Женщины Цезаря Маккалоу Колин

Сначала Цицерон искал дружбы с Нигидием Фигулом из-за его знаний, но вскоре поддался очарованию его натуры, спокойной и доброй, кроткой и чувствительной. Отнюдь не заносчивый, несмотря на свое социальное превосходство, Фигул любил находиться среди остроумных и веселых людей и с удовольствием проводил иногда вечер с Цицероном, знаменитым острословом, умеющим поддержать компанию. Как и Аттик, Нигидий Фигул был холостяком, но в отличие от Аттика он выбрал безбрачие по религиозным соображениям. Он твердо верил, что женщина разрушит его мистические связи с миром невидимых сил. Женщина – это земное существо. Нигидий Фигул – небесный человек. А воздух и земля никогда не смешиваются, они не усиливают друг друга, но поглощают силу друг друга. Он до жути боялся крови, если это не была кровь жертвенного животного. А женщины – это всегда кровь. Поэтому все его рабы были мужчинами, а свою мать он отослал к сестре с мужем.

На следующий день после курульных выборов Цицерон намеревался повидаться только с одним Аттиком, но вмешались семейные дела. Брат Квинт стал претором. Естественно, это решили отметить, тем более что, по примеру своего старшего брата, он был избран in suo anno, как раз в положенном возрасте (ему исполнилось тридцать девять лет). Этот второй сын скромного землевладельца из Арпина жил в доме в Каринах, который старик купил, когда первый раз привез семью в Рим, чтобы предоставить Марку все необходимые преимущества, которых требовал его выдающийся интеллект. Итак, Цицерон с семьей отправился с Палатина в Карины незадолго до часа обеда, но эта братская обязанность отнюдь не отменяла разговора с Аттиком. Он тоже должен был прийти, потому что Квинт был женат на сестре Аттика – Помпонии.

Цицерон с братом были очень похожи, но Цицерон-оратор был симпатичнее. Во-первых, выше ростом и лучше сложен, а Квинт – низенький и худощавый. Во-вторых, у Цицерона остались волосы, а у Квинта образовалась большая плешь. Уши у Квинта выглядели оттопыренными куда сильнее, чем у старшего брата, хотя это была иллюзия: просто у Цицерона голова больше, что зрительно уменьшало размеры ушей. Оба были кареглазые, с каштановыми волосами и очень смуглой чистой кожей.

В одном отношении они имели много общего: оба женились на богатых мегерах, чьи родственники уже теряли всякую надежду выдать их замуж. Теренция славилась тем, что ей невозможно угодить. У нее был настолько тяжелый характер, что никто, как бы он ни нуждался в деньгах, не мог собраться с силами и сделать ей предложение. Она сама выбрала Цицерона. Что касается Помпонии, Аттик уже дважды воздевал руки к небесам, приходя от нее в отчаяние! Она была безобразна, свирепа, груба, злобна, язвительна, мстительна и умела быть очень жестокой. Заняв прочное место на коммерческой лестнице благодаря поддержке Аттика, ее первый муж развелся с ней сразу же, как только отпала необходимость в этой поддержке, и привел ее обратно в дом к Аттику. Хотя причиной развода было названо ее бесплодие, весь Рим считал (и правильно), что настоящая причина кроется в отсутствии желания сожительствовать с подобной особой. Именно Цицерон посоветовал брату Квинту жениться на ней, и они с Аттиком убедили его совершить сей поступок. Это случилось тринадцать лет назад. Жених был значительно моложе невесты. Через десять лет после свадьбы Помпония развеяла миф о своем бесплодии, родив сына, тоже Квинта.

Они постоянно ругались и теперь уже использовали ребенка как орудие в нескончаемой борьбе за право воспитывать сына, вырывая друг у друга несчастного малыша. Это беспокоило и Аттика (сын сестры являлся его наследником), и Цицерона. Но никому не удавалось убедить враждующие стороны, что единственный, кто страдает от их вражды по-настоящему, был маленький Квинт. Если бы Квинт-старший был столь же бесхарактерным, как Цицерон, и старался бы ублажить жену и не привлекать к себе ее внимания, их брак мог бы сложиться даже лучше, чем брак Цицерона и Теренции, ибо Помпония хотела лишь одного – верховенства, в то время как Теренция настойчиво лезла в политику. Но, увы, Квинт больше походил на отца, чем Цицерон-оратор. Несмотря ни на что, он будет хозяином дома!

Война не кончалась. Это сразу бросилось в глаза, едва Цицерон, Теренция, Туллия и двухгодовалый Марк вошли в дом. Управляющий отвел Туллию и маленького Марка в детскую. Помпония была слишком занята – она орала на Квинта, а Квинт, не уступая жене, старался перекричать ее.

– Хорошо, – рявкнул Цицерон своим самым громким голосом, каким говорил на Форуме, – что рядом храм богини Теллус! Иначе больше соседей стало бы жаловаться.

