Юность Панфилов Василий
– Ма-ам, фу-у… – раскраснелась девочка.
– Это не «фу-у» – передразнила её мамеле, шлёпнув слегка полотенцем пониже спины, – а жизнь! Если б я слишком много фукала, тибе бы и на свете не было, ты тоже через «фу-у!» появилась, и даже не через одно!
– Ма-ам, – лицо у Фиры вовсе уж запунцовело, отсутствием воображения она никогда не страдала.
– Не мамкай! И это не только ту «фу», о котором ты подумала, но и во время беременности было много разного фу в поганое ведро! Ты думаешь, твой папеле мине за это разлюбил? Щас с разбегу!
– А это у тибе… – женщина наклонилась и поцеловала дочку в лоб, – возраст такой дурацкий! Шоб ты понимала, Егор из деревни и немножечко с Хитровки! Он как раз и понимает за жизнь, и видит в тибе не барышню с открытки, а всю целиком. Понимает и принимает.
– Ма-ам, – протирая глаза, вышел из спальни один из сыновей, – а шо у нас на поесть? Доброе утро!
– Доброе, милый! Сейчас, сейчас… – она засуетилась, разрываясь меж дочей и сыновьями, и Фира, поняв её метания, начала помогать с завтраком. Песса Израилевна, с превеликим трудом принижая голос, рассказывала ей за мужчин и за кулинарию, переплетая их странным образом в некое гармоничное целое.
Как-то у ней всё так получалось, шо мужчин надо было готовить по рецепту, навроде борща. Выбрать качественный продукт, довести до кипенья, а потом – р-раз! Одни ингредиенты за другими, да вовремя, да помешивая, да специи потом… Цимес будет, а не мужчина!
Позавтракав, они всем семейством отправились на Привоз, общаясь по дороге со встреченными знакомцами, коих набралось чуть ли не полгорода. Из-за общения со всеми и каждым шли медленно, так што народ начал уже тянуться не только туда, но и немножечко оттуда.
А шо делать? Она же теперь не просто так, а с возможностями и авторитетом, понимать надо. Кого пристроить, кого отстроить… сложно! Такая ответственность, такая ответственность… вся в делах!
– Песса! – фальшиво улыбаясь, издали поприветствовала её идущая с рынка Сара Минкина, с которой они в молодости почти дружили, – Прекрасно выглядишь для своего почтенного возраста!
– Сарочка! Я таки помню, шо ты старше мине на полгода с большим хвостиком, но извини – спешу, и мине не до скандалов!
Фира хихикнула еле слышно, но тут же приняла вид самый благонравный и кроткий, как и положено барышне из хорошей семьи. И пусть! Пусть эта хорошесть начинается лично с неё, важен сам принцип!
– Фира, доча, а ты чего молчишь, будто и не родная? Сделай мине одолжение, поддержи приличным разговором, как ты умеешь!
– Ма-ам! Будет опять как всегда! За приличный разговор на Привозе ты сперва начинаешь мной гордиться, потом смеяться за то, шо говорю не как все нормальные люди, а потом и обижаешься, потому шо таким разговором я вроде как стыжусь тибе и делаю нарошно!
– Ой, всё! – мотанула подолом мать, и некоторое время они шли молча, общаясь только со встреченными, а не с друг дружкой.
– Я и правда да? – перервала молчание Песса Израилевна, глядя Фиру, только кивнувшую молча, – Не замечала никогда. Обижаешься?
– Да не… поначалу-то оно и да, – поправилась девочка, – но быстро и нет!
– Скучать будешь? – мать повела глазами по сторонам, захватив разом улицы и подход к Привозу.
– Н-наверное… не знаю! Дурбан, это сильно не Одесса, но всё ж таки у моря, да и говорят – красивый. Не знаю…
– Наших там много, – приободрила её мать.
– Так оно и да, – с сомнением отозвалась девочка, – но будет ли там по-нашему, я таки сильно думаю за нет!
Рахиль ждала во дворе, сидя на лавочке под деревом и нервно обкусывая заусенцы. Завидев их, она заулыбалась с облегчением, и вскочив, торопливо поздоровалась, едва ли не приплясывая от нетерпения.
– Шо ты как неродная? – удивилась Песса Израилевна, – Если тибе сильно надо, то спрашивать разрешения за туалет не нужно.
Девочка в ответ хихикнула истерично и закусала губы.
– Та-ак… – протянула многоопытная женщина, – я так понимаю, шо ты имеешь нам кое-што сказать?
– Д-да… можно только… наверху, и… – она покосилась на мальчишек, – совсем втроём?
– Ой вэй… – пробормотала тётя Песя, – чует моё сердце, шо у тибе в ближайшем будущем возможны большие неприятности.
Закивав головой с видом самым отчаянным, та помогла поднять покупки наверх и начала разбирать их, роняя постоянно.
– Мне… – виновато улыбнулась она, – без этого совсем…
В глазах Рахили стояли слёзы и неизбывное горе, и Песса Израилевна, повинуясь извечному чувству материнства, прижала её к груди. Девочка сразу разревелась отчаянно, и рыдала долго, с большим горем и вкусом.
– АнтшУлдикт[56], - пробормотала она, отстранившись, но всё ещё хлюпая носом.
– Вы… – шмыганье, – знаете за мою жизнь.
– Немножечко, – сказала осторожная Песса Израилевна. Лучшей подруге дочери не сильно повезло с папеле, а когда не стало мамеле, невезения стало ещё больше.
Женщина склонялась к мысли, что он таки не шлемазл, а настоящий поц, но помалкивала. Пока Рахиль не слишком говорила о своих проблемах, можно было делать вид, шо не знаешь о них, экономя на нервах и обедах. Потому как если слишком да, это ж придётся не только улыбаться, но и помогать, а оно ей сильно надо?
Сбиваясь то на скороговорку, то начиная всхлипывать и капать глазами, Рахиль поведала вздыхающим им о своих проблемах. Постукивая зубами о чашку и захлёбываясь словами и эмоциями впополам с водой, она поведала о планах папеле, которые ей – ну совсем никак!
– Сам шлимазл, – жаловалась она, сжав руки меж колен и раскачиваясь, – и друзья у него таки же! Один к одному, как семечки в перезрелом огурце!
– Все таки… одухотворённые, – выплюнула она, замолкнув ненадолго, – а как работать и зарабатывать, так они…
Слёзы закапали у неё из глаз, лицо некрасиво скривилось.
– … замуж, – всхлипнула девочка, – мне же четырнадцать скоро, вот и… За сына своего лучшего друга. А тот…
Она разрыдалась и Песса Израилевна вместе с Фирой долго утешали её.
– Всю жизнь… – скривила она рот, – как мама! Рта не открывай, по дому… и деньги тоже она! А он… уткнётся в Талмуд, и ладно бы хоть умным был…
Несколько раз вздохнув, Рахиль немножко успокоилась.
– Решил папеле, – скривила она рот, – шо раз я умею шить, то станут таки хорошей партией для сыночки его лучшего друга! Нужно только выпросить у тибе машинку, и я стану шить за деньги, попутно рожая детей, пока они будут… в Талмудах…
– Даже так? – нехорошо приподняла бровь Песса Израилевна, задумавшись надолго, пока девочки сидели затихшие.
– Я так думаю, – сказала она медленно, и Фира с Рахилью перестали дышать, – шо твой папаша настоящий поц, раз решил дочке такую неинтересную судьбу!
Двадцать седьмая глава
Едва заметно покачав головой, Иосиф Филиппович отвёл глаза.
– Упёрлись, – выдохнул он и замолк угрюмо, пока Татьяна помогала снять пыльник. Прошаркав по паркету в разношенных ботинках в ванную, адвокат долго плескался, умываясь, и вернулся слегка посвежевший.
Горнишная наша уже хлопотала, накрывая в гостиной обед, и старик уселся на своё привышное место. Он молчал, пожёвывая дряблые губы, да мы и не торопили ево.
Жмурясь, Иосиф Филиппович медленно ел суп, по-черепашьи вытягивая вперёд худую, морщинистую шею. Расковыряв грешневую кашу с бараньей котлетой, да так и не притронувшись к ним, он вяло оживился, лишь когда Татьяна принесла пышущий жаром самовар и свои знаменитые пироги.
– Упёрлись, – повторил он, вытирая рот и откидываясь на спинку стула, – решительно не хотят ничево слушать, всячески затягивая дело.
– А может, и ну его? – предложил Коста, промокая испарину на высоком лбу.
Дёрнув щекой, Иосиф Филиппович снова пожевал губами, но всё же нехотя ответил:
– Не так всё просто, молодой человек. Частичная эмансипация оставляет лазейки для… – он задумался, подняв ввысь выцветшие глаза, – для слишком многово. Даже если толковать букву Закона беспристрастно, толкований этих достаточно, штобы при желании изрядно усложнить жизнь Егору Кузьмичу.
– Это в России, – перебил Коста, чуть подавшись вперёд, – в Африке, как я понимаю, ситуация несколько иная!
– Н-да… Неправильно понимаете, молодой человек, – покачал головой адвокат, – Частичная дееспособность не помешала Егору Кузьмичу получить офицерское звание, но это не вполне… да-с! Не полное признание!
– Иным чины офицерские ещё в люльке раздают, – прогудел опекун, сидящий каменным истуканом с мрачнеющей на глазах физиономией.
– Именно, Владимир Алексеевич, именно! – закивал старик, – Звания и ордена с пелёнок ничуть не мешают воспитателям ставить в угол, а то и пороть таких… офицеров и кавалеров за леность и проказы.
– Участие в боевых действиях, – начал было Коста, но адвокат только мотнул головой.
– В случае Егора Кузьмича можно предположить попытку оспорить… да к примеру, опеку. Да-с! Не вскидывайтесь, Владимир Алексеевич! Используя даже букву закона можно очень и очень здорово усложнить жизнь юноше, слишком уж непростая у нево биография, нда-с… Если же учитывать явную пристрастность судебной системы, можно предвидеть куда более широкий… спектр неприятностей.
– Навскидку… – Иосиф Филиппович прикрыл на несколько секунд глаза, – да хотя бы, зацепившись за неполную эмансипацию и ненадлежащую опеку… Да не вскидывайтесь вы, Владимир Алексеевич! Я вам логику судебной системы пытаюсь объяснить, притом заведомо враждебно настроенной!
– Простите, – медленно сев назад, выдохнул опекун, пока Татьяна протирала со стола разлитый чай.
– Ничево, – вздохнул адвокат, – прекрасно понимаю ваши чувства, уж поверьте! Зацепившись за ненадлежащую опеку и неполную эмансипацию, можно, к примеру, оспорить законность продажи ваших патентов бурам.
– А к этому, – ссутулился старик, – похоже, всё и идёт.
– Насколько это реально!? – слышу я, и понимаю внезапно, што сам же и задал этот вопрос.
– Так… – Иосиф Филиппович пожал плечами, – если строго по букве Закона, то шансы на это не слишком велики. Предполагаю, што в России будет… попытаются развернуть производство ваших летательных аппаратов, опираясь именно на оспаривание эмансипации.
– В других странах… – он чуть задумался, – наверное, всё будет зависеть от политической обстановки.
– И… – с трудом проговариваю слова, сдерживая ярость, – ково же хотят назначить моим… опекуном?
– Полагаю, государство, – ответил адвокат без промедления, – промелькнули, знаете ли, мнения… Вас, Егор Кузьмич, предполагается отдать то ли в юнкерское училище, то ли… В общем, муштра с круглосуточным контролем и возможностью психологического давления и военного трибунала.
– Ага… – я откинулся на спинку стула и замолчал…
– … а ведь это уже не военный конфликт, а полноценная война.
– Егор… – предупредительно сказал дядя Гиляй, испугавшись неведомо чево.
– Да всё в порядке, – улыбаюсь ему, – функция «моя крушить» под контролем.
– А?!
– Так… – снова улыбаюсь, но сам чувствую – кривенько, – с голой пяткой на шашку бросаться не буду, не волнуйся. Просто теперь у меня нет моральных ограничений – ни-ка-ких! Егор Панкратов – враг Государства? Што ж… тем хуже для Государства!
Слова мои вызвали тишину самую оглушительную, но понемножку разговорились, лишь я молчал, с внезапно проснувшимся аппетитом смакуя Татьянин пирог. Близких моих, кажется, спокойствие это напугало пуще вспышки ярости, и они всё поглядывали тревожно, но наконец, эмоции потихонечку улеглись.
– … общественность, в конце-то концов! – горячился Саня, но дядя Гиляй только покачал головой на такую наивность. Дело моё, в иное время ставшее причиной небывалого скандала, погребено грудой куда как более ярких и пожалуй – скандальных новостей.
В Британии во всю ширь разворачивается кризис, разом финансовый и политический, имеющий все шансы стать мировым[57]. Предпосылки его экономисты предсказывали загодя, но поражение Империи в Англо-бурской войне не смог предугадать никто, и кризис, ещё только набирающий обороты, уже сейчас называли тяжелейшим со времён Наполеоновских войск.
Африканская ставка Британии оказалась перебита, а затем – разом навалились проблемы в Индии, Китае и Афганистане. Разговоров о переделе мира ещё нет, но Франция и Германия, в кои-то веки готовые отбросить на время взаимные претензии, хищно принюхиваются к раненому колоссу.
Добрая половина Капской колонии разорена бурами, а владения Родса национализированы, и это оказалось лишь первым ударом по британской финансовой системе. Волнения в Индии, и прежде всего в Бенгалии, подавляются ныне с решительной жестокостью, избыточной даже для ничуть не милосердных британцев. Подавят, в этом никто не сомневается, но…
… опиумные плантации Бенгалии уничтожены восставшими…
… а боксёры в Китае уничтожают не только европейцев и своих же, ханьских христиан, но и торговцев опиумом.
И как же волнительно ныне обывателям! Откроешь газету, а там на первых полосах – волосы дыбом!
Британия, это ведь только эпицентр, а из Лондона волной по всему миру – кризис. Банкротства, отставки министров, девальвации национальных валют… В Российской Империи не лучше, хуже скорее. В процентном отношении да по части статистики, подданным российским повеселее будет, но где там статистика, а где – жизнь? Запаса прочности у Империи Российской куда как поменьше, чем у Британской.
До кучи – финансовые пирамиды, невесть откуда взявшиеся пророки и будто бы выпущенные из Бедлама политики, которым остро не хватает смирительных рубашек. Летит со страниц слюна ядовитая, и хочется порой после чтения руки с мылом помыть.
Наши, российские газеты, не слишком отстают. Помимо новостей международных, хватает и собственных. Всё тоже… кризис, банкротства, самоубийства, мошенничества. И – недород в некоторых губерниях. Как всегда. Голода у нас нет и не бывает, только недород. Государь так повелеть изволил.
До кучи – казачество Туркестанское. Чем там думал Николай, выпуская этого джинна, Бог весь…
«– Обострение!»
… однако подписав приказы о создании нового казачьего войска, назад он повернуть уже не может. Казаки, они ведь и правда – опора режима, но ровно до тех пор, пока им самим это выгодно.
Туркестаном же они грезят давно, задолго до походов Скобелева в Среднюю Азию! Тогда – говорили, составляли планы… не срослось.
Сейчас же… нет, не выйдет развернуть. Ну или выйдет, но не простят казачки царю-батюшке такого разворота. Не тот народ.
Тесно станишникам на Дону да на Кубани! В пересчёте всех десятин на казачьи лихие головушки, оно вроде как вволю земли, да не выпустит её старшина казачья! Не выпустит и не выпускает – даже и ту, что общинной считается. Мно-ого сейчас среди казаков тех, кто даже коня и оружие купить себе не могут, за казённый кошт на службу их собирают.
Нарезаются земли под станицы на границе с Афганистаном, а местные казакам – не рады. Ни афганцы, ни поданные Российской Империи, ни…
… только сами казаки и рады. У них давно уже – планы, с семидесятых годов ещё, да с конфликта на Кушке. Живы ещё те, кто воевал в здешних краях, и не все они старики. Есть карты, проводники, и поговаривают, даже землица нарезана загодя, тогда ещё.
Вот как в таком разе развернуть их? Опору режима?
Сложно сейчас в Туркестане, очень сложно – так, что икается порой в Петербурге. Клубок змеиный из интересов эмиров и беков Афганских и Туркестанских, казаков и администрации тамошних земель, британцев и Бог весть, кого ещё.
А царь рыбу ловит…
… ну или чем он там занимается? Царствует, а править – решительно не хочет, но и другим не даёт.
Растопырил страну в раскоряку, пытаясь услужить разом всем, да только вышла какая-то политическая «Камасутра» С Британией разругался, а с Францией или Германией не союз, а чорт те што! Даже с Южно-Африканским Союзом ухитрился отношения испортить. Талант у человека, не иначе[58]. Р-рыбак…
Пока раздумывал, руки сами подтянули салфетку, Санька протянул карандаш, да и…
– Охо-хо! – засмеялся Иосиф Филиппович, забавно кругля глаза, – Эк ты царя нашего батюшку!
Николая я изобразил очеловеченным страусом, засунувшим голову в песок, и только откормленный афедрон, обтянутый белыми лосинами, приглашающее торчал над песками. А вокруг такие же очеловеченные звери-страны, приглядываются…
– Прелестная в своей пошлости карикатура, – заключил Иосиф Филиппович, пряча салфетку в карман, – С вашево позволения, я её пристрою в одном из европейских издательств. Есть у меня, знаете ли…
– Даже и гонорара требовать не буду, – согласился я.
– Я за вас потребую, – отмахнулся старик, – Это, знаете ли, своевременная вещица. Остро!
– Вам видней. Так… што же будем делать с этой чортовой эмансипацией?
– Ф-фу… Я, знаете ли, не могу в настоящее время ручаться за правильность своих мыслей, – начал медленно адвокат, – но пожалуй, посоветовал бы до поры сделать вид, што вы играет по их правилам. Ну, знаете… немножечко интервью, разговоры с общественность, лекции. Специально эту тему поднимать не нужно, но будьте уверены – спросят, и спросят не раз, равно как и поинтересуются обыском с конфискацией.
– Всё настолько серьёзно, – построжел лицом опекун, – што следует делать вид, будто мы приняли правила чужой для нас игры?
– Более чем, Владимир Алексеевич, более чем. Я бы… – пожевал адвокат губами, – посоветовал бы вам всемерно ускорить работу над документами для Нади, хотя бы даже и через взятку. Разумеется, в стороне я не останусь, но в этом деле на острие будете именно вы.
Опекун подобрался хищно, и…
– … ни в коем случае, Владимир Алексеевич, – покачал пальцем адвокат, – без этих ваших… штучек! Это, господа, ко всем относится, без исключения! Провокации… нда-с, почти наверняка будут, так што – передвигаться только в компании, с надёжными свидетелями, только в светлое время суток, и разумеется – никаких трущоб!
– До поры, – он ткнул пальцем в опекуна, – так и только так! Потом Надю в охапку и на поезд, но желательно… у вас есть надёжные знакомые, которым вы можете доверять самым решительным образом?
– Антоша Чехонте, – без раздумий сказал дядя Гиляй, – Наденька его знает и очень любит, да и характер у нево вполне авантюрный. Есть и…
– Даже так? – приятно удивился Иосиф Филиппович, перебивая опекуна, – Славно! Антон Павлович вполне подойдёт на роль сопровождающево. Ну а вы с Егором Кузьмичём и Александром Фроловичем будете делать вид, што готовитесь к затяжной войне с Российской Фемидой. И только потом… вам ясно?
Переглянувшись, мы кивнули, но адвокат то ли для убедительности, то ли не вполне доверяя столь быстрому согласию, добавил, загибая пальцы.
– Фемида Российская во всём её безобразии! Отдельно – Сергей Александрович. Отдельно – Александр Михайлович. Казаки… да-да, могут, и ещё как могут! Британцы… да-да, позиции их в Российской Империи традиционно сильны, несмотря на нынешние разногласия.
– Русское собрание, – продолжил он, – и… Бог весть, кто ещё может счесть себя обиженным и оскорблённым, или просто пожелает выслужиться. Каждый шаг – с тремя подстраховками, господа! Каждый!
Двадцать восьмая глава
Через густые пряные джунгли протянулась колонна чорных воинов, кажущаяся бесконечной извивающейся змеёй. Ловкие как пантеры, африканцы скользят меж зарослей, огибая попадающиеся на пути валуны, единым прыжком перемахивая неширокие лесные ручьи и речушки.
Лоснящиеся, мускулистые тела их, разодетые в отменно выделанные звериные шкуры и украшенные искусной работы изделиями из золота и слоновой кости внушают какой-то первобытный страх. Сильные руки сжимают копья с широкими наконечниками, щиты и ассегаи, и здесь, в густых зарослях, это оружие ничуть не хуже винтовок!
Остановившись, идущий впереди воин подал знак рукой, и все замерли каменными изваяниями работы искусного мастера. Втянув широкими ноздрями воздух, глава авангарда принюхался совершенно по-звериному. Пахло прелой листвой и древесиной, подгнившими плодами, упавшими на листвяную подложку земли, да еле уловимым острым запахом хищного зверя.
Показавшийся промеж деревьев леопард, оценив количество двуногих, беззвучной тенью канул в лесном полумраке. Колонна чорных воинов продолжила свой путь, и несколько минут спустя там, где скалил желтоватые зубы леопард, мускулистые легконогие носильщики пронесли изящно украшенный паланкин, сопровождаемый охраной, вооружённой винтовками «Маузера».
Вслед за паланкином ящеричьим хвостом потянулись тяжело нагруженные носильщики, согнувшиеся под весом тюков и корзин. В арьегарде пожилые воители, выжившие в бесконечных стычках и войнах Чорного Континента. Украшенные шрамами, по-звериному сторожкие, они не оставляют неведомым врагам ни единого шанса.
Колонна то сжимается упруго, а то рассыпается причудливой сороконожкой, проверяя окрестности малыми отрядами. И горе тем, кто попадётся им на пути!
Остановились у реки, разлившейся широко по каменистому руслу. Без лишней суеты начали разбивать лагерь, расставляя охрану. Грибами после жаркого дождя выросли шатры и палатки, навесы из наскоро сплетённых циновок и шалаши.
На джунгли опустилась ночь, но яркие африканские звёзды сияли в небесах, а на земле звёздными зеркалами отражаются костры чорных воителей, широкой дугой опоясывающие шатёр предводителя. Зазвучали в ночи барабаны, рокотом разгоняя духов, тысячами глаз наблюдающих из зарослей за людьми.
Грозный их рокот надвигался подобно шторму, а потом грянуло! Ударом молнии прозвучал металлический котёл, а потом снова, снова и снова… Чорбаджи[59], скаля свирепо кипенно белые зубы, лупит половником по боку котла, и от сотен костром эхом рокочут большие и малые барабаны.
А потом, разом, будто выросла стена из человеческих тел, и тысячи тысяч мускулистых чернокожих воинов, свирепых и умелых, затеяли пляску, потрясая оружием. Они пошли по кругу, и чем дальше, тем больше становясь единым организмом. Несколько невообразимо долгих минут спустя ноги воителей ударяют о землю в такт, а ещё чуть погодя даже само дыхание их стало единым.
Хоровод этот всё ускорялся и ускорялся, а потом неожиданно зазвучали скрипки, и внутрь круга вошли Самуил и Товия. Огромные, заросшие щетиной по самые глаза, они плясали и плясали, потрясая оружием, а мелодия барабанов смешивалась со скрипками самым причудливым образом.
И вот уже близнецы танцуют семь-сорок, а в круг выходят всё новые и новые жиды. Лихо отплясывает Лев Лазаревич, осыпая всех перхотью. Выделывает коленки Лебензон, скаля зубы и размахивая саблей и копьём. Беня, Ёся… и ещё десятки и десятки одесских жидов.
Уже и сами чернокожие выделывают коленца, выкрикивая «Мазл тов[60]!», дуя в шафары[61] и поправляя растрепавшиеся в танце талиты[62].
– Мазл тов! – орут тысячи глоток, и вот к костру выходит Фима Бляйшман и начинает свой танец. А вокруг поют – неразборчиво, но весело и громко, и вот уже можно разобрать слова…
– … и вовеки слава Фиме атаману!
Стригая ногами в воздухе, Бляйшман с разбегу перепрыгнул через костёр, и ночь отозвалась слитным воплем, потрясая оружием. Один за другим чернокожие воители прыгали через костёр, приземляясь уже с пейсами. Зажав в одной руке Тору, в другой копьё, африканские иудеи, разом посветлевшие и обзавёдшиеся одеждой, воинственно выплясывали вокруг, и с каждым их движением джунгли менялись неуловимо.
Шаг… появились дороги.
Шаг… поля… И вот они уже выплясывают вокруг синагоги, расходясь по спирали, а красноватую африканскую землю начинают взламывать растущие дома…
… и я просыпаюсь.
– Ебическая сила… – шепчу нервенно, опасаясь разбудить Саньку, и не сразу вспоминаю, што брат вместе с Наденькой и Антон Палычем уже на полпути в Одессу.
– Приснится же херота, прости Господи! – встав с кровати, иду к распахнутому на всю ширь окну и сажусь на широченный подоконник, обдуваясь чахлым ветерком, – Ну и сон!
… а потом задумываюсь…
– Да ну, бред!
Ветер начал раздувать угольки рассвета, и ощутимо попрохладнело, даря отдохновение от удушливой, затхлой ночной жары, чувствительной даже мне, привышному к африканскому климату. Я сидел и сидел, бездумно глядя на зачинающийся день, на завозившевося во дворе дворника, да на полицейского наблюдателя, ссутулившевося напротив моего окна.
– Всего лишь функция, – произнёс я, покусывая губы. Странно… но с того самово дня я перестал видеть в полицейских людей, будто рубильник переключили.
Функции. Рисованные человечки. Ходит, говорит, любит… наверное. Есть семья, дети, отцы-матери, но… куклы. Не настоящие люди, будто притворяются только, и от тово только хуже и противней.
Когда просто стоит, то и внимания особо не обращаю. Ну, полицейский… такая же часть пейзажа, как столб фонарный и собачья будка. А когда с подошедшим приятелем улыбается, меня ажно корёжит… будто они и право на это не имеют.
Настолько не имеют, што хочется вычеркнуть их из жизни, стереть с листа. Неправильные, бракованные… Они не должны – жить, а только – функциями быть. Только!
Умом понимаю, што это со мной што-то не так, и так сильно. Одурманенные люди, враги… это сколько угодно. Но функции? Это ой… для меня. Сильно с головой не в порядке.
Впрочем, надеюсь, што это явление временное и меня потихонечку отпустит. За неимением, так сказать, раздражителей… и от тово ещё хуже.
Хотелось ведь… думал, што перерос уже мечталки свои детские, с прогулкой по Сенцово, ан нет! Теперь, когда нельзя стало, тоска всево обглодала, до самых позвонков. Мозг костный высосала.
Сенцово, Москва, Одесса… всё, совсем всё. Неделя, много две, и покину я Россию, и очень может быть – навсегда. Такая тоска накатывает, што не приведи Боже…
Потому как враг Государства, ети ево в качель! И наоборот… Не пройдусь я больше ни по Сенцово, ни по московским улочкам, милым моему сердцу, ни по Одессе. Ни-ког-да!
Исхитрился ведь, а? Царю и царёнышам ноги оттоптал, и ведь не по злокозненности врождённой, а потом как – право имею! Хоть по Достоевскому, а хоть и просто – по жизни. На жизнь, на честь, на гражданские права.
А они, царь с царёнышами, отказывают мне в правах, навешивая только – обязанности. Тягло. Иначе – бунтовщик по закону, написанному барами для бар. И никогда мы не найдём с ними общего языка. Ни-ког-да…
И буду я вечным изгнанником, или…
Встав с подоконника, я потянулся, захрустев всеми хрящиками, и несколько иньше поглядел на дежурящего полицейского.
– … или я уничтожу царя и царёнышей.
А полицейские, в массе своей, всё ж таки не враги. Криво, косо… а всё ж таки пользу приносят. Хотя всё равно – функции!
– Подъезжают к Одессе, – поглядывая на часы, молвил за завтраком опекун.
– Угу… – и снова молчание, только ходики в гостиной по мозгам – тик-так… Мыслями мы там, в Одессе, ждём телеграммы о прибытии, да чуть погодя – об отплытии. Потом контрольная, из Стамбула…
… и бегом, бегом, бегом!
Вся наша деятельность в России, все ангажированные лекции, встречи – к чорту! Мы с Владимиром Алексеевичем калачи тёртые, жизнь битые, по трущобам поскитавшиеся. При нужде переоденемся в отрепья, и хрен кто нас найдёт! Проверено.
Вроде как и морда лица у дяди Гиляя во всех полицейских участках побывала, ан нет! Надо ему, так рожу набок перекорёжит или там губы вывернет гримом, и… обыщись, не найдёшь. Бывалоча, знали агенты полицейские, што вот он, здесь! В самой гуще очередной катастрофы, которую власть намеревается скрыть. Телеграммы в газеты шлёт, статьи пишет.
Знают, а найти не могут. Вроде и фигура богатырская, и морда примелькавшаяся, а хрена! А нужда случись, хоть и лесами пройдёт так, што с собаками не разыщешь.
Мне ещё проще – хоть обсмотритесь, подростков всех проверяючи, да взрослых из тех, кто телом похлипче. Гимназистом прикинуться, мальчиком из лавки, а хоть и жидёнком молоденьким, ну или немчиком.
Но это всё – если! Планы на тот случай, если совсем худо дела повернутся, но власти оплошку дадут, хоть чутка. Когда ясно станет, што всё – уходить надо! Но руки пока не крутят и есть куда бечь. Хоть пять минут форы, а дай!
У государства своё «если» имеется, с филерами да агентами полицейскими, да провокациями и Бог весть, кем и чем ещё. Против нас сейчас государство играет, да не одно. Британия, а?! Могут… а што именно могут, Бог весть. Тоска… хуже нет, чем вот так вот – ждать, когда от тебя ну ничевошеньки не зависит. Хоть из окна шагай!
– Тоска-а… – протянул опекун и замолк, наливаясь чаем и унынием.
– Был бы хоть Коста… – он вздохнул прерывисто, с греком они подружились накрепко, што называется – два сапога пара, и оба – на левую ногу!
– С ним Наде надёжней.
– Я ж не спорю, – вяло отозвался дядя Гиляй, снова вздыхая. Привыкший жить ярко и яро, ждать он не любит и не очень-то умеет. Как он сам говорит – жданчик не вырос!
– Если што пойдёт не так, Коста своими путями уведёт их, да и прикроет по необходимости.
– Да я не спорю, – повторил опекун, – хорошо ещё, Чехонте согласился, не раздумывая.
– Антон Палыча возможные неприятности только подстегнули.
– Ага. Тошка, он такой. А всё равно… – дядя Гиляй начал помешивать чай, бестолку бряцая ложечкой по фарфору, – скушно! И тошнотно.
– Угум, – отозвался я, подвигая к себе варенье.
«– Пошалим?» – спросил в моей голове толстенький рисованный человечек, и я замер, придавленный нахлынувшими картинками.
– А знаешь… – мои губы растянула резиновая улыбка, – можно и пошалить!
– Останови! – тронул дядя Гиляй извозчика за плечо, и я соскочил у приметного дома. Тщательно отмеряя шаги, вытащил из кармана кусок мела и нарисовал пляшущего человечка, пока опекун, глядя в бинокль куда-то в окна напротив, подавал знак рукой.
– Вы тово… этово… – опасливо сказал лихач, глядя на наши экзерсисы.
– Сто рублей, – парировал Владимир Алексеевич.
– Ага… – оживился возчик, лихо заламывая цилиндр на левый бок, – так-то мы завсегда!
Запрыгнув в качнувшийся экипаж, я обменялся с опекуном ехидной усмешкой, и мы продолжили свой анабасис по Москве. Заметив приметного прохожего, непременно кивали, а то и давали условный знак, проезжая мимо недоумевающего господина. Метили мелом и краской ворота и стены домов, жестикулировали любопытствующим в окнах и…
… впервые за много дней наслаждались жизнью! Искренне, от всей души, чего не было очень давно.
А пусть побегают! Шалость…
… удалась.
Двадцать девятая глава
Африканским тамтамом бьётся сердце о рёбра, норовя выломать их, ритм с каждой секундой всё быстрее и быстрее. И одновременно – липкий страх, вязкий, окутывающий меня паутиной. Ещё немного, ещё чуть-чуть, и я просто не решусь…
Облизав пересохшие губы, гляжу на ночное небо, затянутое низко нависшими рваными тучами, заслонившими звёзды и луну. Не отрываясь гляжу…
… есть! Порывистый ветер отогнал тучу, и луна выглянула через щёлочку. Шаг, ещё… начинаю разбег, отмерянный десятки раз. Толчок…
… короткое мгновение полёта, и приземляюсь на крышу соседнего дома на все четыре, раскровянив ладони. Грудь распирает от восторга, хочется заорать во всю глотку, но давлю в себе этот порыв, и только в голове бьёт набатом кровь.
Короткий отдых, затем меряю шагами крышу, самым внимательным образом прицеливаясь глазом до соседней. А потом ещё раз и ещё, уже под ногами – не оставили ли коты пахучего сюрприза, да не прогибается ли под ногами кровля. Разбег…
… тяжело приземляюсь на соседнюю крышу и поправляю без нужды волосяную верёвку, намотанную вокруг пуза.
Наверное, началось всё с нашего разговора с опекуном о том, што мы оба два можем уйти в любой момент, раствориться на московских улочках. Настроение наше оформилось впервые пусть сырым и лихаческим, но всё ж таки планом действий.
Или нет… наверное, всё ж таки потом, когда в Одессе арестовали Косту…
… или тогда, когда на Владимира Алексеевича власти подали иск о ненадлежащем исполнении обязанностей опекуна.
Или когда мы узнали о намерениях строить в Петербурге завод по выпуску летадл и о готовящемся иске, согласно которому моя сделка с правительством Южно-Африканского Союза должна быть признана ничтожной.
Ясно стало, добром не выпустят. Как именно, здесь наша воспалившаяся фантазия набросала в костёр эмоций столько сырых идей, што мы и запутались. Много, слишком много вариантов.
Разом – личная неприязнь Николая и двух царёнышей, да желание хапнуть себе техническую новинку вместе с изобретателем, и желательно – бесплатно.
«– Есть и другие кандидаты на, так сказать, освоение бюджетных средств. Достойные!»
Читать бесплатно другие книги:
