Женщины Цезаря Маккалоу Колин

Часть IV

1 января – 5 декабря 63 г. до Р. Х.

Не повезло Цицерону. Он стал консулом в период тяжелой экономической депрессии, и, поскольку экономика не являлась его коньком, настроение у него было довольно мрачное. Это совершенно не то консульство, о котором он мечтал! Он хотел, чтобы впоследствии о консуле Цицероне говорили как о человеке, который подарил Риму спокойный, безмятежный год, как обычно вспоминали о совместном консульстве Помпея и Красса, бывшем семь лет назад. Имея Гибриду в качестве младшего коллеги, следовало ожидать неизбежного: вся слава достанется ему. А значит, Цицерону лучше не ссориться с Гибридой, как Помпею с Крассом.

Экономические трудности Рима шли с Востока, который в течение двадцати лет был закрыт для римских деловых и торговых операций. Сначала его захватил царь Митридат. Затем Сулла, вырвав Восток у Митридата, ввел там достойные похвалы финансовые правила и таким образом помешал всадникам Рима возвратиться к старым дням, когда они буквально «доили» восточные провинции. К тому же пираты, хозяйничавшие на море, не способствовали развитию торговли к востоку от Македонии и Греции. Следовательно, те, кто собирал налоги, давал деньги в долг, торговал пшеницей, вином и шерстью, держали свой капитал дома. Ситуация осложнилась еще больше, когда в Испании разразилась война с Квинтом Серторием, несколько засух подряд снизили урожаи, а Наше море стало опасным для плавания.

Все это способствовало тому, что в течение двадцати лет капитал и инвестиции концентрировались исключительно в Риме и Италии. Не представлялось никаких соблазнительных возможностей для римских коммерсантов, которые заставили бы их решиться на путешествие по морю. Поэтому им не нужно было изыскивать большие суммы денег. Проценты у ростовщиков стали низкими, арендная плата упала, инфляция, наоборот, выросла, и кредиторы не торопились требовать долги.

В несчастье Цицерона целиком был виноват Помпей. Сначала этот Великий Человек очистил море от пиратов, потом выгнал царей Митридата и Тиграна с тех территорий, которые некогда входили в сферу деловых интересов Рима. Он также отменил финансовые правила Суллы, хотя Лукулл настаивал на их сохранении – единственная причина, по которой всадники желали удалить Лукулла и передать командование Помпею. И как только Цицерон и Гибрида вступили в должность, на Востоке открылась масса возможностей. Там, где когда-то были провинция Азия и Киликия, теперь находилось целых четыре провинции. Помпей добавил к империи новые территории – Вифинию-Понт и Сирию. В них он устроил все так же, как и в двух других, предоставив крупным компаниям публиканов, находящимся в Риме, право взимать налоги, храмовые сборы и подати. Частные контракты, заключаемые с позволения цензоров, спасли государство от обязанности собирать налоги и избавили от избытка государственных служащих. Пусть у публиканов болят головы! Все, чего хотела казна, – это ее оговоренная доля в прибылях.

В полном соответствии с новой тенденцией капитал устремился из Рима и Италии на Восток, где открылись ошеломляющие перспективы. Как результат, резко возросли проценты, а ростовщики внезапно стали требовать старые долги. Теперь невозможно было получить кредит. В городах взлетела арендная плата, сельских землевладельцев связали по рукам и ногам выплатами по закладным. Неумолимо росла цена зерна, даже государственного. Огромные суммы уходили из Рима, и никто в правительстве не знал, как контролировать ситуацию.

Друзья – такие как всадник-плутократ Тит Помпоний Аттик, в планы которого отнюдь не входило посвящать Цицерона во все коммерческие тайны, – сообщили Цицерону, что в утечке денег виновны иноземцы-евреи, живущие в Риме, которые посылают к себе домой всю выручку. Цицерон быстро внес предложение: запретить евреям отсылать деньги из Рима к себе на родину. Конечно, такая мера была малоэффективна, но что еще можно было сделать, старший консул не знал. И Аттик не мог ему помочь.

Не в характере Цицерона было посвящать год своего консульства миссии, которая, как он теперь понимал, будет столь же невыполнимой, сколь и непопулярной. И он занялся делом, в котором разбирался очень хорошо. Со временем экономическая ситуация улучшится и без него, а вот законы требовали его личного участия. Цицерон останется в памяти Рима как консул-законодатель. Он будет издавать законы.

Сначала он принялся за закон, который четыре года назад уже вносил консул Гай Пизон, – против взяток на консульских выборах при подсчете голосов. Сам виновный в массовом подкупе, Пизон вынужден был отказаться от своего проекта. Вероятно, по логике вещей, в законе было множество дыр, но после того, как Цицерон заткнул самые зияющие из них, закон принял довольно приличный вид.

И что дальше? Ага! Должностные лица, возвращающиеся после окончания срока правления преторскими провинциями, где они занимались вымогательством, жаждут избежать обвинения, выставляя свою кандидатуру на должность консула in absentia! Преторы, посланные управлять провинцией, как правило, занимались вымогательством больше, чем консулы-наместники. Преторов было восемь, а консулов-наместников всего два. И большинство из них знали: их единственный шанс сколотить состояние – получить в управление провинцию. Но как избежать обвинения в вымогательстве при возвращении домой – после того, как выжмешь из провинции все? Если такой наместник – сильный претендент на консульский пост, то лучший способ – просить сенат разрешить выставить свою кандидатуру на должность консула in absentia. Ни один обладатель империя не может быть обвинен. Если возвратившийся претор-наместник не пересек священную границу и не вошел в сам город Рим, он сохраняет свой империй, полученный от Рима на управление провинцией. Поэтому он может сидеть на Марсовом поле вне стен города (сохраняя империй) и просить сенат предоставить ему право баллотироваться in absentia – «в отсутствие». И проводить свою предвыборную кампанию, не покидая Марсова поля. И потом, если ему улыбнется удача и он будет избран консулом, он снова получит империй – консульский. Благодаря такому хитрому ходу вымогателю удается избежать обвинения еще на два года, а к тому времени разгневанные провинциалы откажутся от идеи обвинить его и уедут домой.

«Эту практику пора прекратить!» – гремел Цицерон в сенате и в колодце комиция. Поэтому он и его младший коллега Гибрида предложили запретить всем преторам-наместникам выдвигаться на консульский пост in absentia! Пусть наместник сперва вернется в Рим и, если виновен, будет обвинен! И поскольку сенат и народ посчитали идею отличной, новый закон прошел.

Что же еще можно сделать? Цицерон обдумывал и так и этак, какие еще полезные закончики могли бы повысить его репутацию. Хотя нет, увы, не повысить, а создать ему репутацию – как консулу, а не как юридическому светилу. Цицерону срочно нужен был кризис, но не экономический.

Цицерону не приходило в голову, что во второй половине его консульства необходимый кризис разразится. Он не подозревал об этом даже тогда, когда по жребию должен был председательствовать на проводимых в квинтилии выборах. Для начала он не оценил должным образом последствия, к которым привел тот факт, что незадолго до тех выборов его жена неожиданно нарушила его уединение.

Теренция, как всегда бесцеремонно, ворвалась в кабинет Цицерона, не обращая внимания на неприкосновенность мыслительного процесса своего мудрого супруга.

– Цицерон, отложи все, чем ты там занимаешься! – рявкнула она.

Перо мгновенно легло на стол. Цицерон поднял голову. У него хватило ума не показывать своего недовольства.

– Да, дорогая, в чем дело? – как можно мягче спросил он.

С мрачным видом Теренция рухнула в клиентское кресло. Поскольку у нее всегда был мрачный вид, он не догадывался, в чем заключается причина в данном случае. Он просто искренне надеялся, что причина не в нем.

– Сегодня у меня был посетитель, – сообщила она.

Он чуть было не спросил, пришелся ли он ей по вкусу, но заставил себя промолчать. Никто в Риме не мог отбить у Цицерона охоту сострить. Одной только Теренции это удавалось всегда. Так что он притворился заинтересованным и стал ждать продолжения.

– Посетительница, – уточнила она и фыркнула. – Уверяю тебя, муж, она не из моего круга! Это Фульвия.

– Жена Публия Клодия? – поразился он.

– Нет, нет! Фульвия Нобилиор.

Это уточнение не уменьшило его интереса, потому что та Фульвия, которую она имела в виду, была темной личностью. Из отличной семьи, но разведенная с позором, без дохода, она теперь связалась с Квинтом Курием, который был изгнан из сената при знаменитой чистке, устроенной Попликолой и Лентулом Клодианом семь лет назад. Самая неподходящая посетительница для Теренции. Своими незыблемыми моральными устоями Теренция была знаменита не менее, чем своей вечной угрюмостью.

– Боги милостивые! Ей-то что понадобилось?

– На самом деле она мне понравилась, – задумчиво проговорила Теренция. – Она – просто несчастная жертва мужчин.

И что он должен ответить на это? Цицерон лишь проблеял что-то невразумительное.

– Она пришла ко мне, потому что именно так делает женщина, когда хочет поговорить с женатым мужчиной твоего положения.

«И к тому же мужчиной, женатым на тебе», – подумал Цицерон.

– Естественно, ты захочешь увидеть ее лично, но сначала я расскажу тебе то, что рассказала мне она, – объявила матрона, чей взгляд был способен превратить Цицерона в камень. – Оказывается, ее… э… ее, скажем так, покровитель Курий в последнее время очень странно себя ведет. Со времени выдворения из сената его финансовое положение настолько ухудшилось, что он не может выдвигаться даже на должность плебейского трибуна, чтобы вернуться на общественную арену. Но вдруг он стал намекать, что скоро снова станет богатым и займет высокое положение. Мне кажется, – продолжала Теренция многозначительно, – что это как-то связано с тем, что в следующем году консулами будут Катилина и Луций Кассий.

– Так вот что задумал Катилина! Консульство в паре с таким жирным и апатичным дураком, как Луций Кассий, – сказал Цицерон.

– Завтра, как только откроется избирательная комиссия, оба придут туда, чтобы зарегистрироваться кандидатами.

– Все это очень хорошо, дорогая моя, но я все же не пойму, как совместное консульство Катилины и Луция Кассия сможет вдруг настолько обогатить и возвысить Курия.

– Курий говорит о всеобщем аннулировании долгов.

Цицерон разинул рот от изумления:

– Они не могут оказаться такими идиотами!

– А почему бы и нет? – поинтересовалась Теренция, хладнокровно обдумывая проблему. – Только подумай, Цицерон! Катилина знает, что, если ему не удастся стать консулом в этом году, у него уже не будет шанса. Похоже, предстоит настоящее сражение, если все, кто хочет избираться, выставят свои кандидатуры. Силану стало намного лучше, и он определенно тоже будет выдвигаться, так мне сказала Сервилия. Мурену поддерживают влиятельные лица, и, как сказала мне Фабия, он сделает ставку на родство с весталкой Лицинией. Потом есть еще твой друг Сервий Сульпиций Руф, высоко ценимый восемнадцатью центуриями и tribuni aerarii, а это значит, у первого класса он соберет много голосов. Что же могут противопоставить богачам Силану, Мурене и Сульпицию Катилина и его коллега Луций Кассий? Только один из консулов может быть патрицием, значит голоса за патриция разделятся между Катилиной и Сульпицием. Если бы я голосовала, то выбрала бы Сульпиция.

Хмурый Цицерон забыл о своем ужасе перед женой и заговорил с ней, как с коллегой на Форуме:

– Значит, предвыборная платформа Катилины – всеобщее аннулирование долгов. Ты это хочешь сказать?

– Нет, так говорит Фульвия.

– Я должен увидеть ее немедленно! – воскликнул он, вставая.

– Предоставь это мне. Я пошлю за ней, – вызвалась Теренция.

А это, конечно, означало, что ему не позволят говорить с Фульвией Нобилиор наедине. Теренция намерена не упустить ни слова из разговора, ни одного взгляда.

Но беда в том, что Фульвия Нобилиор почти ничего не добавила к тому, что уже рассказала Теренция. Только изложила все очень эмоционально и сумбурно. Курий был по уши в долгах, он много проигрывал, много пил. В последнее время часто совещался с Катилиной, Луцием Кассием и их дружками, а после одного из таких совещаний пришел домой веселый, обещая своей любовнице всевозможные блага в ближайшем будущем.

– Зачем ты рассказываешь все это мне, Фульвия? – спросил Цицерон в растерянности.

Он был сбит с толку не меньше, чем сама Фульвия, поскольку не мог понять, почему она в таком ужасе. Всеобщее аннулирование долгов – конечно, плохая новость, но…

– Ты же старший консул! – захныкала она, ударяя себя в грудь. – Я должна была кому-то сказать!

– Дело в том, Фульвия, что ты не предоставила мне никаких доказательств того, что Катилина планирует всеобщее аннулирование долгов. Мне нужны надежные свидетельства! Ты лишь поведала мне историю, а я не могу явиться в сенат, не имея ничего более весомого, нежели история, рассказанная мне женщиной.

– Но это ведь неправильно – аннулирование долгов, да? – спросила она, вытирая глаза.

– Да, очень неправильно, и ты хорошо сделала, что пришла ко мне. Но необходимы доказательства, – повторил Цицерон.

– Лучшее, что я могу предложить тебе, – это несколько имен.

– Тогда назови их.

– Два человека, которые раньше были центурионами Суллы, – Гай Манлий и Публий Фурий. У них есть земли в Этрурии. И они говорили о людях, которые намерены приехать в Рим на выборы. И если Катилина и Кассий станут консулами, долги перестанут существовать.

– Фульвия! И как же я должен связать двух экс-центурионов Суллы с Катилиной и Кассием?

– Я не знаю!

Вздохнув, Цицерон поднялся:

– Хорошо, Фульвия, я искренне благодарю тебя за то, что ты пришла ко мне. Попытайся точно разузнать, что происходит, и, как только у тебя появится реальное свидетельство, что нечто нехорошее просочилось перед выборами на Марсово поле, скажи мне. – Он улыбнулся ей, надеясь, что это выражение симпатии выглядит достаточно платонически. – Продолжай действовать через мою жену, а она сообщит мне.

Когда Теренция увела посетительницу, Цицерон снова уселся и погрузился в раздумья. Но наслаждаться такой роскошью ему дали недолго. Через несколько минут Теренция поспешила вернуться.

– И что ты об этом думаешь? – осведомилась она.

– Если бы я знал, дорогая.

– Ну, – она нетерпеливо наклонилась вперед, потому что больше всего на свете ей нравилось давать мужу политические советы, – я скажу тебе, что я думаю! А я думаю, что Катилина замышляет революцию.

– Революцию? – взвизгнул Цицерон.

– Правильно. Революцию.

– Теренция, революция не имеет ничего общего с предвыборной кампанией, основанной на обещании всеобщего аннулирования долгов! – возразил он.

– Ты не прав, Цицерон. Как могут законно избранные консулы инициировать такую революционную меру, как всеобщее аннулирование долгов? Ты очень хорошо знаешь, что такие замыслы появляются у людей, которые хотят свергнуть правительство. Таким был Сатурнин. Таким же был Серторий. Это диктаторы и всадники восемнадцати первых центурий. Как могут консулы провести подобную меру законным путем? Даже если они предложат ее народу в трибах, по крайней мере один плебейский трибун непременно наложит на нее вето уже на сходке, не говоря уже об официальном обнародовании законопроекта. И ты думаешь, что те, кто выступает за всеобщее аннулирование долгов, не понимают всего этого? Конечно понимают! Любой, кто проголосует за кандидатов, пропагандирующих такую политику, будет считаться революционером.

– О-о, это уже пахнет кровью, – медленно произнес Цицерон. – О Теренция, только не в мое консульство!

– Ты должен помешать Катилине баллотироваться, – сказала Теренция.

– Я не могу этого сделать, не имея доказательств.

– Тогда нам нужно их найти, – объявила Теренция, направляясь к двери. – Кто знает? Может быть, мы с Фульвией сможем убедить Квинта Курия дать показания.

– Это помогло бы, – сухо произнес Цицерон.

Семя было заронено. Катилина замышляет революцию. И хотя события последующих месяцев, казалось, подтверждали это, Цицерон так и не узнал, когда у Луция Сергия Катилины появилась идея революции: до или после тех роковых выборов.

Старший консул стал усиленно собирать всю информацию, какую только мог найти. Он послал агентов в Этрурию и в другой традиционный очаг мятежей – самнитскую Апулию. И конечно, все они сообщили: да, действительно, ходят слухи, что, если Катилина и Луций Кассий станут консулами, они проведут закон о всеобщем аннулировании долгов. Что касается более существенных доказательств надвигающейся революции, как, например, сбор оружия или тайная вербовка солдат, – такого не обнаружено. Однако Цицерон решил, что у него уже достаточно свидетельств, чтобы попытаться что-то предпринять.

Курульные выборы консулов и преторов были намечены на десятый день квинтилия. Девятого квинтилия Цицерон отложил их на одиннадцатое число, а десятого созвал заседание сената.

Конечно, все сенаторы явились на это заседание, любопытствуя, что же случилось. Все, кто не был болен и находился в это время в Риме, пришли очень рано и убедились, что многоуважаемый Катон уже сидит с пачкой свитков у ног, держа в руках развернутый свиток и читая его медленно и сосредоточенно.

– Отцы, внесенные в списки, – обратился старший консул после завершения необходимых ритуалов и формальностей, – я собрал вас здесь, в курии, а не на септе для голосования, чтобы вы помогли мне разобраться в одном непонятном деле. Я прошу прощения у тех из вас, кому я тем самым причинил беспокойство, и могу лишь надеяться, что результат нашего собрания даст возможность провести завтрашние выборы.

Было видно – все ждут объяснения. На этот раз Цицерон не стал испытывать терпение аудитории. Он надеялся выяснить все и сразу и заставить Катилину и Луция Кассия понять: их замысел провалился – теперь, когда он стал известен всем. Цицерон рассчитывал уничтожить в зародыше любые планы, которые мог лелеять Катилина. Ни мгновения Цицерон не предполагал, что та революция, которую предвидела Теренция, представляет собой нечто более серьезное, чем болтовню после выпитого вина, и некоторые экономические меры, к которым чаще призывают мятежники, чем законопослушные консулы. После Мария, Цинны, Карбона, Суллы, Сертория и Лепида даже Катилина должен был понять, что разрушить Республику не так-то просто. Он был скверным человеком, Луций Сергий Катилина, – все это знали, но, пока его не выбрали консулом, у него не было властных полномочий, у него не было ни империя, ни армии. Да и клиентов в Этрурии у него гораздо меньше, чем было их у Мария или Лепида. Поэтому Катилина просто стремился напугать всех, чтобы с ним захотели сотрудничать.

Никто, думал старший консул, оглядывая ряды сената, не догадывается, в чем дело. Красс сидит с равнодушным видом, Катул постарел, а его зять Гортензий имеет довольно потрепанный вид, у Катона волосы торчат дыбом, как шерсть у злой собаки. Цезарь поглаживает макушку, чтобы убедиться, что редеющие волосы все еще прикрывают его череп. Мурена несомненно нервничает из-за этой задержки. А Силан не так здоров и бодр, как утверждают его доверенные лица. И наконец среди консуляров величаво восседает великий Луций Лициний Лукулл, триумфатор. Цицерон, Катул и Гортензий пустили в ход все свое красноречие, чтобы убедить сенат разрешить Лукуллу триумф. А это означало, что настоящий завоеватель Востока теперь мог пересечь померий и занять свое законное место в сенате и в колодце комиция.

– Луций Сергий Катилина, – обратился Цицерон с курульного возвышения, – я был бы благодарен тебе, если бы ты поднялся.

Сначала Цицерон намеревался обвинить также и Луция Кассия, но, подумав, решил, что лучше сосредоточиться на одном Катилине, который теперь стоял, недоумевая. Какой красивый мужчина! Высокий, хорошо сложенный, с головы до пят патриций-аристократ. Как же Цицерон ненавидел их, этих Катилин и Цезарей! Почему его в высшей степени приличное плебейское происхождение делает его в глазах окружающих каким-то вредным наростом на теле Рима?

– Я стою, Марк Туллий Цицерон, – тихо напомнил Катилина.

– Луций Сергий Катилина, тебе известны люди по имени Гай Манлий и Публий Фурий?

– Так зовут двух моих клиентов.

– Тебе известно, где они сейчас находятся?

– Надеюсь, в Риме! Как раз сейчас они должны были быть на Марсовом поле и голосовать за меня. А вместо этого, думаю, сидят где-нибудь в таверне.

– А где они были совсем недавно?

Черные брови Катилины взлетели вверх.

– Марк Туллий, я не требую от своих клиентов, чтобы они мне докладывали обо всех своих передвижениях! Я знаю, что ты – ничтожество, но неужели у тебя так мало клиентов, что ты даже не имеешь понятия об отношениях между клиентом и патроном?

Цицерон густо покраснел:

– И ты не удивишься, узнав, что Манлия и Фурия недавно видели в Фезулах, Волатеррах, Клузии, Сатурнии, Ларине и Венузии?

Катилина удивленно моргнул:

– А почему это должно меня удивить, Марк Туллий? У них обоих имеются земли в Этрурии, а у Фурия есть еще земля и в Апулии.

– Тогда, может быть, тебя удивит то, что и Манлий, и Фурий говорили всем, кто имеет право голосовать в центуриатных комициях, что ты и твой предполагаемый коллега Луций Кассий намерены узаконить всеобщую отмену долгов, если вы станете консулами?

Катилина расхохотался. Успокоившись, он уставился на Цицерона, словно тот вдруг сошел с ума.

– Вот это действительно меня удивило! – сказал он.

Как только Цицерон произнес эти ужасные слова – «всеобщая отмена долгов», некоторое шевеление в сенате переросло в явный ропот. Конечно, среди присутствующих были и те, кто отчаянно нуждался в столь радикальной мере (включая и Цезаря, нового великого понтифика), особенно теперь, когда ростовщики требовали выплатить долги полностью. Но имелись и такие, кто не одобрял ужасных экономических последствий, которые могла повлечь за собой подобная мера. Несмотря на вечные денежные проблемы, члены сената были прирожденными консерваторами в тех случаях, когда дело касалось радикальных перемен любого рода, включая структуру капиталовложений. И на каждого сенатора, попавшего в трудное финансовое положение, приходились трое, кто мог потерять от всеобщего аннулирования долгов значительно больше, чем выиграть. Такие, как Красс, Лукулл, отсутствующий Помпей Магн. Поэтому неудивительно, что и Цезарь, и Красс с нетерпением подались вперед, словно рвущиеся с цепи собаки.

– Я навел справки в Этрурии и Апулии, Луций Сергий Катилина, – продолжал Цицерон, – и, к сожалению, должен сказать, что слухи подтвердились. Я считаю, что в твои намерения входит аннулирование долгов.

Катилина смеялся долго, до слез. Он держался за бока, героически пытался сдерживать веселье, но это ему никак не удавалось. Сидящий недалеко от него Луций Кассий, весь красный, предпочел принять возмущенный вид.

– Чушь! – крикнул Катилина, когда наконец ему удалось совладать со своим смехом, вытирая лицо складкой тоги, потому что не смог вспомнить, где его платок. – Чушь, чушь, чушь!

– Ты можешь в этом поклясться? – спросил Цицерон.

– Нет, я не буду клясться! – резко ответил Катилина, приходя в себя. – Мне, патрицию Сергию, давать клятву, потому что меня необоснованно и злонамеренно обвиняет какой-то переселенец из Арпина? Кто ты такой, Цицерон? Что ты о себе возомнил?

– Я – старший консул сената и народа Рима, – ответил оскорбленный Цицерон. – Если ты помнишь, я – человек, который победил тебя на курульных выборах в прошлом году. И как старший консул, я – глава этого государства.

Новый взрыв смеха.

– Говорят, у Рима два тела, Цицерон! Одно хилое и с головой слабоумного, другое – сильное, но совсем без головы. Как ты думаешь, кто из этих двух тел – ты, о глава этого государства?

– Уж точно не слабоумный, Катилина. Я – отец Рима и его защитник в этом году, и я намерен выполнить свои обязанности, даже в ситуациях столь странных, как эта! Ты отрицаешь, что собираешься аннулировать все долги?

– Конечно отрицаю!

– Но клясться ты отказываешься.

– Определенно. – Катилина шумно вдохнул. – Да, отказываюсь! Однако, о глава этого государства, твое низкое поведение и необоснованные обвинения, выдвинутые нынешним утром, заставили бы многих на моем месте сказать, что если сильному, но безголовому телу Рима необходимо приставить голову, то моя голова была бы не худшим выбором! По крайней мере, моя голова – это голова римлянина! По крайней мере, моя голова имеет предков! Ты задумал погубить меня, Цицерон, погубить мои шансы на справедливое и честное избрание! Вчера мое положение казалось незыблемым. И вот сегодня я стою здесь, оклеветанный, невинная жертва бесцеремонного, незнатного выскочки, какого-то горца, неримлянина!

Понадобились огромные усилия, чтобы не отреагировать на эти колкости, но Цицерон сохранил спокойствие. Если бы ему этого не удалось, он проиграл бы. В этот момент он понял, что Фульвия Нобилиор была права. И Теренция была права. Луций Сергий Катилина мог смеяться, мог все отрицать, но он все-таки замышлял революцию. Адвокат, который умел запугать любого негодяя, знал язык лица и тела виновного, когда тот решал, какой из возможных способов защиты выбрать – держаться развязно, агрессивно, с издевкой, или изображать поруганную добродетель. Катилина виновен, Цицерон был уверен в этом.

Но знают ли это остальные в сенате?

– Могу я сделать некоторые комментарии, отцы, внесенные в списки?

– Нет, не можешь! – крикнул Катилина, вскочил с места и, выбежав на середину черно-белого пола, потряс кулаком в сторону Цицерона. Затем он направился к большим дверям, у самого выхода обернулся и посмотрел на ряды притихших сенаторов.

– Луций Сергий Катилина, ты нарушаешь порядок! – крикнул Цицерон, вдруг осознав, что теряет контроль над собранием. – Вернись на свое место!

– Не вернусь! И не останусь больше здесь ни на минуту, чтобы слушать, как этот наглый безродный выскочка обвиняет меня в измене! Почтенные отцы, я официально заявляю в этом собрании, что завтра на рассвете я буду в септе, чтобы присутствовать на курульных консульских выборах! Я искренне надеюсь, что вы опомнитесь и заставите безмозглую главу этого государства выполнить свои обязанности, доставшиеся ему по жребию. Пусть проведет выборы! Предупреждаю вас: если завтра утром септа будет пуста, тебе лучше прийти туда со своими ликторами, Марк Туллий Цицерон, арестовать меня и обвинить в perduellio! Обвинения в maiestas будет недостаточно для человека, чьи предки входили в сотню советников царя Тулла Гостилия!

Катилина повернулся к дверям, распахнул их и вышел.

– Ну что, Марк Туллий Цицерон? Что ты будешь делать теперь? – спросил Цезарь, откидываясь назад и зевая. – Ты знаешь, он ведь прав. На весьма ничтожном основании ты фактически обвинил его в тяжком преступлении.

Затуманенным взором Цицерон искал хотя бы одно сочувствующее лицо. Кто здесь верит ему? Катул? Нет. Гортензий? Нет. Катон? Нет. Красс? Нет. Лукулл? Нет. Попликола? Нет. Он расправил плечи, выпрямился.

– Будем голосовать, – твердо проговорил он. – Те, кто считает, что курульные выборы нужно провести завтра и что Луцию Сергию Катилине следует разрешить принять в них участие, встаньте слева от меня. Те, кто считает, что курульные выборы необходимо отложить, чтобы провести расследование, встаньте справа от меня.

Надежды Цицерона были весьма слабы, несмотря на эту хитрую уловку – так сформулировать предложение, чтобы нужный ему результат находился по правую от него сторону. Ни одному сенатору не хотелось вставать по левую сторону, считавшуюся неблагоприятной. Но на этот раз благоразумие одержало верх над суеверием. Все сенаторы заняли место по левую руку от Цицерона, тем самым позволив завтра утром провести выборы и разрешить Луцию Сергию Катилине претендовать на должность консула.

Цицерон распустил собрание, желая только одного – оказаться дома прежде, чем он даст волю слезам.

Гордость диктовала не отступать, поэтому Цицерон председательствовал на курульных выборах – с кирасой под тогой. Предварительно он расставил вокруг септы несколько сотен молодых людей, чтобы предотвратить беспорядки. Среди них находился и Публий Клодий, чья ненависть к Катилине была намного сильнее того слабого раздражения, которое вызывал в нем Цицерон. И естественно, там, где был Клодий, околачивались молодой Попликола, молодой Курион, Децим Брут и Марк Антоний – все члены ныне процветающего «Клуба Клодия».

С огромным облегчением Цицерон видел: в отличие от сенаторов, все сословие всадников безоговорочно поверило Цицерону. Нет ничего ужаснее для делового человека из всаднических кругов, чем призрак всеобщей отмены долгов, даже если сам он был в долгах по уши. Одна за другой центурии проголосовали за Децима Юния Силана и Луция Лициния Мурену как консулов следующего года. Катилина отстал от Сервия Сульпиция, но набрал больше голосов, чем Луций Кассий.

– Ты злобный клеветник! – прорычал Цицерону один из преторов нынешнего года, патриций Лентул Сура, когда центурии разошлись после долгого дня: выбирали двух консулов и восемь преторов.

– Что? – тупо переспросил Цицерон, с трудом выдерживая вес проклятой кирасы и страстно мечтая освободить от ее тисков талию, слишком располневшую, чтобы чувствовать себя комфортно в доспехах.

– Ты слышал меня! Это ты виноват в том, что Катилину и Кассия не выбрали, ты, злобный клеветник! Ты специально отпугнул от них выборщиков своими дикими слухами о долгах! О-о, очень умно! Зачем обвинять их и тем самым давать им шанс ответить? Ты нашел в политическом арсенале отличное оружие, не правда ли? Неопровержимое заявление? Клевета, инсинуация, грязь! Катилина был прав насчет тебя: ты наглый, безродный выскочка! И пора поставить на место зарвавшихся крестьян вроде тебя!

Цицерон застыл с открытым ртом. Он глядел вслед уходящему Лентулу Суре и чувствовал, как на глазах его выступают слезы. Он был прав в отношении Катилины, он был прав! Катилина закончит тем, что уничтожит Рим и Республику.

– Если это может послужить тебе утешением, Цицерон, – послышался голос рядом с ним, – я буду держать ухо востро и нос по ветру следующие несколько месяцев. Поразмыслив, я подумал, что ты мог быть прав в отношении Катилины и Кассия. Сегодня они недовольны!

Цицерон повернулся, увидел Красса и не выдержал.

– Ты! – с ненавистью заорал он. – Это ты во всем виноват! Это ты вытащил Катилину на его последнем суде! Купил присяжных и дал ему понять, что в Риме найдутся люди, которые хотели бы видеть его диктатором!

– Я не покупал присяжных, – сказал Красс, казалось без всякой обиды.

– Ха! – сердито бросил Цицерон и быстро отошел прочь.

– И что все это значит? – спросил Красс у Цезаря.

– Просто он думает, что в Риме назревает кризис, и он никак не может понять, почему никто в сенате не согласился с ним.

– Но я как раз говорил, что согласен с ним!

– Оставь, Марк. Пойдем отметим мое новоселье в Государственном доме великого понтифика. Такой славный адрес! А что касается нашего Цицерона, то бедняга попросту умирает от желания видеть себя в центре сенсации. И теперь, когда он считает, что нашел эту сенсацию, никто не проявляет к ней интереса. А ведь он мечтал спасти Республику, – усмехнулся Цезарь.

– Но я не сдамся! – надрывался Цицерон перед своей женой. – Я еще не побежден! Теренция, держи контакт с Фульвией! Даже если ей придется подслушивать у двери, я хочу, чтобы она разузнала все, что может: с кем видится Курий, куда он ходит, чем занимается. И если, как мы с тобой думаем, назревает революция, Фульвия должна убедить Курия в том, что самое правильное – сотрудничать со мной.

– Я это сделаю, не сомневайся, – оживилась супруга. – Сенат пожалеет о том дне, когда встал на сторону Катилины. Я видела Фульвию и знаю тебя. Во многих отношениях ты – идиот, но только не тогда, когда надо распознать негодяев.

– А почему это я идиот? – надменно осведомился ее муж.

– Во-первых, потому, что пишешь плохие стихи. Во-вторых, пытаешься заработать себе репутацию знатока искусств. Тратишь деньги на виллы, жить в которых у тебя нет времени, даже если бы ты постоянно путешествовал, – а ты не путешествуешь. Ужасно балуешь Туллию. Подлизываешься к таким, как Помпей Магн.

– Хватит!

Теренция замолчала, устремив на него взгляд, который никогда не был согрет любовью. Жаль. Потому что, сказать по правде, Теренция любила Цицерона. Но она знала все его слабости, не замечая своих. Хотя у нее не было амбиций стать новой Корнелией, матерью Гракхов, она обладала всеми достоинствами римской матроны. Очень трудно человеку с характером Цицерона жить рядом с безупречной матроной. Экономная, трудолюбивая, хладнокровная, практичная, бескомпромиссная, прямая, бесстрашная, считавшая себя равной по уму любому мужчине, – такова была Теренция, не терпящая глупцов, даже если это ее муж. Она не понимала его незащищенности. Она не понимала, что он чувствует свою неполноценность, ибо ее происхождение было безупречным и все ее предки были истинными римлянами. Теренция считала, Цицерону лучше всего было пробраться в высшие слои римского общества, держась за ее подол. А вместо этого он заточил ее дома, в безвестности, и самостоятельно старается войти в элиту, к которой не принадлежит.

– Ты должен пригласить в гости Квинта, – сказала Теренция.

Но Цицерон и его младший брат были так же несовместимы, как Цицерон и Теренция, поэтому старший консул опустил углы рта и покачал головой:

– Квинт такой же, как все остальные. Он думает, что я из мухи делаю слона. Но завтра я увижусь с Аттиком. Он мне поверит. Он – всадник, и у него здравый ум. – Цицерон немного подумал и добавил: – Лентул Сура был очень груб со мной сегодня в септе. Я не могу понять почему. Я знаю, что много сенаторов винят меня за то, что я лишил Катилину шансов стать консулом, но Лентул Сура вел себя особенно странно. Казалось, все это слишком много для него значило.

– Он, и его Юлия Антония, и эти ужасные тупицы-пасынки! – презрительно фыркнула Теренция. – Трудно найти более ленивых дураков. Не знаю даже, кто из них мне больше неприятен: Лентул, Юлия или ее ужасные сыновья.

