрген был слишком занят, чтобы помочь ей с обустройством. Продуктов едва хватало, заняться было нечем. Зато впервые за двадцать лет она не чувствовала за собой слежки. Урсула испытала незнакомое ей прежде чувство, поначалу даже не распознав его, – это было своего рода умиротворение.

Наконец в мае Юрген передал ей, что Центр скоро направит своего представителя. Незнакомый офицер ГРУ в штатском появился у ее дверей, довольно сухо объявив, что приглашает ее на “праздничный обед”. Офицер держался приветливо, но формально. Он похвалил ее работу в Китае, Польше, Швейцарии и Британии, извинился за неразбериху с тайником в Оксфордшире, из-за которой связь оказалась надолго прервана. Мир быстро меняется, говорил он. Товарищ Сталин предостерегал, что капиталистический Запад производит ядерное оружие для нападения на Советский Союз. На Корейском полуострове назревает война. ГРУ будет отведена ключевая роль в грядущем конфликте, впереди важная работа. Когда Урсула будет готова вернуться к работе на советскую военную разведку?

Отодвинув тарелку, Урсула, глубоко вздохнув, объяснила, что больше не хочет быть разведчицей.

Человек из Москвы лишился дара речи.

Оглядываясь назад, Урсула не могла точно назвать момент, когда решила отказаться от шпионажа. Возможно, после ареста Фукса или в те долгие месяцы, когда Центр бросил ее на произвол судьбы. Или, быть может, когда бежала из Англии. За последние четыре месяца в Берлине, одинокая, но ничего не опасавшаяся, она наслаждалась покоем, возникающим после того, как ты сложил оружие, миром в душе. Офицер ГРУ пытался ее переубедить, но она была непреклонна. “Я хотела вести гражданскую жизнь. Я сказала ему, что все так же верна Советскому Союзу и проделанной работе, но нервы и способность к сосредоточению уже оставляли желать лучшего. Я чувствовала, что двадцати лет достаточно”.

С профессией советского шпиона не так-то легко распрощаться. Стать членом клуба ГРУ было трудно, но еще труднее было из него выйти. Как правило, офицеры разведки оставляли службу из-за преклонного возраста, опалы или смерти. Двадцать лет назад Зорге мрачно предостерегал Урсулу, что произойдет, если она попытается пойти на попятную. Она не раз рисковала ради Красной армии, но самым большим риском было решение ее покинуть.

Урсула знала, чего она хочет. “Я настаивала на своем”.

И Центр ее отпустил. Точно так же как она пережила чистки, Урсула сумела получить разрешение ГРУ покинуть его ряды так, как не дозволялось ни одному другому офицеру. Власть Сталина зиждилась на полном подчинении, но Урсула, как и во всем другом, была исключением из правил. Уход из разведки без упреков, карательных мер и сожалений свидетельствует о ее огромном авторитете.

Урсула получила место ответственной за пропаганду в пресс-бюро правительства Восточной Германии. Она писала ежедневные пресс-коммюнике и дважды в месяц редактировала “Бюллетень против американского империализма”. Ее руководителем был Герхарт Эйслер, блюститель идеологии, шпионивший за ней в начале ее вербовки в Шанхае и настаивавший, чтобы она носила шляпу.

Детям опять пришлось привыкать к совершенно новой жизни. Увлечение Нины британской королевской семьей прошло, и она вступила в Союз свободной немецкой молодежи. Питер быстро сменил свой деревенский английский на берлинский жаргон. Как только его нога восстановилась, Лен Бертон вылетел в Берлин – это случилось в июне 1950 года. Его взяли на работу в Восточногерманскую информационную службу. Через год, покинув Абердин, Миша, юный идеалист-социалист, также устроился в коммунистической Восточной Германии. Семья вновь воссоединилась.

Восточная Германия была полицейским государством, где слежка граждан друг за другом приветствовалась, поощрялась и становилась инструментом давления. Министерство государственной безопасности, или Штази, было одной из наиболее действенных и репрессивных сил тайной полиции с огромной сетью осведомителей. Здесь следили за всеми, и Урсула не была исключением.

В первых рапортах Штази на Урсулу ей давалась положительная оценка, отмечалось, что она “двадцать лет прожила за границей, выполняя конфиденциальную работу для партии”. Склад ее характера называли “скромным и самодостаточным… она открыта, честна и надежна”. Но, как и над всеми, вернувшимися с Запада, а особенно евреями и любыми лицами, задействованными в разведке, над ней нависло облако подозрений. “Все находившиеся в изгнании в капиталистической стране считались неблагонадежными”, – писала она. Штази требовались сведения о ее допросе сотрудниками МИ-5, о вербовке Александра Фута и, как ни странно, Мари Гинзберг, секретаря Лиги Наций в Женеве, которая помогла ей получить поддельный паспорт. Гинзберг подозревали в связях с “американско-сионистской шпионской организацией”. В Штази неодобрительно отмечали, что Урсула “родом из семьи с буржуазным прошлым”. Ее пригласили дать показания перед Центральной контрольной комиссией партии. В конфиденциальном донесении Штази сообщалось, что она слишком независима в суждениях: “Она до сих пор не преодолела свои мелкобуржуазные наклонности, в числе которых замечена индивидуалистическая позиция”. Урсула построила карьеру, уходя от слежки, и неустанное пристальное наблюдение со стороны государства выводило ее из себя. Она даже написала Эриху Мильке, наводившему ужас начальнику Штази, возмущаясь, что соседей расспрашивают о ее политической благонадежности. “В одном из домов в отсутствие родителей за оценкой моей благонадежности и моего поведения обратились к восемнадцатилетней девочке, – писала Урсула Мильке. – Скажите своим сотрудникам, чтобы они впредь воздерживались от подобного вынюхивания”. В ответ она получила извинения. Но слежка продолжилась.

В обстановке растущей антисемитской шпиономании в Восточной Германии британская разведка разглядела свой шанс. Если режим займется чисткой евреев-коммунистов, Урсула Бертон и Юрген Кучински попадут под удар. У МИ-5 появился план их вербовки или, по крайней мере, попытки переманить их на сторону Великобритании. 23 января 1953 года полковник Робертсон отправил в МИ-6 записку, предложив следующую сделку для Урсулы и Юргена: надежное укрытие в Британии и иммунитет от уголовного преследования в обмен на сотрудничество. “Эти люди могут владеть ценной информацией о российской разведке, и стоило бы приложить значительные усилия, чтобы попытаться заполучить их, а вместе с ними и их информацию… Мы осознаем, что, как бы ни были они взволнованы неопределенностью своего будущего в условиях коммунистического режима, опасения, связанные с законными и прочими карательными мерами со стороны британских властей в их отношении, существенно превосходят это беспокойство […] сделайте все возможное, чтобы дать им понять, что у них нет оснований опасаться на этот счет”. Неизвестно, было ли сделано это предложение и как на него отреагировали Урсула и Юрген, так как досье МИ-6 до сих пор закрыты.

В конце 1953 года Урсула получила официальный выговор за то, что забыла убрать в сейф конфиденциальные документы, оставив их на столе. Глубокая ирония заключалась в том, что человека, десятки лет скрывавшего тайны, способные перевернуть мир, обвиняли в “грубом должностном нарушении” за оставленное на видном месте безобидное пресс-коммюнике. Урсула уволилась, ненадолго устроилась в Министерство иностранных дел, а потом и вовсе рассталась с государственной службой.

Однако в ее жизни открылась новая, гораздо более удивительная глава. В 1956 году она профессионально занялась сочинительством – у нее был новый псевдоним, новое призвание и новая роль. Отныне она стала Рут Вернер, писательницей.

Урсула писала с самого детства, вкладывая в романтические приключенческие рассказы всю силу своего живого воображения. У разведчиков с писателями много общего: и те и другие создают воображаемый мир и пытаются вовлечь в него других. Некоторые величайшие писатели XX века тоже были разведчиками, в том числе Грэм Грин, Сомерсет Моэм, Ян Флеминг и Джон Ле Карре. Во многих отношениях жизнь Урсулы была вымыслом: миру она представлялась одним человеком, будучи на самом деле совершенно другим. Благодаря Рут Вернер она опять создала новый образ.

Урсула написала четырнадцать книг, преимущественно рассказов для детей и молодежи. Это была художественная литература, во многом автобиографическая, повествовавшая о событиях ее жизни, когда она была юной коммунисткой в Берлине, о ее любовных романах, о жизни в Китае и Швейцарии. Отчасти творчество было способом написать о своей подпольной жизни, минуя восточногерманских цензоров, но это была еще и внутренняя потребность. Сама она всегда считала себя главной героиней собственной насыщенной драмы, захватывающие сюжеты легко давались ей как в жизни, так и на бумаге. Урсула тщательно маскировала своих героев, но ее рассказы по сути были правдивым, прекрасно написанным и наблюдательным описанием жизни, полной приключений и происшествий. К тому же они прекрасно продавались, а некоторые даже стали бестселлерами. Вернер с небольшим преувеличением называли восточногерманской Энид Блайтон. Под наобум выбранным псевдонимом Рут Вернер Урсула прославилась куда больше, чем под собственным именем.

В 1956 году, спустя три года после смерти Сталина, диктатора осудил его преемник Никита Хрущев – так начала всплывать правда об ужасе сталинских чисток. Преступления Сталина и масштабы преступной бойни вызвали у Урсулы смятение и возмущение. “Я лишилась стольких друзей”, – писала она. Еще в 1937 году в Москве она знала об убийствах невинных мужчин и женщин, даже близких ее знакомых, но вслух не возмущалась. Это было бы равноценно самоубийству. Как и миллионы других, она делала вид, будто ничего не происходит, и продолжала заниматься своим делом. Урсулу терзала вина выжившего. “Почему я осталась невредима? Я не знаю, возможно, потому что выбор так называемых виновных был совершенно произволен”.

В тот год, когда Урсула сменила карьеру и имя, Рудольф Гамбургер наконец вышел из ГУЛАГа.

Десять лет Руди, один из полутора миллионов заключенных советских трудовых лагерей, делал заметки и рисовал наброски о голоде, истощении, холоде, тоске и любви. В Карлаге в казахстанских степях Руди познакомился с Фатимой – иранкой, попавшей в лагерь после того, как в ее доме, нарушив запрет, собрались мусульмане. Она работала на кухне. Они занимались любовью в подсобке. “Утешаясь мимолетной радостью любви, можно забыть о бесчеловечности нашей длительной ссылки”, – писал он. Фатима забеременела и сделала аборт. Вскоре после этого Руди снова перевели в другой лагерь. “Она плачет, и ее заплаканные черные глаза провожают меня, пока ворота не исчезают далеко позади… Возможно ли еще где-то в мире счастье, мир, человечность?” – недоумевал он. Оказавшись в лагере на лесозаготовках у подножия Урала, слишком слабый для работы на лесоповале, перспективный некогда архитектор занимался рутинным ремонтом лагерных построек. “Все это приводит меня в ужас, – писал он. – Ничтожные задачи, бараки и колючая проволока не позволяют мне забыть, где я, отвлечься от голода и паразитов. На что мне надеяться, если я доживу до освобождения, изнуренному голодом, истерзанному чудовищами, поседевшему созданию, лишенному права на жизнь и работу? Но Фатима была права: не сдавайся. Сдаться – все равно что умереть”. Один из его соседей по бараку получил из дома бандероль с четырьмя килограммами сахара, сел на койку, съел разом все содержимое посылки и тут же умер – совершил сахарное самоубийство. В 1951 году Руди снова перевели в другой лагерь, заключенные которого строили крупнейшую в мире гидроэлектростанцию, после чего он вновь оказался на “ненавистном Урале”.

В 1953 году официально освобожденный Рудольф Гамбургер попал в новый плен. Ему запрещалось покидать Советский Союз. “Куда хотите поехать?” – спросили его. Паспорта у него не было, единственным документом, удостоверяющим его личность, была справка об освобождении. “Что мне известно об этой стране спустя девять с половиной лет беспросветной изоляции? Я словно слепой, которого спрашивают, в какой цвет выкрасить его комнату – красный или синий”. Судьба занесла Руди в город Миллерово, где он руководил стройкой. К тому времени Урсуле и другим людям было известно, где он находится, и они добивались для него разрешения вернуться в Германию, однако Руди не вписывался ни в одну из существовавших бюрократических категорий, так как не был ни военнопленным, ни беженцем из нацистской Германии. На все бумажные проволочки уйдет еще два года.

Наконец в июле 1955 года Руди Гамбургер вернулся в Берлин. Урсула рассказала детям, что он “возвращается после длительного пребывания в Советском Союзе”. В последний раз Миша видел отца шестнадцать лет назад. Урсула также воспользовалась поводом, чтобы сообщить дочери, что ее отец – не Руди, как та всегда считала, а литовский матрос, о котором она впервые слышала. Нина чопорно ответила: “Мама, я совсем не рада, что у тебя было так много мужчин”.

Десять лет заключения глубоко травмировали, но не сломили Руди. “Отчаяния я в нем не увидела, но по сравнению с тем Руди, которого я помнила, он изменился, – писала Урсула. – Седеющий, слегка сутулый, со срывающимся голосом, растерянный, словно он выбрался из погреба на свет, наполовину чужой человек с улыбкой, за которой скрывалась печаль”. Храня верность своим политическим взглядам, Гамбургер вступил в правящую Социалистическую единую партию, где преобладали коммунисты. “Возможно, благодаря нашим усилиям в будущем появится совершенно новое, небывалое создание, человек, рожденный в новой экономической системе”, – писал он. Он обосновался в Дрездене, где устроился архитектором в городском совете. О своем лагерном опыте Руди никогда не рассказывал, отмечая лишь (и в некотором роде довольно точно), что “работал на советских стройках”. Миша узнал о том, что отец был в ГУЛАГе, лишь в 1970-е годы.

В 1958 году Руди Гамбургера завербовали в ряды информаторов Штази под кодовым именем Карл Винклер. Его задачей, как одного из 170 000 ищеек Штази, было писать доносы на коллег. Он отказывался собирать и передавать компрометирующие материалы, но его работу на Штази оценивали как “хорошую”. Коммунистическая система разведки жестоко обошлась с Рудольфом Гамбургером, но конце концов он вновь стал на нее работать.

Сын Руди и Урсулы Михаэль Гамбургер стал одним из ведущих немецких специалистов по Шекспиру. В течение тридцати лет он был драматургом и режиссером в берлинском Немецком театре. Нина Гамбургер работала учительницей. Питер Бертон, младший ребенок Урсулы, стал видным философом биологии в Академии наук Восточного Берлина. Дети Урсулы ее боготворили, не вполне ей доверяли и задавались вопросом, насколько хорошо ее знают. “Вряд ли мы были для мамы прикрытием ее шпионской работы”, – позднее говорила Нина, и это звучало скорее как вопрос, нежели утверждение. Оглядываясь назад, Питер размышлял о параллельных, соперничающих друг с другом стимулах в жизни матери: “У нее было два приоритета – дети и борьба за коммунизм. Я не знаю, что бы она делала, если бы ей пришлось выбирать между ними”. Младший сын Урсулы возмущался тем, как мать выуживала из детей их тайны: “Она всегда задавала пару лишних вопросов. Ей всегда хотелось знать больше, чем я был готов ей рассказать. Между нами всегда возникало напряжение. Сестра рассказывала ей все. Брат не рассказывал ничего и держал все секреты при себе”.

Необычное детство оставило особенно глубокие шрамы в душе Михаэля. Отец, которого он обожал, необъяснимо исчез и отсутствовал почти все время его отрочества. Его мать была не той, кем казалась. Его мучило знание, что она рисковала детьми ради борьбы. “Все свои поступки она совершила из убеждений, ради освобождения человечества, и за это я ею горжусь. Но если бы ее схватили в Польше, меня бы отправили в сиротский приют или хуже того. Эта мысль до сих пор вызывает у меня содрогание”. К десяти годам он уже успел пожить в шести разных странах, сменить более десятка домов. Семейная жизнь, которую Михаэль вспоминал с такой горечью, была пронизана тайнами. “Я был трижды женат и трижды разводился, – рассказывал он мне, когда ему было уже восемьдесят восемь лет. – Наверное, я так и не научился никому доверять по-настоящему”. Он умер в январе 2020 года, незадолго до этого успев ознакомиться с рукописью этой книги.

В 1966 году еще один любовник Урсулы неожиданно вновь появился в ее жизни. На тот момент Йохан Патра жил с женой и сыном в Бразилии, работал электриком и выращивал овощи на небольшой ферме. “Ты же знаешь, что материальное благополучие никогда меня не интересовало”, – писал он ей. Он говорил об эмиграции в Восточную Германию. Урсула пригласила его, предупредив, что ему может быть трудно приспособиться к новой жизни. В январе следующего года у дверей ее дома возник изнуренный, дрожащий человек, которого она едва узнала. “Он был на грани. Не мог говорить. Да, впрочем, и я тоже”.

Когда Йохан пришел в себя, он рассказал о своей жизни. Центр так и не восстановил связь с ним в Китае, но, общаясь с коммунистами, Патра узнал о судьбе агентуры в Мукдене. “Шушинь убили; она никого не сдала; ее мужа арестовали позже, не знаю, что с ним там сделали, но он лишился рассудка и, вероятно, во всем признался”. Что стало с их детьми, никто не знал. В 1949 году, после окончательного поражения националистов Чан Кайши и основания Народной республики, все иностранцы были вынуждены покинуть Китай. Патра тосковал по Европе. Они проговорили несколько часов, но Урсуле казалось, что их разделяет непреодолимая пропасть. “Мы были чужими людьми”. Патра оставался убежденным марксистом. “К чужому мнению он прислушиваться не желал. Все доводы отскакивали от него как от стенки горох. Все его ценные качества остались при нем: сила воли, готовность идти на жертвы, сочувствие”. Она вновь ощутила, что из их отношений ничего бы не вышло; он уехал, даже не повидавшись с их дочерью Ниной. Из Сан-Пауло Патра написал письмо, где рассказывал, что передумал переезжать в Германию, заключив, что революции в Европе так и не случится. “В ГДР тоже превалируют мелкобуржуазные ценности”.

В 1977 году, через одиннадцать лет, из Бразилии Урсуле пришла посылка – заботливо зашитая в ткань бандероль. “Я взвесила ее в руке. Посылка была нетяжелой. Разрезая швы ножницами, я представляла перед собой Йохана, медленно и тщательно зашивающего ее толстой иглой и грубой ниткой. Я почувствовала тоску и боль, вспомнив его. Узкая картонная коробка, по краям набитая опилками и бразильской газетой. Что же он мне прислал?” Убрав последние слои оберточной бумаги, она обнаружила на ладони круглый китайский диск – гонг торговца фарфором.

Через месяц она узнала, что Йохан Патра умер.

Урсула пережила всех своих любовников. Лен Бертон так до конца и не прижился в Восточной Германии и периодически впадал в депрессию. Урсула завербовала его когда-то для работы в разведке, обучила и вышла за него замуж. Он всегда был для нее младшим компаньоном, надежным, заботливым, но он не пробуждал в ней воодушевления и страсти, как другие любовники. Порой Лен заговаривал о возвращении в Великобританию, но так на это и не решился. Сирота из Баркинга всю жизнь любил девушку, которая ждала его с авоськой апельсинов у магазина в Швейцарии. Лен умер в 1997 году, ему шел восемьдесят четвертый год. Рудольф Гамбургер умер в Дрездене в 1980 году. Десять лет спустя он был посмертно реабилитирован в России. Его воспоминания о ГУЛАГе “Десять лет в лагерях” были изданы в 2013 году; один из критиков писал, что “своей безудержной верой в человечество они излучают надежду”.

Урсула любила Руди за его доброту, Патру – за революционную стойкость, а Лена – как надежного, нежного товарища. Но любовь всей своей жизни она встретила в 1931 году, пролетая со свистом по Шанхаю на быстром мотоцикле. Обрамленная фотография Рихарда Зорге висела в кабинете Урсулы до конца ее дней. “Она была влюблена в Зорге, – говорил ее сын Михаэль. – Она всегда любила его”.

Коммунисты преподнесли Урсуле множество наград и грамот. В 1969 году вслед за первым, врученным в Кремле в 1937 году, она получила свой второй орден Красного Знамени. Ее наградили Национальной премией ГДР, орденом Карла Маркса, орденом “За заслуги перед отечеством” и юбилейной медалью.

В 1977 году она издала автобиографию “Соня рапортует”, сделав достоянием гласности, что знаменитая писательница была когда-то выдающейся разведчицей. Дети Урсулы были потрясены, узнав подробности ее прошлого. Книга немедленно стала бестселлером. Текст был написан под контролем Штази; высоконравственные цензоры потребовали, чтобы она удалила эпизоды, связанные с ее незаурядной любовной жизнью. Она отказалась: “Мне нечего стыдиться ни в моральном, ни в этическом отношении. Вам самим впору стыдиться за ваши купюры”. Тем не менее окончательный вариант книги отчасти был материалом коммунистической пропаганды. Оригинальная версия без сокращений и даже с теми эпизодами, которые власти не хотели пропускать к печати, находится в архивах Штази. В восемьдесят четыре года Урсула получила разрешение на поездку в Великобританию и издание там своих мемуаров. Кто-то из депутатов требовал ее ареста, но генеральный прокурор постановил не привлекать ее к ответственности. МИ-5 не хватало только процесса, способного поставить службу в щекотливое положение.

Коммунистические взгляды Урсулы смягчались, корректировались и угасали, но так и не улетучились. Ее веру глубоко потрясла правда о сталинском Большом терроре, но она отстаивала свое прошлое: “Все эти двадцать лет я работала не ради Сталина”. Она настаивала, что всегда боролась против фашизма. “Поэтому я хожу с высоко поднятой головой”. И все же ее трезвый рассудок не позволял притворяться, будто советский коммунизм подлинно отражал те идеалы, которые увлекали ее с самого отрочества. Подавление венгерского восстания против Москвы в 1956 году, строительство Берлинской стены в 1961 году, якобы чтобы не допустить фашистов в Восточную Германию, но в действительности – чтобы не дать гражданам ГДР бежать за границу; подавление Пражской весны в 1968 году, когда советские танки вошли в Чехословакию, чтобы уничтожить зарождавшееся движение за реформы, – все эти события Урсула наблюдала с нараставшей тревогой. В 1970-х годах она осознала: “то, что мы принимали за социализм, было безнадежно порочно”.

Оглядываясь на свою жизнь, она признавала, что была наивна. В пожилом возрасте она осудила “догматизм партии, усугубившийся с годами, преувеличение наших заслуг и сокрытие наших промахов, изоляцию Политбюро от народа”. Она была “недовольна руководством партии, которое могло манипулировать мной и вводить меня в заблуждение”, недоумевала, не стоило ли ей дистанцироваться от разлагающегося восточногерманского режима. Урсула признавала, что “исполняла требования, осознавая их несправедливость” и пользовалась выгодами, которые ей предлагало государство. “Я боролась с известными мне пороками, но лишь в той мере, чтобы за это меня не лишили партбилета и возможности писать книги”.

Но даже во время краха коммунизма в конце 1980-х годов Урсула оставалась верна левым ценностям. “Я все еще верила, что можно добиться более справедливого социализма… с помощью гласности и перестройки, демократии вместо диктатуры и абсолютной власти, реалистичных экономических мер”.

Падение Берлинской стены в 1989 году стало одновременно шоком и облегчением. “Нельзя вечно разделять государство стеной”, – писала она.

18 октября 1989 года, когда было свержено старое руководство ГДР, восьмидесятидвухлетняя Урсула обратилась к огромной толпе, собравшейся в берлинском парке Люстгартен, предрекая новую эру обновленного коммунизма. “Моя речь посвящена утрате доверия к партии, – говорила она, и толпа приветствовала ее слова взрывами аплодисментов. – Я должна сказать вам: после нынешних перемен вступайте в партию, работайте в ней, меняйте будущее, трудитесь как честные социалисты! Я настроена решительно, я полна оптимизма, потому что знаю – это случится”. Этого не случилось, и Урсула впервые в своей жизни испытала настоящее разочарование. В одном из последних интервью ее спросили, как она относится к воссоединению Германии и краху коммунизма. “Это не меняет моих убеждений о том, каким должен быть мир, – отвечала она. – Но вызывает ощущение какой-то безнадежности, которого прежде я не испытывала”.

Урсула Кучински не была феминисткой. Ее не интересовало, какую роль права женщин играют в большом мире. Как и другие независимые женщины своего времени, она занялась мужским делом, овладев им в совершенстве, используя все преимущества своего пола. Ею двигала идеология, но ее убеждения были далеки от того коммунизма, которым в натопленных комнатах отдыха увлекались за бокалом шерри английские студенты – представители среднего класса в 1930-е годы. Ее веру породил мучительный личный опыт: жестокое неравенство в Веймарской республике, ужасы нацизма и мира, в котором на улицах валялись трупы младенцев. Урсула была амбициозна, романтична, обожала рисковать, бывала эгоистична, невероятно великодушна и решительна, как мог быть только человек, переживший самые тяжкие моменты в истории XX века. Ее ни разу не предавали. Десятки людей – в Германии, Китае, Польше, Швейцарии и Великобритании – сотни раз могли разоблачить Урсулу, положив конец ее жизни и шпионской деятельности. Но ни один человек, кроме Олло, не пошел на это. Для несгибаемой коммунистки она была на удивление легка в общении, самобытна и доброжелательна. Она умела дружить, окружала себя людьми, способными хранить ей верность, была готова выслушать и поддержать тех, чье мнение радикально отличалось от ее взглядов. Для революционерки она придерживалась удивительно широких взглядов. Она умела любить и быть любимой. Как и все люди, которым удалось остаться в живых вопреки всему, она отличалась фантастическим везением.

Урсула Кучински умерла 7 июля 2000 года в возрасте девяноста трех лет.

Спустя несколько недель на церемонии в честь пятьдесят пятого юбилея победы во Второй мировой войне президент России Владимир Путин подписал указ, согласно которому Урсула именовалась “суперагентом военной разведки” и награждалась орденом Дружбы народов.

Урсула Кучински прожила долгую жизнь, как и предсказывал китайский мастер. Ей было десять лет, когда произошла Октябрьская революция, восемьдесят два – когда пала Берлинская стена. Она пережила всю эру коммунизма, от ее бурного начала до катастрофического конца. Она впитала идеологию с безоговорочным пылом юности и наблюдала ее гибель с разочарованием глубокой старости. Она провела всю взрослую жизнь в борьбе за то, что считала правым делом, и умерла, зная, что во многом ошибалась. Но на прожитые годы она все равно оглядывалась с чувством удовлетворения: она боролась с нацизмом, любила всем сердцем, вырастила детей, написала небольшую библиотеку хороших книг и помогла Советскому Союзу догнать Запад в атомной сфере, обеспечив шаткий мир. За одну очень долгую жизнь она прожила несколько полноценных жизней – под разными именами, в многочисленных ролях и обличьях.

Но даже в самом преклонном возрасте подсознание напоминало ей, что она всегда была – и остается – разведчицей: “Меня мучит кошмар: враг наступает, а я не успеваю уничтожить информацию”.

Послесловие

Жизнь других

Клаус Фукс вышел на свободу, проведя в заключении девять лет, и сразу отправился в ГДР. В аэропорту его встретила Грета Кайльсон, член компартии и его давняя приятельница, через три месяца они поженились. В ГДР Фукса чествовали, наградив орденом “За заслуги перед отечеством”, орденом Карла Маркса и Национальной премией. Фукс тосковал по Западу, но ни разу не выразил сожалений. Он умер в 1988 году. Куратор разведки ГДР Маркус Вольф писал, что Фукс “внес величайший вклад в потенциал Москвы по созданию атомной бомбы [и] изменил соотношение сил в мире, уничтожив ядерную монополию Америки”. Гарри Голд, куратор Фукса из КГБ в США, был приговорен к тридцати годам заключения. Он освободился, отбыв половину срока, и оставшуюся жизнь проработал химиком в лаборатории отделения патологии больницы имени Джона Ф. Кеннеди в Филадельфии.

Джим Скардон продолжал упускать шпионов из-под своего носа. Он удивлялся, что ему “так и не предложили никакого повышения до старшего офицера до самого выхода на пенсию в 1961 году”. Спустя два года Ким Филби бежал в Москву и через несколько лет написал мемуары, высмеивая “изысканно любезные” методы допроса Скардона – подразумевая под этим их полную бесполезность. Милисент Бэгот оставалась опорой МИ-5, уязвляя своих коллег мужского пола мощным характером и глубиной знаний о подрывной деятельности коммунистов. Она написала подробный рапорт о международных махинациях Коминтерна и была одним из первых офицеров, выразивших сомнение в лояльности Филби. Спустя много лет после выхода Бэгот на пенсию в 1967 году сотрудники МИ-5 продолжали обращаться к ней за помощью в борьбе со шпионами-коммунистами. Она умерла в 2006 году, не пропустив за всю свою жизнь ни одной репетиции Баховского хора. Роджер Холлис стал генеральным директором МИ-5 в 1956 году и оставался на этом посту до самого выхода на пенсию в 1965 году. Расследование, был ли он кротом ГРУ, продолжалось до самой его смерти в 1973 году, и отголоски теории о его предательстве упорно доносятся до сих пор. Достаточным основанием усомниться в этой гипотезе представляется поведение Владимира Путина. Президент России, бывший полковник КГБ, гордится историей разведки своей страны. Если бы Холлис был высокопоставленным советским шпионом с 1932 по 1965 год, в архивах ГРУ содержалась бы целая кипа документов, которые бы это доказывали. Но ничего подобного не выплыло наружу, хотя даже “избранные” российские историки время от времени получали доступ к этим архивам. Доказательства, что у России был свой британский перебежчик в МИ-5, которого так и не поймали, стали бы невероятно ценной сенсацией для Москвы. Здесь кроется главное противоречие с теорией, будто Холлис прикрывал Урсулу: если бы глава МИ-5 действительно был советским суперкротом, Путин не преминул бы этим похвастать.

Спустя три месяца после отъезда Урсулы из Британии Агнес Смедли умерла в Оксфорде в результате операции язвы. Датская писательница Карин Микаэлис назвала ее “одинокой птицей с невероятным размахом крыльев, птицей, которая никогда не совьет гнезда и отказалась от всего: славы, комфорта, безопасности ради одного – полной преданности великой борьбе”. Прах Агнес был погребен на пекинском кладбище для революционеров Бабаошань в 1951 году. О масштабах шпионской деятельности Смедли стало известно лишь в 2005 году.

Тело Рихарда Зорге было эксгумировано после войны его японской любовницей Ханако Исии, кремировано и вновь погребено на токийском кладбище Тама. Москва признала его в 1964 году, провозгласив героем Советского Союза. Пропагандисты КГБ создали целый культ Зорге. В 2016 году в его честь была названа железнодорожная станция в Москве. Чэнь Ханьшэн, ближайший китайский соратник Зорге, считается пионером социологии в Китае. Его исследования легли в основу маоистских теорий о силе “крестьянских масс”, сам же он стал жертвой коммунистического режима и был обвинен в шпионаже в интересах националистов. Во время культурной революции ему не предоставили медицинской помощи для лечения глаукомы, и он лишился зрения. Чэнь умер в 2004 году в возрасте 107 лет. Писательница Дин Лин, подруга Урсулы в Шанхае, написала около 300 книг и перенесла всевозможные преследования при коммунизме в Китае: после первоначального одобрения Мао позже ее осудили за критику мужского шовинизма в партии, принудили к публичному покаянию, подвергли цензуре, приговорили к пятилетнему заключению в годы культурной революции, каторжным работам в течение еще двенадцати лет и, наконец, реабилитировали в 1978 году. Патрик Т. Гивенс, энергичный охотник за шпионами в Шанхае, покинул ряды муниципальной полиции в 1936 году, удалившись в трехсотлетний замок Банша в Типперери. Хаджи Мамсуров, начальник Урсулы в ГРУ, пережил чистки, смертельные внутренние схватки в советской разведке и войну; он сформировал отряды спецназа, освободил два концлагеря и, выйдя на пенсию, вернулся в родную Осетию в звании генерала. Бесстрашная американская журналистка Эмили Хан продолжала писать для журнала The New Yorker, когда ей было уже глубоко за восемьдесят.