Остановило ли их это? Ничуть. Они продолжали вопить, словно не замечая гостей. Это длилось до тех пор, пока не прибыл Аттик. Его способ прекратить сражение был весьма прост. Он вышел вперед, схватил сестру за плечи и стал трясти ее так, что у нее зубы застучали.

– Уйди, Помпония! – резко приказал он. – Возьми Теренцию, отправься с ней куда-нибудь. Там, вдали от нас, можешь поделиться с ней всеми своими бедами.

– Я ее тоже трясу, – печально сказал брат Квинт, – но это не помогает. Она просто пинает меня коленкой сам знаешь куда.

– Если бы она пнула меня, я убил бы ее, – мрачно сказал Аттик.

– А если бы я ее убил, меня судили бы за убийство.

– Правда, – усмехнулся Аттик. – Бедный Квинт! Я еще раз поговорю с ней и посмотрю, что можно сделать.

Цицерон не участвовал в этом разговоре, он ретировался еще до прибытия Аттика и теперь вышел из кабинета Квинта с развернутым свитком в руках.

– Снова пишешь, брат? – спросил он, подняв голову.

– Трагедия в стиле Софокла.

– А ты делаешь успехи. Написано хорошо.

– Надеюсь, у меня уже получается лучше. В нашей семье ты монополизировал все, что касается речей и поэзии, а мне приходится выбирать из оставшегося – истории, комедии и трагедии. У меня нет времени на исторические исследования, а трагедия мне дается легче, чем комедия, если учесть, в какой атмосфере я живу.

– Я бы подумал, что ваша домашняя обстановка скорее тянет на фарс, – с серьезным видом заметил Цицерон.

– О-о, заткнись!

– Есть еще философия и естественные науки.

– Философия моя проста, а естественная наука – слишком трудна, значит остаются история, комедия и трагедия.

Аттик отошел и теперь говорил с дальнего конца атрия.

– Что это, Квинт? – спросил он, сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.

– Ты уже нашел! А я сам хотел показать тебе! – крикнул Квинт, торопясь к нему. – Теперь, когда я претор, это разрешено.

– Да, действительно, – серьезно проговорил Аттик, только глаза его смеялись.

Цицерон, сохраняя торжественное выражение лица, встал на некотором расстоянии, чтобы полностью охватить картину взглядом. Он смотрел на гигантский бюст Квинта. Изображение было настолько больше натуральной величины, что его нигде нельзя было бы выставить на публике, ибо только боги могли столь превзойти размеры реального человека. Мастер сначала сделал его из глины, потом обжег и раскрасил. Для бюста это оказалось и хорошо и плохо. Хорошо – потому что стала особенно заметна схожесть черт, краски были подобраны отлично, а плохо – потому что глина – это все-таки дешевка, которая могла разбиться на множество черепков. Никто не знал лучше, чем Цицерон и Аттик, что кошелек Квинта не выдержит мрамора или бронзы.

– Конечно, этот бюст лишь временный, – объяснил сияющий Квинт, – но пока этого достаточно, а потом я могу его использовать как форму для отливки из бронзы. У меня есть мастер, который изготавливает для меня imago. Он сделает и бюст. Нехорошо, когда твое восковое подобие скрыто в шкафу и никто не может его видеть.

Он взглянул на Цицерона, который продолжал восхищенно рассматривать бюст.

– Что ты думаешь, Марк? – спросил он.

– Я думаю, – осторожно сказал Цицерон, – что впервые в своей жизни вижу половину, которой удалось стать больше целого.

Это оказалось для Аттика уже слишком. Он захохотал так, что, обессилев, сел на пол. Цицерон последовал его примеру. Бедняге Квинту оставалось лишь обидеться или составить компанию смеющимся. Недаром он был братом Цицерона – он выбрал веселье.

После этого настала пора обедать. К ним присоединились успокоившаяся Помпония с Теренцией и примирительницей Туллией, которая лучше всех умела ладить со своей теткой.

– Так когда же свадьба? – спросил Аттик.

Он не видел Туллию так давно, что удивился тому, насколько она повзрослела. Такая хорошенькая девушка! Мягкие каштановые волосы, кроткие карие глаза, очень похожа на отца и, как он, довольно остроумна. Она уже несколько лет была помолвлена с молодым Гаем Кальпурнием Пизоном Фруги. Хорошая пара – не только с точки зрения денег и влияния. Пизон Фруги был самым привлекательным членом семьи, куда более знаменитой мерзостью и жестокостью, нежели чуткостью и мягким нравом.

– Еще два года, – ответила Туллия со вздохом.

– Долго ждать, – сказал Аттик сочувственно.

– Слишком долго, – опять вздохнула Туллия.

– Ну-ну, – весело заметил Цицерон, – посмотрим, Туллия. Может быть, мы сможем немного ускорить это событие.

При этих словах все три женщины бросились в гостиную Помпонии готовиться к свадьбе.

– Ничто так не радует женщин, как свадебные хлопоты.

– Она влюблена, Марк, а это редкость, когда браки организуются заранее. Как я догадываюсь, Пизон Фруги чувствует то же самое. Так почему бы им не образовать семью до восемнадцатилетия Туллии? – предложил Аттик, улыбаясь. – Сколько ей сейчас? Шестнадцать?

– Почти.

– Тогда пожени их в конце этого года.

– Я согласен, – угрюмо сказал брат Квинт. – Приятно видеть их вместе. Они так хорошо ладят, что стали друзьями.

Никто не прокомментировал этого замечания, и для Цицерона представился удобный случай сменить тему. Со свадьбы разговор переключился на Катилину, что было и проще, и интереснее.

– Ты считаешь, что он действительно собирался ликвидировать долги? – с любопытством спросил он Аттика.

– Не то чтобы я верил этому, Марк, но я определенно не мог это проигнорировать, – честно ответил Аттик. – Обвинение достаточно тяжкое, чтобы напугать многих деловых людей, особенно в такой момент, когда так трудно получить кредит, а проценты подскочили. Конечно, многие будут это приветствовать, но таковые всегда останутся в меньшинстве, и они редко занимают ведущее положение в финансовых кругах. Всеобщая отмена долгов наиболее привлекательна для маленьких людей и людей с небольшим капиталом, которым не хватает оборотных средств.

– Ты хочешь сказать, что первый класс отвернулся от Катилины и Луция Кассия из осторожности, – сказал Цицерон.

– Именно.

– Тогда Цезарь был прав, – вставил Квинт. – Ты фактически обвинил Катилину в сенате без серьезных доказательств. Другими словами, ты пустил слух.

– Нет, это не так! Не так! – крикнул Цицерон, стукнув локтем по валику. – Я не поступил бы столь безответственно! Почему ты так глуп, Квинт? Те двое планировали свергнуть хорошее правительство либо в качестве консулов, либо устроив революцию! Как правильно сказала Теренция, люди не планируют всеобщую отмену долгов, если они не заигрывают с представителями низших классов. Это типичная схема для тех, кто хочет установить диктатуру.

– Сулла был диктатором, но он не аннулировал долгов, – упрямо сказал Квинт.

– Нет, он лишь умертвил две тысячи всадников! – воскликнул Аттик. – Конфискация их имений пополнила казну, множество новичков разжирели на проскрипциях. И прочие экономические меры стали необязательными.

– Тебя он не проскрибировал, – ощетинился Квинт.

– Да уж! Сулла был жесток, но он не дурак.

– Хочешь сказать, я дурак?

– Да, Квинт, ты дурак, – подтвердил Цицерон, избавив Аттика от необходимости искать тактичный ответ. – Почему ты всегда такой агрессивный? Неудивительно, что вы с Помпонией не можете поладить: вы похожи как две горошины!

– Грр! – прорычал Квинт, затихая.

– Да, Марк, определенный вред причинен, – сказал Аттик миролюбиво, – и есть шанс, что ты был прав, поступив так до выборов. Я думаю, что твой источник информации ненадежен, поскольку немного знаком с этой дамой. Но с другой стороны, готов поспорить, что ее экономические познания уместятся на головке булавки. Выдернуть из воздуха фразу вроде всеобщего аннулирования долгов? Невозможно! Нет, я считаю, что ты имел основания так поступить.

– Что бы ни случилось, – воскликнул Цицерон, вдруг осознав, что обоим его собеседникам слишком многое известно о Фульвии Нобилиор, – никогда никому не упоминайте ее имени. Даже не намекайте, что у меня есть шпион в лагере Катилины! Я хочу и дальше использовать ее.

Даже Квинт увидел смысл в этой просьбе, и все согласились не заговаривать о Фульвии Нобилиор. Аттик, человек здравомыслящий, вообще считал необходимым постоянно следить за тем, что делается вокруг Катилины.

– Может статься, что сам Катилина и не имеет к этому отношения, – сказал наконец Аттик, – но определенно его окружение заслуживает нашего внимания. Со времен Италийской войны Этрурия и Самний находятся в постоянном волнении, и падение Гая Мария только обострило ситуацию. Не говоря уже о мерах Суллы.

В секстилии Квинт Цицерон проводил женщин обоих семейств вместе с их отпрысками на побережье, а Марк Цицерон остался в Риме следить за развитием ситуации. Семейство Курия не имело средств для отдыха в Кумах или Мизене, так что Фульвия Нобилиор вынуждена была переносить летнюю жару в Риме. Для Цицерона это тоже оказалось тяжело, но ради важной цели стоило пострадать.

Миновали сентябрьские календы. По традиции первого сентября следовало созвать заседание сената, что и было сделано. После этого большинство сенаторов возвратились к морю, поскольку календарь настолько обогнал сезоны, что самая жаркая пора была еще впереди. Цезарь оставался в городе. Остались и Нигидий Фигул, и Варрон – по одной и той же причине. Новый великий понтифик объявил о находке «Каменных анналов» и «Хроник царей». После созыва коллегии жрецов в последний день секстилия, чтобы информировать их и дать им возможность осмотреть таблицы и манускрипт, он выступил на собрании сената первого сентября, где показал отцам-сенаторам свои находки. Большинство зевали (в том числе и некоторые жрецы), но Цицерон, Варрон и Нигидий Фигул посчитали это интересным и провели первую половину сентября, знакомясь с древними документами.

Все еще не привыкший к простору и роскоши своего нового дома, Цезарь устроил обед в иды этого месяца (тринадцатого сентября), пригласив Нигидия Фигула, Варрона, Цицерона и еще двоих, с кем он служил в качестве младшего военного трибуна под стенами Митилены, – Филиппа-младшего и Гая Октавия. Филипп был на два года старше Цезаря и тоже должен был в следующем году стать претором, а Октавий был на год младше Филиппа, и это значило, что возможность стать претором появится у него лишь через год, – и все потому, что по закону Суллы патриций Цезарь имел право занять курульную должность на два года раньше любого плебея.

Старший Филипп, опасный и беспринципный, знаменитый главным образом бесчисленными переходами из одной фракции в другую, был все еще жив и даже посещал собрания сената, но те дни, когда он обладал силой и влиянием, давно миновали. А сын и в подметки отцу не годился, считал Цезарь, ни в отношении беспринципности, ни в отношении влияния. Молодой Филипп был слишком рьяным эпикурейцем. Он предавался чревоугодию, любил рыбу, с удовольствием выполнял свои обязанности в сенате и поднимался по cursus honorum, потому что имел на это право, не враждуя ни с одной политической фракцией. Он ухитрялся ладить и с Катоном, и с Цезарем, хотя предпочитал компанию Цезаря компании Катона. Он был женат на Геллии, а после ее смерти решил больше не жениться, чтобы не навязывать мачеху сыну и дочери.

У Цезаря и Гая Октавия был еще один побудительный мотив для дружбы: после смерти первой жены Октавия (то была некая Анхария из богатой преторской семьи) он просил руки племянницы Цезаря Атии, дочери младшей сестры Цезаря. Ее отец Марк Атий Бальб спрашивал мнение Цезаря об этом союзе, потому что Гай Октавий происходил из незнатной семьи, просто очень богатой, из города вольсков Велитры в Южном Лации. Помня лояльность Октавия в Митилене и зная, что он без ума от красавицы Атии, Цезарь посоветовал согласиться на брак. У Октавия осталась дочь от первой жены – к счастью, милая добрая девочка. Но сына не было, так что никто не смог бы лишить наследства сына, которого родила бы своему мужу Атия. Их поженили, и Атия въехала в один из красивейших домов Рима, расположенный на Палатине, в конце аллеи под названием Бычьи Головы. И в октябре позапрошлого года Атия родила своего первого ребенка – увы, девочку.

Естественно, разговор вертелся вокруг «Каменных анналов» и «Хроник царей», хотя из уважения к Октавию и Филиппу Цезарь очень старался отвлечь внимание своих более ученых гостей от этой темы.

– Конечно, ты – признанный авторитет по древним законам, – сказал Цицерон, готовый уступить превосходство в области, которую он считал не самой важной в современном Риме.

– Благодарю, – серьезно отозвался Цезарь.

– Жаль, что больше нет информации о том, как функционировал царский суд, – сказал Варрон, только что вернувшийся после длительного пребывания на Востоке, где находился при Помпее в качестве знатока естественных наук и по совместительству – его биографа.

– Да, но из этих двух документов мы теперь имеем абсолютно ясную картину процедуры суда за perduellio, и это само по себе уже поразительно, – сказал Нигидий Фигул, – учитывая maiestas.

– Maiestas – это изобретение Сатурнина, – сказал Цезарь.

– Он изобрел maiestas только потому, что никого нельзя было обвинить в измене в прежнем смысле, – быстро заметил Цицерон.

– Жаль, что Сатурнин не знал о существовании твоих находок, Цезарь, – мечтательно произнес Варрон. – Двое судей без присяжных – и совсем другой результат судебного процесса!

– Чушь! – воскликнул Цицерон, выпрямляясь на ложе. – Ни сенат, ни комиции не разрешат слушания в уголовном суде без присяжных!

– Но самое интересное, – добавил Нигидий Фигул, – что сегодня живы лишь четверо потомственных судей. Ты, Цезарь, твой кузен Луций Цезарь, Фабий Санга и Катилина, как ни странно! Все другие патрицианские семьи не принимали участия в суде, когда Горация судили за убийство своей сестры.

Филипп и Октавий явно скучали, поэтому Цезарь снова попытался сменить тему.

– Когда ожидаете прибавления? – спросил он Октавия.

– Через неделю.

– Это будет мальчик или девочка?

– Мы думаем, на этот раз мальчик. Третья девочка от двух жен – это было бы жестоким разочарованием, – вздохнул Октавий.

– Я помню, что перед рождением Туллии я был уверен, что появится мальчик, – усмехнулся Цицерон. – И Теренция тоже не сомневалась. А оказалось, что сына нам суждено было ждать целых четырнадцать лет.

– Не слишком ли велик перерыв между попытками, Цицерон? – спросил Филипп.

На это Цицерон ничего не ответил, только покраснел. Как большинство амбициозных «новых людей», взбиравшихся по социальной лестнице, он был обычно не в меру стыдлив, хотя иногда ему в голову помимо воли приходили потрясающие остроты. Надменные аристократы могли позволить себе соленое словцо. Цицерон – нет.

– Жена смотрителя курии говорит, что будет мальчик, – сказал Октавий. – Она привязала обручальное кольцо Атии к нитке и держала его перед животом. Оно быстро вращалось слева направо. Верный знак, сказала она.

– Ну, будем надеяться, что она права, – сказал Цезарь. – Моя старшая сестра рожала мальчиков, но в семье рождаются и девочки.

– Интересно, – спросил Варрон, – сколько людей фактически судили за perduellio во времена Тулла Гостилия?

Цезарь подавил вздох. Приглашать на обед троих ученых и двоих эпикурейцев – глупо. К счастью, вино оказалось великолепным, как великолепны были и повара Государственного дома.

Новости из Этрурии пришли через несколько дней после обеда у великого понтифика. О них сообщила Фульвия Нобилиор.

– Катилина послал Гая Манлия в Фезулы набирать армию, – доложила она Цицерону, устраиваясь на краю ложа и вытирая пот со лба, – а Публий Фурий делает то же самое в Апулии.

– Доказательства? – резко спросил Цицерон, чувствуя, как и у него вдруг выступила испарина.

– Никаких, Марк Туллий.

– Это тебе Квинт Курий сказал?

– Нет. Я подслушала, когда он говорил с Луцием Кассием прошлым вечером после обеда. Они думали, что я ушла спать. После выборов они вели себя очень тихо, даже Квинт Курий. Результат выборов оказался ударом для Катилины, и я думаю, ему было необходимо время, чтобы прийти в себя. Прошлым вечером я первый раз услышала, что они о чем-то шепчутся.

– Ты знаешь, когда Манлий и Фурий начали действовать?

– Нет.

– Значит, тебе неизвестно, как далеко могла продвинуться вербовка? Например, мог бы я получить подтверждение, если бы послал кого-нибудь в Фезулы?

– Не знаю, Марк Туллий. Хотела бы знать, но увы.

– А что Квинт Курий? Он – за открытую революцию?

– Я не уверена.

– Тогда постарайся узнать, Фульвия, – сказал Цицерон, пытаясь сдержать раздражение. – Если мы сможем убедить его дать показания в сенате, сенаторам придется поверить мне.

– Будь спокоен, муж, Фульвия сделает для тебя все, – сказала Теренция и выпроводила посетительницу.

Уверенный, что мятежники будут вербовать рабов, Цицерон послал в Фезулы очень сообразительного и приличного человека, дав тому указание записаться в армию. Зная, что многие в сенате считают его легковерным искателем сенсаций, жаждущим отличиться, Цицерон одолжил этого раба у Аттика. Поэтому раб мог свидетельствовать, не будучи зависимым от Цицерона. Но, увы, когда он возвратился, то мало что мог сообщить. Что-то определенно происходило, и не только в Фезулах. Беда в том, что рабы, как ему говорили, когда он стал собирать информацию, происходили не из Этрурии. В Этрурии достаточно свободных людей, чтобы служить интересам Этрурии. Трудно сказать, что означал этот ответ, так как, конечно, в Этрурии имелись и рабы – как в любом другом месте в Италии и за ее пределами. Весь мир зависел от рабов!

– Если это действительно восстание, Марк Туллий, – заключил слуга Аттика, – тогда это восстание свободных людей.

– И что дальше? – спросила Теренция за обедом.

– Честно говоря, не знаю, дорогая. Вопрос в том, как поступить: созвать ли сенат и повторить попытку или ждать, пока не смогу найти несколько вольноотпущенников-агентов и представить неопровержимые доказательства.

– У меня такое чувство, что найти неопровержимые доказательства будет очень трудно, муж. Никто в Северной Этрурии не доверяет чужакам, свободным или рабам. Они привержены своим семьям и очень скрытны.

– Тогда, – вздохнул Цицерон, – я созову собрание сената послезавтра. Если это и не даст результата, то по крайней мере покажет Катилине, что я продолжаю следить за ним.

Как и предвидел Цицерон, заседание оказалось безрезультатным. Сенаторы, которые не уехали на море, в лучшем случае отнеслись к заявлению старшего консула скептически, в худшем – стали оскорблять его. Особенно старался Катилина, который присутствовал на заседании, но держался удивительно спокойно для человека, чьи надежды на консульство потерпели крах. На этот раз он не разражался тирадами в адрес Цицерона. Он просто сидел на своем стуле и терпеливо, спокойно отвечал. Хорошая тактика, которая произвела впечатление на скептиков и вызвала восхищение у его сторонников. Шумного и жаркого спора не получилось. Разговор протекал вяло и постепенно сходил на нет, а затем заседание было прервано внезапным вторжением Гая Октавия, который показался в дверях, приплясывая и издавая радостные вопли:

– У меня сын! У меня сын!

Довольный тем, что получил предлог закрыть позорное для себя собрание, Цицерон отпустил своих чиновников и присоединился к толпе, собравшейся вокруг Октавия.

– Значит, гороскоп благоприятный? – спросил Цезарь. – Учти, они всегда благоприятны.

– Скорее удивительный, чем благоприятный, Цезарь. Если верить астрологу, мой сын Гай Октавий-младший в конце концов будет править миром, – хихикнул гордый отец. – Но я поверю этому! Я щедро вознаградил астролога.

– В моем гороскопе очень много говорится о непонятных грудных болезнях, если верить моей матери, – сказал Цезарь. – Но она никогда мне его не показывает.

– А мой сообщает, что у меня никогда не будет денег, – сказал Красс.

– Хорошее предсказание делает женщин счастливыми, – заметил Филипп.

– Кто пойдет со мной регистрировать рождение у Юноны Люцины? – спросил сияющий Октавий.

– Кто же, как не дядя Цезарь, великий понтифик? – обнял Цезарь Октавия за плечи. – И я требую, чтобы после этого мне показали моего новорожденного племянника.

Восемнадцать дней октября прошли без важной информации из Этрурии и Апулии. Не было ничего и от Фульвии Нобилиор. Иногда приходили письма от агентов Цицерона и Аттика, но они оставляли мало надежды на появление неопровержимых доказательств зреющего мятежа, хотя в каждом из этих посланий утверждалось, что что-то определенно происходит. Главная беда, казалось, заключалась в том факте, что не было реального ядра заговора. Только небольшое шевеление в одной деревне, потом в другой, в каком-нибудь заброшенном поместье центуриона или в таверне ветерана Суллы. Но как только появлялось незнакомое лицо, все начинали беспечно прохаживаться взад-вперед, посвистывая с невинным видом. В самих Фезулах, Арреции, Волатеррах, Эсернии, Ларине и других городских поселениях Этрурии и Апулии ничего не было замечено, кроме экономической депрессии и мучительной бедности. Везде дома и земельные участки выставлены на продажу, чтобы выплатить долги, но никаких признаков присутствия их прежних хозяев.

И Цицерон устал, устал, устал. Он знал, что все происходит прямо у него под носом, но не мог доказать этого. И начинал верить, что никогда не докажет – до того самого дня, когда эта революция наконец грянет. Теренция тоже пришла в отчаяние. Удивительно, но такое состояние делало жизнь с ней намного проще. Его плотские желания никогда не были сильны, но в эти дни Цицерон старался пораньше закончить дела, чтобы искать утешения со своей женой. Это озадачивало его, он считал это даже неприличным.

Они оба уже крепко спали, когда Тирон вошел и разбудил их. Это произошло вскоре после полуночи, в тот самый восемнадцатый день октября.

– Domine, domine! – прошептал любимый раб с порога. Его привлекательное лицо в отсвете лампы превращалось в лик обитателя подземного мира. – Domine, к тебе посетители!

– Который час? – спросил Цицерон, свешивая ноги с кровати.

Теренция пошевелилась и открыла глаза.

– Очень поздно, domine, – ответил раб.

– Посетители, ты сказал?

– Да, domine.

Теренция с трудом уселась на кровати, но не пыталась одеться. Она хорошо знала: что бы ни случилось, ее это не касается, она – женщина! Но снова заснуть она не могла. Ей придется ждать, пока Цицерон не вернется и не сообщит ей, в чем дело.

– Кто, Тирон? – спросил Цицерон, просовывая голову в ворот туники.

– Марк Лициний Красс и еще два знатных человека, господин.

– О боги!

Не было времени на омовение, на поиски обуви. Цицерон поспешил в атрий дома, внезапно почувствовав, что атрий этот слишком мал и слишком непритязателен для человека, который по завершении этого года будет зваться консуляром.

Конечно, это был Красс в сопровождении Марка Клавдия Марцелла и Метелла Сципиона – вот их только и не хватало! Управляющий зажигал лампы, Тирон принес писчую бумагу, перья и восковые таблички – на всякий случай. Шум, донесшийся из помещений для слуг, означал, что вино и закуски скоро появятся.

– Что случилось? – спросил Цицерон, отбросив церемонии.

– Ты был прав, друг мой, – сказал Красс и протянул Цицерону обе руки. В правой был лист бумаги, в левой он держал несколько еще запечатанных писем. – Прочти это, и ты узнаешь, что случилось.

Письмо оказалось очень коротким. Оно было написано грамотно и адресовано Крассу.

Я – патриот, который по несчастью оказался вовлеченным в восстание. То, что я послал эти письма тебе, а не Марку Цицерону, объясняется твоим положением в Риме. Никто не поверил Марку Цицерону. Я надеюсь, что все поверят тебе. Другие письма – это копии. Я не мог прислать оригиналы. Также я не смею назвать тебе имена. На Рим движется пожар революции. Уезжай из Рима, Марк Красс, и возьми с собой всех, кто не хочет, чтобы вместе с тобой убили и их.

Хотя Цицерон и не мог сравниться с Цезарем в скорости чтения, но все-таки он не намного отставал от знаменитого великого понтифика. Затратив на чтение записки гораздо меньше времени, чем потребовалось Крассу, Цицерон поднял голову:

– Юпитер! Марк Красс! Как это к тебе попало?

Красс тяжело опустился в кресло. Метелл Сципион и Марцелл вместе сели на ложе. Когда слуга предложил Крассу вина, тот отмахнулся.

– Мы засиделись у меня за обедом, – сказал он, – и, боюсь, я немножко увлекся. Марк Марцелл и Квинт Сципион задумали увеличить состояние своих семей, но не хотели создавать прецедент в сенате, поэтому пришли ко мне за советом.

– Да, это так, – устало подтвердил Марцелл. Он не доверял Цицерону, считая, что тот может разболтать о деловых предприятиях, не одобряемых сенатом.

Но Цицерон сейчас меньше всего думал о тонкой грани между законной и незаконной деятельностью сенаторов, поэтому он нетерпеливо сказал:

– Да, да!

И Крассу:

– Продолжай!

– Час назад кто-то постучал в дверь, но, когда мой управляющий пошел открывать, на пороге никого не оказалось. Сначала он не заметил посланий, лежавших на ступени. Но шорох, вызванный падением пачки писем, привлек его внимание. Письмо, которое я распечатал, было адресовано лично мне, как ты можешь убедиться, хотя я заглянул туда скорее из любопытства, чем от дурного предчувствия. Кому потребовалось доставлять почту таким образом и в такой час? – мрачно спросил Красс. – Когда я прочитал письмо и показал его Марку и Квинту, мы решили, что лучше всего немедленно отнести все это тебе. Ведь это ты заварил кашу.

Цицерон взял пять нераспечатанных писем и сел, облокотившись на стол из тетраклиниса стоимостью полмиллиона сестерциев, совершенно не думая о том, что, если на столешнице появятся царапины, цена его упадет. Одно за другим он поднес письма к свету, рассматривая дешевые восковые печати.

– Печать с изображением волка на обычном красном воске, – вздохнув, сказал он. – Такие можно купить в любом магазине.

Он взял верхнее письмо из пачки и, подсунув пальцы под край бумаги, под пристальными взглядами присутствующих сломал круглую печать пополам.

– Я прочту его вслух, – сказал он, разворачивая единственный лист. – Оно не подписано, но адресовано Гаю Манлию.

И он стал читать, с трудом разбирая каракули.

Ты начнешь восстание за пять дней до ноябрьских календ, соберешь войско и войдешь в Фезулы. Город целиком перейдет на твою сторону, в этом ты нас уверял. Мы тебе верим. Сразу захвати арсенал. На рассвете этого же дня четверо твоих коллег тоже выступят: Публий Фурий – на Волатерры, Минуций – на Арреций, Публиций – на Сатурнию, Авл Фульвий – на Клузий. К заходу солнца все эти города будут в ваших руках, и наша армия значительно увеличится. Захватив арсеналы, она лучше вооружится.

За четыре дня до календ мы, в Риме, нанесем свой удар. Армия здесь не обязательна. Куда лучше нам поможет хитрость. Мы убьем обоих консулов и всех восьмерых преторов. Что станет с вновь избранными консулами и преторами, будет зависеть от их здравого смысла. Но торговые и финансовые воротилы должны будут определенно умереть: Марк Красс, Сервилий Цепион Брут, Тит Аттик. Их состояния пойдут на финансирование нашего предприятия.

Мы предпочли бы набраться побольше сил и завербовать побольше солдат, но мы не можем позволить себе ждать, пока Помпей Магн подойдет совсем близко и выступит против нас, прежде чем мы будем готовы его встретить. Его очередь придет, но сначала – главное. Да пребудут с вами боги.

Цицерон положил письмо и в ужасе уставился на Красса.

– Юпитер, Марк Красс! – воскликнул он. – Это же через девять дней!

У двоих молодых людей лица были серые в мерцающем свете свечей. Они переводили взгляды с Цицерона на Красса и обратно. Их рассудок отказывался что-либо понимать, кроме одного слова – «убить».

– Распечатай другие письма, – сказал Красс.

Но другие письма оказались почти такого же содержания. Они были адресованы каждому из лиц, перечисленных в письме Гаю Манлию.

– Он умный, – сказал Цицерон, качая головой. – Ни слова от первого лица, чтобы я мог указать на Катилину, и ни слова о том, кто в Риме участвует во всем этом. Все, что я имею, – это имена его прихвостней в Этрурии, а поскольку они и так известны, это мало что нам дает. Умно!

Метелл Сципион облизнул губы и наконец заговорил.

– Кто написал письмо Марку Крассу, Цицерон? – спросил он.

– Думаю, Квинт Курий.

– Курий? Тот самый Курий, которого выгнали из сената?

– Тот самый.

– Тогда можем ли мы попросить его дать показания? – спросил Марцелл.

Красс покачал головой:

– Нет, мы не смеем. Они просто убьют его, и мы останемся там, где мы сейчас, разве что лишимся нашего информатора.

– Мы можем поместить его в камеру и будем его охранять, – предложил Метелл Сципион.

– Ты предлагаешь тем самым закрыть ему рот? – спросил Цицерон. – Взять под охрану – это значит закрыть ему рот. Самое важное – сделать так, чтобы Катилина выдал себя.

На это Метелл сказал, хмурясь:

– А что, если главарь не Катилина?

– Вот именно, – сказал Метелл Сципион.

– Что я должен сделать, чтобы вы поняли наконец, что единственный, кто может быть вожаком, – это Катилина? – крикнул Цицерон и так хватил по своему драгоценному столу, что подставка из золота и слоновой кости задрожала. – Это Катилина! Это Катилина!

– Доказательства, Марк, – настаивал Красс, – тебе нужны доказательства.

– Так или иначе, у меня будут доказательства, – заверил Цицерон, – а тем временем мятеж в Этрурии нужно подавить. Я созову сенат завтра в четвертом часу.

– Хорошо, – сказал Красс, вставая. – Тогда я пойду домой и посплю.

– А ты что думаешь, Марк Красс? – спросил Цицерон, направляясь к двери. – Ты веришь, что за все в ответе Катилина?

– Очень может быть, но не обязательно, – был ответ.

– Ну не типично ли это? – воскликнула Теренция чуть погодя, сидя на кровати. – Он не хочет компрометировать себя перед Юпитером Всеблагим Всесильным.

– И многие в сенате не захотят, уверяю тебя, – вздохнул Цицерон. – Однако, моя дорогая, думаю, пора тебе разыскать Фульвию. Уже много дней мы ничего от нее не слышали. – Он лег. – Погаси лампу, я попытаюсь уснуть.

Цицерон не думал, что сенат усомнится в том, что Катилина может тайно руководить назревающим вооруженным восстанием. Он ожидал скептицизма, но не явной оппозиции, когда же он прочел полученные письма, реакция была откровенно враждебной. Цицерон думал, что упоминание о Крассе заставит сенат издать senatus consultum de re publica defendenda – декрет о военном положении, но сенаторы не согласились со старшим консулом.

– Ты не должен был распечатывать письма до этого заседания, – резко сказал Катон. Его выбрали плебейским трибуном на следующий год, поэтому он имел право говорить.

– Но я распечатал их при безупречных свидетелях.

– Все равно, – сказал Катул. – Ты узурпировал прерогативу сената.

Все это время Катилина просто сидел. На его лице и в глазах поочередно отражались возмущение, спокойствие, невинность, недоумение, неверие.

Не в силах больше терпеть, Цицерон повернулся к нему.

– Луций Сергий Катилина, ты признаешь, что ты – главный зачинщик этих событий? – спросил он звенящим голосом.

– Нет, Марк Туллий Цицерон, не признаю.

– Есть ли кто-нибудь здесь, кто поддержит меня? – спросил старший консул, переводя взгляд с Красса на Цезаря, с Катула на Катона.

– Я предлагаю, – проговорил Красс после долгого молчания, – чтобы сенат попросил старшего консула всесторонне расследовать это дело. Если бы Этрурия восстала, это никого не удивило бы, Марк Туллий. Но когда даже твой коллега-консул уверяет, что все это розыгрыш, а потом объявляет, что он завтра возвращается на виллу в Кумы, – как ты можешь ожидать, что все мы впадем в панику?

И на этом закончили. Цицерон должен найти еще доказательства.

– Это Квинт Курий принес письма Марку Крассу, – сказала Фульвия Нобилиор на следующее утро, – но он не будет давать показания. Он очень боится.

– Ты с ним говорила?

– Да.

– Ты можешь назвать мне еще какие-нибудь имена, Фульвия?

– Я могу назвать тебе имена только друзей Курия.