– Лентул Сура снова добился успеха, учитывая, что цензоры выгнали его из сената семь лет назад, – сказал Цицерон. – Он вернулся в сенат через квесторство и начал все сначала. Он уже был консулом до изгнания, Теренция. Это должно быть ужасным унижением для него – в таком возрасте опять сделаться лишь претором.

– Беспомощный, как и его жена, – ядовито заметила Теренция.

– Как бы то ни было, сегодня был необычный день.

Теренция фыркнула:

– И не только в связи с Лентулом Сурой.

– Завтра я разузнаю, что известно Аттику, и это, вероятно, будет интересно, – сказал Цицерон, зевнув так, что на глазах выступили слезы. – Я устал, моя дорогая. Пожалуйста, пришли ко мне Тирона. Я подиктую ему.

– Похоже, ты и правда устал! Ты редко диктуешь, даже Тирону. Я пришлю его, но только ненадолго. Тебе нужно поспать.

Когда Теренция встала с кресла, Цицерон импульсивно протянул ей руку и улыбнулся:

– Спасибо за все, Теренция! Чувствуешь себя совсем по-другому, когда ты на моей стороне.

Она взяла протянутую руку, крепко ее сжала и застенчиво улыбнулась, как-то по-детски и неуверенно.

– Не думай об этом, муж, – сказала она и быстро вышла, пока никто из них не расплакался.

Если бы кто-нибудь спросил Цицерона, любит ли он жену и брата, он не раздумывая ответил бы утвердительно. И это было бы правдой. Однако ни Теренция, ни Квинт Цицерон не стали самыми близкими ему людьми, среди которых был только один член семьи – его дочь Туллия, представлявшая собой теплый и яркий контраст матери. Сын его был еще слишком мал, чтобы вызвать у Цицерона определенные чувства. Вероятно, с маленьким Марком у него никогда не сложится доверительных отношений, поскольку по характеру он более походил на своего дядю Квинта – импульсивного, вспыльчивого, вечно напыщенного и не блиставшего талантами.

Кто же в таком случае были другие, сердечно близкие Цицерону люди?

Первое имя, которое пришло бы на ум Цицерону, задай ему кто-нибудь этот вопрос, было бы Тирон. Тирон являлся его рабом, частью его семьи, как это случается в обществе, в котором рабы не столько низшие существа, сколько жертвы имущественных отношений и общественной иерархии. Домашние рабы римлянина жили вместе со свободными членами семейства. Во многих отношениях это напоминало большую семью. Отсюда – все преимущества и все недостатки такого положения. Взаимоотношения между рабами и их господами складывались сложно. То и дело возникали, а потом улаживались конфликты, серьезные и несущественные. Поддержку могли получить и свободные, и рабы. И только строгий хозяин имел возможность оставаться невосприимчивым к давлению со стороны рабов. В семье Туллия Цицерона рабами распоряжалась Теренция. Но даже Теренция хорошо относилась к Тирону, который умел легко успокоить маленького Марка и убедить Туллию слушаться мать.

Этот грек вошел в семью Туллия совсем молодым. Он продал себя в рабство, которое считал лучшей долей, чем прозябание в бедном и малоизвестном беотийском городе. Ласковый и добрый, он пришелся по душе Цицерону. К тому же грек оказался блестящим секретарем. Такого человека невозможно было не полюбить. Поскольку Тирон был неизменно внимателен и заботлив, даже самые недоброжелательные и эгоистичные среди рабов Цицерона не могли его обвинить в заискивании перед хозяином и хозяйкой. Его доброта распространялась и на других рабов, вызывая ответную любовь.

Однако больше других дорожил им Цицерон. Тирон не только великолепно знал греческий и латынь, но еще обладал литературным чутьем, и, когда он давал понять, что какая-нибудь фраза составлена неудачно или определение подобрано не вполне точно, его хозяин останавливался и старался подыскать другой вариант. Тирон великолепно владел скорописью, а после переписывал все надиктованное красивым, четким почерком, не меняя в тексте ни одного слова.

Ко времени консульства Цицерона этот самый идеальный из слуг прожил в семье пять лет. Конечно, в завещании Цицерона он уже был записан свободным, но ему предстояло служить еще десять лет, после чего Тирон сделается клиентом Цицерона и преуспевающим вольноотпущенником. Его жалованье было высоким, и он всегда первым получал повышение. Так что всех беспокоило только одно: как будет существовать семейство Туллия без Тирона?

Вторым в списке друзей значился Тит Помпоний Аттик. Этой дружбе исполнилось уже много-много лет. Они встретились на Форуме, когда Цицерон был еще юношей, а Аттик учился, готовясь принять дела своего отца. После смерти старшего сына Суллы (лучшего друга Цицерона) Аттик занял его место. Аттик был на четыре года старше. Родовое имя «Помпоний» пользовалось большим почетом, ибо Помпонии были фактически ветвью рода Цецилиев Метеллов, а это, в свою очередь, значило, что они входили в самое ядро высшего общества Рима. Стоило Аттику захотеть, и карьера в сенате, а может быть, и консульство были бы ему обеспечены. Отец Аттика мечтал стать сенатором и страдал из-за невозможности достичь этого, поскольку в Риме то и дело сменяли друг друга враждующие фракции, которые управляли государством в те ужасные годы. Имея прочное положение в рядах восемнадцати старших центурий первого класса, Аттик отрекся и от сената, и от общественных должностей. Он занялся тем, к чему у него имелась склонность, – начал делать деньги. И делать их как можно больше, чтобы стать одним из величайших плутократов в истории Рима.

В те ранние дни он был просто Тит Помпоний. Без третьего имени. Затем, в течение нескольких беспокойных лет правления Цинны, Аттик и Красс составили план и организовали кампанию по сбору налогов в провинции Азия, когда Сулла отобрал ее у царя Митридата. От многочисленных инвесторов они получили необходимый капитал. Но Сулла реорганизовал администрацию провинции Азия таким образом, чтобы помешать римским публиканам извлекать прибыль для себя. Красс и Аттик были вынуждены бежать от кредиторов. Аттику удалось увезти с собой свое состояние, и поэтому он имел необходимые средства, чтобы в изгнании жить вполне комфортно. Он осел в Афинах, и ему там так понравилось, что с тех пор этот город занял в его сердце первое место.

