Юность Панфилов Василий
Не подойти, не…
… а к слову, почему? Только ли личная неприязнь Николая и последующие отсюда неприятности, или это системная ошибка? Деление на тех, кто право имеет и тех, кого имеют?
Сюда же – неприятности с Церковью, которые никуда и не делись. Напротив, нашлись отягчающие обстоятельства за время моих африканских приключений. Не так молился, не с теми виделся, неправильные разговоры. Не ново.
Я, собственно, и притворяться перестал уже православным, даже и в церкви по приезду не бывал. Зря, канешно… дурное фрондерство, но так уж сложилось. Иногда так бывает, што всё вроде понимаешь, што – надо! А заставить себя, ну никак – до тошнотиков.
Не думаю, што дело дошло бы каторги, но проверять решительно не хочется. По одной только церковной линии, если за уши притягивать, много интересного можно инкриминировать. Да даже и не притягивать если, а строго по Закону, по минимуму притом – ссылка!
Тем паче, репрессивные возможности Государства не исчерпываются тюремным и Синодальным ведомствами. Можно и по медицинской части устроить, нда-с… Нервическая горячка с временным умопомрачением. Опять-таки через Церковь легче всего.
Дескать, это как же может православный человек отойти от Веры? Месяца этак на три в сумасшедший дом, с пеленанием, ледяными ваннами да экспериментальным лечением электротоком. До полного вразумления с покаянием.
Вряд ли дошло бы до вовсе уж крайних мер, известность моя и опекуна достаточно велика. Ограничились бы затягиванием дел, шантажом… но проверять, как далеко может зайти дело и насколько злопамятен Николай, второй этого имени, решительно не хочется. И…
… мы решили пойти на обострение ситуации. На конфликт. Попробуй-ка, оспорь у буров ничтожность сделки, если два героя недавней войны вынуждены были бежать из родной страны! Международный авторитет императора – в яму! Выгребную.
Любые доводы противной стороны, любые доказательства, разбиваться будут о наш побег.
Вертели ситуацию так и эдак, да вот и довертелись. Пришли к выводу, што узел этот Гордиев разрубать надо, а не мучеников режима в застенках царских изображать.
С точки зрения прецедентного права, оно канешно бы и да, неплохо бы. Пресса, в том числе и международная, общественность…
… но мы дядей Гиляем решили – в жопу! Здесь и сейчас у нас – страда. Хоть в Африке, а хоть и по делам: у меня изобретательским, у опекуна издательским. И Наденька. Это, пожалуй, в его глазах все иные соображения перевесило.
И… последний прыжок остался, на этаж ниже. Разбег… и кровельное железо загрохотало под моими ногами!
– Да ебись оно конём! – вырвалось у меня.
Петлю волосяную на трубу, загодя заготовленные тряпки на руки, и оттолкнувшись – как в пропасть! Вж-жух! Только тряпки задымились.
– Ку… кхе-кхе… – выскочивший было дворник подавился криком, хватая воздух волосатым ртом, не в силах вдохнуть.
В рот этот раскрытый тряпки, ножиком кусок верёвки волосяной резанул, да руки за спиной ему, а потом и ноги. Дышит? Дышит! И закоулками, переулками…
– К-конёк?! – выдохнул вышедший на условленный стук оголец, тараща сонные глаза и неверяще их протирая. Из узкого проёма, перегороженного досками, несло скопищем потных тел, отродясь не стиранных тряпок, рвоты и алкоголя.
– Он самый, – отзываюсь небрежно, стараясь не дышать слишком глубоко. Отвык, ети! – да не стой столбом, старшево зови!
– А… агась! – оголец, оскальзываясь на телах товарищей, стал пробираться вглубь, – Клещ… Клещ!
– … опился совсем, утырок… – и звук затрещины.
– Ай! Да правда!
– … смотри у меня… Конёк?! – глаза выпученные, мокрогубый рот раззявлен округло. Спохватился, вытерся рукавом…
– Он самый, – не чинясь, жму руку…
«– Не забыть протереть её спиртом!»
– … дело есть.
– Ага, ага, – истово закивал атаман болванчиком, растирая лицо.
– Што там за скотина посередь ночи… – забухтела куча тряпья недовольно.
– Никшни! – вызверился Клещ, швыранув в ту сторону кусок щепастой доски, – Я те покажу!
– Пусть, – останавливаю его, – не к нему пришли.
– Ага, ага… – в глазах – безудержная готовность на… што угодно, пожалуй. Вот позову сейчас голову кому проламывать, так даже и не спросит – кому и за што. На Хитровке меня до сей поры держат за своево, считая, пожалуй, особо удачливым Иваном. Даже африканские приключения и изобретательство тому не помеха.
– Переодеться? – засуетился Клещ, – Эт мы завсегда!
Затеплилась воняющая прогорклым салом лампадка, завозились огольцы, спящие вповалку на досках. Обступили, трогают неверяще…
– Конё-ок… – протянул самый младший, отчаянно, с подвывертом щипя себя, – ай! Не сплю…
– Га-га-а! – разом несколько рук ущипнуло его.
– Да идите вы, черти! – отмахнулся мальчишка.
– Держи-ка… – сотенная купюра перекочёвывает к Клещу, – прогулеваньте!
– Да мы и так! – вскидывается тот, но всё ж таки прячет деньги, пока я переодеваюсь под чужими любопытствующими взглядами. Ничего штоб не упустить, значица… событие!
– Не перечь! – и по плечу его, вроде как по-дружески, – Сказал прогулеванить, так прогулеваньте, штоб всем чертям жарко стало!
И дальше я на улыбочках да ухмылочках, поплёвываю и шучу скабрезно. Работаю под удачливого делового, хотя вот ей-ей, ажно тошнит! И от роли своей, да отчасти и от публики.
– Разошлися мы с Ники мнениями, – подмигиваю самому мелкому, натягивая на затылок картуз с ломаным козырьком, – я считаю его за скотину, а он себя – за Государя!
– Ха-ха… – и как обрезало разом, переглядываются. Дошло… Только глаза блестят – это ж… скока рассказывать потом! Роман! Дюма, Монте-Кристо! А накрутят вокруг да около!
Скороговорочкой об Одессе и дружках тамошних, как бы между делом, не напрямую. Кому другому игра такая скверная и не зашла бы, а этим… съедят!
– Государя… – в трансе повторяет мелкий, глядя на меня вытаращенными глазами.
– А ты как думал? – и одну бровь этак наверх, потом вторую… – Я ему, скотине, Ходынку так и не простил. Три дружка там осталось… так-то, брат.
– Так это… – хватая ртом воздух, Клещ обрисовывает руками прямоугольник, потом хватает себя за шею, – портрет… ты?!
– Не докажут! – смеюсь натужно, скалю зубы, обнажая их до самых дёсен.
– А сейчас… – улыбка моя перетекает в нечто такое, от чево огольцы ажно шарахнулись по стенами, – обокрасть решил, да за решётку посадить.
– Царь?! – ахает кто-то из толпы.
– А што царь?! Такой же Иван, только банда побольше!
– Счастливо, огольцы! – меня малость отпускает от этой дурной ярости, взамен начиная потряхивать, – А будут спрашивать, так и передайте ему – мы принимаем бой!
«– Боже, что я несу!»
… и бегом оттуда, бегом…
Путевой обходчик старательно отворачивается, пока я, пригибаясь, бегу вдоль вагонов, выискивая заранее помеченный собачий ящик.
– Есть… стерев ладонью начерканный мелом андреевский крест, ныряю внутрь, на чистое тряпьё. Поворочавшись, устраиваюсь поудобней, и мне бы задремать, но лезет в голову, как ловчее было сказать, да о чём бы промолчать…
«– Хорошая мысля приходит опосля!»
… так был же план, был! Слить информацию огольцам об Одессе, да о недоразумениях с Величеством. А меня, ети, адреналин из жопы ещё не выплеснулся, опосля скачек по крышам!
Вагон дёрнуло и состав начал движение. Все мои мысли на время выдавило из дурной башки, осталась только настороженность да готовность хоть прыгать на ходу, а хоть бы и драться!
Умом понимаю, што обходчик получил деньги впополам с угрозами, ежели вдруг што! Кто, от кого… испытанная схема, знать не знает железнодорожник ничегошеньки.
Да и огольцы сразу разносить новость не побегут, промежду собой обжуют, обсудят, обсмакуют. Потом уже, поутру… и то не сразу. Не должны хватиться до самой Твери, а там иши ветра в поле!
Состав выехал наконец за пределы Москвы и поехал без остановок, так што я несколько успокоился. Завозившись, достал часы и поглядел на фосфоресцирующий циферблат. За полночь… ну и славно.
Ужом извиваясь в тесноте собачьей будки, переоделся в одёжку небогатого мастерового и выкинул на ходу огольцовское тряпьё. Всё, теперь только ждать… не проглядеть бы!
Приникнув к щели, вглядываюсь в ночную темень, стараясь не пропустить приближающихся станций и полустанков. Дурное дело… известно, поезда по часам ходят, график выдерживают. Не так, штобы и очень точно…
… но лучше вглядываться в ночную тьму, чем думать, какой же я дурак!
«– Переходный возраст», – произнёс Тот-кто-внутри, и вот ей-ей… будто вздохнул и погладил по голове…
Тридцатая глава
– Вот она… – зашептал Афанасий, истово крестясь, – земля обетованная…
Воткнул привычно щепоть в лоб, в плечо… да и замер статуем, и только порывистый ветер шевелил грязные волосы да заскорузлую от пота рубаху. На лице его, рано постаревшем от невзгод, обветренном и морщинистом, отразилась мучительная работа мысли. Опустив глаза, мужик оглядел заскорузлую ладонь свою, а потом сложил пальцы двоеперстием и вздохнул, расправил плечи.
– Так-то оно правильней будет… – прошептал он, и закрестился, не обращая ни на што внимания. Только губы шевелились в молитве, да глаза не мигаючи глядели то ли на берег, а то ли на нечто незримое, но несомненно благостное.
Судёнышко их ткнулось в причал, и сноровистые матросики положили сходни, тумаками разгоняя заволновавшуюся толпу, почуявшую близкий берег.
– Ста-аять! – надрывался боцман, ярясь и раздувая усы, – Вашу маму трипперным осьминогом и утрамбовать пехоцким сапогом через зад! Куды прёте, сиволапые, подавитесь так! Ста-аять, гальюнную жабу вам в глотку!
С немалым трудом угомонили народ, уставший от моря опосля тяжёлого перехода в трюмной духоте, пропахшей рвотой, мочой и человеческими страданиями. Народу набилось стока, што и дышать-то иногда получалось через раз, а вздохнёшь ежели, так хоть бы и не вздыхалося! В нужнике, вот ей-ей, слаще дышится!
Скопище немытых тел, да в тесноте, да со скверной едой и протухлой ещё в Одессе водой, далеко ли до беды? Чудом холеры не случилося, Господь попустил! А под себя да… бывалоча, не все и успевали очередь к параше отстоять.
– Ма-аша! Маша! – ввинтился женский крик, пронзительный и совершенно чаячий, резавший уши и саму душеньку.
– Тих-ха! – прервал зарождающуюся истерику боцман, раздувая полуседые усы и лужёную глотку, – Никуда ваша Маша не денется, мамаша! Дальше берега не упустят!
– Куды пхаешься! Я те щас так пхну, зубов не досчитаишси! – мужики сверкали глазами, готовые зубами вцепиться в глотки, отстаивая своё право сойти с корабля на несколько секунд раньше. Всё-то им кажется, што эта отвоёванная или не уступленная пядь палубы под ногами – щасливый билет в несомненно светлое будущее, которого на всех – ну никак не хватит! А потому надо непременно быть первыми, и зубами выгрызать себе место под жарким и благодатным африканским солнцем.
– Ста-аять! Не толпимся, спа-акойно пра-аходим!
… и потёк люд с осточертевшево судёнышка на землю. Гружённые как муравьи, тащили они тюки и узлы, сундуки и корзины, чемоданы и бог весть, што ещё. Давясь, пхаясь локтями и пуча глаза, и только поручни по краям трапа спасали от падения в солёную океанскую воду, волнующуюся под свежим ветром.
Схлынули на берег… и встали, не зная куда бечь, идти… да хоть и ползти! Ан не пропал люд православный: овчарками пастушьими засновали среди толпы русские африканцы, поделили на колонны, выстроили в очередь к столам, за которыми сидели таможенники.
И как и не было озверения недавнево! Шуточки началися да смехуёчечки, недавние свары смешными уже кажутся. Скалят зубы, перекликаются со знакомцами. Легота на душах – не бросили…
Быстро очередь потекла! При каждом таможеннике переводчик с русского на бурский, а кое-где и не нужон! Сидят в шляпах широкополых под тентами, да записывают – откуда, да имя, отчество, прозвание…
– Так это… писарь из управы меня, паскуда, не по-хорошему записал! Мы завсегда Силины были, а ён, паскуда, без рублевика в жадную харю, Матрёниными нас, на обсмеяние[63]!
Сам мнётся, смотрит на паспорт в руках таможенника, вытягивает худую шею вперёд, а по шее – вша ползёт.
– Благодарствуем…
Отошёл, плечи расправил, почесался, в документы выписанные глянул… а там невесть на каковском написано.
– Так эта… православный, – он отловил за рукав одного из русских буров, – погляди-ка, што здеся написано?
– … ван… хто? – переспросил мужик, затряся кудлатой башкой, будто вытряхая воду из ушей.
– Фамилию твою на бурский перевели. Были Силин, им остался! – важно сказал русский африканер, вчитавшись в документы.
А што же не важничать?! Обтёрся здеся, вон… в шляпе, при костюмчике! Не из господ, оно по всему видно, а туда же! Ишь… чево же не важничать? Не врут, значица, можно здеся жить, ишшо как можно!
– Так эта… – сдвинул Силин картуз на затылок, – а ить и ладно! Всё по новой!
У бачков с водой кружки раздают жестяные… даром! Иные по два, три раза подошли, ан всё равно – дают! Но таких жадоб свои же, да кулаками в душу… не зарывайся! Из-за тебя, паскуды, всему обчеству могут худоту сделать!
– Ить староверы тута всем командуют, – рассудил народ, – они и в одной семье норовят каждому отдельную посудину завести!
На староверов разговор и перекинулся. Известное дело, если они здеся командуют, так прямой интерес выходит! Сошлись на том, што вера християнская, она одна, а двумя там перстами или тремя, оно личное дело кажного. И што без чиновников в рясах, оно как-то полегше будет!
Может, иные и по-другому думы думали, да языки за зубами придержали, потому как – зачем? Староверы тебе помогают, и помочь ты ету принимаешь, ну а раз так, то и неча поперёк со своим мнением вылезать! На ноги встанешь сам, в пояс им поклонишься, так хоть обспорься за веру православную, хто тебе слово скажет тогда?
Эт самое важное, даже и негры, шастающие мимо – тьфу! Навидаются ишшо, хотя да…
… замолкнув, мужики проводили глазами проплывшую мимо тяжёлым баркасом жопастую готтентотку, и только кадыки на шеях дёрнулись.
– Да…
– Оно бы и…
– Агась…
И ведь без слов ясно, о чём… и ком мысли у мужиков. Да и чего ж тут неясново-то?!
– Но ведь… а?! – руки разведены на ширину плеч, взгляд осоловелый, котячий.
– Невкусная вода, – давясь, один из мужиков допил и снова подставил кружку под краник, отпивая жопастенькую негритянку. Мордально, она канешно и тово… но ведь жопа… уф-ф!
– …будто солёная!
– А солёная и есть, – отозвался африканер с ленцой, – по такой-то жаре, да после давки трюмной, вам она только на пользу.
– Ишь… – смерив ево взглядом, мужик всё ж не стал спорить, хотя кулаки и чесалися. Да об таково не шибко и почешешь – эвона, револьвер на поясе висит, как так и надо! И по всему видать – могёт!
– Шибче, шибче, православные! – подгоняли овчарки-африканеры тех, кто уже прошёл таможню, да сел жданки ждать земляков и знакомцев, – Баня натоплена, ажно досочки от жара трескаются!
Карантинная баня при порту, выстроенная попечением староверов, не то штобы и казиста, а так… на грош пятаков выстроена. Ну так оно ить и ясно-понятно, деньги люду не дуриком достаются, и чай, не для бар выстроено! Дёшево и сердито!
Толкаясь весело и предвкушая банные удовольствия, потянулся народ вереницею. Мужики налево, бабы с малыми направо, ну и от греха – кто-никто при пожитках оставался.
– По-господски! – качнул кудлатой башкой Афанасий, вертя в руках кожаный нумерок на шнурке, и вешая ево наконец на шею. Ещё раз бросил взгляд на узел с бельём, повисший под нужными циферками, двинулся наконец из раздевалки, шлёпая босыми ногами по полу.
Отскрёбшись под душем и отпарившись наконец-то в бане с диковинно пахнущими вениками, мужики стали благостными и довольными, хотя и сошлись на том, што парок так себе, жосткий и невкусный, хотя и сильный, етого не отнять. Да попариться толком не дали, в полное удовольствие-то.
Всё гнали – дескать, следующая партия ждёт, не тяните времечко, православные! Впрочем, чего уж там Бога гневить, и так-то – спаси Господь благодетелей!
– Етическая сила… – рассевшись за длинными столами в столовой при бане, народ гонял ложками по здоровенным мискам, где в кажной стока мяса, скока не на всякой свадьбе едали!
Ели истово, дикими глазами глядя на огроменные котлы, выставленные прямо на столах. Черпай, скока твоей душеньке угодно!
И черпали, жевали, глядя осоловелыми глазами перед собой. У некоторых уже и рыгачка началась, потому как – во! До самово горлышка мясо уже стоит! А потом – хотишь чай, хотишь кофей с какавой. Сладкие! Хоть упейся!
Мужики отдельно сидят, бабы отдельно, штоб не смущать друг дружку.
Узлы здесь же, под ногами, хотя кому они… ясно-понятно, обетованная земля. Вот она, настоящая Палестина! Вот где реки полны молока и мёда!
Сытые по самое горлышко, с трудом добрели до бараков на окраине города. Он ить вроде и не далёко, а опосля таково обеда и ноженьки-то передвигать тяжко!
А там каждой семье – комнатушка. Махонькая, только лишь досками отгороженная, да своя! Широкий деревянный топчан с набитым сеном матрасом, да такой же, только поширше, для детей. И ширма.
Африканер подвигал её туды-сюды, отгораживая топчаны один от другово, выразительно играя бровями.
– Эх и заскрипят севодня бабьи косточки, да в мужицких объятиях! – охально сказал один из мужиков, и все…
– Га-га-га! – и шуточки солёные. Бабы кто смущаются, а кто и… оно ить разные, бабы-то! Иная сама в краску вгонит!
– С избытком комнаток-то, – приметил один из мужиков и все закивали, запереглядывались. Кто и правда понял, а кто так… за кумпанию.
– Глядите! – африканер погрозил пальцем, – Не вздумайте по углам сцать! Есть нужники, вот туда и дуйте!
Бараки обнесены стеной – не низенькой, не высокой, а так – в самую плепорцию.
– Осаду не выдержит, а от ворья самое то, – приметливо сказал остроглазый серьёзный мужчина лет тридцати.
– Никак служил? – сощурился африканер Фёдор Василич, – Добро…
Показав, где што есть, собрали самых авторитетных мужиков на разговор.
– Значица так, – начал он, и разговоры разом затихли, – накормили, напоили, в баньку сводили и спать уложили, как русскими людьми от веку заведено.
Фёдор Василич закрестился двуперстно и все закрестились следом.
– А ежели што не нраву, – продолжил он, – то вон Бог, а вон порог! Стоумовым кто себя щитает или есть куды пойти, неволить никово не будем. Ясно-понятно?
– Ясно…
– Чево уж там, – загалдели согласно мужики.
– Вы здеся как кутята слепые, – чуть усмехнулся он, – да не морщите рожи! Кутята как есть, потому как не Расея! Много иньше, и по незнанию врюхаться можно разом так, што и отпоют в тот же день, это вам ясно-понятно?
– Так-то… – снова усмешечка, – а для тех, кому не ясно – выход там.
– Остальным же… – Фёдор Василич сделал паузу и мужики обратились в слух, – будем оказывать помощь с работой… Тих-ха! Тих-ха! Разорались, как жиды на базаре!
– Работы – во! – он черканул себя под подбородком, задрав даже и подбородок, – Руки-ноги есть, будешь сыт, пьян и нос в табаке! Ежели не ленивый, то и всю семью прокормишь, это вам ясно-понятно?! Ежели голова светлая, руки из нужного места растут и мастерство в руках имеется, то и вовсе – мёд и мёд!
– Но! – повысил африканер голос, – Понимание иметь надо! Сдуру, оно можно законтрактоваться или ещё што хуже. Поэтому попервой и помогаем – ково, куда…
– … в порт пристрой, Фёдор Василич!
– … землицы…
– … кузнец я, кузнец…
– Тих-ха! Всем место найдём. Списочки составим, значит, кто куда хотит да чево умеет. Сегодня переговорите друг с дружкой, ночку с думками переспите, а завтрева и придём списки составлять да думать, ково куда пхать.
– Работы, – ещё раз повторил он, – во! А с оплатой… ах да!
Достав из-за пазухи свёрнутый рулоном лист, Фёдор Василич прикрепил ево к стене барака.
– Всё, мужики, до завтрева!
… а мужики столпились вокруг листа, который грамотеи перечитывали раз за разом, пытаясь найти подвох в жаловании или в условиях работы, или…
… да потому што – ну никак не может таково быть! Самое наихудшее всё равно лучше по деньгам выходит, чем в Расее! В три раза! Ну не может же…
А потом вспоминали мясное хлёбово, да доставали письма односельчан, родни и знакомцев, которые уже здесь, и по всему выходило – может, и ещё как! И от тово ум за разум заходил… вот ведь жизнь будет, а?! Скаска!
Тридцать первая глава
Протирая поминутно багровое лицо несвежим, посеревшим от пота платком, выслужившийся из нижних чинов немолодой коллежский секретарь[64], сидя в солнечных лучах на краешке стула, ел глазами расхаживающего по кабинету начальника. Удушливая жара липко обнимала полицейских, и распахнутое настежь окно совершенно не спасало ситуацию.
– Говоришь, волнения? Да сиди, сиди… не вскакивай, что за привычка у вас, Фёдор Христофорович… – выговорил надворный советник, аккуратно промокнув лицо белоснежным платком.
– Субординация-с… – виновато отозвался секретарь, осторожно опуская массивный зад на скрипнувший стул, – Точно так, Илья Евгеньевич, волнения, и сильнейшие, вынужден я вам доложить!
– И… как? – видя непонимание в глаза подчинённого, полицейский вздохнул еле заметно… а куда деваться? Этот хоть звёзд с небес и не хватает, но службу знает, с самых низов усердием и верной службой поднялся. А сетовать на отсутствие образования у подчинённого, право слово…
– Стихийно шумит народец, – терпеливо пояснил Илья Евгеньевич, обмахивая газетой, – или организаторы есть?
– Так эта… Ваше Высокоблагородие… попервой стихийно, а потом и подхватили! – оживился коллежский секретарь, снова ступив на твёрдую почву, – И знаете, одно к одному всё складывается, нехорошо совсем!
– Сдаётся мне… – он заколебался, но всё же нашёлся сил и выдохнул, – это только начало! Как бы войска вводить не пришлось!
– Даже так? – Илья Евгеньевич, прекратив расхаживать, остановился, заложив руки за спиной, и остро глянул на подчинённого, отчего тот снова вскочил, – Да сидите, сидите… и без чинов, Фёдор Христофорович! Вашей вины в происходящем я ни в коем разе не вижу, да никто и не усмотрит, даже при самом пристрастном рассмотрении. Так что успокойтесь и рассказывайте покойно, без волнения. Только ли греки ропщут?
– Да что вы, Ваше Высокоблагородие, Илья Евгеньевич! – замахал руками коллежский секретарь и тут же смутился, сделав виноватый вид и норовя вытянуться по стойке смирно, не поднимая афедрона со стула.
Вздохнув, Илья Евгеньевич достал из шкапа бутылку Шустовского коньяку и не без толики сожаления налил подчинённому полный стакан.
– Выпейте, Фёдор Христофорович, – велел он.
– Х-ху… – и благородный напиток отправился в натренированную глотку единым глотком, отчего начальник поморщился едва заметно. Впрочем, Бог с ним…
– Ну так? – повторил он вопрос максимально доброжелательно, – Греки волнуются?
– Никак нет-с! – браво ответствовал коллежский секретарь, – то есть да-с! Греки, но ещё и вся Пересыпь без малого! За всю Одессу говорить не могу, но полагаю, всё очень нехорошо.
– И что, этот Коста настолько… – Илья Евгеньевич пощёлкал пальцами, – уважаем в Одессе? Ты же знаешь, Фёдор Христофорович, я здесь человек новый, многих реалий просто не знаю.
Коллежский секретарь кивнул осторожно, и начальник, хмыкнув, снова начал расхаживать по невеликому кабинету.
– Настолько?
– Ваше… а-а, нет! Соломинка, Ваше Высокоблагородие, одно к одному так всё легло незадачливо. Пошумели бы малость, ну или может – делегацию к вам греческая община отправила, договариваться. Они завсегда так делают – в мундирах да при орденах, у кого есть, с медалями «За усердие». Чуть не полувзводом приходят, тут хочешь не хочешь, а…
– Скажи, голубчик, – перебил его начальник, – греки всегда своих держатся? Даже откровенных преступников стараются вытащить?
– Так точно-с…
– Даже так… – впрочем, удивлённым Илья Евгеньевич не выглядел, а будто получил подтверждение своим мыслям, – соломинка, говоришь?
– Точно так, Ваше Высокоблагородие, Илья Евгеньевич! Незадачливо вышло всё. В греческой общине Коста не последним человеком был, даром что контрабандист.
– Только… – коллежский секретарь замялся, – не могу ручаться… поговаривают, в Тридцатидневной войне[65] он себя… проявил. Да-с!
– Филики Этерия[66]? – приподнял бровь начальник.
– Оно вроде как и нет, – вздохнул Фёдор Христофорович, – но как бы и да – щуку съели, а зубы остались. Коста этот каким-то боком…
– А ты, – остро глянул на него начальник, – будто и не знаешь?
– Виноват! – вскочил коллежский секретарь, – Только ежели велено было смотреть в ту сторону не слишком пристально, то я и вовсе не смотрел!
– Да ты, я гляжу, политик, – усмехнулся Илья Евгеньевич, наливая подчинённому ещё один стакан.
– А куда деваться? – философски заметил тот, нежно баюкая алкоголь и предвкушающе поводя бугристым носом, – Ежели начальство приказывает…
– Так значит, эллины…
– Никак нет, Ваше… Илья Евгеньевич, – замотал головой Фёдор Христофорович, и капли пота с его лба разлетелись по комнате, – То есть… прошу прощения…
– Ничего, продолжай.
– Благодарю… Илья Евгеньевич. Греки самые что ни на есть верноподанные и благонадёжные… – Илья Евгеньевич усмехнулся, но перебивать не стал, – выручить своего, это для них святое дело, а беспорядки… Нет, Ваше Высокоблагородие, это уже наша, русская сволочь!
– Как началась эта Африка… – коллежский секретарь отчаянно махнул рукой, сморщив багровое лицо, – так одни неприятности! Закрыть бы ту дверку, Ваше Высокоблагородие, да покрепче!
– Ну, это не нам решать, – вздохнул начальник согласно, – хотя… да, не в пример спокойней стало бы.
– Спокойней, Илья Евгеньевич, куда как спокойней! – живо закивал подчинённый, расплескав немного коньяка на полицейский мундир, но не замечая этого.
– Раньше-то – во… – он вытянул вперёд могучую волосатую лапу, – за горло держали! Пикни! Не нравится что – за ворота, на твоё место желающих полно! А сейчас дерзкие стали, без робости разговаривают, и чуть что – в Африку грозятся… И письма эти ещё! Нет, Ваше Высокоблагородие Илья Евгеньевич, закрыть это дверку надо, да покрепче!
– Одесса-то, Илья Евгеньевич, она и так-то наособицу стояла, всё ж таки портовый город. Хошь не хошь, а дипломатичность… – коллежский секретарь вздохнул, всем своим красным лицом показывая, насколько ему не по нраву эта самая дипломатичность.
– Дипломатично работали, – повторил полицейский, хмуря лицо, – Вот где сволочь эту держали! Но аккуратно. С одной стороны – промышленники да купечество, а с другой – мы, власти! Затеет бузу рабочая сволочь, так только чу-уть к черте приблизился, которую можно только незаконной счесть, так и мы тут как тут, да под белы рученьки. Да и не забузишь особо – эвона, за воротами стоят желающие, жданки прождали! А сейчас? Дерзко разговаривает сволочь!
– Ишь, прав им! – разгневался Фёдор Христофорович правоохранительски, – Ты кто такой, чтоб права тебе, тля?! От Бога как заповедано, так и… а эти – в Африку! Ну не сволочь ли, Ваше Высокоблагородие?!
Выпроводив за дверь коллежского секретаря с державными амбициями, Илья Евгеньевич сел было в кресло, но тут же встал, поморщившись. Жарко! Расхаживая по кабинету, он думал, думал… и лицо полицейского всё более становилось похожим на одну из африканских колдовских масок, вошедших в Одессе в большую моду.
Беседа с коллежским секретарём была одним из даже не десятков, а сотен разговоров, которые он провёл после назначения. По крупиночке, по маковому зёрнышку чиновник от МВД собирал данные. Пусть в Одессе он и новичок, но в полиции не первый год, и работать умеет.
А некоторый наив и близорукость в общении… Известно же – умеешь считать до десяти, остановись на семи! Думал по первой, показывая себя более незнающим, чем есть на самом деле, просчитать подчинённых и не вызывать опаски у начальства.
И… похоже, перестарался. Слишком удачной оказалась привычная, давно приросшая к лицу маска.
– Вот оно что, – глуховато проговорил он, двигая одними губами, в то время как лицо чиновника стало совершенно омертвелым, – А я ещё, дурак, радовался повышению! Как бы в отставку не вылететь, без мундира и пенсии!
Прикрыв слегка глаза, надворный советник пытался найти выход из положения, и чем дальше, тем больше понимал – надо резать! Даже и по живому.
– Не сразу… – пробормотал он, – годика два-три… Ничего, именьице есть, капиталец какой-никакой… Утрусь, а потом потихонечку, полегонечку… По земской части, или… а, неважно! Документами обложусь, как щитами, а то вздумали крайнего найти… А вот шиш вам!
Усевшись-таки и подтянув к себе бумагу и чернильницу, надворный советник задумался, подбирая даже не формулировки, а саму суть письма. Лицо его менялось, и будто маски прорастали сквозь кожу. Одна, вторая, третья… Наконец, Илья Евгеньевич нашёл то, что искал и открыл глаза, и на стороннего наблюдателя, находись он там, посмотрел болеющий за Отчизну человек Дела, готовый высказать в глаза правду-матку, а там хоть бы и в отставку!
«– … Считаю своим долгом обратить внимание Вашего Высокопревосходительства на напряжённую политическую ситуацию в Одессе и сильнейшее брожение умов во всех слоях общества. Шаткость нашего общественного положения велика необыкновенно, а преступное благодушие властей приводит меня в отчаяние. Необузданное подстрекательство со стороны находящихся за границей русских возмутителей, складываясь с попустительством местных властей уже дало первые ядовитые плоды.
Наблюдая за политическим движением в Одессе даже не с точки зрения полицейской предусмотрительности, но с позиции обывателя, обеспокоенного ситуацией в городе, я отчётливо вижу нежелание властей делать хоть что-то для исправления ситуации. Повсеместные разговоры о справедливости и просвещении среди людей, считающих себя передовыми и просвещёнными, таят в себе часто скрытые, опасные мысли и цели, не согласные с законами империи, с самой возможность сохранения спокойствия и даже самого государства.
Нет должного благоговения к самодержавной власти, а есть только лишь пристальное и недоброе внимание к любому действию со стороны правительства, и любая ошибка трактуется превратно и злонамеренно. Люди эти не заботятся о поддержании необходимого доверия к престолу, но даже в случае прямого их отступления от долга верноподданного, власти оказывают им необыкновенное снисхождение, неизменно употребляемое во зло.
Читать бесплатно другие книги:
