Дань псам. Том 2 Эриксон Стивен

Он уставился ей вслед. «Будь я из благородных, она на такое не решилась бы». Тут он заметил взгляд человека, сидевшего напротив.

— Вижу, у вас есть подход к женщинам.

— Ха, ха.

Случайности иногда могут приносить неожиданные милости, и Сцилларе — хотя она не ведала об этом — в этот миг была дарована милость. Она не думала о Резаке. Нет, она сидела напротив малазанского историка, Дюкера, сражаясь с инстинктивным желанием обвить его руками, невинным удовольствием развеяв молчаливое горе. Она понимала: ее удерживает страх, что он не одобрит сочувствия. Это — и еще возможность, что она «прочитала» его неправильно.

Суровая жизнь заставляет нас закрывать и делать непрозрачными все пути, пока, наконец, ни одной отдушины не остается скрытой во тьме душе, и никому не внятны ее стоны, протесты против несправедливости, долгие и мучительные периоды грусти. Суровость внешняя рождает огрубение души.

Она отлично знала, что грусть невозможно исцелить. По сути, это не порок, не упадок, не болезнь духа. Грусть всегда имеет причину, и считать ее неким видом слабости — означает проявлять невежество или, еще хуже, трусливую лживость. Как будто счастье — единственный законный способ существования. Словно уныние следует изолировать, усыплять рассуждениями; словно причины грусти — это всего лишь ямы и капканы на пути к благословенному удовлетворению, острые камни, которые нужно обойти или перейти по доске, а то и перелететь на крыльях фальшивого энтузиазма.

Сциллара знала в этом толк. Она слишком часто встречалась с грустью. Обнаружив первый из способов избежать грусти в дурханге, она сразу же поняла, что это лишь бегство от чувств, имеющих полное право на существование. Она попросту не могла позволить себе симпатию к подобным чувствам, ибо сделать так означало сдаться их истинности.

Грусть суждена нам. Она так же естественна, как веселье, любовь, горе и страх. Все аспекты существования.

Слишком многие путают грусть с жалостью к себе. Осуждая ее в других, они показывают собственную черствость, а также и немалую долю жестокости.

Пивной зал вонял кровью, дерьмом, мочой и рвотой. Дымка очнулась в комнате наверху; она была так же близка к смерти, как и раньше, но все-таки не умирала. Баратол и Чаур пошли в подвал, помогать Дергунчику и Хватке закапывать тела товарищей. Горе кузнеца по недавно найденному другу — Колотуну — было столь сильным, что Сциллара не решалась поглядеть ему в лицо. Он оказался совсем не человеком со стальными нервами, и это сотрясло ее хрупкое собрание убеждений. Ей нужен хоть один крепкий человек. Но разве она уже не видела в нем такую душераздирающую ранимость — в день, когда он пытался вдохнуть жизнь в утонувшего дурачка Чаура?

— Он… — начал было Дюкер и нахмурился, — думаю, он замечательный человек.

Сциллара заморгала. — Кто?

Историк покачал головой, не смея встретиться с ней взглядом. — Лучше мне напиться.

— Не помогает.

— Знаю.

Они снова замолчали. Потянулись мгновения.

«Мы случайно наткнулись на этих людей. Дурацкая похвальба в ресторане. Мы только начали их узнавать, ценить сокровище, которым был каждый.

Колотун был целителем. Сжигателем Мостов». В его глазах всегда светилось какое-то самоуничижение, чувство вины. Целителя терзало нечто неисцелимое. Список неудач, ставших для него провалами. И все же он остался человеком вежливым. Тихий, странно высокий голос — которого они никогда уже не услышат.

По нему и рыдает Баратол.

Синий Жемчуг был магом. Забавно неуклюжим, по детски широко раскрывавшим глаза, что никак не вязалось с его прошлым Сжигателя. Дергунчик бесновался над телом — сержант, распекающий солдата столь неумелого, что не смог выжить. Дергунчик сердился и негодовал, хотя тоска изливалась из голубых глаз. «Проклятый идиот!» орал он. «Худом клятый бесполезный идиот! Дурак!» Когда он попытался пнуть тело, Хватка грубо повернула его, чуть не сбив с ног; тогда Дергунчик вогнал носок сапога в щель между досок стойки бара.

Они выглядят постаревшими. Хватка, Дергунчик. Унылые, с красными глазами, опущенными плечами. Они не потрудились смыть кровь с лиц, рук и одежды.

Один Дюкер кажется прежним — как будто последние смерти походили на струю мочи, пущенную в полноводную реку. Его грусть абсолютна, он никогда не приходит в себя. Ей хотелось встряхнуть его, вернуть к жизни. Однако она этого не делала, понимая, что ею движут чисто эгоистические желания. Ну хотя бы желание обнять, найти в нем сочувствие.

Ибо ей тоже хотелось плакать. Из-за того, что вывела историка на прогулку в город и тем самым спасла ему жизнь.

Когда они пришли назад, наткнувшись на трупы у порога; когда вошли внутрь бара и увидели следы резни… Дюкер метнул на нее короткий взгляд, и она ясно прочитала его мысли. «Видишь, чего ты не дала мне увидеть?» Мысль, столь далекая от выражения подобающей благодарности, словно он был выходцем из иного мира.

Истина очевидна. Ему хотелось быть там. Хотелось умереть той ночью. Но настырная сука Сциллара отказала ему в освобождении. Оставила его в скучной жизни, которой, похоже, не предвидится конца. Этот суровый взгляд поразил ее сильнее, чем смог бы бешеный удар кулаком.

Ей нужно бы пойти вниз. Встать в узком погребе под низким потолком, держа за руку Чаура, слушая, как они горюют — каждый на свой манер. Дергунчик бранится. Хватка почти прижалась к нему, но лицо совсем отрешенно-равнодушное, если не считать темноты во взоре. Баратол вцепился в бороду, глаза навыкате, лоб искажен судорогой.

Вдруг распахнулась дверь, пустив сквозь тучу пыли столб солнечного света, и вошел седовласый бард. Сциллара и Дюкер смотрели, как он закрывает за собой дверь, ставит на место железный засов — как он умудрился его поднять, было загадкой, которую ни Дюкер, ни Сциллара не решились комментировать.

Старик подошел ближе, и женщина заметила: он тоже не сменил одежды, относясь к следам крови с таким же равнодушием, как и отставные солдаты.

На полу валялось полдюжины тел. Дымка вроде бы бормотала, что именно бард их всех прикончил, но Сциллара не поверила. Он тощий, дряхлый. Однако глаза не отрывались от пятен крови на куртке.

Бард сел напротив, встретился взглядом с Дюкером, сказал: — Что бы они ни решили делать, Историк, я готов помочь.

— Ведь они и на тебя нападали, — сказала Сциллара.

Он поглядел ей в глаза: — Они убивали всех в зале. Убивали невиновных.

— Не думаю, что они придумают что-то еще, — буркнул Дюкер, — кроме как продать бар и смыться.

— Ах, — вздохнул бард. — Неважно. В любом случае, я не полностью свободен.

— О чем ты?

— Я ощутил очень старый вкус, историк. Обычно я не позволяю себе встревать в… дела.

— Но ты разозлен, — заметила Сциллара, распознав наконец значение странного тусклого блеска, увиденного во взоре старика. «Такое бывает перед… хладнокровным убийством. У поэта действительно есть когти. И он вовсе не такой дряхлый, как мне казалось».

— Да, разозлен.

Снизу донесся громкий треск, сопровождаемый криками удивления. Трое вскочили из-за стола. Дюкер первым вбежал в кухню, спустился по узкой лестнице в погреба. Факела на дальней стене бросали трепещущий свет на удивительную сцену. Остро пахнущая жидкость разлилась по земляному полу; казалось, она не желает впитываться. Вокруг стояли малазане, Баратол и Чаур — все смотрели туда, где разбилась большая амфора.

Сциллара догадалась, что ее пнул Дергунчик.

Сосуд развалился, вылив какой-то маринад и показав объект, тщательно сохраняемый в нем.

Колена подведены к подбородку, руки обернуты вокруг лодыжек.

На лице маска с четырьмя вертикальными полосками на лбу.

Бард хмыкнул. — Я часто гадал, — пробормотал он, — как кончили жизнь прежние.

Жидкость все же впитывалась в пол, сильнее очертив края свежезасыпанных могил.

Сотня брошенных камней, сумятица кругов, город, живущий тысячами жизней и объединяющий их. Отрицать это — значит отрицать узы братства и сестринства, общность — будь она высвобождена, мир стал бы местом менее жестоким, менее порочным. Но у кого есть лишнее время? Беги туда, ныряй сюда, избегай чужих глаз, не позволяй себе узнать ни одного из мелькающих мимо лиц. Танец трепета на редкость утомителен.

Смотрите же, если смелы, на следы сталкивающихся кругов, на жизни, на жизни! Узрите Стонни Менакис, облачившуюся в самообвинение и одичавшую от чувства вины. Она спит плохо или совсем не спит (кто рискнет заглянуть в ее темную спальню ночью, кто не убоится встретить блеск открытых глаз?) Она дрожит, ее нервы подобны струнам в огне, а бедняга Муриллио держится неподалеку, отчаявшись утешить ее, преодолеть все вставшие между ними заслоны.

В их дворе толпа оставшихся без присмотра молодых дикарей молотит друг дружку деревянными мечами; поистине чудо, что никто до сих пор не потерял глаз и не упал на каменные плиты с перебитой трахеей.

Тем же временем в расположенной неподалеку мастерской Тизерра сидит у гончарного круга и смотрит в пустоту; шматок глины кружит и кружит в ритме давящей на рычаг ноги — она замерла, пораженная силой вдруг открывшейся любви к супругу. Любви столь яростной, что она сама устрашилась, поняв наконец всю глубину собственной уязвимости.

Это чудесное чувство. Деликатное и наводящее ужас. Это экстаз.

Улыбайтесь вместе с ней. О, улыбайтесь с ней!

В тот же миг объект страсти Тизерры шагает по двору имения Варады, своего нового места работы. Ум его, бывший спокойным при выходе из дома, начал чувствовать неясную тревогу. Он отослал по домам Скорча и Леффа и стоит в воротах, смотря, как они бредут словно неупокоенные, и думает, что наступил момент наивысшей опасности — как раз перед рассветом лучше всего нападать, если кто-то замыслил насилие. Но кому это нужно? Кому интересна таинственная госпожа Варада?

Кресло в Совете, да, но то ли достаточный повод для убийства? И почему ему вообще на ум пришли подобные мысли? Пронеслись слухи — подхваченные им от пьяных работников пекаря — что прошлая ночь принадлежала Гильдии Ассасинов, да только всё обернулось кисло для нанятых убийц и ох, разве это не стоит сожаления? Момент молчания, потом все занялись клецками. «А ты не хочешь?..»

Он помедлил во дворе, глядя на недавно нанятых охранников, особенных подопечных с сомнительным прошлым и потенциально опасными мотивами. Да, они воссоединились с кастеляном, печально известным Усердным Локом. Пугай и Лезан Двер бросают кости о стену имения. Технически их смена кончилась, хотя Торвальд Ном подозревает, что кости они бросают уже довольно долго. Еще раз предупредить? Нет, его дух уже впал в уныние, как бывает всегда, когда у него возникает чувство, будто его берут за шиворот и готовятся задать как следует — как любила говорить мамаша, прижав юного Торвальда к полу ногой и следя, как он вопит и извивается (разумеется, это было своего рода представление, ведь мамаша весила не больше сторожевого пса, а кусаться и вовсе не умела). «Задам тебе как следует, милый мальчик. Когда я во всем разберусь и пойму, кто больше всех свинячил за столом, кого мы увидим в чулане?»

Милая мамочка никогда не умела изобретать изысканные метафоры, благословите ее боги.

Вдруг отчаявшись столь сильно, что не решился заявить о своем присутствии, Торвальд Ном пошел в контору, полный решимости перелезть через стол и улечься в кресло, где можно подремать до звонка к обеду. По крайней мере, нанятые ею повара дело знают.

Оставим же его и оседлаем последний круг волн, ведущих из города, на запад, вдоль берега озера, к пыльным и прокопченным ямам, в котором низшие твари укорачивают свои жизни, чтобы дарить существам вроде Горласа Видикаса и Скромного Малого подобающий им по праву уровень комфорта и уважения. Впрочем, нужно сказать, они работают также на поддержание всеобщей цивилизации, определяемой обыкновенно уровнем технических достижений, скоростью прогресса и идеей структурной стабильности (хотя мало что из вышеперечисленного работники могут испытать на себе, разве что вприглядку).

Мальчику Харлло отвесили десять ударов за хождение в недозволенных местах; наказание было достаточно суровым, чтобы заставить его в беспамятстве лежать на животе. Толстый слой мази «мелино» стекает с его спины.

Бейниск получил кнутом по левому плечу (уже третий шрам) за небрежение обязанностями смотрителя Утесов. Сейчас он пришел к Харлло и молча смотрит на лежащего подопечного.

Наконец Харлло подал голос: — Извини, Бейниск…

— Да ладно. Я просто хочу знать, куда ты лазал. Не верю, что у тебя будут от меня секреты. Честно не верю. Веназ твердит «я так и знал». Он говорит, ты плохой, Крот, и что тебя нужно послать в копальщики.

Дети недолго выдерживают в копальщиках. — Веназ хочет снова быть твоим кротом.

— Знаю. Только он уже вырос.

— Люди вроде него никогда не любят людей вроде меня, — сказал Харлло. Это была не жалоба, а наблюдение.

— Потому что ты умнее чем он, и чем старше он становится, тем хуже — ведь по уму ты уже всех нас перерос. Слушай, Харлло, я видел таких как ты. Их били, пока они не поглупели. А иных забивали до смерти. Может, они пытались сбежать, может, спорили с главарями своих ям. Ум тебя разрушает, понимаешь?

— Да, Бейниск. Прости.

— Зачем ты прокрался в тоннель?

Он мог бы рассказать все. В тот миг ему казалось, что это самое правильное. Но Харлло больше не доверял своим чувствам. Оправдания опасны. Он может вогнать всех в еще большие беды.

— Ты тащил кости. Эти кости прокляты.

— Почему, Бейниск?

— Потому что найдены там, где костям не место. Так далеко, что никто не мог бы их закопать — да и кто будет закапывать мертвых животных? Нет, те кости от демонов, живущих в скале и темноте. Прямо в корнях земли. Не трогай их, Харлло, и не пытайся вернуть.

Так в чем же подозревает его Бейниск? — Я был… я испугался, — сказал Харлло. — Мы как будто разорили кладбище или еще что. Вот почему у нас так много несчастных случаев…

— Случаи потому происходят, что новый начальник давит слишком сильно, гонит в тоннели с трещинами и дурным воздухом — таким воздухом, от которого ты видишь ненастоящее.

— Может, со мной именно так и было?

— Может, но, — парень встал, — я так не думаю.

Затем он ушел. Ожидалось, что завтра Харлло сможет выйти на работу. Он страшился этого, ведь спину ломило — но готов был выйти, чтобы не подвести Бейниска, и так наказанного ни за что. Харлло будет трудиться с особым усердием, несмотря на боль и прочее; он будет трудиться, чтобы Бейниск снова полюбил его.

Ибо если в таком месте никто тебя не любит, то и продолжать жизнь нет смысла.

Лежа на животе накануне начала нового года своей жизни, Харлло не ощущал волн, исходящих из внешнего мира. Нет, он ощущал лишь одиночество. Возможно, он навеки потерял друга, и это тоже плохо. Возможно, единственный его друг — большой скелет в глубине шахты, который получил ноги и может уйти, пропасть во тьме, и все, что останется Харлло — связка инструментов под матрацем.

Ребенку трудно думать о будущем, потому что мысли о будущем обычно основаны на воспоминаниях прошлого, продолжают их или строятся на контрасте, а у ребенка воспоминаний еще мало. Мир ребенка весьма ограничен. Можно измерить его — от кончиков пальцев ног до макушки; можно потрогать вихор волос, а потом не остается ничего, кроме надежды на лучшее.

В слабом фосфорическом свете скалы Т’лан Имасс поднялся на ноги и замерл, словно забыв, как ходить. Толстые изогнутые бедра эмлавы заставляли его склоняться вперед; шары бедренных костей, вставленные во впадины таза, скрежетали при каждом движении.

Непривычное колдовство. Он примечал, как именно срастались ткани — вначале плохо, ведь кости чужие; он понял, что это скорее похоже на самообман. Ритуал оживляет грубо и прямолинейно, физические изменения происходят слишком медленно, хотя незавершенность скелета, похоже, не влияет на способность опереться на новые ноги, сделать первый косолапый шаг, затем второй.

Он подозревал, что скрежет со временем стихнет, головки бедер и впадины притрутся, хотя вряд ли он сможет ходить прямо, как прежде.

Пускай. Дев’ад Анан Тол снова подвижен. Он стоял, и поток воспоминаний охватил его темным приливом.

Назад, к тому мгновению, когда Джагутский Тиран Раэст стоял перед ним, держа в руке окровавленную палицу, а Дев’ад извивался на каменном полу с переломанными ногами.

Нет, он не падал со скалы. Иногда необходимо солгать.

Он гадал, не лежит ли еще в тайном месте выкованное им так давно оружие. Это недалеко. Еще миг — и Т’лан Имасс двинулся. Ноги скрежетали, тело раскачивалось из стороны сторону.

Нелюдское лицо Раэста исказилось негодованием. Бешенством. Рабы всегда будут рабами. Никто не смеет восставать, бросая вызов хозяину. Никто не смеет замышлять падение хозяина, никому не позволено подходить к этому так близко, как сумел Дев’ад. Да, бешенство. Преступление против законов самой природы.

«Я сломаю тебя, Имасс. Оставлю здесь, в яме вечной тьмы. Умирать. Гнить. Никто не узнает о твоих безумных дерзаниях. Всякое знание о тебе пропадет, угаснет. От тебя не останется ничего. Знай, что я хотел бы оставить тебя здесь в живых навечно — и даже такой пытки не хватило бы. В моем невольном равнодушии, Имасс, таится милость».

Он подошел к тайному месту, расселине в скале, и просунул руку. Пальцы сомкнулись на тяжелом волнистом лезвии. Дев’ад вытащил оружие.

Имассы знали камень, камень, который был водой, которая была камнем. Железо принадлежало Джагутам.

Он держал в руке меч, созданный бессчетные тысячелетия назад. Да, в форме кремня, выемки от сколотых кусочков вдоль лезвия, параллельные извивы жил, двойные желобки вдоль выступающего «позвоночника» каждой стороны. Рог рукояти окаменел — на редкость удобный и приятный вес.

Истинно, форма кремня. Однако меч сделан из железа, закаленного в святых огнях Телланна. Неподдающийся ржавчине и гниению громадный клинок имеет цвет начала ночи, глубокой сини неба, с которого ушли последние лучи утонувшего солнца. Миг рождения звезд — да, таким оттенком наделен меч.

Он прислонил его к стене и снова засунул руку в трещину, достав такой же нож или скорее кинжал. Кожаные ножны давно стали прахом, но он легко изготовит новые.

Старый тиран пропал. Значит, где-то рядом дожидается пустой трон.

Дожидается Дев’ада Анан Тола. Того, кто был калекой, но теперь не калека.

Он воздел оба клинка — кинжал в правой руке, меч в левой. Проблески начала ночи, миг рождения звезд. Железо в обличье камня, железо в обличье камня, что есть вода, а вода есть камень, а камень есть железо. Тирания Джагутов в руках Т’лан Имасса.

Боги глупы, если верят, что им известны все ходы игры. Что их правила закреплены навеки и приняты всеми, что каждая ставка учтена и отмечена, открыто сверкает на столе. Боги пролагают совершенные пути к совершенным тронам, и каждый трон представляет совершенную силу.

Боги глупы, ибо им никогда не приходит в голову: не все ходят по путям.