Женщины Цезаря Маккалоу Колин

– Тогда создай прецедент. Ты умеешь это делать. И, как я заметила, всегда успешно.

– Гортензий все еще в Мизене с больной ногой.

– Верни его, даже если придется его похитить.

– И покончить с этим делом раз и навсегда. Ты права, Теренция. Валерий Флакк – судья – патриций, значит нам просто нужно надеяться, что у него хватит ума встать на мою сторону.

– Ума у него хватит, – сказала Теренция. – Он не Сульпиция будет винить, а Катона. Ни один патриций не встанет на сторону Катона, разве только если считает, что его обманным путем лишили консульства. Как Сервий Сульпиций.

Глаза Цицерона лукаво блеснули.

– Интересно, когда я вытащу Мурену из неприятности, насколько весомой окажется его благодарность? Может быть, он преподнесет мне великолепный новый дом?

– Даже не думай об этом, Цицерон! Это Мурена тебе нужен, а не ты – Мурене. Подожди, пока подвернется кто-нибудь в более отчаянном положении, прежде чем требовать такого гонорара.

Цицерон воздержался и не стал намекать Мурене, что ему нужен новый дом. Он защищал будущего консула всего за прелестную небольшую картину, написанную лет двести назад каким-то греком. С жалобами и стенаниями Гортензий все-таки вернулся из Мизены, и Красс вступил в сражение с присущими ему тщательностью и терпением. Они составили триумвират в защите, слишком грозный для огорченного Сервия Сульпиция Руфа, и добились оправдания Мурены, не прибегая даже к подкупу присяжных. У них и в мыслях этого не было – Катон следил за каждым их движением.

«Что еще может случиться после этого?» – думал Цицерон, шагая домой с Форума, чтобы проверить, прислал ли Мурена обещанную картину. Какую хорошую речь он произнес! Последняя речь перед тем, как жюри вынесло свой вердикт. Одним из величайших преимуществ Цицерона была его способность менять тональность своего обращения в соответствии с настроением присяжных, которых большей частью он знал хорошо. К счастью, жюри Мурены состояло из людей, которые не прочь были посмеяться над удачной шуткой. Поэтому свою речь Цицерон щедро уснащал остротами. Он получал большое удовольствие, высмеивая приверженность Катона совершенно непопулярному стоицизму, изобретенному ужасным старым греком Зеноном. Присяжные ловили каждое слово, каждый нюанс. Особенно смешило их блестящее копирование оратором Катона, от голоса и позы до его огромного носа. Но когда Цицерону удалось вывернуться из своей туники, все присяжные попадали на землю от хохота.

– Какой отменный комедиант наш старший консул! – громко крикнул Катон, когда прозвучал приговор ABSOLVO, что заставило жюри смеяться еще громче, радуясь проигрышу Катона.

– Это напоминает мне историю, которую я слышал о пребывании Катона в Сирии после того, как умер его брат Цепион, – сказал Аттик за обедом в тот же вечер.

– Какую историю? – вежливо осведомился Цицерон.

В действительности его не интересовал Катон, но у него имелась причина быть благодарным Аттику, возглавлявшему жюри присяжных.

– Он шел по дороге как нищий – три раба плюс Мунаций Руф и Афинодор Кордилион, когда вдалеке показались ворота Антиохии. У стен города Катон увидел огромную толпу, которая приближалась к нему, издавая радостные вопли. «Видите, как моя слава бежит впереди меня? – похвастался он Мунацию Руфу и Афинодору Кордилиону. – Вся Антиохия вышла мне навстречу, потому что я – замечательный пример настоящего римлянина: скромный, бережливый, ярый сторонник mos maiorum». Мунаций Руф – он поведал мне эту историю, когда мы встретились в Афинах, – сказал ему, что сильно сомневается в этом, но старый Афинодор Кордилион поверил каждому слову великого патрона и начал отвешивать ему почтительные поклоны. Затем к путникам приблизилась толпа, в руках люди несли гирлянды, девушки бросали лепестки роз им под ноги. Этнарх вопросил чужаков: «Кто из вас великий Деметрий, вольноотпущенник блистательного Гнея Помпея Магна?» Мунаций Руф и трое рабов хохотали до упаду, и даже Афинодор Кордилион, взглянув на лицо Катона, засмеялся. Но Катон ужасно рассердился! Он не видел в этом ничего смешного. Особенно если учесть, что вольноотпущенник блистательного Магна великий Деметрий – такой надушенный сутенер!

История была хорошая, и Цицерон искренне веселился.

– Я слышал, Гортензий быстро похромал обратно в Мизены.

– Это его вторая родина – там он разводит свою рыбу.

– И никто из мятежников не сдался, чтобы воспользоваться амнистией сената, Марк. Чего нам ждать в следующий раз?

– Хотел бы я знать, Тит, хотел бы знать!

Никто не ожидал, что следующим инцидентом станет появление в Риме депутации аллоброгов, галльского племени с верховьев реки Родан, что в Дальней Галлии. Возглавляемые одним из своих вождей, известным под именем Брог, они прибыли в Великий Город, чтобы предъявить протест в связи с притеснениями такими сенаторами, как Гай Кальпурний Пизон, и ростовщиками, действующими под маской банкиров. Не знающие о законе lex Gabinia, который теперь ограничивал слушание таких депутаций февралем, галлы не смогли добиться скорейшего рассмотрения их жалобы. Значит, им нужно было либо возвращаться в Дальнюю Галлию, либо оставаться в Риме еще два месяца, потратив целое состояние на гостиницу и на взятки нуждавшимся сенаторам. И они решили вернуться домой, а в начале февраля снова приехать в Рим. Настроение было мрачное у всех – от последнего раба до вождя Брога. Он поделился своими соображениями с лучшим другом среди римлян, вольноотпущенником банкиром Публием Умбреном:

– Кажется, мы ничего не добьемся, Умбрен, но мы вернемся, если я смогу убедить племена быть терпеливыми. Есть ведь среди нас и такие, кто поговаривает о войне.

– Что ж, Брог, у аллоброгов это давняя традиция – воевать с Римом, – сказал Умбрен. И вдруг блестящая идея возникла у него в голове: – Вспомни, как ты заставил Помпея Магна удирать, когда тот пришел в Испанию, чтобы сражаться с Серторием.

– Я считаю, война с Римом бесполезна, – мрачно заметил Брог. – Его легионы – как жернова, они перемалывают без всякой жалости. Убьешь их в сражении, скажешь себе – ты победил, а в следующий сезон они появляются вновь – и все начинается сначала.

– А что, если в этой войне некоторые римляне тебя поддержат?

Брог удивился:

– Я не понимаю!

– Рим – не единое целое, Брог, он разделен на множество фракций. Как раз в этот момент, как ты знаешь, существует одна очень мощная фракция, во главе которой стоят несколько умных людей, не одобряющих существующее правление сената и народа Рима.

– Катилина?

– Катилина. А если бы ты получил гарантии от Катилины, что после того, как он станет диктатором Рима, аллоброгам отдадут в полное владение всю долину Родана, скажем, севернее Валенции?

Брог задумался:

– Заманчивое предложение, Умбрен.

– Реальное предложение, уверяю тебя.

Брог вздохнул, улыбнулся:

– Единственная загвоздка, Публий: мы не можем узнать, насколько верна твоя оценка такого человека, как высокородный аристократ Катилина.

При других обстоятельствах Умбрен мог бы обидеться на столь низкое мнение о его осведомленности, но только не сейчас, когда эта блестящая идея еще зрела у него в голове. Поэтому он сказал:

– Да, конечно, я тебя понимаю! Убедит ли тебя, если я устрою твою встречу с претором патрицием Корнелием, которого ты знаешь в лицо?

– Это меня убедило бы, – согласился Брог.

– Дом Семпронии Тудитаны был бы идеальным местом – он недалеко, и ее муж в отъезде. Но у меня нет времени проводить тебя туда, поэтому лучше встретиться через два часа позади храма Салюс, на улице Альта-Семита, – сказал Умбрен и поспешил из комнаты.

Как ему удалось все устроить за два часа, Публий Умбрен потом не мог вспомнить, но он это сделал. Надо было повидать претора Публия Корнелия Лентула Суру, сенаторов Луция Кассия и Гая Цетега, потом еще всадников Публия Габиния Капитона и Марка Цепария. По окончании второго часа Умбрен прибыл в аллею за храмом Салюс, безлюдное место, с Лентулом Сурой и Габинием Капитоном.

Лентул Сура пробыл там ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы надменно поздороваться с Брогом. Он явно нервничал и очень хотел поскорее уйти. Поэтому с Брогом разговаривали только Умбрен и Габиний Капитон. Капитон играл роль представителя заговорщиков. Пятеро аллоброгов внимательно слушали. Но когда Капитон наконец закончил, галлы стояли в нерешительности, с испуганным и настороженным видом.

– Ну, я не знаю… – протянул Брог.

– Что надо сделать, чтобы вы убедились, что мы говорим вам правду? – спросил Умбрен.

– Я не уверен, – смущенно сказал Брог. – Дай нам сегодняшнюю ночь на раздумья, Умбрен. Мы можем встретиться здесь завтра на рассвете?

На этом порешили.

Аллоброги вернулись в гостиницу, которая находилась на краю Форума. Любопытное совпадение: как раз чуть выше по склону на Священной улице стояла триумфальная арка, воздвигнутая Квинтом Фабием Максимом Аллоброгиком, который (на время) завоевал это же самое племя галлов много десятилетий назад и присоединил его название к своему имени. Брог и его соплеменники изумленно смотрели на это сооружение, которое напоминало им о том, что они были клиентами потомков Фабия. Их сегодняшним патроном являлся его правнук, Квинт Фабий Санга.

– Звучит заманчиво, – сказал Брог своим компаньонам, глядя на арку. – Однако это может обернуться и катастрофой. Если кто-нибудь из слишком горячих голов узнает об этом предложении, они не будут долго раздумывать, они сразу пойдут на Рим войной. А я чувствую, что этого делать нельзя.

Поскольку в депутации горячих голов не было, аллоброги решили увидеться со своим патроном Квинтом Фабием Сангой.

Мудрое решение, как оказалось. Фабий Санга пошел прямо к Цицерону.

– Наконец-то мы их поймали, Квинт Фабий! – воскликнул Цицерон.

– Каким образом? – спросил Санга, который не слишком быстро соображал и поэтому не занимал высоких должностей. Ему приходилось все растолковывать.

– Возвращайся к аллоброгам и скажи им, что они должны потребовать письма от Лентула Суры – я был прав, я был прав! – и от троих других высокопоставленных заговорщиков. Пусть настаивают на личной встрече с Катилиной в Этрурии – логичная просьба, учитывая, чего от них требуют. Это также означает, что в поездке у них будет проводник из заговорщиков.

– И что в этом такого? – все еще не понимая, спросил Санга.

– Поскольку с ними будет один из заговорщиков, разумнее для них покинуть Рим тайком и ночью, – терпеливо объяснил Цицерон.

– То есть нужно, чтобы они покинули Рим ночью? – понял Санга.

– Именно так, Квинт Фабий, поверь мне! Я поставлю людей на обоих концах Мульвиева моста, а это проще сделать в темноте. Когда аллоброги и их проводник-заговорщик окажутся на мосту, мои люди их схватят. И у нас наконец-то появится неопровержимое доказательство – письма.

– А ты не причинишь вреда моим аллоброгам? – спросил Санга, который страшно не любил насилие.

– Конечно нет! Они просто часть плана. Обязательно предупреди их, чтобы не сопротивлялись. Ты можешь также сказать Брогу: пусть он настоит на том, чтобы письма находились у него, и пусть он окружит себя своими соплеменниками, чтобы проводник-заговорщик не смог уничтожить это доказательство. – Цицерон строго посмотрел на Фабия Сангу. – Тебе все понятно, Квинт Фабий? Ты все запомнил, ничего не перепутаешь?

– Лучше повтори еще раз, – попросил Санга.

Вздохнув, Цицерон исполнил просьбу.

И к концу следующего дня Цицерон услышал от Санги, что Брог и его товарищи уже имеют три письма – от Лентула Суры, от Гая Цетега и от Луция Статилия. Когда Луция Кассия попросили написать письмо, он отказался и стал нервничать.

Может быть, достаточно трех писем? Как Цицерон считает? Фабий не знал, настаивать ли на четвертом послании.

«Да, да! Трех писем довольно!» – послал ответ Цицерон с самым быстроногим из слуг.

Итак, во вторую четверть ночи маленькая кавалькада вышла из Рима по Широкой улице на Фламиниеву дорогу, потом пересекла Марсово поле, направляясь к Мульвиеву мосту. С Брогом и его соплеменниками ехали их проводник Тит Вольтурций из Кротоны, Луций Тарквиний и всадник Марк Цепарий.

Все шло хорошо, пока группа не достигла Мульвиева моста – часа за четыре до рассвета. Как только последняя лошадь ступила на мост, претор Флакк с южного конца моста зажег лампу, чтобы подать сигнал претору Помптину, который ждал на северном конце. Оба претора, каждый с центурией хороших добровольцев из числа солдат городского гарнизона, быстро заблокировали мост. Марк Цепарий выхватил меч и пытался защищаться, Вольтурций сразу сдался, а Тарквиний, умелый пловец, бросился с моста в темные воды Тибра. Аллоброги послушно стояли кучкой, крепко держась за поводья своих коней. Письма были надежно спрятаны у Брога в поясном кошеле.

Цицерон ждал, когда Помптин, Валерий Флакк, аллоброги, Вольтурций и Цепарий прибудут в его дом перед рассветом. Ждал и Фабий Санга – не слишком умный, но исключительно преданный долгу патрона.

– Письма у тебя, Брог? – спросил Фабий Санга.

– Четыре письма, – сказал Брог, открывая кошель и вынимая три тонких свитка и один сложенный и запечатанный лист.

– Четыре? – удивился Цицерон. – Неужели Луций Кассий передумал и написал?

– Нет, Марк Туллий. Сложенный лист – это личное послание от претора Суры Катилине, так мне сказали.

– Помптин, – Цицерон выпрямился во весь рост, – иди в дома Публия Корнелия Лентула Суры, Гая Корнелия Цетега, Публия Габиния Капитона и Луция Статилия. Скажи, чтобы они немедленно явились сюда, в мой дом, но не говори им зачем. Понятно? И возьми с собой свою центурию.

Помптин торжественно кивнул. События минувшей ночи казались почти сном. Он еще не понимал, что в действительности произошло, пока он ждал аллоброгов на Мульвиевом мосту.

– Флакк, ты мне нужен здесь как свидетель, – обратился Цицерон к другому претору. – Отправь свою центурию занять позицию вокруг храма Согласия. Я намерен созвать сенат там, как только покончу с некоторыми делами здесь.

Все взгляды были устремлены на него, старшего консула Цицерона, заметил он. Даже взор суровой Теренции, сидящей в темном углу. А почему бы и нет? Она неизменно находилась рядом с ним на протяжении всей этой истории. И она заслужила место, пусть в последнем ряду, чтобы досмотреть эту пьесу. Поразмыслив, Цицерон отпустил всех аллоброгов (кроме Брога) в триклиний, чтобы они как следует подкрепились пищей и выпили вина, а сам устроился с Брогом, Сангой и Валерием Флакком ждать Помптина и тех людей, за которыми он его послал.

Вольтурций не представлял опасности – он съежился в самом дальнем углу и плакал. Цепарий выглядел так, словно в нем еще остались силы, чтобы драться. Цицерон запер его в шкафу, сожалея о том, что не отослал его под охраной – если бы в Риме было хоть одно надежное место, чтобы отправить заговорщика туда!

– Дело в том, – сказал Луций Валерий Флакк, вертя в руках ключ от шкафа, – что твоя импровизированная кутузка, без сомнения, более надежна, чем государственная тюрьма.

Гай Цетег прибыл первым – настороженный и недоверчивый. Вскоре появились вместе Статилий и Габиний Капитон. За ними следом – Помптин. Лентула Суру пришлось ждать дольше, но наконец он тоже возник в дверях, весь из себя недовольный.

– Цицерон, это уж слишком! – воскликнул он, еще не видя других. Его испуг длился мгновение, но Цицерон его заметил.

– Присоединяйся к друзьям, Лентул, – сказал Цицерон.

Кто-то постучал. Еще не снявшие доспехов после ночного задания, Помптин и Валерий Флакк выхватили мечи.

– Открой дверь, Тирон! – приказал Цицерон.

Но стучали не уличные убийцы: к старшему консулу вошли Катул, Красс, Курион, Мамерк и Сервилий Ватия.

– Когда нас от имени старшего консула срочно позвали в храм Согласия, – объяснил Катул, – мы решили, что лучше сначала увидеть самого старшего консула.

– Добро пожаловать, – приветствовал их Цицерон.

– Что происходит? – спросил Красс, глядя на заговорщиков.

Пока Цицерон объяснял, послышались новые удары в дверь. Вошли еще несколько сенаторов, сгорая от любопытства.

– Удивительно, как быстро у нас распространяются слухи! – воскликнул Цицерон, не в силах скрыть торжества.

Когда в комнате набралось достаточно много народа, старший консул перешел наконец к делу. Он рассказал историю аллоброгов, поведал о захвате на Мульвиевом мосту, показал письма.

– Теперь, – сказал Цицерон официальным тоном, – Публий Корнелий Лентул Сура, Гай Корнелий Цетег, Публий Габиний Капитон и Луций Статилий, я задерживаю вас до полного расследования вашего участия в заговоре Луция Сергия Катилины! – Он повернулся к Мамерку. – Принцепс сената, я отдаю тебе на хранение эти три свитка и прошу не открывать их, пока весь сенат не соберется в храме Согласия. Тогда твоей обязанностью будет прочитать их перед всеми. – Цицерон поднял сложенный лист и продемонстрировал его собравшимся. – А это письмо я открою здесь и сейчас, в вашем присутствии. Если письмо компрометирует его автора, претора Лентула Суру, тогда никто не сможет остановить наше расследование. Если же послание невинно, тогда мы должны решить, как нам поступить с тремя свитками до собрания сената.

– Давай читай, Марк Туллий Цицерон, – сказал Мамерк, пораженный этим ночным кошмаром. Казалось, принцепс сената не в силах был поверить, что Лентул Сура, консуляр, дважды претор, действительно мог в этом участвовать.

«О, как хорошо находиться в центре внимания, в драме такой значительной и зловещей, как эта!» – думал Цицерон, превосходный актер, с треском взламывая восковую печать, которую все опознали как печать Лентула Суры. Казалось, прошла вечность, прежде чем он развернул лист, пробежал текст глазами и начал читать вслух:

Луций Сергий, умоляю тебя, передумай. Я знаю, ты не хочешь брать в армию рабов, но поверь мне: если ты примешь рабов в ряды своих солдат, у тебя будет целая лавина людей и за несколько дней ты добьешься полной победы. Все, что Рим может послать против тебя, – это четыре легиона, по одному от Марка Рекса и Метелла Критского и два под началом этого бездельника Гибриды.

Было предсказано, что три члена рода Корнелиев будут править Римом, и я знаю, что я – третий из тех троих Корнелиев. Я понимаю, что имя Сергий много древнее имени Корнелий, но ты уже дал понять, что предпочитаешь править не в Риме, а в Этрурии. В таком случае пересмотри свой взгляд на рабов. Я уже допускаю это. Пожалуйста, согласись и ты!

Цицерон закончил чтение при глубоком молчании. Казалось, никто даже не дышал в этой переполненной комнате.

Затем заговорил Катул, жестко и сердито.

– Лентул Сура, ты погиб! – крикнул он. – Ты потерял мое уважение!

– Я думаю, – медленно проговорил Мамерк, – что ты должен открыть свитки сейчас, Марк Туллий.

– Как? Чтобы Катон обвинил меня в подделке свидетельств? – спросил Цицерон, широко раскрыв глаза. – Нет, Мамерк, они останутся запечатанными. Я не хочу дразнить нашего дорогого Катона, как бы прав я ни был, открывая эти письма.

Претор Гай Сульпиций тоже здесь, как заметил Цицерон. Хорошо! Пусть не думают, что у него есть любимчики. Нельзя давать Катону повода для обвинений.

– Гай Сульпиций, пожалуйста, сходи в дома Лентула Суры, Цетега, Габиния и Статилия и посмотри, не держат ли они у себя оружие. Возьми с собой центурию Помптина. Пусть еще поищут в резиденции Порция Леки и в домах Цепария, Луция Кассия, Вольтурция, которые сейчас находится здесь. И Луция Тарквиния. Твои люди должны продолжить обыск, после того как ты лично осмотришь дома сенаторов-заговорщиков, потому что мне нужно, чтобы ты как можно скорее появился в сенате. Там ты сообщишь о результате обысков.

Никто не хотел ни есть, ни пить. Цицерон выпустил Цепария из шкафа и позвал аллоброгов из столовой. Если какой-то пыл и оставался у Цепария, то пребывание в душном шкафу погасило его. Чуть не задохнувшись в своей темнице, Цепарий вышел из нее, ловя ртом воздух.

Действующий претор – изменник! Ведь он и консулом даже был. Как же произвести хорошее впечатление тому, кого все считают выскочкой, «новым человеком», чужаком из Арпина? Цицерон подошел к Лентулу Суре, взял его вялую руку и крепко сжал.

– Пойдем, Публий Корнелий, – спокойно сказал он, – пора идти в храм Согласия.

– Как странно! – воскликнул Луций Котта, когда длинная цепочка людей устремилась через Нижний форум по лестнице Весталок к храму Согласия.

Лестница, высеченная в скалистом склоне Капитолия, отделяла храм от места, где казнили преступников. Именно по этой лестнице тела осужденных крюками стаскивали в Тибр.

– Странно? Что странно? – спросил Цицерон, все еще ведя за руку вялого Лентула.

– Как раз в этот момент подрядчики водружают на пьедестал новую статую Юпитера Всеблагого Всесильного в его храме. Давно пора! Прошло почти три года, с тех пор как Торкват и я давали ему клятву! – Луций Котта поежился. – Все эти предзнаменования!

– Сотни их было за твой год, – сказал Цицерон. – Я всегда жалел старую этрусскую волчицу, которую удар молнии лишил сосущего младенца. Мне нравилось выражение ее морды, такое собачье! Она давала Ромулу свое молоко, но не интересовалась им.

– Я никогда не понимал, почему она не давала молока обоим детям, – сказал Котта и пожал плечами. – А может быть, в легенде этрусков говорилось только об одном ребенке. Статуя определенно была выполнена еще до Ромула и Рема. Все-таки сама волчица сохранилась.

– Ты прав, – согласился Цицерон, помогая Лентулу Суре подняться по трем ступеням, ведущим ко входу очень низкого храма, – это предзнаменование. Я надеюсь, это к добру – Великий Бог смотрит на восток!

У входа он вдруг остановился:

– Edepol! Какая будет давка!

Храм буквально трещал по швам, пытаясь вместить всех сенаторов, присутствующих в Риме. Явились даже больные. Выбор места не был пустой прихотью Цицерона. Его очень беспокоило сохранение согласия между всеми сословиями римлян. В курии Гостилия нельзя было проводить собрание, когда рассматривался вопрос об измене, а поскольку в данном случае измена касалась всех слоев римского общества, храм Согласия оказался самым подходящим. К сожалению, здесь не было деревянных ярусов, как в храме Юпитера Статора. Поэтому всем пришлось стоять, задыхаясь в духоте.

Наконец Цицерону удалось установить подобие порядка, посадив консуляров и магистратов на стулья впереди сенаторов-заднескамеечников. В середину помещения консул Цицерон поставил курульных магистратов. Между двумя рядами стульев он разместил аллоброгов, Вольтурция, Цепария, Лентулу Суру, Цетега, Статилия, Габиния Капитона и Фабия Сангу.

– Оружие найдено в доме Гая Цетега! – доложил запыхавшийся претор Сульпиций. – Сотни мечей и кинжалов. Несколько щитов. Кирас нет.

– Я люблю коллекционировать оружие, – сказал Цетег с таким видом, словно все это ему порядком надоело.

Хмурясь, Цицерон размышлял о другой проблеме, вызванной теснотой.

– Гай Косконий, – обратился он к претору, – я слышал, ты недурно владеешь скорописью. Откровенно говоря, здесь уже нет места для полудюжины писцов, так что я обойдусь без профессионалов. Выбери трех заднескамеечников, которые тоже умеют записывать за говорящими. Вчетвером вам будет легче справиться. Думаю, четверых достаточно. Сомневаюсь, что собрание затянется надолго, так что у вас потом будет время сравнить записи и составить общий черновик.

– Ты только посмотри на него и послушай! – шепнул Силан Цезарю.

Странный выбор наперсника – если учесть, какие между ними отношения. Но вероятно, решил Цезарь, рядом с Силаном просто больше не оказалось никого, кого он счел бы стоящим собеседником. Включая будущего коллегу Силана по консульству – Мурену.

– Наконец-то наш Цицерон на вершине славы! – Силан издал смешок, в котором Цезарь расслышал отвращение. – Что касается меня, я считаю все это невыразимо омерзительным!

– Даже у земледельцев из Арпина должен быть звездный час, – отозвался Цезарь. – Гай Марий положил начало традиции.

Наконец после молитв, жертвоприношения, ауспиций и приветствий, суетясь и нервничая, Цицерон открыл заседание. Он оказался прав, собрание длилось недолго. Проводник заговорщиков Тит Вольтурций, выслушав показания Фабия Санги и Брога, заплакал и захотел рассказать все. Что он и сделал. Он ответил на все вопросы, выдвигая против Лентула Суры и еще четверых все более и более тяжкие обвинения. Луций Кассий, объяснил он, внезапно уехал в Дальнюю Галлию. Сейчас он, наверное, на пути в Массилию, в добровольную ссылку. Другие тоже бежали, включая сенаторов Квинта Анния Хилона, братьев Сулл и Публия Автрония. Он назвал много имен – всадников, банкиров, мелких сошек, паразитов. К концу его показаний оказалось, что в заговор серьезно вовлечены двадцать семь римлян, от Катилины до него самого (а племянник диктатора Публий Сулла – не названный обличителем! – при этом покрылся испариной).

Затем принцепс сената Мамерк сломал печати на письмах и прочитал их. Это немного разрядило напряжение.

Желая сыграть роль великого юриста, стремившегося докопаться до истины, Цицерон сначала стал задавать вопросы Гаю Цетегу. Но, увы, Цетег сломался и сразу же признался во всем.

Следующим был Статилий – результат тот же.

После этого наступила очередь Лентула Суры, который также во всем публично покаялся, даже не ожидая, пока ему зададут вопросы.

Габиний Капитон некоторое время сопротивлялся, но раскололся, едва Цицерон приступил к допросу.

И наконец настала очередь Марка Цепария, который вдруг разрыдался так, что еле смог говорить.

Хотя это далось Катулу тяжко, но, когда все закончилось, он поблагодарил столь блестящего и бдительного старшего консула Рима. Чувствовалось, что ему трудно говорить, но слова звучали ясно, отчетливо – не менее четко, чем признания Цепария.

– Я приветствую тебя как pater patriae, отца отечества! – вдруг воскликнул Катон.

– Он это серьезно или насмехается? – спросил Силан Цезаря.

– С Катоном ничего определенного сказать нельзя.

Цицерону дали полномочия арестовать заговорщиков, которые отсутствовали. После этого присутствующих заговорщиков предстояло распределить под охрану сенаторов.

– Я возьму Лентула Суру, – печально сказал Луций Цезарь. – Он мой зять. Он приходится родственником другому Лентулу, но по праву должен находиться у меня.

– Я возьму Габиния Капитона, – сказал Красс.

– Я – Статилия, – сказал Цезарь.

– Дайте мне Цетега-младшего, – сказал старый Гней Теренций.

– А как мы поступим с действующим претором, который также оказался изменником? – спросил Силан, совсем посеревший в духоте.

– Он должен снять с себя знаки отличия и распустить своих ликторов, – распорядился Цицерон.

– Не думаю, что это законно, – возразил Цезарь немного устало. – Никто не может досрочно освободить от должности курульного магистрата. Строго говоря, ты не можешь его арестовать.

– Мы можем это сделать в соответствии с senatus consultum ultimum! – резко ответил уязвленный Цицерон. Почему Цезарь всегда придирается – законно, незаконно? – Если ты предпочитаешь строгую законность, не называй это снятием с должности! Считай это досрочным лишением курульных атрибутов!

Здесь Красс, утомленный теснотой и мечтающий выйти поскорее из храма, прервал этот язвительный обмен репликами и предложил устроить публичный праздник благодарения в честь бескровного раскрытия заговора в стенах города, не упомянув при этом имени Цицерона.

– Раз уж ты выдвинул такое предложение, Красс, почему ты не предложишь заодно гражданский венок нашему дорогому Марку Туллию Цицерону? – съязвил Попликола.

– Ну уж это – явная ирония, – сказал Силан Цезарю.

– О-о, хвала богам, наконец-то он распускает собрание, – был ответ Цезаря. – Неужели он не мог устроить разбирательство в храме Юпитера Статора или Беллоны?

– Завтра здесь, во втором часу дня! – крикнул Цицерон под всеобщий стон, а затем быстро вышел из храма, взошел на ростру и произнес успокоительную речь перед огромной толпой, жаждавшей известий.

– Я не знаю, почему он так спешит, – сказал Красс Цезарю, пока они стояли, разминая затекшие мускулы и полной грудью вдыхая свежий воздух. – Ведь он не может сейчас вернуться домой. Его жена сегодня хозяйка праздника в честь Благой Богини.

– Да, конечно, – вздохнул Цезарь. – Мои жена и мать тоже там, не говоря уж о весталках. Думаю, и Юлия с ними. Она становится взрослой.

– Вот бы и Цицерон тоже повзрослел.

– Перестань, Красс! Наконец-то он в своей стихии! Дай ты ему насладиться его маленькой победой. Фактически это был не очень крупный заговор, и шансов на успех у него было не больше, чем у Пана в состязании с Аполлоном. Буря в бутылке, не больше.

– Пан против Аполлона? Но ведь Пан победил, не так ли?

– Только потому, что судьей был Мидас, царь Фригии. И за это Аполлон наградил его ослиными ушами.

– Судит всегда Мидас, Цезарь.

– Власть золота.

– Именно.

Они направились в верхнюю часть Форума. Их нисколько не интересовала речь Цицерона, обращенная к народу.

– Разумеется, и в твоей семье кто-то в этом замешан, – сказал Красс, когда Цезарь не пошел по Священной улице, а направился вместе с ним к Палатину.

– Ты прав. Одна глупая кузина и ее трое здоровенных неотесанных сынков.

– Ты думаешь, она будет в доме Луция Цезаря?

– Конечно нет. Луций Цезарь тщательно соблюдает формальности. У него сейчас под охраной находится муж его родной сестры. Поскольку моя мать на празднике в доме Цицерона, думаю, я загляну к Луцию и скажу ему, что иду навестить Юлию Антонию.

– Не завидую тебе, – усмехнулся Красс.

– Поверишь ли: я сам себе не завидую!

Цезарь услышал голос Юлии Антонии, еще не успев постучать в дверь очень красивого дома Лентула Суры, и расправил плечи. Ну почему именно сегодня понадобилось отмечать праздник Благой Богини? Все подруги Юлии Антонии собрались в доме Цицерона. Благая Богиня – не такое божество, которым можно пренебречь ради бедствующей подруги.

Трое сыновей Антония Критского ухаживали за своей матерью с терпением и добротой, удивившей Цезаря. Увидев Цезаря, она проворно вскочила и бросилась ему на грудь.

– О кузен! – зарыдала она. – Что мне делать? Куда я пойду? Они конфискуют все имущество Суры! У меня даже не будет крыши над головой!

– Оставь его в покое, мама, – сказал Марк Антоний, ее старший сын, отрывая пальцы матери, вцепившиеся в Цезаря, и усаживая ее обратно в кресло. – Сиди и постарайся держать себя в руках. Это не поможет нам выйти из создавшегося положения.

Юлия Антония повиновалась, вероятно, потому, что совсем выбилась из сил. Ее младший сын Луций, толстый и неуклюжий парень, сел в кресло рядом с ней, взял ее руки в свои и стал успокаивать.

– Теперь его очередь, – кратко пояснил Антоний и повел Цезаря в перистиль, где к ним присоединился средний сын Гай.

– Жаль, что Корнелии Лентулы составляют сейчас большинство из Корнелиев в сенате, – сказал Цезарь.

– И никому из них не хочется признаваться, что в семье появился изменник, – угрюмо отозвался Марк Антоний. – А он – изменник?

– Без всякого сомнения, Антоний.

– Ты уверен?

– Я только что это сказал! В чем дело? Беспокоишься, что тебя тоже сочтут замешанным? – спросил Цезарь, вдруг почувствовав тревогу.

Антоний густо покраснел, но ничего не ответил. За него ответил Гай, топнув ногой:

– Мы в этом не участвуем! Почему все – даже ты! – всегда думают про нас самое плохое?

– Это называется «заработать репутацию», – терпеливо объяснил Цезарь. – У вас троих ужасная репутация: игра, вино, проститутки. – Он с иронией посмотрел на Марка Антония. – А иногда даже и мальчики.

– Это неправда – то, что говорят обо мне и Курионе, – смущенно сказал Антоний. – Мы только делаем вид, что мы любовники, чтобы позлить отца Куриона.

– Но ведь все это работает на вашу репутацию, Антоний. Ты и твои братья скоро поймете это. Каждая собака в сенате будет принюхиваться к вашим задницам, поэтому советую, если вы в этом деле замешаны, пусть даже косвенно, сказать мне об этом сейчас.

Все трое сыновей Марка Антония Критского давно уже сделали вывод, что именно у этого Цезаря самый колючий взгляд из всех, кого они знали, – пронизывающий, холодный, всеведущий. Они не любили его, потому что его глаза всегда заставляли их защищаться и чувствовать, что на самом деле они куда хуже, чем милые шалопаи, которыми все трое себя считали. Цезарь никогда не ругал их за незначительные проступки. Он появлялся только тогда, когда все действительно обстояло плохо. Вот как сейчас. Поэтому его появление всегда предваряло неприятное разбирательство и лишало их способности обороняться.

Марк Антоний нехотя ответил:

– Мы даже косвенно не принимали в этом участия. Клодий сказал, что Катилина проиграет.

– А Клодий всегда прав, да?

– Обычно – да.

– Согласен, – неожиданно кивнул Цезарь. – Он проницательный человек.

– Что будет? – вдруг спросил Гай Антоний.

– Вашего отчима будут судить за измену и осудят, – сказал Цезарь. – Он признался. Вынужден был признаться. Преторы Цицерона захватили аллоброгов с двумя его письмами. Уверяю вас, это подлинные письма.

– Тогда мама права. Она все потеряет.

– Я попытаюсь что-нибудь предпринять. И многие меня поддержат. Пора Риму перестать наказывать всю семью за преступления одного ее члена. Когда я буду консулом, то запишу такой закон на таблицах. – Он повернулся в сторону атрия. – Лично я ничем не могу помочь вашей матери, Антоний. Она нуждается в женском обществе. Как только моя мать вернется с праздника Благой Богини, я пришлю ее сюда. – В атрии Цезарь еще раз огляделся. – Жаль, что Сура не собирал предметов искусства. Вы могли бы припрятать несколько вещей, прежде чем придут чиновники описывать имущество. Я сделаю все возможное, чтобы то немногое, что есть у Суры, не конфисковали. Мне кажется, он принял участие в заговоре в надежде увеличить состояние семьи.

– Несомненно, – согласился Антоний, провожая Цезаря к выходу. – Он все время жаловался, что исключение из сената разорило его и что он этого не заслужил. Он всегда утверждал, что цензор Лентул Клодиан имеет на него зуб. Какая-то семейная ссора, когда Клодиана усыновили Лентулы.

– Вы его любите? – спросил Цезарь, уже перешагивая через порог.

– О да! Сура – замечательный человек, самый лучший!

«Интересно, – думал Цезарь, возвращаясь на Форум и в Государственный дом. – Не всякий отчим сможет добиться, чтобы его полюбили трое таких парней!» Они – типичные Антонии. Беззаботные, необузданные, импульсивные, склонные потворствовать своим желаниям любого рода. Ни одной политической головы на этих широких плечах! Все трое – тупоголовые и некрасивые, впрочем именно такая внешность обычно привлекает женщин. Какая от них будет польза сенату, когда они достигнут квесторского возраста? Разумеется, при условии, что у них будет для этого достаточно средств. Антоний-старший покончил с собой, чтобы смыть позор, и никто не предложил обвинить его посмертно за преступления против государства. Его можно было обвинить в отсутствии здравого смысла или собственного мнения, но не в измене Риму. Его поместье было в полном упадке, когда Юлия Антония вышла замуж за Лентула Суру, у которого не было своих детей да и приличного состояния тоже. У Луция Цезаря имелись сын и дочь, так что с той стороны Антониям не на что было рассчитывать. Значит, Цезарю необходимо увеличить состояние Антониев. Он не имел понятия, как добьется этого, но он сделает это. Деньги всегда появляются в тех случаях, когда они отчаянно нужны.

Беглеца Луция Тарквиния, который прыгнул с Мульвиева моста в Тибр, арестовали по дороге в Фезулы и доставили к Цицерону еще до собрания сената в храме Согласия на следующий день после праздника Благой Богини. Поскольку дом Нигидия Фигула был рядом, Цицерон провел ночь у него. Хозяин оказался очень внимателен и предложил Аттику и Квинту Цицерону пообедать с ним. Они провели приятный вечер, который стал еще приятнее, когда Теренция прислала сообщение, что после того, как огонь на алтаре Благой Богини погас, вдруг вспыхнуло огромное пламя. Весталки истолковали это явление как знак того, что Цицерон спас свою страну.

Какая замечательная мысль! Отец отечества, спаситель страны – он, уроженец Арпина! Изумительно!

Но Цицерон не мог расслабиться совсем. Несмотря на успокоительную речь, произнесенную перед народом с ростры, его утренние клиенты, которым удалось проследить путь патрона до дома Нигидия Фигула, были очень обеспокоены. Да, они были полны страха. Сколько простых людей в Риме стояли за новый порядок – за всеобщую отмену долгов? Казалось, таких найдется много. В ночь Сатурналий Катилина вполне мог захватить город изнутри. Все надежды должников умерли вчера, а те, кто продолжал лелеять мечты, сегодня узнали, что отсрочки по платежам не будет. Рим выглядел мирным, и все же клиенты Цицерона настаивали: в городе что-то назревает. Так считал и Аттик. «А я, – думал Цицерон, чувствуя, как его охватывает паника, – отвечаю за арест пятерых человек! И все эти люди пользуются большим влиянием! Они имеют большую клиентуру. Особенно – Лентул Сура».

Статилий был из Апулии, а Габиний Капитон – из Южного Пицена. Эти местности известны своими мятежами, они преданы скорее делу италийцев, нежели римлян. Что касается Гая Цетега, его отец в свое время был царем заднескамеечников! Огромное богатство и влияние! А он, Цицерон, старший консул, – единственный ответственный за их арест. Он предъявил неопровержимые доказательства, которые заставили виновных признаться. Поэтому он будет отвечать за их осуждение. Предстоит долгий, утомительный процесс, во время которого скрытое недовольство может вырваться наружу. Никто из преторов нынешнего года не захочет быть председателем специально созванного суда по делам об измене. Последнее время таких слушаний было так мало, что уже два года ни одного претора не назначали председателем подобного суда. Поэтому его узники должны будут жить под охраной сенаторов до нового года. А это также означало, что появятся новые плебейские трибуны, вроде Метелла Непота, утверждающего, что Цицерон превысил свои полномочия, или вроде Катона, так и ждущего, чтобы ухватиться за какую-нибудь юридическую неточность.

«Если бы только этих несчастных не надо было судить! – думал Цицерон, ведя своего узника Тарквиния в храм Согласия. – Они виновны, и все знают это, они ведь сами признались! Их непременно осудят. Их не смогут оправдать даже самые снисходительные или самые коррумпированные присяжные. И в конце концов их… казнят? Но суды не могут казнить! Самое большее, что могут сделать суды, – это отправить в вечную ссылку и конфисковать все имущество. И суд трибутного собрания тоже не может вынести смертный приговор. Для смертного приговора необходимо, чтобы слушание проводилось в центуриях по обвинению в perduellio. А кто может с уверенностью сказать, что именно таков будет вердикт, если в народе все время звучит фраза „всеобщее аннулирование долгов“? Порой, – думал Герой Судов, с трудом бредя по улице, – судебное слушание – досадное неудобство».

Когда начался допрос в храме Согласия, Луций Тарквиний не мог сообщить ничего нового. Цицерон сохранял за собой привилегию спрашивать обвиняемого лично и постепенно подвел Тарквиния к эпизоду захвата на Мульвиевом мосту. После этого старший консул передал право задавать вопросы сенаторам, чувствуя, что разумно разрешить кому-нибудь тоже отличиться.

Неожиданностью оказался для Цицерона ответ Тарквиния на первый же вопрос, заданный ему Марком Порцием Катоном.