Было нетрудно устроить свою жизнь при Сулле, после того как этот страшный человек возвратился в Рим в качестве диктатора и Аттик (так его теперь называли, потому что он считал своей истинной родиной Аттику – область Эллады с главным городом Афины) снова смог вернуться в Рим. Но жить там постоянно не собирался. Разумеется, Аттик не отказался от своего дома в Афинах и регулярно наезжал туда. Он также приобрел много земли в Эпире – той части Греции на побережье Адриатического моря, которая лежала к северу от Коринфского залива.

Всем было хорошо известно пристрастие Аттика к юношам, но, что удивительно, в Риме, отличавшемся неприятием гомосексуализма, к нему сохранилось доброе отношение. Потому что занимался он этим лишь в Греции, где такие предпочтения были нормой и только прибавляли уважения. Когда же Аттику доводилось бывать в Риме, он ни словом, ни взглядом ни разу не выдал, что практикует греческую любовь, и этот строгий самоконтроль позволял его семье, друзьям и людям, равным ему по положению, делать вид, будто другой стороны его натуры не существует. Это было важно еще и потому, что Аттик стал очень богат и пользовался большим влиянием в финансовых кругах. Среди публиканов (то есть деловых людей, которые получали государственные контракты) он был самым могущественным и самым влиятельным. Банкир, корабельный магнат, крупный коммерсант, Аттик имел очень большое значение. Если он и не мог сделать человека консулом, он определенно был в состоянии помочь этому человеку – как помог Цицерону во время его предвыборной кампании.

Аттик стал также издателем Цицерона, решив, что деньги несколько ему поднадоели и можно ради разнообразия уделить внимание литературе. Исключительно образованный, Аттик тянулся к грамотным людям. Он восхищался Цицероном, как никто. Стать патроном писателей – это и забавляло Аттика, и приносило ему удовлетворение. К тому же он получил возможность делать на литературе деньги. Издательский дом, который он организовал на Аргилете в пику братьям Сосиям, процветал. Благодаря многочисленным связям Аттик разыскивал новые таланты, а его писцы изготавливали манускрипты, которые ценились очень высоко.

Высокий, худощавый и суровый, он смог бы сойти за отца не кого-нибудь, а самого Метелла Сципиона, хотя их кровная связь была не слишком близкой, поскольку Метелл Сципион принадлежал к роду Цецилиев Метеллов только в результате усыновления. Однако благодаря этому сходству все члены славных семей понимали: его происхождение – безупречное и очень древнее.

Аттик искренне любил Цицерона, но был безжалостен к его слабостям – в этом он следовал примеру Теренции, такой же богатой и также не желающей помогать Цицерону в тех случаях, когда тот испытывал финансовые трудности. Один раз, когда Цицерон набрался смелости и попросил у Аттика взаймы, друг отказал ему в такой манере, что Цицерон больше не повторял подобных попыток. Порой у него теплилась надежда, что Аттик предложит ему денег, но не тут-то было. Охотно приобретая статуи и другие произведения искусства для Цицерона во время своих продолжительных путешествий по Греции, Аттик настаивал, чтобы тот заплатил за них, а также за доставку в Италию. Цицерон считал, что единственное, за что Аттик не требовал денег, было время, которое он потратил на поиски всех этих шедевров. Значило ли это, что Аттик неизлечимо скуп? Цицерон так не думал. В отличие от Красса Аттик был щедрый хозяин и платил хорошее жалованье своим рабам и наемным работникам. Деньги для Аттика являлись не просто деньгами. Он считал их ценностью, заслуживающей огромного уважения. Он терпеть не мог отдавать эту ценность даром тем, кто относился к ней без благоговения.

Цицерон был дилетантом, к тому же претенциозным, разбрасывающимся и непостоянным в своих пристрастиях. Поэтому он не ценил – да и не мог ценить – деньги так, как они того заслуживают.

Третьим в списке друзей Цицерона шел Публий Нигидий Фигул из семьи такой же древней и уважаемой, как и семья Аттика (прозвище Фигул означает «Гончар», хотя каким образом получил это имя первый Фигул, семья не знала). Как и Аттик, Нигидий Фигул отрекся от политической карьеры. В случае Аттика политическая карьера означала бы отказ от коммерческой деятельности, а Аттик любил коммерцию больше, чем политику. В случае Нигидия Фигула карьера погубила бы его самую большую любовь – эзотерические аспекты религии. Признанный главным экспертом в искусстве предсказаний – тех, что практиковали давно исчезнувшие этруски, – он знал о печени овцы больше, чем любой мясник или ветеринар. Он мог прорицать по полету птиц, вспышке молнии, звуку грома или движению земли, числам, шаровым молниям, падающим звездам, затмениям, обелискам, стоячим камням, пилонам, пирамидам, сферам, курганам, обсидиану, кремнию, форме и цвету пламени, священным цыплятам, извилинам кишечника у животных.

Он был, конечно, одним из хранителей римских книг предсказаний и кладезем информации для коллегии авгуров, ни один из членов которой не считался авторитетом в вопросах гаданий, поскольку жрецы-авгуры были лишь религиозными служащими, которых назначали в результате выборов и которые были вынуждены всякий раз обращаться к таблицам, прежде чем объявить знаки благоприятными или неблагоприятными. Самым большим желанием Цицерона было стать авгуром (у него хватало ума понять, что понтификом его никогда не изберут). Он поклялся, что если сделается авгуром, то будет осведомлен в искусстве прорицания куда больше, чем любой из коллег, когда-либо выбранных или назначенных на религиозную должность только потому, что их семьи имели на это право.