Женщины Цезаря Маккалоу Колин

– Ты хочешь снова выйти замуж?

– О да.

– За кого?

Она взглянула на него широко раскрытыми глазами:

– За кого же еще, Цезарь?

– Я не могу жениться на тебе, Сервилия.

Она вся съежилась. Услышанное было для нее шоком.

– Почему?

– Во-первых, наши дети. Это не значит, что наши параллельные браки будут противозаконными. Кровь это допускает. Но это очень смутит детей, а я никогда так не поступлю с ними.

– Ты увиливаешь, – строго сказала она.

– Нет. Для меня это важно.

– Что еще?

– Разве ты не слышала, что я сказал, когда разводился с Помпеей? Жена Цезаря, как все в семье Цезаря, должна быть вне подозрений.

– Я – вне подозрений.

– Нет, Сервилия, о тебе такого сказать нельзя.

– Цезарь, это не так! Про меня говорят, что я слишком горда, чтобы вступить в связь даже с Юпитером Всеблагим Всесильным.

– Но ты не была слишком горда, чтобы вступить в связь со мной.

– Конечно нет!

Он пожал плечами:

– Вот в этом-то и дело.

– В чем?

– Ты – под подозрением. Ты – неверная жена.

– Нет!

– Ерунда! Ты была неверна своему мужу в течение нескольких лет.

– Но с тобой, Цезарь, с тобой! Никогда прежде ни с кем и даже после – ни с кем другим, даже с Силаном!

– Это ничего не меняет, – сказал Цезарь безразлично, – что ты была со мной. Ты – неверная жена.

– Но не для тебя!

– А как я буду знать об этом? Ты годами изменяла Силану. Почему бы потом не изменить мне?

Это был кошмар. Сервилия глубоко вдохнула, стараясь сосредоточиться на том, что он говорил:

– До тебя все мужчины были insulsus. И после тебя будет так же.

– Я не женюсь на тебе, Сервилия. Ты не безупречна.

– Мои чувства к тебе, – с трудом продолжала она разговор, – нельзя измерить понятиями «правильно – неправильно». Ты уникален. Ради любого другого мужчины – даже ради бога! – я не переборола бы свою гордость, не унизила бы свое имя. Как можешь ты использовать против меня мою любовь к тебе?

– Я ничего не использую против тебя, Сервилия, я просто говорю тебе правду. Жена Цезаря должна быть вне подозрений.

– Я вне подозрений!

– Нет.

– О, я не верю этому! – воскликнула она, мотая головой из стороны в сторону и ломая руки. – Ты несправедлив! Несправедлив!

Разговор был закончен. Цезарь встал с кровати:

– Конечно, ты считаешь это несправедливым. Но это ничего не меняет, Сервилия. Жена Цезаря должна быть вне подозрений.

Время шло. Она слышала, как Цезарь мылся в ванне. Он явно пребывал в мире с собой. Наконец она медленно поднялась с кровати, оделась.

– Мыться не будешь? – с улыбкой спросил он.

– Сегодня я буду мыться дома.

– Я прощен?

– А ты хочешь этого?

– Для меня честь иметь такую любовницу.

– Надеюсь, ты говоришь правду.

– Я говорю правду, – искренне подтвердил он.

Она распрямила плечи, сжала губы:

– Я подумаю, Цезарь.

– Хорошо!

Она поняла – он знает, что она вернется.

«Хвала всем богам, до дома идти далеко! Как ему удалось проделать такое со мной? Так искусно, с такой ужасающей вежливостью! Словно мои чувства не имеют никакого значения, словно я, патрицианка Сервилия, и не могла иметь никакого значения. Он заставил меня просить его жениться на мне, а потом бросил мне в лицо отказ, словно выплеснул ночной горшок. Он отверг меня, как будто я дочь какого-нибудь богатого крестьянина из Галлии или Сицилии. Я убеждала! Я умоляла! Я легла и позволила ему вытирать о меня ноги! Я, патрицианка Сервилия! Все эти годы я держала его в плену – ни одна другая женщина не могла бы сделать этого. Откуда мне было тогда знать, что он отвергнет меня? Я искренне верила, что он женится на мне. И он знал, что я рассчитываю на это. О, какое удовольствие он, наверное, испытывал, пока мы разыгрывали этот маленький фарс! Я надеялась, что смогу быть холодной. Но я не такая холодная, как он. Почему же тогда я так его люблю? Почему даже сейчас я продолжаю любить его? После него все другие мужчины insulsus. Вот что он сделал со мной! Он победил. Но я никогда не прощу ему этого. Никогда!»

Помпей Великий жил в специально снятом особняке над Марсовым полем. С тем же успехом в качестве барьера между львом и сенатом можно было поставить лист фанниевой бумаги. Рано или поздно кто-нибудь порежет палец, и запах крови спровоцирует первый удар. Только по этой причине contio трибутных комиций для обсуждения законопроекта Пизона Фруги, позволяющего обвинить Публия Клодия, было решено провести во Фламиниевом цирке. Твердо решив досадить Помпею – поскольку Помпей явно не хотел участвовать в скандале с Клодием, – Фуфий Кален сразу спросил Великого Человека, что он думает о том положении нового законопроекта, согласно которому судья сам может определять состав жюри. Boni возликовали. Все, что раздражало Помпея, способствовало его унижению!

Но когда Помпей подошел к краю ораторской трибуны, его приветствовали тысячи глоток. Поглазеть на Помпея Великого, Завоевателя Востока, явились почти все, не только сенаторы и всадники из восемнадцати старших центурий. В течение последующих трех часов Помпею удалось так утомить свою аудиторию, что она разошлась по домам.

– Все это он мог сказать за пятнадцать минут, – прошептал Цицерон Катулу. – Сенат, как всегда, прав, и сенат надо поддержать – вот и все, что он фактически сказал! А какую воду развел!

– Он – один из худших ораторов во всем Риме, – согласился Катул. – У меня болят ноги.

Но пытка еще не кончилась, хотя сенаторы теперь могли сесть. Мессала Нигер созвал сенат сразу же после окончания речи Помпея.

– Гней Помпей Магн, – произнес Мессала Нигер звонким голосом, – пожалуйста, выскажи свое мнение по поводу святотатства Публия Клодия и законопроекта Марка Пупия Пизона Фруги.

Страх перед львом был настолько очевиден, что никто не издал ни звука. Помпей сидел среди консуляров, рядом с Цицероном, который погрузился в мечты о своем новом городском доме и его убранстве. На этот раз речь Великого Человека заняла всего час. Закончив, Помпей так тяжело плюхнулся на стул, что Цицерон очнулся от грез и испуганно открыл глаза.

Загорелое лицо Завоевателя Востока побагровело от усилий вспомнить приемы риторики. Великий Человек скрипел зубами.

– По-моему, я уже достаточно высказался по этому вопросу!

– Конечно, ты наговорил достаточно, – мило улыбаясь, поддакнул Цицерон.

Как только поднялся Красс, Помпей сразу потерял интерес к заседанию и стал расспрашивать Цицерона о новостях. Какие сплетни появились в Риме, пока он отсутствовал? Но Красс не начинал говорить, пока Цицерон не сел прямо, отвернувшись от Помпея. Как замечательно! Блаженство! Красс вознес Цицерона до самых небес! Какую работу проделал наш замечательный Марк Туллий, будучи консулом, чтобы еще больше сблизить сословия всадников и сенаторов, которые и должны тесно сотрудничать…

– Что тебя заставило говорить все это? – спросил Цезарь Красса, когда они шли по берегу Тибра, чтобы не тащиться через овощной рынок, который убирали после окончания торговли.

– Расхваливать достоинства Цицерона, ты хочешь сказать?

– Я был бы не против, если бы ты не спровоцировал его на такую длинную ответную речь насчет согласия сословий. Хотя признаю, слушать Цицерона приятно. Особенно после Помпея.

– Вот почему я сделал это. Мне отвратительно видеть, как все преклоняются перед Магном, как ему отвешивают почтительные поклоны. Стоит ему косо посмотреть на них – и они съеживаются, как побитые собаки. А Цицерон сидит рядом с нашим героем, совершенно поникший. И я подумал: почему бы не досадить Великому Человеку?

– Тебе это удалось. Ты сумел также не столкнуться с ним в Азии.

– Приложил к этому все силы.

– Поэтому, наверное, некоторые и говорят, что ты и Публий отправились на запад, чтобы не оказаться в Риме одновременно с Магном.

– Люди не перестают удивлять меня. Я ведь был в Риме, когда Магн вернулся.

– И меня люди не перестают удивлять. Кстати, ты знал, что не я – причина развода Помпея?

– Что? А разве не ты?

– На этот раз я абсолютно невиновен. Я не появлялся в Пицене уже несколько лет. Муция Терция столько же лет не была в Риме.

– Я пошутил. Помпей удостаивает тебя своей самой широкой улыбкой. – Красс чуть кашлянул – сигнал, что он сейчас коснется щекотливой темы. – У тебя не ладятся отношения с денежными волками, да?

– Я не подпускаю их к себе.

– В финансовых кругах утверждают, что из-за Клодия преторы в нынешнем году не получат провинций.

– Да. Но не из-за Клодия, идиота. Из-за Катона, Катула и остальных boni.

– Я бы сказал, что ты научил их соображать.

– Не бойся, свою провинцию я получу, – спокойно сказал Цезарь. – Фортуна еще не покинула меня.

– Я верю тебе, Цезарь. Поэтому я хочу тебе сказать кое-что еще, чего я никогда не говорил ни одному человеку. Другие вынуждены просить у меня помощи, и я иногда соглашаюсь, а иногда отказываю. Но если ты не сможешь расплатиться с твоими кредиторами до получения провинции, обратись ко мне, пожалуйста. Я поставлю мои деньги на победителя.

– Без процентов? Да ладно, Марк! Как я смогу отблагодарить тебя, если ты достаточно могуществен, чтобы делать такие одолжения?

– А ты, значит, слишком горд, чтобы попросить.

– Значит, да.

– Я знаю, как упрямы Юлии. Поэтому я сам предложил. Даже сказал «пожалуйста». Другие падают на колени, умоляют. А ты лучше упадешь на меч, и это будет позор. Я больше не буду об этом говорить, но ты – помни. Ты не будешь просить, потому что это я тебе предложил и сказал «пожалуйста». Вот в чем разница.

В конце февраля Пизон Фруги созвал трибутное собрание и вынес на голосование законопроект об обвинении Публия Клодия. Результат был катастрофический. Со дна колодца комиция молодой Курион выдал такую речь, что все собрание отчаянно аплодировало ему. Затем возвели мостки и отгородили коридоры для голосования. Но туда ринулись несколько десятков горячих молодых членов «Клуба Клодия», возглавляемых Марком Антонием. Они заняли все коридоры, храбро противясь ликторам и чиновникам. Возникла угроза полномасштабного бунта. Тогда Катон взял дело в свои руки. Он взобрался на ростру и стал ругать Пизона Фруги за столь плохо организованное собрание. Гортензий поддержал Катона. После этого старший консул распустил собрание и вместо него созвал сенат.

В битком набитой курии Гостилия – голосовать явились все сенаторы – Квинт Гортензий предложил компромисс.

– Мне совершенно ясно, что значительная часть собравшихся здесь, от простых сенаторов до младшего консула, намерена судить Публия Клодия, чтобы он ответил за осквернение Bona Dea, – спокойно, неторопливо начал Гортензий. – Поэтому те, кто против суда над Публием Клодием, должны хорошо подумать. Кончается уже второй месяц, а мы так и не смогли начать нормально работать, что приведет к полному краху. И все из-за простого квестора и его банды молодых хулиганов! Так продолжаться не может! Законопроект нашего уважаемого старшего консула необходимо уточнить и отредактировать таким образом, чтобы он удовлетворял всех. И если сенат разрешит мне, я потрачу следующие несколько дней на доработку этого законопроекта. Я намерен сотрудничать в этом вопросе с двумя непримиримыми противниками его настоящей формулировки. Я имею в виду нашего младшего консула Марка Валерия Мессалу Нигера и плебейского трибуна Квинта Фуфия Калена. Следующий комициальный день – четвертый день перед мартовскими нонами. Предлагаю Квинту Фуфию представить народу новую редакцию законопроекта как lex Fufia. Я настаиваю на том, чтобы сенат потребовал от народа поставить законопроект на голосование, – и без глупостей!

– Я против! – крикнул Пизон Фруги с побелевшим от ярости лицом.

– И я тоже! – послышался тонкий вопль с заднего яруса.

Клодий, спотыкаясь, спустился вниз, упал на колени на полу курии Гостилия и сложил руки в мольбе, оглашая сенат стонами. Это было так необычно, что весь сенат застыл, ошеломленный. Это он серьезно? Или играет? Были это слезы веселья или горя? Никто не знал.

Мессала Нигер, у которого были фасции на февраль, кивнул своим ликторам.

– Уберите, – коротко приказал он.

Упиравшегося Публия Клодия вынесли и оставили в сенаторском портике. Что с ним происходило потом, неизвестно, потому что ликторы закрыли дверь перед несчастным, несмотря на его выкрики.

– Квинт Гортензий, – сказал Мессала Нигер, – я бы добавил к твоему предложению еще одно. Когда народ соберется в четвертый день перед мартовскими нонами, мы предварительно вызовем гарнизон. А теперь будем делиться. Голосуем!

Присутствовали четыреста пятнадцать сенаторов. Четыреста проголосовали за предложение Гортензия. Среди проголосовавших против были Пизон Фруги и Цезарь.

Трибутное собрание поняло намек и утвердило lex Fufia. Собрание прошло исключительно спокойно – по Нижнему форуму были распределены солдаты гарнизона.

– Ну, – молвил Гай Пизон после собрания, – с Гортензием, Фуфием Каленом и Мессалой Нигером у Клодия проблем не будет.

– Они определенно смягчили первый вариант законопроекта, – сказал Катул не без удовольствия.

– Вы заметили, каким озабоченным выглядит Цезарь? – спросил Бибул.

– Его кредиторы настойчиво требуют уплаты долга, – весело заметил Катон. – Я слышал от банкира в Порциевой базилике, что судебные исполнители каждый день стучат в дверь Государственного дома и что наш великий понтифик не может нигде показаться без их сопровождения. Мы все-таки прижали его!

– Но он все еще на свободе, – напомнил менее оптимистичный Гай Пизон.

– Да, но теперь у нас цензоры, которые симпатизируют Цезарю значительно меньше, чем его дядя Луций Котта, – напомнил Бибул. – Они знают, что происходит, но не могут действовать, не имея решения суда. А решения суда не будет, пока кредиторы Цезаря не пойдут к городскому претору с требованием погасить долг. Впрочем, ждать этого уже недолго.

Да, долго ждать не приходилось. Если провинции не распределят в течение последующих нескольких дней, в мартовские ноны карьера Цезаря рухнет. Своей матери он ничего не сказал. И всякий раз, когда Аврелия появлялась поблизости, у него делалось такое выражение лица, что она не осмеливалась заговорить с ним о чем-нибудь, кроме того, что касалось весталок, Юлии или хозяйства в Государственном доме. Но Цезарь худел на глазах! Скулы его заострились, как лезвие ножа. Кожа на шее стала дряблой, точно у старика. Каждый день мать Цезаря ходила в храм Bona Dea, чтобы налить в блюдца настоящего молока для змей, не уснувших на зиму, полола грядки с целебными травами, оставляла яйца на ступенях, ведущих к закрытой двери храма Bona Dea. «Только не мой сын! Пожалуйста, Благая Богиня, только не мой сын! Я – твоя, возьми меня! Bona Dea, Bona Dea, будь милостива к моему сыну! Будь милостива к моему сыну!»

Жеребьевка по провинциям наконец состоялась.

Публию Клодию досталось быть квестором в Лилибее, в Западной Сицилии. Но он не мог уехать из Рима до суда.

Сначала казалось, что удача все-таки не покинула Цезаря. По жребию ему выпала Дальняя Испания, а значит, у него будут проконсульские полномочия и отвечать он будет только перед консулами года.

Новому наместнику полагалось жалованье – определенная сумма, которую казна ежегодно выделяла по графе «Расходы государства по поддержанию порядка в провинции». Из этих денег наместник должен платить легионам и государственным служащим, ремонтировать дороги, мосты, акведуки, дренажные и сточные трубы, общественные здания и оборудование. Сумма для Дальней Испании составляла пять миллионов сестерциев. Она становилась личной собственностью Цезаря. Некоторые наместники инвестировали деньги в Риме еще до отъезда в провинцию, надеясь, что из провинции можно будет выжать достаточно, чтобы покрыть все расходы. За время их наместничества оборот капитала в Риме давал приличный доход.

На собрании сената, где проходила жеребьевка, Пизон Фруги, имевший фасции на март, спросил Цезаря, даст ли тот показания в сенате относительно событий, имевших место в ночь первой мистерии Bona Dea.

– Я с удовольствием это сделал бы, старший консул, если бы мне было что сказать. Но мне сказать нечего, – твердо ответил Цезарь.

– Перестань, Гай Цезарь! – резко прервал его Мессала Нигер. – Тебя просят дать показания сейчас, потому что к тому времени, когда начнут судить Публия Клодия, ты уже будешь находиться в своей провинции. Если кто-нибудь из присутствующих здесь мужчин и знает, что происходило, так это ты.

– Уважаемый младший консул, ты сейчас произнес очень важное слово – «мужчина»! Меня не было на этом празднике. Показания – это торжественное заявление с принесением клятвы. Поэтому оно должно быть правдивым. А правда заключается в том, что я абсолютно ничего не знаю.

– Если ты ничего не знаешь, тогда почему ты развелся с женой?

На этот раз весь сенат ответил Мессале Нигеру:

– Жена Цезаря, как и вся семья Цезаря, должна быть вне подозрения!

На следующий день после жеребьевки тридцать ликторов курии собрались и провели leges Curiae, согласно которым каждый новый наместник наделялся империем.

И в этот же день, в час обеда, небольшая группа людей важного вида появилась перед трибуналом городского претора Луция Кальпурния Пизона. Это произошло как раз в тот момент, когда он собирался идти обедать, и без того уже задержавшись. С теми важными людьми явились субъекты значительно менее презентабельного вида, которые окружили трибунал и вежливо, но решительно отодвинули любопытных подальше, дабы те ничего не могли услышать. После этого один из группы потребовал, чтобы те пять миллионов сестерциев, которые были выданы Гаю Юлию Цезарю на дела провинции, пошли в счет погашения части его долга.

Этот Кальпурний Пизон был совсем не похож на своего кузена Гая Пизона. Внук и сын людей, которые сколотили колоссальные состояния на вооружении римских легионов, Луций Пизон являлся также близким родственником Цезаря. Его мать и жена происходили из рода Рутилиев – бабка Цезаря по матери была Рутилия из той же семьи. До сих пор пути Луция Пизона и Цезаря пересекались нечасто, но в сенате они обычно голосовали вместе и очень нравились друг другу.

Поэтому Луций Пизон, городской претор, грозно посмотрел на кредиторов своего родственника и отложил решение до тех пор, пока тщательно не изучит каждую из огромных пачек документов, представленных ему. А вынести грозный взгляд Луция Пизона было нелегко, ибо он был одним из самых высоких и самых смуглых аристократов в Риме, с огромными густыми черными бровями. Когда же его грозный взгляд сопровождался еще и оскалом зубов, черных и грязно-желтых, люди шарахались в ужасе, поскольку городской претор казался в этот миг свирепым людоедом.

Естественно, ростовщики ожидали, что решение будет принято тут же, на месте, но те из них, кто открыл было рот, чтобы протестовать и рекомендовать городскому претору поторопиться, так как он имеет дело с очень влиятельными людьми, теперь решили промолчать и возвратиться через два дня, как было им велено.

Луция Пизона отличала не только внушительная внешность, но и ум, поэтому он не стал закрывать трибунал сразу же после того, как удалились опечаленные истцы. Обед подождет. Он продолжал заниматься делами, пока не зашло солнце и его небольшой штат не начал зевать. К этому времени на Нижнем форуме почти никого не осталось. Околачивалось там только несколько довольно подозрительных лиц, старавшихся остаться не замеченными в комиции, но поглядывавших на верхний ярус. Судебные приставы ростовщиков? Определенно.

После короткого разговора с шестью ликторами Луций Пизон ушел по Священной дороге в направлении Велии. Судебные приставы пошли за ним. Когда Пизон проходил мимо Государственного дома, он даже не взглянул на него. Напротив входа в портик Маргаритария он остановился и наклонился, чтобы поправить обувь. Все шесть ликторов плотно окружили его – очевидно, чтобы помочь. Затем он выпрямился и продолжил путь, много опережая тех подозрительных лиц, которые тоже остановились, когда остановился он.

Чего они не могли рассмотреть издалека – что высокую фигуру в тоге с пурпурной полосой теперь сопровождали только пять ликторов. Луций Пизон поменялся тогами со своим самым высоким ликтором и остался в портике. Там он нашел выход со стороны Государственного дома и выбрался на пустырь, куда владельцы магазинов выбрасывали мусор. Луций Пизон свернул простую белую тогу ликтора и сунул в пустой ящик. Перелезать в тоге через стену сада перистиля Цезаря не очень-то удобно.

– Надеюсь, – сказал он, входя в кабинет Цезаря, одетый в одну тунику, – что у тебя найдется приличное вино в этом ужасно изысканном графине.

Мало кто видел пораженного Цезаря. А вот Луций Пизон – видел.

– Как ты попал сюда? – спросил Цезарь, наливая вино.

– Говорят, таким же способом убежал отсюда Публий Клодий.

– Удирать от разгневанного мужа в твоем возрасте? Стыдно, Пизон!

– Нет, не от мужа. От ростовщиков, – ответил Пизон, жадно поглощая вино.

– А-а! – Цезарь сел. – Угощайся, Пизон, ты заработал все содержимое моего погреба. Что случилось?

– Четыре часа назад ко мне пришли твои кредиторы – я бы сказал, довольно вредные, – требуя наложить арест на твое наместническое жалованье. Они вели себя странно. Их приспешники отогнали от трибунала всех любопытных. Они изложили дело сугубо конфиденциально. Из чего я заключил, что они не хотели, чтобы кто-нибудь побежал к тебе и сообщил о происходящем. Странно, если не сказать больше. – Пизон встал и налил себе еще вина. – Весь день за мной следили, даже провожали домой. Но я поменялся тогами с одним из моих ликторов и пробрался через соседние лавки. За Государственным домом следят. Я заметил это, когда поднимался вверх по холму.

– Тогда я выйду из дома так же, как вошел ты. Я пересеку померий сегодня ночью и вступлю в должность. Если я уже буду обладать империем, никто не сможет меня тронуть.

– Дай мне разрешение на получение твоего жалованья завтра утром, и я принесу его тебе на Марсово поле. Было бы лучше поместить его здесь, но кто знает, что могут измыслить boni. Они действительно всерьез взялись за тебя, Цезарь.

– Знаю.

– Не думаю, – сказал Пизон, опять грозно хмурясь, – что тебе удастся заплатить этим негодяям хоть часть долга.

– Сегодня ночью я увижусь с Марком Крассом.

– Ты хочешь сказать, – удивился Луций Пизон, – что можешь пойти к Марку Крассу? Тогда почему ты не пошел к нему несколько месяцев назад? Годы назад?

– Он – друг, я не могу просить у него.

– Да, понимаю, хотя я сам не был бы таким упрямым. Но я – не Юлий. Для Юлия очень тяжело быть кому-нибудь обязанным, да?

– Да. Но он сам предложил. Так мне легче.

– Пиши разрешение, Цезарь. Ты не можешь послать за едой, а я умираю от голода. Так что я должен спешить домой. Кроме того, Рутилия будет волноваться.

– Если ты голоден, Пизон, я могу накормить тебя, – сказал Цезарь, принимаясь писать разрешение. – Моим слугам можно доверять.

– Нет, у тебя много дел.

Письмо было написано, сложено, и Цезарь запечатал его своим кольцом.

– Нет необходимости перелезать через стену, есть более достойный выход. Весталки уже разошлись по своим комнатам. Ты можешь выйти через их боковую дверь.

– Не могу, – ответил Пизон, – я оставил там тогу моего ликтора. Ты можешь меня подсадить?

– Я твой должник, Луций, – сказал Цезарь, когда они вышли в сад. – Будь уверен, я этого не забуду.

Пизон тихо хихикнул:

– А хорошо, что такие люди, как ростовщики, не знают всех ходов и выходов в домах римской знати! Мы можем драться между собой, как петухи, но как только кто-то чужой попытается пощипать наши перья, ряды смыкаются. Как будто я разрешу этому противному сброду наложить лапу на моего кузена!

Юлия легла спать. Прощание с ней прошло не так тягостно. С матерью было сложнее.

– Мы должны быть благодарны Луцию Пизону, – сказала она. – Мой дядя Публий Рутилий одобрил бы его поступок, если бы был жив.

– Непременно! Наш дорогой старик…

– Ты должен будешь очень потрудиться в Испании, чтобы отдать долги, Цезарь.

– Я знаю способ, мама, так что не волнуйся. Возможно, такие мерзавцы, как Бибул, попытаются провести какой-нибудь закон, разрешающий кредиторам взыскивать долг с родственников должника. Я должен позаботиться и об этом. Сегодня ночью я повидаюсь с Марком Крассом.

Аврелия удивленно посмотрела на сына:

– Я думала, ты не пойдешь к нему.

– Он сам предложил.

«О Bona Dea, Bona Dea, благодарю тебя! Твои змеи будут иметь молоко и яйца круглый год!» Но вслух она лишь сказала:

– Тогда он – настоящий друг.

– Мамерк будет замещать великого понтифика. Позаботься о Фабии и проследи, чтобы черный дрозденок не превратился в настоящего Катона. Бургунд знает, какие вещи для меня следует взять. Я буду на арендованной вилле Помпея. Он не станет возражать против компании теперь, когда ему приходится сидеть на голодном пайке.

– Значит, это не ты был с Муцией Терцией?

– Мама! Сколько раз я ездил в Пицен? Ищи пиценца – и ты угадаешь.

– Тит Лабиен? О боги!

– А ты быстро сообразила! – Он взял ее лицо в ладони и поцеловал в губы. – Позаботься о себе, пожалуйста.

Перелезть через стену Цезарю было легче, чем Луцию Пизону или Публию Клодию. Аврелия поглядела, как ее сын спасается бегством, потом повернулась и ушла. Было холодно.

Да, было холодно, но Марк Лициний Красс находился именно там, где Цезарь и предполагал: в своей конторе за Рынком деликатесов. Он усиленно трудился при свете такого количества ламп, какое могли выдержать его пятидесятичетырехлетние глаза. Шарф вокруг шеи, шаль на плечах.

– Ты заработал каждый свой сестерций, – сказал ему Цезарь, входя в просторную комнату так бесшумно, что Красс подскочил от неожиданности.

– Как ты вошел?

– Точно такой же вопрос я задал Луцию Пизону сегодня вечером. Он перелез через стену моего перистиля. А я открыл замок отмычкой.

– Луций Пизон перелез через стену твоего перистиля?

– Чтобы надуть судебных приставов, которые следят за моим домом. Те мои кредиторы, которые не были рекомендованы тобой или моим другом из Гадеса Бальбом, явились в трибунал Пизона с претензией на мое наместническое жалованье.

Красс откинулся на спинку стула и протер глаза.

– Твоя удача действительно феноменальна, Гай. Ты получаешь именно ту провинцию, какую хотел. И твои кредиторы обращаются именно к твоему кузену. Сколько тебе нужно?

– Если честно, я не знаю.

– Ты должен знать!

– Я забыл спросить об этом у Пизона.

– В этом ты весь! Если бы ты был другим, я бы бросил тебя в Тибр как худшего человека в мире. Но я нутром чую, что ты будешь богаче Помпея. С какой бы высоты ты ни падал, ты каждый раз приземляешься на ноги.

– Должно быть, больше пяти миллионов, потому что они просили все жалованье целиком.

– Двадцать миллионов, – тут же сказал Красс.

– Объясни.

– Четвертая часть от двадцати миллионов – неплохая прибыль, поскольку за три года у тебя набежал сложный процент. Ты, наверное, занимал три миллиона.

– Мы с тобой, Марк, занимаемся не своим делом! – засмеялся Цезарь. – Нам приходится плыть на кораблях, шагать сотни миль по пыльным дорогам, размахивать перед дикарями нашими орлами и мечами… Мы прижимаем местных плутократов крепче, чем ребенок – щенка. Мы делаемся невыносимыми для людей, которые, по идее, должны при нас процветать. А потом мы возвращаемся домой и даем за все ответ – народу, сенату, казне. Для чего, если мы можем получать намного больше, сидя здесь, в Риме?

– Лично я делаю много денег именно здесь, в Риме.

– Но ты не даешь в долг под проценты.

– Я – Лициний Красс!

– Вот именно.

– Ты одет в дорогу, – сменил тему Красс. – Это значит, что ты уезжаешь?

– Не дальше Марсова поля. Как только я приму наместнический империй, мои кредиторы ничего не смогут со мной поделать. Завтра утром Пизон получит мое жалованье и принесет его мне.

– И когда он снова увидится с твоими кредиторами?

– Послезавтра, в полдень.

– Хорошо. Когда придут ростовщики, я буду у его трибунала. И не казнись так, Цезарь. Они получат очень мало моих денег, если вообще получат. Я выступлю гарантом любой суммы, какую назовет Пизон. Имея в качестве твоего гаранта Марка Лициния Красса, они будут вынуждены ждать.

– Тогда я ухожу успокоенный. Я очень благодарен тебе.

– Не думай об этом. Может быть, настанет день, и мне потребуется твоя помощь.

Красс встал и проводил Цезаря до самого выхода, освещая путь лампой.

– Как ты добрался сюда в такой темноте? – спросил он.

– Даже на самой темной лестничной площадке достаточно светло.

– Это затрудняет дело.

– Что?

– Видишь ли, – невозмутимо ответил невозмутимый человек, – я подумал, что в тот день, когда ты сделаешься консулом во второй раз, я на самом людном месте поставлю твою статую. Я собирался просить скульптора изваять зверя, у которого будет что-то от льва, от волка, от угря, от горностая, от феникса. Но при твоей способности приземляться на обе ноги, видеть в темноте и совращать римлянок этого зверя предстоит еще сделать полосатым.

Поскольку никто внутри Сервиевой стены не держал конюшен, Цезарь отправился пешком. Ростовщикам и в голову не пришло проследить за таким маршрутом. Он поднялся по улице Патрициев на улицу Гранатового дерева, повернул на Длинную улицу и вышел из города через Коллинские ворота. Далее он перевалил вершину Пинция, где в хорошую погоду несколько прирученных диких животных развлекали детей, и спустился к временному жилищу Помпея. Разумеется, под очень высокой крытой галереей там располагались конюшни. Цезарь не стал будить спящего солдата, устроился на чистой соломе и пролежал там без сна, пока не взошло солнце.

Вечно выходит так, что его отъезды в провинцию не бывают нормальными, спокойными, подумал Цезарь с легкой усмешкой. В последнее время Дальняя Испания у него ассоциировалась с горем: тетя Юлия, Циннилла. И на этот раз Дальняя Испания служила средством побега. Беглец с проконсульским империем, ни больше ни меньше. Он уже разработал план – Публий Ватиний показал себя усердным добытчиком информации. И Луций Бальб-старший ждал его в Гадесе.