Женщины Цезаря Маккалоу Колин

– Значит, вам нужен закон, чтобы объявить один из предстоящих комициальных дней nefasti, и вы просите великого понтифика провести его в религиозном собрании семнадцати триб?

– Правильно, – взяла слово Фабия, чтобы Цезарь не подумал, будто она зависит от двух женщин, которые не являются весталками. – Празднования Bona Dea нужно отмечать в dies nefasti, а до февраля больше таких не будет.

– Ты права, Bona Dea не может бодрствовать до февраля. Может быть, назначить шестой день перед идами?

– Отлично, – сказала, вздохнув, Теренция.

– Bona Dea спокойно отойдет ко сну, – утешил их Цезарь. – Мне жаль, что каждая беременная женщина, присутствовавшая на празднике, должна будет принести жертву куда более серьезную. Я больше ничего не буду говорить. Это дело женщин. Помните только, что ни одна римлянка не осквернила Bona Dea. Это сделал мужчина, а девушка, его сообщница, не была римлянкой.

– Я слышала, – сказала Теренция, вставая, – что Публию Клодию очень нравится мстить. Но ему не понравится месть Bona Dea.

Аврелия осталась сидеть. Она молчала, пока не закрылась дверь за Теренцией и Фабией.

– Я отослала Помпею собирать вещи, – сказала она.

– Надеюсь, только те, что ей принадлежат?

– За этим проследили. Бедняжка! Она так плакала, Цезарь. Невестка отказывается принять ее, Корнелия Сулла – тоже. Это очень печально.

– Знаю.

– Жена Цезаря, как и все в семье Цезаря, должна быть вне подозрений, – процитировала Аврелия.

– Да.

– Мне кажется, неправильно наказывать ее за то, чего она не совершала, Цезарь.

– Мне тоже так кажется, мама. Тем не менее у меня не было выбора.

– Сомневаюсь, что твои коллеги осудили бы тебя, если бы ты решил не разводиться с ней.

– Может быть, и так. Но я – принял другое решение.

– Ты жесткий человек.

– Если мужчина не жесток, мама, он неизменно попадает под пяту женщины. Посмотри на Цицерона, на Силана.

– Говорят, Силан быстро сдает, – сказала Аврелия.

– Это так. Тот Силан, которого я видел сегодня утром, долго не протянет.

– У тебя может появиться причина пожалеть о том, что ты будешь разведен в тот момент, когда Сервилия овдовеет.

– Время сожалеть об этом наступит тогда, когда мое кольцо будет надето на палец Сервилии.

– В некоторых отношениях это будет хороший союз, – сказала Аврелия, умирая от желания знать, что же ее сын думает на самом деле.

– В некоторых отношениях, – согласился он, загадочно улыбаясь.

– Неужели ты ничего не можешь сделать для Помпеи? Только вернуть ей приданое и вещи?

– А почему я должен что-то делать?

– Да просто потому, что ее наказание незаслуженное и она никогда не найдет себе другого мужа. Какой мужчина женится на женщине, подозреваемой в совершении святотатства?

– Это пятно – на мне, мама.

– Нет, Цезарь, не на тебе! Ты знаешь, что она не виновата. Но, разведясь с ней, ты не сказал об этом всему Риму.

– Мама, мое терпение кончается, – мягко проговорил Цезарь.

Аврелия немедленно встала:

– Значит, ты ничего для нее не сделаешь?

– Я найду ей другого мужа.

– Кто может жениться на ней после такого?

– Думаю, Публий Ватиний с удовольствием женится на ней. Внучка Суллы – большая награда для человека, чьи собственные предки были италийцами.

Аврелия подумала над его словами, потом кивнула:

– Отличная идея, Цезарь. Ватиний был таким любящим мужем Антонии Критской, а она была такой же глупой, как наша бедная Помпея. О, великолепно! Он будет настоящим италийским мужем, он никуда ее от себя не отпустит. А она будет слишком занята, чтобы иметь время для «Клуба Клодия».

– Ступай, мама! – вздохнул Цезарь.

Второй ритуал Bona Dea прошел без помех, но женское население Рима еще долго не могло успокоиться. Много забеременевших за это время женщин последовали примеру присутствовавших на первой церемонии. Весталки раздали почти все снадобье, приготовленное из ржи. Количество новорожденных мальчиков, оставленных у Горы Черепков, было беспрецедентным, и впервые на памяти людей ни одна бездетная пара не взяла брошенного ребенка себе. Все младенцы умерли, никому не нужные. Город заливался слезами и соблюдал траур до первого майского дня, но тогда стало только хуже: в тот год сезоны настолько не совпадали с календарем, что змеи еще не проснулись, и поэтому никто не знал, простила ли их Благая Богиня.

Публия Клодия, виновника всего этого несчастья и паники, избегали. Люди плевали ему вслед. Одно лишь время могло погасить религиозный кризис, но Публий Клодий был постоянным напоминанием о случившемся. Он не предпринял единственного разумного в такой ситуации шага – он не уехал из города. Он решительно отрицал свою вину и говорил, что никогда не был в Государственном доме.

Фульвии тоже потребовалось время, чтобы простить его. Она простила его только после того, как горе, вызванное вынужденным абортом, начало терять остроту, и только потому, что сама видела: для него это тоже стало ударом. Тогда зачем, зачем он так поступил?

– Я не подумал! Я просто не подумал! – рыдал он, пряча голову в ее коленях. – Это казалось такой веселой шуткой!

– Ты совершил святотатство!

– Я не понимал, что это святотатство, я просто не понимал! – Он поднял голову, посмотрел на нее покрасневшими глазами под распухшими веками. – Мне казалось, это всего лишь глупая устаревшая женская традиция – устраивать кутеж без мужчин. Все напиваются, а потом занимаются любовью, или мастурбируют, или еще что-то делают. Я просто не знал, Фульвия!

– Клодий, Bona Dea – это не то, что ты сейчас сказал. Ее праздник – это священный обряд! Я не могу рассказать тебе, в чем именно он заключается. Если я тебе расскажу, я вся высохну и всю оставшуюся жизнь буду рожать змей! Bona Dea – наша богиня. Все другие богини общие, они и для мужчин тоже: Юнона Люцина, богиня деторождения, Юнона Соспита, спасительница, и все остальные. Но Bona Dea – только наша. Она заботится обо всем, что касается только женщин, о чем мужчины знать не могут, не хотят. Если ее не уложить спать надлежащим образом, она не сможет проснуться как полагается. А Рим – это не только мужчины, Клодий! Рим – это и женщины!

– Меня будут судить и осудят, да?

– Кажется, да, хотя никто из нас не хочет этого. Если тебя будут судить мужчины, это значит, что мужчины могут хитростью проникать туда, где им не место. Они посягнут на власть Bona Dea. – Она невольно содрогнулась. – Меня ужасает не то, что судить тебя будут мужчины, Клодий, а то, что с тобой сделает Bona Dea. Ее нельзя подкупить, как можно подкупить присяжных.

– В Риме не найдется столько денег, чтобы подкупить этих присяжных.

Но Фульвия только улыбнулась:

– Придет время, и будут деньги. Мы, женщины, не хотим этого. Возможно, если этого удастся избежать, Bona Dea простит. Единственное, чего она не простит никогда, – если мир мужчин заберет ее власть.

Только что вернувшийся из Испании, где он служил легатом, Публий Ватиний сразу ухватился за возможность жениться на Помпее.

– Цезарь, я очень тебе благодарен, – произнес он, улыбаясь. – Естественно, ты не мог больше считать ее своей женой, я понимаю. Но я также знаю, что ты не предложил бы ее мне, если бы действительно верил в ее причастность к святотатству.

– Рим не так снисходителен, как ты, Ватиний. Многие думают, что я развелся с ней, потому что у нее была интрижка с Клодием.

– Мнение Рима не имеет для меня значения, а твое слово – имеет. Мои дети будут Антонии и Корнелии! Только скажи мне, как я могу отблагодарить тебя.

– Это легко сделать, Ватиний, – ответил Цезарь. – В следующем году я уеду в провинцию, а через год буду выдвигаться на должность консула. Я хочу, чтобы ты выдвинул свою кандидатуру на место плебейского трибуна одновременно со мной. – Он вздохнул. – Поскольку в том же году будет выставляться и Бибул, очень возможно, что он станет моим коллегой-консулом. Единственный второй кандидат из числа аристократов в том году – это Филипп, но я считаю, что эпикуреец в нем перевесит политика. Он не в восторге от своего преторства. Поэтому, если моим коллегой окажется Бибул, мне может очень понадобиться хороший плебейский трибун. А ты, Ватиний, – весело заключил Цезарь, – будешь очень способным плебейским трибуном.

– Комар против блохи.

– Блохи хороши тем, – довольно произнес Цезарь, – что их легко раздавить ногтем. Комар более увертлив.

– Говорят, Помпей скоро высадится в Брундизии.

– Да, это так.

– Он ищет землю для своих солдат.

– Полагаю, безуспешно.

– Не лучше было мне стать плебейским трибуном в следующем году? Так я мог бы получить землю для Помпея, а он стал бы твоим должником. В нынешнем году у него только Ауфидий Луркон и Корнелий Корнут, но ни один из этих трибунов не пользуется влиянием. Поговаривают, что через год у него будет Луций Флавий, но это тоже бесполезно.

– О нет, – тихо возразил Цезарь, – не надо слишком облегчать Помпею жизнь. Чем дольше он ждет, тем больше растет его благодарность. Ты, Ватиний, мой человек, corpus animusque, и я не хочу, чтобы наш герой Магн понял это. Он давно уже на Востоке, он привык потеть.

Boni тоже потели, хотя у них и имелся свой плебейский трибун, к тому же более способный, чем Ауфидий Луркон и Корнелий Корнут. Это был Квинт Фуфий Кален, который оказался равным по силам остальным девяти своим коллегам, вместе взятым. Однако в начале срока это было незаметно, что объясняло некоторый упадок духа у партии «хороших людей».

– Каким-то образом мы должны свалить Цезаря, – сказал Гай Пизон Бибулу, Катулу и Катону.

– Трудно, учитывая случившееся во время празднования Bona Dea, – сказал Катул, содрогнувшись. – Он вел себя как подобает, и все в Риме знают об этом. Он развелся с Помпеей, не претендуя на ее приданое. Да еще эта фраза о том, что «жена Цезаря должна быть вне подозрений»! Она оказалась настолько уместной, что звучит уже на Форуме. Блестящий маневр! Это говорит о том, что он считает ее невиновной, но правила требуют, чтобы она ушла. Если бы у тебя, Пизон, была жена – или у тебя, Бибул! – вы знали бы: ни одна женщина в Риме не потерпит, чтобы критиковали Цезаря. Гортензия прожужжала мне этим все уши. Равно как и Лутация – Гортензию. Не могу понять почему, но римские женщины не хотят, чтобы Клодия судили публичным судом, и они все знают, что Цезарь согласен с ними. Женщины, – мрачно закончил Катул, – это сила, которую мы недооцениваем.

– Скоро у меня будет другая жена, – сообщил Бибул.

– Кто?

– Еще одна Домиция. Это Катон все организовал.

– Больше похоже на то, как ты организуешь провалы Цезаря, – огрызнулся Гай Пизон. – На твоем месте я бы не женился. Вот я собираюсь оставаться холостяком.

Катон не удостоил его ответом, он просто сидел, подперев подбородок рукой, в глубокой депрессии.

Год выдался неудачным для Катона. Он получил еще один горький урок. Стремясь убрать со своего пути соперников, он оказался вообще без соперников, на фоне которых мог бы выгодно выделяться. Как только Метелл Непот уехал из Рима, чтобы присоединиться к Помпею Великому, значение Катона как плебейского трибуна сошло на нет. Единственный следующий его шаг был непопулярен, особенно среди его близких друзей из boni. Когда цена зерна нового урожая взлетела до рекордной высоты, Катон провел закон, согласно которому предлагалось отдать зерно населению по десять сестерциев за модий, что обошлось казне в тысячу талантов. И Цезарь голосовал за это в сенате, где Катон вначале – и очень корректно – внес это предложение. Более того, Цезарь произнес хорошую речь, в которой отметил в Катоне большую перемену к лучшему. И даже поблагодарил его за благоразумие. Неприятно, когда такие люди, как Цезарь, превосходно понимают: предложение Катона здраво и предотвращает грозные события, – в то время как Гай Пизон и Агенобарб визжат громче свиней. Они даже обвинили Катона в попытке стать большим демагогом, чем Сатурнин, угождая простому люду!

– Нам нужно привлечь Цезаря за долги, – сказал Бибул.

– Мы не можем сделать этого, не уронив чести, – возразил Катул.

– Сможем, если не будем иметь с этим ничего общего.

– Мечты, Бибул! – сказал Гай Пизон. – Единственный способ – помешать преторам этого года получить провинции. Но когда мы попытались предложить продлить полномочия действующих наместников, нас зашикали.

– Есть другой способ, – произнес Бибул.

Катон поднял голову:

– Какой?

– Жеребьевка по преторским провинциям будет проводиться в первый день нового года. Я говорил с Фуфием Каленом, и он с удовольствием наложит вето на жеребьевку на том основании, что никаких официальных постановлений принимать нельзя, пока не решится проблема с Bona Dea. И поскольку, – добавил довольный Бибул, – все женщины твердят, что ничего нельзя предпринимать, а по крайней мере половина сената весьма восприимчива к просьбам женщин, то Фуфий Кален может продолжать налагать вето в течение нескольких месяцев. А нам лишь нужно шепнуть некоторым ростовщикам, что в нынешнем году преторы не получат провинций.

– По крайней мере за одно я могу похвалить Цезаря! – рявкнул Катон. – Он развил твои мозги, Бибул. В прежние дни ты бы до этого не додумался.

У Бибула вертелась на языке некая грубость, адресованная Катону, но он промолчал и лишь кисло улыбнулся.

Катул отреагировал довольно странно:

– Я согласен с этим планом, но при одном условии: мы не будем говорить об этом Метеллу Сципиону.

– Почему? – тупо спросил Катон.

– Потому что я больше не могу выносить эту бесконечную литанию: «Покончить с Цезарем здесь, покончить с Цезарем там», а ничего не получается!

– На этот раз, – уверил Бибул, – мы не можем проиграть. Публия Клодия не будут судить никогда.

– Это значит, что он тоже пострадает. Он – новый квестор, который не получит работы, если не будет жеребьевки, – сказал Гай Пизон.

Война в сенате – судить или не судить Публия Клодия – разразилась после новогоднего фиаско в храме Юпитера Всеблагого Всесильного (значительно лучше отделанного внутри – Катул серьезно воспринял предупреждение Цезаря). Вероятно, потому, что процесс застопорился, решили выбрать новых цензоров. Были возвращены два консерватора в лице Гая Скрибония Куриона и Гая Кассия Лонгина, что обещало тесное сотрудничество цензоров – при условии, что плебейские трибуны оставят их в покое.

Старшим консулом стал Пизон Фруги, усыновленный семейством Пупиев из ветви Кальпурниев. У него была очень сварливая жена. Поэтому он резко возражал против суда над Публием Клодием.

– Культ Bona Dea – вне компетенции сената, – решительно заявил он, – и я ставлю под сомнение законность любых других решений, кроме тех, что уже приняты: коллегия понтификов уже объявила, что Публий Клодий совершил святотатство. Его преступление не отражено в законах. Он не соблазнял весталку, он не пытался вмешиваться в ритуалы какого-нибудь официального римского божества. Ничто не может умалить значения содеянного им, но я – один из тех, кто согласен с женщинами Рима: пусть сама Bona Dea накажет его так, как сочтет нужным, и тогда, когда сочтет нужным.

С этим заявлением был абсолютно не согласен его младший коллега Мессала Нигер.

– Я не успокоюсь, пока Публия Клодия не осудят! – объявил он. – Если нет такого закона на таблицах, тогда я предлагаю сформулировать его! Нечего болтать, что виновного нельзя судить потому лишь, что в наших законах не упомянуто данное преступление! Надо внести в закон такой пункт – специально для Публия Клодия, и я предлагаю сделать это сейчас!

«Только Клодий, – думал Цезарь, – может сидеть на задней скамье с таким видом, словно обсуждаемый вопрос касался всех, кроме него».

Спорили до того, что Пизон Фруги чуть не подрался с Мессалой Нигером.

В самом разгаре спора на Марсовом поле появился Помпей Великий. Он распустил свою армию, потому что сенат не мог поставить на голосование вопрос о его триумфе, пока не будет решена проблема Bona Dea. Документ о разводе опередил Помпея на несколько дней, но никто не видел Муции Терции. И еще пошел слух, что виновником всего случившегося был Цезарь! По этой причине Цезарь с удовольствием посетил специальное contio во Фламиниевом цирке, где Помпей имел право произнести речь. И очень плохую речь, как, по слухам, отозвался о ней Цицерон.

В конце января Пизон Фруги начал отступать. Новые цензоры присоединились к драке и согласились составить законопроект, который давал возможность обвинить Публия Клодия в новом виде святотатства.

– Это полный фарс, – сказал Пизон Фруги, – но римляне любят фарсы, так что я полагаю, закон пройдет. Вы – дураки! Все вы! Он соскочит с крючка! Его положение значительно улучшится по сравнению с теперешним, когда его все презирают!

Умевший хорошо формулировать законопроекты, Пизон Фруги сам вызвался составить закон. Он получился довольно жестким, если смотреть с точки зрения наказания: пожизненная ссылка и конфискация всего имущества. Но он содержал интересный пункт. Претор, председательствующий в специальном суде, должен сам составлять жюри. Следовательно, судьбу Клодия держал в руках председатель суда. Если претор будет за Клодия, жюри окажет снисхождение. Если претор выскажется за осуждение, значит наказание предстоит самое строгое.

Это обстоятельство поставило boni в трудное положение. Во-первых, они не хотели, чтобы Публия Клодия судили, потому что, как только суд состоится, начнется жеребьевка по провинциям для преторов и их заговор против Цезаря рассыплется. Во-вторых, они были против осуждения Клодия, поскольку Катул считал, что проблема Bona Dea – вне компетенции мужчин и сената.

– А кредиторы Цезаря, вообще-то, беспокоятся? – спросил Катул.

– О да, – ответил Бибул. – Если нам удастся путем наложения вето оттянуть суд над Клодием до марта, будет похоже на то, что жеребьевка вообще отменена. И тогда они начнут действовать.

– Сможем мы протянуть еще месяц?

– Легко.

В февральские календы Децим Юний Силан проснулся в тревоге. Его стало рвать кровью. Уже много месяцев возле его кровати лежал маленький бронзовый колокольчик. Но Силан пользовался им так редко, что, когда раздавался звон, просыпался весь дом.

– Так же умирал Сулла, – тихо сказал он Сервилии.

– Нет, Силан, – бодро возразила она, – это не более чем эпизод. Положение Суллы было намного хуже. С тобой все будет хорошо. Кто знает? Может быть, это твое тело очищается.

– Мое тело распадается, из меня выходит кровь, и скоро ее не останется совсем. – Силан вздохнул, попытался улыбнуться. – По крайней мере, я смог побыть консулом. В моем доме теперь будет еще одно консульское imago.

Вероятно, долгие годы брака все-таки имели какое-то значение. Хотя предстоящая смерть Силана не была для Сервилии глубоким горем, ее тронули страдания мужа. Она взяла его за руку:

– Ты был отличным консулом, Силан.

– Я тоже так думаю. Год выдался непростой, но я пережил его. – Силан сжал теплые сухие пальцы жены. – Я только тебя не смог пережить, Сервилия.

– Ты был болен еще до нашей свадьбы.

Он замолчал. Его невероятно длинные светлые ресницы, как веера, лежали на ввалившихся щеках. «Как он красив! – подумала его жена. – И как он мне понравился, когда я впервые увидела его! Я буду вдовой уже во второй раз».

– Брут дома? – спросил он через некоторое время, поднимая усталые веки. – Я бы хотел поговорить с ним.

И когда Брут вошел, Силан взглянул поверх его грустного лица на Сервилию:

– Выйди, дорогая, сходи за девочками и подожди. Брут позовет тебя.

Как ей не нравилось, когда ее просили выйти! Но она подчинилась. Силан сначала удостоверился в том, что она ушла, потом повернул голову и посмотрел на сына своей жены:

– Сядь на мою кровать, Брут.

Брут повиновался, его черные глаза в мерцающем свете лампы блестели от слез.

– Ты плачешь обо мне? – спросил Силан.

– Да.

– Ты плачь о себе, сынок. Когда я умру, ладить с ней будет еще труднее.

– Вряд ли это возможно, отец, – сказал Брут, подавляя рыдания.

– Она выйдет замуж за Цезаря.

– О да.

– Может быть, это окажется хорошо для нее. Более сильного человека я не встречал.

– Тогда между ними начнется война, – сказал Брут.

– А Юлия? Как вы оба будете жить, если они поженятся?

– Как и сейчас. Мы справимся.

Силан потянул на себя простыни. Казалось, он исчезает на глазах.

– Брут, мое время пришло! – воскликнул он. – Мне так много надо было сказать тебе, но я все откладывал и откладывал, пока не стало слишком поздно. Вот и вся история моей жизни!

Плача, Брут побежал за матерью и сестрами. Силан еще смог улыбнуться им, а потом закрыл глаза и умер.

Похороны, хотя и не за счет государства, получились пышными. Они прошли не без щекотливого нюанса: любовник вдовы председательствовал на похоронах ее мужа и произнес замечательное надгробное слово с ростры. Он говорил так, словно никогда в жизни не встречался с вдовой, а вот ее мужа, напротив, знал очень хорошо.

– Кто позволил Цезарю выступить с речью на похоронах? – спросил Цицерон Катула.

– А как ты думаешь, кто?

– Здесь – не то место, где Сервилия может распоряжаться.

– А разве Сервилия знает свое место?

– Жаль, что у Силана не было сыновей.

– Скорее, это его удача.

Они медленно пошли прочь от могилы Юния Силана, которая находилась на южной стороне города у Аппиевой дороги.

– Катул! Что нам делать со святотатством Публия Клодия?

– А что говорит об этом твоя жена, Цицерон?

– Терзается. Нам, мужчинам, не стоило совать нос в это дело, но раз уж мы сунулись, то Публия Клодия следует осудить. – Цицерон помолчал. – Должен сказать тебе, Квинт Лутаций, что я попал в очень неудобное и деликатное положение.

Катул остановился:

– Ты, Цицерон? Каким образом?

– Теренция считает, что у меня роман с Клодией.

На миг Катул словно онемел. Потом расхохотался. Присутствовавшие на похоронах с любопытством посмотрели на них. Странная пара: оба – в черных траурных тогах с узкой всаднической пурпурной полосой на правом плече, но один хохотал, а другой стоял, явно возмущенный.

– И что же в этом смешного? – раздраженно спросил Цицерон.

– Ты! Теренция! – выдохнул Катул, вытирая выступившие от смеха слезы. – Цицерон, неужели она… ты… Клодия?

– На обеде у Аттика Клодия все время строила мне глазки, – высокомерно похвастался Цицерон.

– В эту женщину, – сказал Катул, продолжая путь, – проникнуть труднее, чем в Нолу. Почему, ты думаешь, Целер ее терпит? Он знает все ее ухватки! Хихикает, хлопает ресницами, делает полного дурака из какого-нибудь мужчины, а потом отступает за стены и наглухо запирает ворота. Скажи Теренции, чтобы не глупила. Наверное, Клодия просто так веселится за твой счет.

– Нет, это ты скажи Теренции, чтобы она не глупила.

– Благодарю, Цицерон, но – нет. У меня хватает хлопот с Гортензией. Я не хочу скрещивать мечи еще и с Теренцией.

– Я тоже не хочу, – сказал несчастный Цицерон. – Знаешь, Целер написал мне. Он мне пишет с тех пор, как уехал управлять Италийской Галлией!

– Обвиняет тебя, что ты – любовник Клодии? – спросил Катул.

– Нет, нет! Он хочет, чтобы я помог Помпею получить землю для его солдат. Это очень трудно.

– Будет трудно, если ты займешься этим делом, друг мой! – сказал Катул угрюмо. – Могу сказать тебе прямо сейчас: Помпей получит землю только через мой труп!

– Я знал, что ты так скажешь.

– Тогда о чем ты болтаешь?

Цицерон вытянул руки, словно хотел схватить Катула, и заскрипел зубами.

– Я не имею привычки болтать! Но неужели Целер не знает того, что весь Рим болтает о Клодии и об этом новом поэте, Катулле?

– Ну, – спокойно сказал Катул, – если весь Рим болтает о Клодии и о каком-то поэте, тогда Целер не может серьезно думать о Клодии и о тебе, не так ли? Скажи об этом Теренции.

– Грр! – прорычал Цицерон и решил в дальнейшем молчать.

Сервилия тактично выдержала паузу между смертью Силана и запиской Цезарю с просьбой поговорить – в комнатах на улице Патрициев.

Встретивший ее Цезарь был на себя не похож. Просто неприятного разговора вряд ли достаточно для такой перемены. Причина была иная – и достаточно веская. Его стали донимать кредиторы. Пустили слух по всему спуску Банкиров, что в нынешнем году преторы не получат провинций. Это значило, что Цезаря могла ожидать не победа, а непоправимое поражение. Конечно, это все Катул, Катон, Бибул и остальные boni. В конце концов они нашли способ лишить преторов провинций. Фуфий Кален оказался очень хорошим плебейским трибуном. И если что-то могло сделать положение Цезаря еще более отчаянным, так это экономическая ситуация. Если даже такой консерватор, как Катон, видит необходимость понизить цену на зерно, тогда Рим действительно в трудном положении. Удача!.. Что вдруг случилось с удачей Цезаря? Или богиня Фортуна просто испытывает его?

Но кажется, Сервилия была не в настроении выяснять проблему Фортуны. Она поздоровалась с Цезарем очень серьезно, не собираясь раздеваться. Потом села в кресло и попросила вина.

– Скучаешь по Силану? – спросил Цезарь.

– Наверное, да. – Она принялась вертеть бокал в руках. – Цезарь, ты знаешь что-нибудь о смерти?

– Только то, что она приходит. Меня она не страшит, если наступит мгновенно. Но если меня ждет участь Силана, я лучше покончу с собой.

– Некоторые греки говорят, что после смерти есть жизнь.

– Да.

– Ты веришь в это?

– В сознательное существование – нет. Смерть – это вечный сон, в этом я уверен. Мы не продолжаем оставаться собой, освободившись от тела. Но субстанция не гибнет. Существуют миры, где действуют силы, которых мы не видим и не понимаем. Наши боги принадлежат к одному из таких миров. Они достаточно реальны, чтобы заключать с нами соглашения. Но мы не принадлежим к их миру – ни при жизни, ни после смерти. Мы уравновешиваем его. Без нас их мира бы не существовало. Так что если греки и понимают что-то, то они понимают это. Кто может быть уверен в том, что боги вечны? Как долго действует сила? Образуются ли новые силы, когда старые истощаются? Что происходит с силой, когда ее больше нет? Вечность – это сон без сновидений, даже для богов. В это я верю.

– И все же, – медленно проговорила Сервилия, – когда Силан умер, что-то исчезло из его комнаты. Я не видела, как это исчезло, не слышала ничего. Но оно исчезло, Цезарь. Комната опустела.

– Я думаю, исчезла идея.

– Идея?

– Значит, все мы – только идея.

– Для нас или для других?

– И для нас, и для других, хотя и не обязательно одна и та же.

– Не знаю. Я только знаю, что я почувствовала это. То, что заставляло Силана жить, ушло.

– Выпей вина.

Она выпила.

– Я очень странно себя чувствую. Но не так, как я чувствовала себя в детстве, когда умирали близкие. И не так, как я чувствовала себя, когда Помпей Магн прислал мне из Мутины прах Брута.

– Твое детство было отвратительно, – сказал он, встал и подошел к ней. – Что касается твоего первого мужа, не ты его выбрала. Ты не любила его. Он был просто мужчиной, который сделал тебе сына.

Сервилия подняла к нему лицо для поцелуя. Никогда раньше не сознавала она, что такое поцелуй Цезаря, потому что раньше она слишком жаждала его, чтобы потом разбираться, анализировать. «Идеальное слияние чувств и духа», – думала она, обвивая его шею руками. Кожа грубовата, от нее исходил слабый аромат какого-то жертвенного огня, пепла в затухающем очаге. «Вероятно, – думала она, прикасаясь к нему и ощущая его, – я пытаюсь навсегда взять от него часть его силы, и единственный способ получить ее – мое тело против его тела. Он – во мне, и только мы двое. И не думать ни о чем, что вне нас…»

Никто из них больше не проронил ни слова. Потом они погрузились в короткий сон, проснулись – и опять вокруг них жил и гудел большой, наполненный суетой мир. Плакали дети, кричали женщины, мужчины кашляли, отплевываясь. Они слышали громыхание тележек по булыжникам, тупой стук какого-то станка в соседней мастерской, слабое дрожание – это шевелился бог Вулкан глубоко под землей.

– Ничто не длится вечно, – сказала Сервилия.

– Включая нас, как я тебе говорил.

– Но у нас есть имена, Цезарь. Если их не забывают, то это своего рода бессмертие.

– Это – единственное, к чему я стремлюсь.

Сервилия вдруг рассердилась и отвернулась от него:

– Ты – мужчина, у тебя есть шанс на это. А что будет со мной?

– Что с тобой? – переспросил он, поворачивая ее лицом к себе.

– Это был не философский вопрос, – сказала она.

– Да, я знаю.

Сервилия села, обхватив колени. Дорожку волос, растущих вдоль позвоночника, скрыли ее густые черные косы.

– Сколько тебе лет, Сервилия?

– Скоро исполнится сорок три.

Сейчас или никогда. Цезарь тоже сел: