Женщины Цезаря Маккалоу Колин

– Почему ты оказался с аллоброгами? – спросил Катон своим громким, грубым голосом.

– А? – переспросил Тарквиний, держась развязно и демонстрируя неуважение к коллегам-сенаторам, которые были выше его по положению.

– Тит Вольтурций был их проводником. Марк Цепарий сказал, что он присутствовал, чтобы по возвращении в Рим доложить заговорщикам о результате встречи аллоброгов и Луция Сергия Катилины. А ты зачем там был, Тарквиний?

– Да я, вообще-то, не имел никакого отношения к аллоброгам, Катон! – весело ответил Тарквиний. – Я просто пошел с прочими, потому что это было безопаснее и интереснее, чем тащиться на север в одиночку. Нет, у меня были с Катилиной другие дела.

– И что же это были за дела? – уточнил Катон.

– Сообщение Катилине от Марка Красса.

В храме воцарилась тишина.

– Повтори, что ты сказал, Тарквиний.

– Сообщение Катилине от Марка Красса.

Сенаторы зашептались. Гул становился все громче, пока Цицерон не приказал своему старшему ликтору стукнуть фасциями об пол.

– Тихо! – рявкнул тот.

– У тебя имелось сообщение Катилине от Марка Красса, – повторил Катон. – Где же оно, Тарквиний?

– Оно не было написано! – весело прощебетал Тарквиний. – Оно оставалось у меня в голове!

– И оно все еще у тебя в голове? – спросил Катон, глядя теперь на Красса, который замер на своем стуле ошеломленный.

– Да. Хочешь послушать?

– Благодарю.

Тарквиний начал перекатываться с пяток на носки.

– Марк Красс говорит: «Не надо унывать, Луций Катилина! Не весь Рим против тебя. На твою сторону переходит все больше и больше важных людей», – нараспев произнес Тарквиний.

– Он коварен, как помойная крыса! – прорычал Красс. – Обвиняет меня! И чтобы оправдаться, я должен буду потратить огромную часть моего состояния, а он останется ни при чем!

– Слушайте, слушайте! – крикнул Цезарь.

– Так вот, Тарквиний, я не сделаю этого! – сказал Красс. – Выбери кого-нибудь более уязвимого. Марк Цицерон хорошо знает, что это я первым в сенате пришел к нему с доказательствами. И в сопровождении двух безупречных свидетелей – таких, как Марк Марцелл и Квинт Метелл Сципион.

– Именно так, – подтвердил Цицерон.

– Это так, – сказал Марцелл.

– Это так, – сказал Метелл Сципион.

– Ну что, Катон, хочешь узнать еще что-то? – спросил Красс, презиравший Катона.

– Нет, Марк Красс, не хочу. Это явная фальсификация.

– Сенат согласен? – спросил Красс.

– Это значит, – сказал Катул, – что наш уважаемый Марк Красс – достаточно крупная рыба, способная выплюнуть крючок, даже не повредив рта. Но я могу выдвинуть аналогичное обвинение против рыбы помельче! Я обвиняю Гая Юлия Цезаря в участии в заговоре Катилины!

– Я присоединяюсь к Квинту Лутацию Катулу и поддерживаю это обвинение! – взревел Гай Кальпурний Пизон.

– Доказательства? – спросил Цезарь, даже не потрудившись встать.

– Доказательства будут, – самодовольно ответил Катул.

– В какой форме ждать их явления? Письма? Устное послание? Фантазия?

– Письма! – сказал Гай Пизон.

– Тогда где эти письма? – спокойно поинтересовался Цезарь. – Кому они адресованы, если предполагается, что их написал я? Или у тебя не получилось подделать мой почерк, Катул?

– Твоя переписка с Катилиной! – крикнул Катул.

– Да, когда-то я писал ему, – задумчиво сказал Цезарь. – Когда он служил пропретором в провинции Африка. Но с тех пор я ему не писал.

– Писал, писал! – усмехнулся Пизон. – Мы поймали тебя, Цезарь, как бы ты ни выкручивался! Ты попался!

– На самом деле, – сказал Цезарь, – вы меня не поймали, Пизон. Спроси Марка Цицерона, какую помощь я оказал ему в деле против Катилины.

– Успокойся, Пизон, – вмешался Квинт Аррий. – Я счастлив объявить то, что может подтвердить Марк Цицерон. Цезарь просил меня съездить в Этрурию и поговорить с ветеранами Суллы в окрестностях Фезул. Цезарь знал, что больше никто из влиятельных людей не вызовет доверия у этих ветеранов, поэтому обратился с такой просьбой ко мне. Я был рад оказать Цезарю эту услугу, хотя и ругал себя, что не додумался сам. Мне просто не пришло это в голову. Нужно быть Цезарем, чтобы так хорошо разбираться в ситуации. Если бы Цезарь состоял в заговоре, он так никогда не поступил бы.

– Квинт Аррий говорит правду, – подтвердил Цицерон.

– Так что сядьте и заткнитесь оба! – резко крикнул Цезарь своим обвинителям. – Если лучший кандидат на пост великого понтифика победил тебя на выборах, Катул, смирись с этим. А тебе, Пизон, понадобилось очень много денег, чтобы оправдаться в моем суде! Но зачем быть такими мелочными просто из злобы? Сенат знает вас! Здесь всем известно, на что вы способны!

Можно было бы сказать по этому поводу еще кое-что, но вбежал гонец и сообщил Цицерону, что группа вольноотпущенников, принадлежавших Цетегу и Лентулу Суре, набирает в городе добровольцев. Когда солдат окажется достаточно, они намерены атаковать дома Луция Цезаря и Корнифиция, освободить Лентула Суру и Цетега, назначить их консулами, а потом освободить других узников и захватить город.

– Это будет происходить постоянно, пока не закончится судебное слушание! – воскликнул Цицерон. – А оно будет продолжаться месяцы, отцы, внесенные в списки, месяцы! Подумайте, как нам сократить время, прошу вас!

Старший консул распустил собрание и велел преторам собрать городской гарнизон. Отряды были разосланы во все дома, где содержали узников. Все важные общественные места были поставлены под охрану, несколько всадников из восемнадцати старших центурий, включая Аттика, пошли к Капитолию, чтобы защитить Юпитера Всеблагого Всесильного.

– Ох, Теренция, я не хочу, чтобы мой год консульства закончился неопределенностью и возможной неудачей! Только не после такого триумфа! – крикнул Цицерон своей жене, когда пришел домой.

– Потому что все висит на волоске, пока те люди находятся в Риме, а Катилина в Этрурии с армией, – сказала она.

– Вот именно, моя дорогая.

– Ты закончишь, как Лукулл: сделаешь всю тяжелую работу, а потом увидишь, как Силану и Мурене достанется вся слава, потому что именно они будут консулами, когда все наконец уладится.

Об этом он даже не подумал. Но когда его жена сформулировала это так ясно, так ужасающе конкретно, Цицерон содрогнулся. Да, вот как все обернется! Он останется посмешищем в истории.

– Ну, – проговорил он, расправив плечи, – если ты простишь меня за то, что я не буду обедать, я пойду в кабинет и запрусь там, пока не найду ответа.

– Ты уже знаешь ответ, муж. Однако я понимаю. Тебе нужно собраться с духом. Пока ты будешь это делать, помни: Благая Богиня – на твоей стороне.

– Какая чушь! – пожаловался Красс Цезарю. Он кипел от ярости, что было совершенно несвойственно такому спокойному человеку. – И ведь половина сидевших там fellatores надеялись, что Тарквиний докажет свою правоту! К счастью для меня, именно мой порог выбрал Квинт Курий для своих писем! Иначе сегодня я оказался бы в трудном положении.

– Моя защита была менее убедительной, – сказал Цезарь, – но, к счастью, и обвинения в мой адрес – тоже. Глупо! Решение обвинить меня возникло у Катула и Пизона внезапно, когда Тарквиний обвинил тебя. Если бы они подумали об этом накануне, то могли бы подделать несколько писем. Или молчали бы, пока не подготовили бы эти письма. Одна из немногих вещей, которые неизменно веселят меня, Марк, – это тупость врагов! Утешительно думать, что я никогда не встречу противника, равного мне по уму.

Хотя Красс привык к подобным заявлениям Цезаря, он тем не менее удивленно посмотрел на своего молодого друга. Неужели Цезарь никогда не сомневается в себе? Если такое и случалось, Красс, во всяком случае, ни разу не замечал этого. И в то же время Цезарь оставался спокойным и уравновешенным человеком. Иначе, пожалуй, Рим мог бы предпочесть, чтобы вместо одного Цезаря у него была тысяча Катилин.

– Завтра я не приду на собрание, – сказал Красс.

– Я бы хотел, чтобы ты пришел! Оно обещает быть интересным.

– Мне наплевать, даже если оно привлечет большее внимание, чем два идеально подобранных гладиатора! Цицерон может спокойно купаться в лучах славы. Pater patriae! Ха! – фыркнул Красс.

– Да ведь Катон сказал это с сарказмом, Марк!

– Я знаю, Цезарь! Но меня раздражает, что Цицерон понял его буквально.

– Бедняга. Ужасно, должно быть, всегда стоять снаружи, заглядывая внутрь.

– Что с тобою, Цезарь? Жалеешь? Ты?

– Иногда у меня возникает желание пожалеть. Вполне понятно, почему Цицерон вызывает жалость. Он – такая уязвимая мишень!

Несмотря на необходимость собрать гарнизон и решить другие неотложные проблемы, Цицерон попутно размышлял и о том, как превратить храм Согласия в более приемлемое место собраний сената. И когда на рассвете следующего дня, пятого декабря, сенаторы появились там, они увидели, что плотники хорошо потрудились. С каждой стороны храма появились три яруса, высокие, но узкие, с возвышением для курульных магистратов и скамьей для плебейских трибунов.

– Вы не сможете расставить стулья на этих узких ярусах, но зато можете сидеть на самих ярусах, – сказал старший консул.

Явилось человек триста – немного меньше, чем в предыдущие дни. После короткой заминки с рассаживанием сенаторы объявили, что готовы заседать.

– Отцы, внесенные в списки, – торжественно начал Цицерон, – я снова созвал вас, чтобы обсудить кое-какие вопросы, которые нельзя отложить, от которых нельзя отвернуться. А именно: что делать с нашими пятью узниками. Во многих отношениях ситуация напоминает ту, что сложилась тридцать семь лет назад, после того как сдались Сатурнин и его сторонники. Никто не знал, что с ними делать. Никто не хотел брать к себе под охрану таких отчаянных людей, когда в Риме оставалось много граждан, симпатизировавших им. Дом человека, согласившегося взять под охрану мятежника, подвергался опасности: его могли сжечь, хозяина – убить, а узника – освободить. Поэтому в конце концов изменник Сатурнин и четырнадцать его влиятельных сторонников были заперты в курии Гостилия. Базилика без окон, сплошные бронзовые двери. Неприступная. Затем группа рабов во главе с неким Сцевой поднялась на крышу, разобрала черепицу и использовала ее, чтобы убить находившихся внутри людей. Достойный сожаления факт – но и большое облегчение для всего Рима! Сатурнин мертв, Рим успокоился, и неприятности позади. Я признаю, что присутствие Катилины в Этрурии – дополнительное осложнение, но прежде всего нам нужно успокоить Рим!

Цицерон помолчал, очень хорошо зная, что среди слушающих сидят сейчас и те, кого Сулла послал тогда на крышу курии Гостилия, и что рабов среди них не было. Там находился хозяин раба Сцевы. Квинт… Кротон?.. И после того как волнение улеглось и все забылось, Кротон освободил Сцеву, при этом публично воздав ему хвалу за его подвиг. Тем самым он отвел обвинение от настоящих убийц. Эту историю Сулла никогда не отрицал. Особенно после того, как стал диктатором. Рабы, они всегда такие ловкие!

– Отцы, внесенные в списки, – сурово продолжил Цицерон, – мы сидим на вулкане! Пятеро находятся под арестом в разных домах. Пятеро мятежников, которые в стенах этого здания добровольно сознались перед вами во всех своих преступлениях. Признались в государственной измене! Да, они сами осудили себя – после предъявления доказательств столь неопровержимых, что само их существование осуждает их! Они также выдали других людей, которые должны быть арестованы, где бы и когда бы их ни нашли. Подумайте, что произойдет, когда их найдут! Двадцать человек под арестом в обыкновенных римских домах! Все время, пока будут проходить удручающе медленные судебные слушания! Вчера мы сделались свидетелями того, к чему приведет эта ужасная ситуация. Новый заговор. Изменникам удалось набрать новых сторонников. Они могли освободить признавшихся преступников, убить консулов и вместо них назначить консулами этих предателей! Другими словами, мятежи будут продолжаться до тех пор, пока предатели находятся в Риме, а армия Катилины – в пределах Италии. Быстро приняв меры, я предотвратил вчерашнюю попытку. Но мне осталось быть консулом чуть меньше месяца. Да, отцы, внесенные в списки, приближается ежегодная смена правительства, а мы не в том положении, чтобы справиться с этим в магистратурах. Мое главное желание – уйти с должности, когда город справится с этой катастрофой, а Катилине будет послано сообщение, что в Риме у него нет больше союзников, способных оказать ему помощь. И существует только один способ…

Старший консул замолчал, давая аудитории время усвоить услышанное. Хорошо бы, чтобы его старинный противник и друг Гортензий был в сенате. Гортензий оценил бы красоту аргумента, в то время как большинство других увидят в сказанном лишь целесообразность. Что касается Цезаря, ну… Цицерон не был даже уверен, что хочет услышать одобрение Цезаря – как юриста или как человека. Красс вообще не удосужился прийти. Впрочем, он был последним, на кого Цицерон желал произвести впечатление своими юридическими изысками.

– Пока Катилина и Манлий не будут побеждены или не сдадутся, в Риме сохраняется военное положение в соответствии с senatus consultum ultimum. Точно так действовал в Риме закон о защите Республики, когда Сатурнин и его приспешники были убиты в курии Гостилия. Это значило, что никого нельзя было судить за принятие решения, которое привело к гибели восставших. Senatus consultum ultimum оправдывал всех, кто участвовал в разборке крыши и использовал черепицу как орудие убийства, хотя они и были рабами, а за действия рабов отвечают перед законом их хозяева, и следовательно, хозяева этих рабов могли быть привлечены за убийство. Но только не в условиях действия senatus consultum ultimum – декрета, который издает сенат Рима в чрезвычайных обстоятельствах, чтобы сохранить благополучие государства, какие бы меры ни пришлось применить, чтобы обеспечить это благополучие. Подумайте о наших предателях здесь, в Риме. Вспомните, что есть еще и другие, которых мы ищем, потому что они сбежали, прежде чем их удалось арестовать. Пятеро сами признали свою вину, не говоря уже о показаниях, которые вы слышали от Квинта Курия, Тита Вольтурция, Луция Тарквиния и Брога, вождя аллоброгов. В условиях действия senatus consultum ultimum этих признавшихся предателей не обязательно предавать суду. Поскольку в данный момент мы находимся в крайней опасности, этот почтенный орган, сенат Рима, имеет право предпринять все необходимое, чтобы сохранить спокойствие в городе. Держать таких людей под охраной в частных домах в ожидании судебных слушаний, а потом выставить их перед народом на Форуме во время этих слушаний – равносильно раздуванию нового мятежа! Особенно если Катилина и Манлий, официально объявленные врагами Рима, будут все еще на свободе, в Италии и с армией. Эта армия может даже напасть на наш город, чтобы освободить предателей во время слушаний!

Поняли ли они его? Да, решил Цицерон. Пока не посмотрел на Цезаря, который сидел на нижнем ярусе очень прямо, сжав губы, с пылающими на бледных щеках яркими пятнами. Цезарь выступит против, а он очень хороший оратор. Он – городской претор, избранный на следующий срок, а это значит, что, если порядок не изменить, Цезарь будет говорить первым.

Нет, Цицерон должен убедить всех, доказать свою правоту прежде, чем Цезарь откроет рот! Но как? Цицерон обвел взглядом задний ряд, увидел маленького старого Гая Рабирия, который заседал в сенате уже сорок лет и ни разу не выдвигался на какую-либо должность, и следовательно, он все еще был заднескамеечником. Но – наиболее влиятельным заднескамеечником. Не то чтобы Рабирий был средоточием всех добродетелей. Из-за своих темных делишек и аморальности Рабирий не пользовался любовью римлян. Он также принадлежал к той группе аристократов, которая забралась на крышу курии Гостилия. Он был среди тех, кто отрывал черепицу и забрасывал ею Сатурнина…

– Если бы сенату пришлось решить судьбу тех пятерых, кто у нас под охраной, и тех, кто сбежал, его члены были бы освобождены от ответственности перед законом, подобно тому как не ответил перед законом уважаемый Гай Рабирий за убийство Сатурнина! Senatus consultum ultimum освобождает всех и разрешает все. Я буду отстаивать свое мнение! Сегодня сенаторы должны решить судьбу наших пятерых узников, признавшихся в совершении преступления. Держать их до судебных слушаний, по моему мнению, значило бы подвергать Рим опасности. Давайте обсудим это сейчас и, находясь под защитой senatus consultum ultimum, немедленно решим, что нам делать с ними! Согласно этому декрету, мы можем приказать казнить их. Или приговорить к вечной ссылке, конфисковать их имущество, запретить им появляться на территории Италии до конца их жизни.

Цицерон перевел дыхание, думая о Катоне, который, конечно, будет возражать. Да, Катон сидел словно аршин проглотил, сверкая глазами. Но как плебейский трибун следующего года, он имеет право выступить лишь в самом конце списка желающих.

– Отцы, внесенные в списки, не мое это дело выносить решение по данному вопросу. Я выполнил свой долг, обрисовав вам ситуацию и информировав вас, как вы можете поступить в условиях senatus consultum ultimum. Лично я – за то, чтобы принять решение сегодня, а не ждать судебного слушания. Но я отказываюсь называть приговор, который сенат обязан вынести виновным. Лучше пусть это сделает кто-нибудь другой.

Пауза, взгляд на Цезаря, взгляд на Катона.

– Я предлагаю следующий порядок выступлений. Этот порядок не должен быть основан на занимаемой должности. Лучше будем исходить из возраста, мудрости и жизненного опыта. Поэтому я попрошу будущего старшего консула выступить первым, потом выступит его младший коллега. После этого я попрошу высказать свое мнение каждого консуляра, присутствующего здесь. По моим подсчетам, это четырнадцать человек. После этого будут говорить избранные преторы, начиная с городского претора Гая Юлия Цезаря. После будущих преторов – действующие преторы, затем будущие эдилы и действующие эдилы, сначала плебейские, потом курульные. После этого настанет очередь будущих плебейских трибунов и наконец действующих плебейских трибунов. Я не упомянул экс-преторов, поскольку уже перечислил шестьдесят выступающих, хотя, впрочем, три действующих претора посланы против Катилины и Манлия. Поэтому всего будет пятьдесят семь, без экс-преторов.

– Пятьдесят восемь, Марк Туллий.

Как он мог проглядеть Метелла Целера, городского претора?

– Разве ты не должен находиться сейчас в Пицене с армией?

– Если ты помнишь, Марк Туллий, направив меня в Пицен, ты сам поставил условие, что каждый одиннадцатый день я буду появляться в Риме и останусь в городе в течение двенадцати дней при смене трибуната.

– Да, помню. Итак, выступят пятьдесят восемь человек. Это значит, что ни у кого из выступающих нет времени, чтобы демонстрировать свое ораторское искусство. Понятно? Дебаты должны закончиться сегодня! Я хочу получить решение до захода солнца. Поэтому предупреждаю вас, почтенные отцы, что буду прерывать выступление, как только кто-нибудь начнет ораторствовать.

Цицерон посмотрел на Силана, будущего старшего консула:

– Децим Юний, тебе слово.

– Памятуя о твоем замечании относительно времени, Марк Туллий, я буду краток, – сказал Силан немного растерянно.

Предполагается, что человек, выступающий первым, задаст тон и поведет за собой всех последующих. Цицерон всегда умел добиться этого. Но Силан не был уверен, что это ему удастся, поскольку не знал, по какому пути пойдет сенат.

Цицерон ясно дал понять, что он – за смертный приговор. Но чего хотят остальные? Поэтому в конце выступления Силан пошел на компромисс, предложив формулировку «высшая мера наказания», которую все поняли как «смерть». Силан ни разу не упомянул о судебном слушании, и все поняли, что никакого судебного слушания быть не должно.

Затем настала очередь Мурены. Он тоже голосовал за высшую меру.

Цицерон, конечно, не говорил, а Гая Антония Гибриды в Риме не было. Таким образом, следующий в очереди оказался принцепс сената Мамерк, старший среди консуляров. К сожалению, он тоже выбрал высшую меру. После этого, в порядке старшинства, выступили консуляры, которые не были цензорами: Курион, оба Лукулла, Пизон, Глабрион, Волькаций Тулл, Торкват, Марций Фигул. Высшая мера наказания. Луций Цезарь воздержался.

Пока все шло по плану. Теперь наступила очередь Цезаря, а поскольку мало кто в сенате знал его взгляды так хорошо, как Цицерон, сказанное Цезарем оказалось сюрпризом для большинства, включая Катона. Вот уж кто не ожидал встретить союзника в таком неприятном человеке, как Гай Юлий Цезарь!

– Сенат и народ Рима, которые составляют Республику, не допускают наказания своих граждан без суда, – произнес Цезарь своим высоким, чистым, громким голосом. – Пятнадцать человек только что вынесли смертный приговор, и ни один не упомянул о судебном процессе. Ясно, что члены сената решили аннулировать Республику, чтобы вернуться назад, в древность Рима. Отцы-сенаторы намерены самолично решить судьбу двадцати одного гражданина Республики, включая бывшего консула, который фактически на данный момент является законно избранным претором. Поэтому я не буду занимать время этого уважаемого органа, восхваляя Республику или суд, и требовать проведения процессов, на которые имеет право каждый гражданин, прежде чем равные по положению смогут вынести ему тот или иной приговор. Вместо этого, поскольку мои предки Юлии были сенаторами во время правления царя Тулла Гостилия, я ограничусь замечаниями о том, как это происходило во время правления царей.

Сенаторы встрепенулись. Цезарь продолжал:

– Независимо от признания своей вины, смертный приговор – это не по-римски. При царях римляне так не поступали, хотя цари многих убивали, как делаем это сегодня и мы, – во время гражданских волнений, когда царит насилие. Будучи воинственным человеком, царь Тулл Гостилий тем не менее не решался официально одобрить смертный приговор. Смертная казнь – неприятное зрелище, и он понимал это так ясно, что посоветовал Горацию подать апелляцию, когда дуумвиры приговорили его к смерти за убийство своей сестры Горации. Сто сенаторов – предшественники нашего республиканского сената – не желали быть милосердными, но они поняли царский намек, тем самым явив прецедент: сенат Рима не смеет приговаривать римлян к смерти. Когда римляне приговариваются к смерти членами правительства – кто не помнит Мария и Суллу? – это значит, что законное правительство перестало существовать, что государство деградирует. Почтенные отцы, у меня мало времени, поэтому скажу лишь одно: не будем возвращаться ко временам царей, если это означает казнь! Казнь – это не наказание. Казнь – это смерть, а смерть – просто вечный сон. В ссылке любой человек страдает куда больше! Каждый день ему приходится вспоминать о том, что он больше не гражданин великого Рима, что он беден, что его презирают, что он канул в безвестность. Его статуи будут уничтожены, его imago нельзя будет выносить на публику – ни во время похорон его родственников, ни в иных случаях. Он – изгой, опозоренный, он уже не аристократ. Его сыновья и внуки не посмеют ходить с гордо поднятой головой, его жена и дочери проведут жизнь в слезах. И все это он знает, ибо он все еще живет, он все еще человек, со всеми чувствами и слабостями. Он – сильный мужчина, но эта сила принесет ему мало пользы, разве что будет мучить его. Жизнь мертвеца – это бесконечно хуже, чем смерть реальная. Я не боюсь смерти, если она будет внезапной. Чего я боюсь, это какой-нибудь политической ситуации, которая может привести к вечной ссылке, к потере моего dignitas. И пусть я больше ничего собой не представляю, я все же до последней косточки римлянин. Венера произвела меня, и Венера произвела Рим.

Силан выглядел смущенным, Цицерон – сердитым, остальные задумались, даже Катон.

– Я принимаю во внимание все то, что наш ученый старший консул сказал о senatus consultum ultimum, коль скоро он настаивает на таком названии. Под охраной данного декрета действие всех обычных законов и процедур приостанавливается. Я понимаю, что главная забота старшего консула – спокойствие Рима и что он считает продолжительное пребывание этих предателей в стенах нашего города губительным. Он хочет как можно скорее покончить с такой ситуацией. Ну что ж, я тоже этого хочу! Но не с помощью смертного приговора. Меня не беспокоит наш ученый старший консул или кто-нибудь из четырнадцати блестящих консуляров. Меня не тревожат ни консулы, избранные на следующий год, ни преторы нынешнего года – никто из тех, кто сидит здесь и уже побывал претором и рассчитывает сделаться консулом.

Цезарь помолчал, вид у него был очень серьезный.

– Меня тревожит какой-нибудь консул, который появится лет через двадцать. Какой прецедент он усмотрит в нашем сегодняшнем решении? Действительно, на какой прецедент ссылается наш ученый старший консул, когда вспоминает Сатурнина? В тот день незаконно, без суда, казнили римских граждан. Самовольные палачи осквернили только что введенный в действие храм, ибо курия Гостилия есть не что иное, как храм! Самый Рим был осквернен. Вот это да! Какой чудный пример! Меня тревожит не наш ученый старший консул! Меня тревожит менее скрупулезный и менее ученый консул, который возглавит римское правительство в отдаленном будущем. Давайте сохраним головы ясными и посмотрим на происходящее открытыми глазами, без эмоций. Существуют другие способы наказания помимо смерти. Другие формы наказания, кроме ссылки в столь прекрасные города, как Афины или Массилия. А что, если это будет Корфиний, или Сульмон, или какой-нибудь укрепленный город в горах Италии? Куда в течение столетий мы ссылаем наших пленных царей. Так почему бы не поступить так же с римлянами, врагами государства? Конфисковать их имущество, чтобы очень хорошо заплатить такому городу за неудобство и одновременно быть уверенными, что они не убегут. Заставьте их страдать – да! Но не убивайте их!

Когда Цезарь сел, все молчали, даже Цицерон. Затем робко поднялся будущий старший консул Силан:

– Гай Юлий, я думаю, ты неправильно понял мои слова, когда я говорил о высшей мере наказания. Наверное, и остальные допустили такую же ошибку. Я не имел в виду смерть! Смерть – это не по-римски. Нет, я имел в виду то, о чем ты сказал сейчас. Пожизненное заключение в неприступной крепости в горах Италии, оплачиваемое средствами из конфискованного имущества.

И теперь все выступили за строгое заключение, которое будет оплачено конфискованным имуществом.

Когда закончились выступления преторов, Цицерон поднял руку:

– Здесь присутствуют слишком много экс-преторов, чтобы разрешить выступить каждому. Я не учитывал экс-преторов. Те, кто не имеет предложить что-нибудь новое, пожалуйста, поднимите руки в ответ на два вопроса, которые я сейчас задам. Кто за смертный приговор?

Как оказалось, никто. Цицерон покраснел.

– Кто за ссылку в италийский город с конфискацией имущества?

Все, кроме одного.

– Тиберий Клавдий Нерон, что ты хочешь сказать?

– Только то, что меня очень беспокоит отсутствие слова «суд» во всех сегодняшних выступлениях. Каждый римлянин, даже признавшийся изменник, имеет право на суд. И этих людей следует судить. Но я не думаю, что их надо судить до того, как Катилина будет побежден или сдастся. Пусть первым судят главного преступника.

– Но Катилина больше не римский гражданин! – мягко сказал Цицерон. – Катилина уже не имеет права на суд ни по какому закону Республики.

– Его тоже надо судить, – упрямо повторил Клавдий Нерон и сел.

Метелл Непот, председатель новой коллегии плебейских трибунов, которая вступит в должность через пять дней, взял слово первым. Он устал, он был голоден. Восемь часов уже заседают – в принципе, не так плохо, если учесть важность повестки дня и количество выступающих. Но он с ужасом ждал, что скажет Катон, который должен будет говорить следующим. А когда Катон не был многоречивым, нудным, трудным и ужасно скучным? Поэтому Метелл Непот одним духом выпалил свою речь в поддержку Цезаря и сел, глядя на Катона.

Метелл Непот даже не подозревал, что единственной причиной, по которой Катон сейчас находился в сенате в качестве будущего плебейского трибуна, был он сам, Метелл Непот. Когда Непот возвращался с Востока после отличной кампании как один из старших легатов Помпея Великого, он путешествовал с шиком. Естественно. Ведь он, один из самых важных Цецилиев Метеллов, был необыкновенно богат, а после восточной экспедиции разбогател еще больше. В придачу ко всему он был шурином Помпея. Итак, Метелл Непот неторопливо двигался по Аппиевой дороге – задолго до выборов и летней жары. Кто торопился, тот ехал верхом, а Непоту уже надоело торопиться. Его средством передвижения служил огромный паланкин, который тащили на своих плечах аж двенадцать человек. В этом потрясающем экипаже он покачивался на матрасе, покрытом тирским пурпуром. В углу сидел слуга, чтобы подавать столь важному господину еду, питье, ночной горшок и материалы для прочтения.

Поскольку Метелл Непот никогда не выглядывал за занавески паланкина, то и не замечал скромных пешеходов, которых часто встречала его роскошная процессия. Так что, конечно, он не обратил внимания и на группу из шести особенно скромных пешеходов, направлявшихся в противоположную сторону. Трое из шестерых были рабами, а остальные – Мунаций Руф, Афинодор Кордилион и Марк Порций Катон. Они шествовали в поместье Катона, расположенное в Лукании, чтобы отдохнуть от детей и предаться ученым занятиям.

Долго-долго Катон стоял на обочине, наблюдая за тем, как неторопливо движется процессия, подсчитывая, сколько там народа, сколько повозок: рабы, танцовщицы, наложницы, охрана, добыча, повозки-кухни, библиотеки и винные погреба на колесах.

– Эй, солдат, кто это путешествует, как царь Сампсикерам? – крикнул Катон охране, когда парад почти миновал его.

– Квинт Цецилий Метелл Непот, шурин Магна! – ответил солдат.

– Он очень торопится, – саркастически заметил Катон.

Но солдат воспринял это замечание серьезно:

– Да, он торопится, странник! Он будет выставлять свою кандидатуру на должность плебейского трибуна!

Катон еще немного прошел на юг, но прежде, чем солнце оказалось на полпути к западу, повернул обратно.

– В чем дело? – спросил Мунаций Руф.

– Я должен возвратиться в Рим и баллотироваться в плебейские трибуны, – объяснил Катон сквозь стиснутые зубы. – Должен же быть в этой шутовской коллегии хоть кто-то, кто сделает трудной жизнь этого типа, а заодно и жизнь его хозяина, Помпея Магна!

На выборах Катон преуспел. Он был в списке победивших вторым после Метелла Непота. А это значило, что, когда Метелл Непот сел, Катон встал.

– Смерть – единственное наказание! – крикнул он.

Все замерли и с удивлением посмотрели на Катона. Поскольку он был рьяным приверженцем mos maiorum, никому и в голову не пришло сомневаться, что его речь прозвучит в поддержку Цезаря или Тиберия Клавдия Нерона.

– Я говорю, что смерть – единственное наказание. Что вы здесь чушь какую-то городите о законе и Республике? Когда это Республика покрывала подобных предателей? Никакого закона для предателей не существует! Законы пишутся для менее значительных преступников. Законы принимаются для людей, которые могут их нарушить, не причинив этим серьезного вреда государству! Городу, который вырастил их и сделал тем, что они есть. Посмотрите на Децима Юния Силана, слабого и нерешительного глупца! Когда он думает, что Марк Туллий хочет смертного приговора, он предлагает высшую меру наказания! Затем, когда с успехом выступает Цезарь, наш бедный Силан меняет свое мнение: оказывается, он имел в виду именно то, что сказал Цезарь! Как же мог он оскорбить своего любимого Цезаря? А что же наш любимый Цезарь, благовоспитанный и женолюбивый пижон, который хвастается, что он – потомок богов, а потому готов гадить на всех простых людей? Цезарь, почтенные отцы, и есть настоящий, главный зачинщик в этом заговоре! Катилина? Лентул Сура? Марк Красс? Нет, нет, нет! Цезарь! Это заговор Цезаря! Разве не Цезарь хотел, чтобы его дядю Луция Котту и его коллегу Луция Торквата убили в первый же день их вступления в должность консулов три года назад? Да, Цезарь предпочел Публия Суллу и Автрония своему кровному дяде! Цезарь, Цезарь, всегда, всегда Цезарь! Посмотрите на него, сенаторы! О, он лучше, чем все мы, вместе взятые! Потомок богов, рожденный править, желающий манипулировать событиями, он счастлив затолкать других в печь, а сам спрятаться в тени! Цезарь! Я плюю на тебя, Цезарь! Я плюю!

И Катон действительно попытался плюнуть в Цезаря. Большинство сенаторов сидели с открытыми ртами, пораженные этой полной ненависти обличительной речью. Все знали, что Катон и Цезарь не испытывают симпатии друг к другу. Большинству было известно, что Цезарь наставил рога Катону. Но этот брызжущий ненавистью поток необоснованных оскорблений? Это обвинение в заговоре? Какой бес вселился в Катона?

– У нас пятеро виновных под охраной, которые признались в своих преступлениях и в преступлениях шестнадцати других, еще не пойманных нами. Где тут необходимость суда? Суд – это трата времени и государственных денег! Почтенные отцы! Где бы ни проходил суд, всегда остается возможность взяток. Присяжные в случаях, таких же серьезных, как этот, оправдывали подсудимых, хотя их вина была налицо! Присяжные тянули жадные руки, чтобы загрести большие состояния, получаемые от таких, как Марк Красс, друг Цезаря и его финансовый спонсор! Катилина правит Римом? Нет! Цезарь будет править – с Катилиной в качестве своего конюха и с Крассом, который станет хозяином казны!

– Надеюсь, у тебя найдутся доказательства, – мягко сказал Цезарь, хорошо знавший, что спокойствие доводит Катона до безумия.

– Не волнуйся, я достану доказательства! – гаркнул Катон. – Там, где есть правонарушение, всегда можно найти доказательство! Посмотрите на доказательства, которые были представлены нашим пятерым предателям. Они видели их, слышали их и признались во всем. И я найду доказательства участия Цезаря в этом заговоре и в заговоре трехгодичной давности! Я говорю, что для пятерых суда не требуется. Ни для одного из них. Они не должны избежать смерти! Цезарь, как всегда, философствует, требуя милосердия. Смерть, говорит он, просто вечный сон. Но точно ли мы это знаем? Нет, мы ничего не знаем! Никто до сих пор не вернулся с того света, чтобы сообщить нам, что же с нами происходит после того, как мы умираем! Смерть дешевле, чем суд и ссылка. И смерть конечна, у нее нет продолжения на земле. Пусть эти пятеро умрут сегодня!

Цезарь снова заговорил, и опять голос его звучал спокойно.

– Если их преступление – не perduellio, Катон, то смерть не будет законным наказанием. И если ты не хочешь судить этих людей, то как ты можешь решить, виновны ли они в perduellio или maiestas? Кажется, ты говоришь о perduellio, но так ли это?

– Сейчас не время и не место для словесных игр, даже если таким путем ты пытаешься добиться снисхождения, Цезарь! – рявкнул Катон. – Они должны умереть, и они должны умереть сегодня!

И он все продолжал говорить, не обращая внимания на время. Катона понесло. Разглагольствование будет долгим, пока он с удовлетворением не увидит, что его скучное топтание на месте утомило всех до предела. Сенат трясло, Цицерон чуть не плакал. Катон собирался продолжать до захода солнца, когда нельзя уже будет проводить голосование.

За час до захода солнца в помещение бочком пробрался слуга и тихо протянул Цезарю сложенный листок.

Катон тут же ухватился за это.

– Ага! Изменник обнаружил себя! – ревел он. – Он сидит, получая предательские записки у нас на глазах, – вот степень его высокомерия, его презрения к членам сената! Я говорю, что ты предатель, Цезарь! Я говорю, что в этой записке – доказательство!

Пока Катон гремел, Цезарь читал. Когда он поднял голову, выражение его лица было странным… Сострадание? Или радость?

– Прочти это всем, Цезарь, прочти всем! – визжал Катон.

Но Цезарь покачал головой. Он сложил записку, встал, прошел к тому месту, где сидел Катон, на среднем ярусе, с другой стороны, и с улыбкой передал ему записку.

– Думаю, ты предпочтешь не оглашать ее содержания, – сказал он.

Катон плохо читал. Ему потребовалось много времени, чтобы разобраться в этих бесконечных сплошных загогулинах, разделенных только колонками (иногда слово продолжалось и на следующей строчке, что создавало дополнительную трудность). И пока он бормотал и гадал, сенаторы сидели, благодарные за эту относительную тишину, с ужасом ожидая, что вот-вот Катон начнет все сначала. А вдруг записка действительно будет объявлена предательской? Внезапно из горла Катона вырвался вопль. Все вскочили. Катон смял клочок и бросил его в Цезаря:

– Забери, ты, презренный развратник!

Но записка не долетела до Цезаря. Когда она упала почти рядом с Филиппом, тот поднял ее и немедленно расправил. Лучший чтец, чем Катон, он почти сразу же загоготал и передал записку вниз, будущим преторам. Письмо двигалось от сенатора к сенатору, в сторону Силана и к курульному возвышению.

Катон понял, что потерял аудиторию. Одни хохотали, читая записку, другие умирали от любопытства.

– Как это типично для сената! Нечто низкое и мелочное сразу же становится важнее, интереснее, чем судьба предателей! – разорялся он. – Старший консул, я требую, чтобы сенат повелел тебе в условиях действия senatus consultum ultimum немедленно казнить пятерых изменников, находящихся под охраной! И распространить смертный приговор еще на четверых – Луция Кассия Лонгина, Квинта Анния Хилона, Публия Умбрена и Публия Фурия, как только кого-то из них поймают.

Конечно, Цицерон очень хотел прочитать записку Цезаря, как и все присутствующие, но он воспользовался шансом:

– Благодарю тебя, Марк Порций Катон. Я проведу голосование по твоему предложению. Пять человек, находящихся под нашей охраной, следует немедленно казнить, а четверых других, которых ты назвал по имени, предать смерти, как только их поймают. Кто за смертный приговор, встаньте справа от меня. Кто против – слева.

Будущий старший консул Децим Юний Силан, муж Сервилии, взял в руки записку до того, как Цицерон предложил голосование.

Брут только что прибежал и сказал мне, что мой низкородный сводный брат Катон обвинил тебя в измене, признав при том, что не обладает никакими доказательствами! Мой самый дорогой и любимый человек, не обращай внимания! Это чистая злоба, потому что ты украл у него Атилию и наставил ему рога, а она, как мне известно, сказала ему, что он – сущая pipinna по сравнению с тобой.

Помни, что Катон – не более чем грязь под ногами патриция. Он всего лишь потомок рабыни и вздорного старого крестьянина, который подлизывался к патрициям, чтобы его сделали цензором. Добившись своего, сладострастный старикашка намеренно губил столько патрициев, сколько мог. Наш нынешний Катон хотел бы вытворять то же самое. Он ненавидит всех патрициев, но тебя – в особенности. А знай он о наших отношениях, Цезарь, он еще больше возненавидел бы тебя.

Будь смелым, не обращай внимания на вредный сорняк и всех его приспешников. Один Цезарь служит Риму лучше, чем полдюжины Катонов и Бибулов. Это могут подтвердить все их жены!

Силан смотрел на Цезаря с мрачным достоинством – больше никаких эмоций нельзя было разглядеть. Лицо Цезаря выглядело печальным, но сожаления в нем не было. Затем Силан поднялся и встал по правую сторону от Цицерона. Он не будет голосовать за Цезаря.

Немногие проголосовали за предложение Цезаря, хотя далеко не все встали и по правую сторону. Метелл Целер, Метелл Непот, Луций Цезарь, несколько плебейских трибунов, включая Лабиена, Филиппа, Гая Октавия, обоих Лукуллов, Тиберия Клавдия Нерона, Луция Котту и Торквата, стояли слева от Цицерона. Вместе с ними были около тридцати заднескамеечников. И Мамерк, принцепс сената.

– Я заметил, что Публий Цетег – среди тех, кто голосует за казнь его брата, – сказал Цицерон, – и что Гай Кассий – среди тех, кто голосует за казнь его кузена. Почти единогласно.

– Негодяй! Он всегда преувеличивает! – проворчал Лабиен.

– А почему бы и нет? – спросил Цезарь, пожимая плечами. – Память коротка, а дословная запись склонна отражать такие заявления, как это, поскольку Гай Косконий и его писцы не захотят перечислять имена.

– Где записка? – спросил Лабиен.

– Она у Цицерона.

– Ненадолго! – сказал Лабиен, повернулся, подошел к старшему консулу с воинственным видом, выхватил у него записку и отдал Цезарю. – Вот, она принадлежит тебе.

– Прочти ее, Лабиен, – засмеялся Цезарь. – Не понимаю, почему ты не можешь узнать того, что знают уже все, даже муж этой женщины.

Люди рассаживались по местам, но Цезарь продолжал стоять, пока Цицерон не признал его право продолжить выступление.

– Отцы, внесенные в списки, вы решили, что девять человек должны умереть, – сказал Цезарь ровным голосом. – То есть, согласно аргументу, выдвинутому Марком Порцием Катоном, это самое тяжкое наказание, которое может наложить на преступника государство. В данном случае этого должно быть достаточно. Я хотел бы предложить остановиться на смертной казни. Не следует конфисковать имущество. Жены и дети приговоренных больше никогда не увидят мужей и отцов. И это тоже достаточное наказание за то, что они пригрели предателя на своей груди. По крайней мере, они должны иметь необходимые средства к существованию.

– Мы все знаем, почему ты выступаешь за милосердие! – истошно завопил Катон. – Ты не хочешь брать на попечение этих беспризорников, троих Антониев и их мать-проститутку!

Луций Цезарь, брат «проститутки» и дядя «беспризорников», бросился на Катона с одной стороны, а принцепс сената Мамерк – с другой. Бибул, Катул, Гай Пизон и Агенобарб кинулись защищать Катона. Замелькали кулаки. Метелл Целер и Метелл Непот присоединились к драке. Цезарь стоял, ухмыляясь.

– Я думаю, – сказал он Лабиену, – что должен попросить защиты трибуната!

– Как патрицию, Цезарь, тебе не положена защита трибуната, – серьезно отозвался Лабиен.

Не зная, как остановить драку, Цицерон решил прервать заседание. Он схватил Цезаря за руку и стал выталкивать его из храма Согласия.

– Ради Юпитера, Цезарь, иди домой! – умолял он. – Какой же ты можешь быть проблемой!

– Это как посмотреть, – сказал Цезарь, презрительно глядя на Цицерона и оставаясь стоять на месте.

– Иди домой, пожалуйста!

– Только если ты дашь мне слово, что конфискации не будет.

– Я с радостью даю слово! Только уйди!

– Я ухожу. Но обязательно прослежу, чтобы ты сдержал слово.

Цицерон победил, но та речь Цезаря все время вертелась у него в голове, когда он брел со своими ликторами и солдатами гарнизона к дому Луция Цезаря, где все еще находился Лентул Сура. Он послал четверых преторов, чтобы забрать Гая Цетега, Статилия, Габиния Капитона и Цепария, но чувствовал, что за Лентулом Сурой он должен идти сам. Все-таки этот человек был некогда консулом.

Слишком ли велика цена? Нет! Как только изменники умрут, Рим сразу успокоится. Всякая мысль о восстании исчезнет. Ничто так не отпугивает, как казнь. Если бы Рим почаще прибегал к казни, преступлений было бы меньше. Они сами во всем признались, так что судить их – это напрасно тратить время и государственные деньги. Беда с судебным процессом заключалась в том, что на присяжных легко оказать тайное давление, при условии, что кто-то готов потратиться. Тарквиний обвинил Красса. И хотя по логике вещей Красс никак не мог принимать участия в заговоре – в конце концов, ведь это он первый предоставил доказательства, – семя было посеяно в голове Цицерона. Что, если Красс действительно был вовлечен, а потом передумал и умело организовал эти письма?

Катул и Гай Пизон обвинили Цезаря. И Катон – тоже. Ни у кого из них не имелось ни малейшего доказательства, и все они – непримиримые враги Цезаря. Но семя брошено. Что там говорил Катон насчет заговора Цезаря с целью убить Луция Котту и Торквата почти три года назад? Ходил такой слух. Впрочем, в то время также говорили, что виновным был Катилина. Луций Манлий Торкват доказал, что не верит слухам, защитив Катилину в суде, когда того обвинили в вымогательстве. Тогда даже намека не было на Цезаря. И все же… Встречались случаи, когда римские патриции плели заговоры, желая уничтожить близких родственников. Например, тот же Катилина, который убил собственного сына. Да, патриции – это совсем другой народ. Патриции не подчиняются законам, кроме тех, которые они уважают. Вот, скажем, Сулла: первый настоящий диктатор Рима – и патриций. Лучше, чем все остальные. Определенно лучше, чем Цицерон, уроженец Арпина, чужак, презираемый всеми «новый человек».

Надо понаблюдать за Крассом, решил Цицерон. Но еще пристальнее следует следить за Цезарем. Например, долги Цезаря. Кто больше всех выиграет в том случае, если долги будут отменены? Разве это не веская причина поддерживать Катилину? Как еще ему выпутаться из этого положения, грозящего полным крахом? Чтобы погасить все долги с процентами, Цезарю придется завоевать территории, до сих пор не тронутые Римом, а Цицерон считал такое невозможным. Цезарь – не Помпей. Он никогда не командовал армиями. И Рим никогда не захочет, чтобы он получил специальное назначение! Чем больше Цицерон думал о Цезаре, тем более он убеждался: да, Цезарь принимал участие в заговоре Катилины! Хотя бы потому, что победа Катилины означала для него освобождение от груза долгов.

Возвращаясь на Форум с Лентулом Сурой (которого он опять вел за руку, как ребенка), Цицерон встретился с другим Цезарем. Не такой одаренный и не такой грозный, как Гай, Луций Цезарь все же внушал опасения: в прошлом году – консул, авгур, в будущем – весьма вероятно, цензор. Он и Гай были двоюродными братьями, они любили друг друга.

Луций Цезарь остановился. Не веря глазам своим, он смотрел, как Цицерон ведет за руку Лентула Суру.

– Сейчас? – спросил он Цицерона.

– Сейчас, – твердо ответил Цицерон.

– Без подготовки? Без милосердия? Без омовения, чистой одежды, без должного настроя? Разве мы дикари?

– Это необходимо сделать сейчас, – с жалким видом сказал Цицерон, – до захода солнца. Пожалуйста, дай пройти.

Луций Цезарь нарочито отошел в сторону.

– Да сохранят меня боги от того, чтобы чинить препятствия римскому правосудию! – фыркнул он. – Ты уже сообщил моей сестре, что ее муж должен умереть без омовения, в грязной одежде?

– У меня не было времени! – крикнул Цицерон первое, что пришло ему на ум.

О-о, это было ужасно! Он же только выполняет свой долг! Но как объяснить это Луцию Цезарю? Как?

– Тогда я пойду в ее дом, пока он еще принадлежит Суре! – резко проговорил Луций Цезарь. – Несомненно, завтра ты соберешь сенат, чтобы отобрать у нее все имущество.

– Нет, нет! – чуть не плача, возразил Цицерон. – Я дал слово твоему кузену Гаю, что конфискации не будет!

– Великодушно с твоей стороны, – сказал Луций Цезарь.

Он посмотрел на своего шурина, хотел что-то сказать, но передумал, покачал головой и отвернулся. Помочь ему он не мог. К тому же он считал, что Лентул Сура ничего не слышит. Шок лишил его способности соображать.

Не в состоянии унять дрожь после этой встречи, Цицерон стал спускаться по лестнице Весталок на Нижний форум, полный народа. Далеко не все из собравшихся были завсегдатаями Форума. Когда ликторы прокладывали для старшего консула дорогу в толпе, Цицерон замечал знакомые лица. Неужели это – молодой Децим Брут Альбин? Нет, это не может быть Публий Клодий! Отверженный сын Геллия Попликолы? Почему они смешались с простыми людьми, живущими на задворках Рима?

Нечто витало в воздухе, и природа этого «нечто» пугала и так уже колеблющегося Цицерона. Глухой ропот, мрачные взгляды, угрюмые лица; люди нехотя расступались, давая дорогу старшему консулу и его жертве, ведомой за руку. Ужас охватил Цицерона. Ему захотелось убежать отсюда. Но он не мог. Это был его долг. Он обязан проследить, чтобы все совершилось сейчас. Он – отец отечества. Он один спас Рим от шайки патрициев.

За лестницей Гемоний, которая вела в крепость на вершине Капитолия, находилась полуразвалившаяся (и единственная в Риме) тюрьма Лаутумия. Ее первым и самым древним строением был Туллиан. В стене, выходившей на спуск Банкиров и на Порциеву базилику, имелась единственная дверь – толстое деревянное убожество, всегда закрытое на замок.

Но в этот вечер дверь стояла распахнутой. На пороге ждали шестеро полуголых палачей. Государственные палачи Рима. Разумеется, рабы. Они жили в бараках на Прямой улице, за границей померия, вместе с другими государственными рабами. В отличие от прочих обитателей этих бараков, палачи пересекали померий и входили в город только в тех случаях, когда требовалось кого-то казнить. Своими ручищами они ломали шею осужденным. Их обязанности обычно ограничивались только иноземцами. Как правило, это случалось один-два раза в год, во время триумфального парада. Уже очень давно они не ломали шею римлянам. Разумеется, Сулла убил много римлян, но никогда это не делалось официально в Туллианской темнице. Марий тоже убил много римлян, но тоже неофициально.

К счастью, расположение камеры для казни не позволяло первым рядам толпы быть свидетелями происходящего, а к тому времени, как Цицерон собрал всех пятерых обреченных и выставил между ними и народом стену ликторов и солдат гарнизона, вообще мало что можно было увидеть.

Когда Цицерон поднялся на несколько ступенек и встал у двери, ему в нос ударила страшная вонь. Резкий запах тлена. Никто никогда не чистил эту камеру. Осужденный входил, приближался к отверстию, вырубленному в середине пола, и спускался вниз. Там его хватал палач, чтобы свернуть ему шею. Тело оставалось на месте и гнило. Когда в следующий раз возникала необходимость в этой камере, палачи просто сбрасывали разложившиеся останки в открытый желоб, который соединялся со сточными трубами. Цицерона затошнило. Он стоял с пепельным лицом, пока пятеро по очереди входили внутрь. Первым – Лентул Сура, последним – Цепарий. Никто из них даже не взглянул на Цицерона, и за это он был им благодарен. Они все еще находились в шоке.

На все ушло несколько минут. Один из палачей появился в двери и кивнул старшему консулу. «Теперь я могу уйти», – подумал Цицерон и направился к ростре, следуя за своими ликторами.

С ростры он посмотрел на толпу, такую огромную, что ей, казалось, конца не будет, и облизал пересохшие губы. Он находился на территории померия, в священных границах Рима, а значит, в своем официальном объявлении не мог произнести слово «мертвы».

Но чем же заменить слово «мертвы»? Помолчав некоторое время, Цицерон широко раскинул руки и выкрикнул: