Дань псам. Том 2 Эриксон Стивен

Жуткий медведь повернулся боком и поднял морду к опустошенному миру, словно был способен учуять гибель за немыслимые тысячи лиг.

Карса дернул Семар Дев за руку: — Он в городе, Ведьма. Нельзя упустить.

Она позволила Тоблакаю тянуть себя. Рука утонула в его ладони.

Раскорячившийся в нише у ворот Чилбес следил за тем, кто прозывается Скитальцем. Демона трясло. Вой Псов, обрушения целых зданий, явление Сына Тьмы и убийство бога — ох, любого из событий достаточно, чтобы оправдать непроизвольную дрожь ужаса. Даже разрушенной луны на южном горизонте. Увы, но не это довело крылатую жабу до крайнего расстройства чувств.

Нет, источник страха брел сквозь толпу у ворот, уже проходил под сводом стены. Этот самый Скиталец. Он таит в себе столь многое… волю столь необычайной интенсивности, что Чилбес воображал: пожелай того человек, он дотянулся бы до небес, через все воздушные просторы, и слепил луну заново.

Но это не целительная сила. Не благая воля.

Чилбес открыл пасть, посылая невозможно широкую улыбку. Улыбку безумному небу ночи. Затем демон вылез из ниши и помахал крыльями, проверяя, хорошо ли работают. Прыгнул в воздух.

И сразу упал в толпу, хотя вовсе этого не планировал. Возникшая паника совершенно не соответствовала скромным размерам твари. Пережив несколько волнительных мгновений, демон снова взлетел, помятый, поцарапанный и покрытый синяками. Замахал крыльями, стремясь в имение хозяина.

Чтобы доставить весть.

«Он здесь! Он здесь! Дассем Альтор в городе!

А можно мне из города?»

Карса и Семар Дев видели падение демона, но промолчали. Крылатая тварь взлетела и скрылась за стеной. Карса Орлонг побежал прямо к воротам, расталкивая людей; Семар влачилась следом.

Перебравшись через руины, они вскоре оказались на широком проспекте, на перекрестке, почему-то свободном от беженцев. Вдалеке кто-то еще убегал в слепом ужасе.

Скиталец встал. Одиночка, фигура, омываемая светом разбитой луны.

Слева от воителя показался Пес. Из его пасти свисал изгрызенный труп без головы, до сих пор источавший густую кровь. Сверкающие глаза отыскали Скитальца; тот не шевелился, хотя тоже повернул голову к зверю.

Карса вытащил меч и ускорил шаги. Семар Дев, спешила следом. Сердце ее громко стучало.

Она увидела, как Тоблакай еще замедлился и встал в тридцати шагах от перекрестка. Еще миг — и она поняла, почему.

Котиллион шел к Скитальцу. Вторая Гончая — черная — встала рядом, охраняя своего бога.

За ними внезапно рухнуло далекое здание, и сквозь грохот послышалось рычание зверей, сошедшихся в упорной, смертельной схватке. Крики людей казались слабым контрапунктом дикой музыки.

Скиталец ждал. Котиллион подошел к нему вплотную и заговорил.

Семар Дев хотелось выбежать вперед — хотя бы до точки, из которой можно расслышать слова бога, понять, что ответит Скиталец. Однако рука Карсы удержала ее; он покачал головой и чуть слышно пробормотал: — Это не для нас, Ведьма.

Скиталец, казалось, от чего-то отказывается. Он помотал головой, сделал шаг назад.

Котиллион настаивал.

— Он не хочет, — сказал Карса. — О чем бы не просил Котиллион, он не хочет.

Да, это и она видит. — Прошу, мне нужно…

— Нет.

— Карса…

— Это желание, а не нужда.

— И хорошо! Я люблю совать нос куда не нужно. Оставь меня в покое…

— Нет. Всё должно решиться между ними. Семар Дев, ответь мне: получив возможность услышать их разговор, смогла бы ты промолчать?

Она ощетинилась, а затем разочарованно зашипела. — Ладно, ладно, в этом я не сильна. Но, Карса — даже если бы я что-то сказала, какой был бы вред?

— Оставь его. Пусть решает сам, свободно.

Слова Котиллиона падали словно удары, и Скиталец принимал их один за другим, отводя глаза, явно не в силах встретить взор бога.

Пес принялся жевать разодранное тело с бездумным увлечением, столь свойственным всем спешащим набить желудки хищникам. Второй зверь отвернулся и вроде бы прислушивался к звукам схватки.

Котиллион был неумолим.

Для бога, для Скитальца, как и для Карсы Орлонга с Семар, окружающий мир словно исчез. Мгновение стало весомым, оно выпало из времени, как может каменный блок выпасть из сердца стены. Мгновение это должно окончиться решением, тем или иным, ведь очевидно: Котиллион встал на пути воителя и в сторону отступать не намерен.

— Карса… если будет плохо…

— Я берегу его спину, — прорычал Карса.

— Но что если…

Слова ведьмы прервал нечеловеческий вопль, вырвавшийся из горла Скитальца; он словно разящим ножом отсек все ее мысли. Что за отчаянный, тоскливый крик — он не принадлежит ему, не должен… но Скиталец выбрасывает вперед руку, словно сметая Котиллиона с дороги…

Воитель прошел мимо бога, но теперь ему словно нужно волочить каждую ногу. Скиталец будто сражается с незримым, но страшно могучим потоком. Злобная его одержимость вышла за все преграды — он бредет как обреченный.

Котиллион смотрел ему вслед; Семар видела, что он закрыл лицо ладонями, как бы не желая сохранять память о происходящем. Словно воспоминания можно смыть одним движением рук….

Семар ничего не понимала, но горе охватило ее. По кому? У нее не было ясного ответа. Хотелось плакать. По Скитальцу. По Котиллиону. По Карсе. «По всему проклятому городу и трижды проклятой ночи…»

Гончие неторопливо ушли.

Семар моргнула. Котиллион тоже пропал.

Карса встряхнулся и снова потащил ее за собой.

Давление снова росло, напирая на ее защиту. Ведьма слышала треск, шелест песка. И, ковыляя по следу Скитальца, Семар Дев осознала, что они идут в самый узел этой силы.

Страх горчил на кончике языка.

«Нет, Скиталец, нет. Передумай. Прошу, передумай».

Но он же не передумает, правильно? Не сможет. Не захочет. «Рок обреченных… звучит неуклюже, но… как еще это можно назвать? Эту силу неизбежности, ненужную, и тем не менее неодолимую. Рок обреченных».

Бредя сквозь пойманный ночным кошмаром город под призрачным светом умирающей луны, Скиталец словно тянет за собой цепи — а на концах цепей никто иные, как Семар Дев и Карса Орлонг. А сам Скиталец надел на шею стальной воротник, незримо и неумолимо влекущий его вперед.

Никогда еще она не ощущала такой беспомощности.

В растянувшийся до размеров вечности миг перед прибытием Повелителя Смерти мирок Драгнипура начал медленно, жутко и неостановимо содрогаться. Повсюду нависло ощущение конца. Повсюду многоголосие криков отчаяния, ярости и бессмысленного вызова. В каждом из скованных пробудилась суть души, вернула себе природное звучание, и в каждом крике выразилась горькая истина. Драконы визжали, демоны ревели, глупцы истерически вопили. Храбрые герои и безрассудные разбойники набирали в грудь воздух — так, что трещали ребра — и затем испускали боевые кличи.

Серебряные огни падали с небес, разрывая облака пепла. Армия невообразимых размеров, армия, не берущая пленных, ускорила атакующий шаг; мечи стучат о края щитов, белая волна аннигиляции вздымается все выше, смыкаясь с штормовыми тучами.

Жалкие ободранные туши на концах цепей позади повозки поджали обрубки рук и ног, словно все еще страшились грядущего забвения. Вращаются глаза в дырах черепов, в них в последний раз блестят искры разума и понимания.

Нет, никто не желает умирать. Смерть — забвение, и жизнь плюет ей в лицо. Если успевает.

Разумные и безумные в этот миг объединились.

«Отриньте все доводы. Взбудораженные инстинкты — плохие советчики. Трясите цепями, если еще можете, но помните: то, что сковывает нас, нерушимо, и дорога наша лишена ответвлений, как бы ни хотелось думать иначе».

Дич одним глазом взирал в падающее небо и ощущал ужас, но не свой ужас. Бог, которому пришлось одолжить глаз, заполнил череп колдуна воплями. — Рожден на смерть! Я рожден на смерть! Нечестно нечестно нечестно!

Дич хрипло рассмеялся — по крайней мере попытался это сделать — и ответил: «Мы все рождены на смерть, идиот. Нить жизни может оборваться через один удар сердца или через тысячу лет. Растягивай сердцебиение, ломай стены столетий — всё одно. Когда наступит конец, мы почувствуем одно и то же.

И боги ничем не отличаются от нас!»

Нет, его не поразил бог, что угнездился в душе. Кадаспела безумен, если думает, будто такое создание на что-то способно. Вложи в глубину сердца страстное желание убивать, а потом покажи весь ужас беспомощности — ох, разве это не жестокость выше всех пределов? Разве это не приглашение сойти с ума?

«Кедаспела, ты сделал всего лишь версию себя. И ничего иного не смог бы… да, я понимаю.

Но, чтоб тебя, эта плоть — моя. Не твоя.

Проклятие…»

И вот он, пойманный в «великий рисунок». Его кожа — часть гобелена. А какая на нем изображена сцена? Увы, ему не увидеть.

Демон Жемчужина стоял, сгорбившись под весом тел, и железные корни свисали до земли. Он не мог поднять новых и стоял, тихо плача; ноги его дрожали и подгибались, походя на падающие деревья. Он уже давно понял бесполезность ненависти. К Верховному Магу Тайскренну, призвавшему его и подчинившему своей воле. К Бену Адэфону Делату, бросившему его против Сына Тьмы, к самому Рейку, чей меч жалит больно. Всё иллюзия. Ненависть — ложь, питающая твои эмоции, но высасывающая дух. Нет, Жемчужина больше не испытывает ненависти. Жизнь — сделка между ожидаемым и неожиданным. Но не все мы — хорошие торговцы…

Драконус подошел к нему. — Жемчужина, друг мой, я хочу сказать прощай. И поведать, как мне жаль.

— Что тебя так печалит?

— Мне хочется просить прощения за всё. За Драгнипур. За ужас, выкованный моими руками. Разве не правильно, что оружие забрало своего создателя? Думаю, что правильно. Да уж. — Он помолчал, закрыв лицо руками. На миг показалось — сейчас он вцепится в бороду, раздерет кожу. Но вместо этого скованные руки упали вниз, словно под весом цепей.

— Мне тоже жаль, — сказал Жемчужина. — Видеть конец всего этого.

— ЧТО?!

— Так много врагов, сошедшихся вместе не по своей воле. Враги, однако работающие воедино. Так давно. Разве это не чудесно, Драконус? Необходимость заставила их соединить руки, работать сообща. Чудесное дело.

Воитель взирал на демона. Казалось, он онемел.

Апсал’ара взобралась на балку около колеса. Удержаться было трудно — повозка качалась и скрипела, ведь её по-прежнему бездумно тащили вперед; балка была покрыта слизью, потом, кровью и еще какой-то гадостью. Однако что-то происходило в портале, в ледяном черном пятне под самой серединой днища.

Непонятный поток струился во Врата, сложное переплетение нитей, спускавшееся с бока фургона. Каждое щупальце чернильно-темное, но вокруг него слабое болезненное свечение, пульсирующее медленнее, чем бьется человеческое сердце.

Что это? Жалкий бог Кедаспелы? Он пытается использовать шедевр безумного татуировщика как решетку, как такелаж, по которому можно спуститься и нырнуть во Врата?

Он пытается сбежать. Если так, она готова его опередить.

Пусть холод сожжет ее плоть. Пусть отвалятся целые куски. Лучше так, чем рычащие воплощения хаоса, рвущие ей горло.

Она подобралась еще ближе; дыхание вылетало потрескивающими перьями, они тут же превращались в сверкающие кристаллы и падали вниз. Это напомнило юность, ночи в тундре, когда падал первый снег, когда тучи ежились, отрясая алмазные меховые бока, и мир становился таким тихим, таким бездыханно — совершенным, что ей казалось: через миг она сама станет ледяной, навеки приморозит к почве свою юность, смелые мечты и дерзания, память о любимых лицах — матери, отце, родичах и возлюбленных. Никто не постареет, никто не умрет, сойдя с пути, да и сам путь — верно, он не кончится никогда.

«Я остановлюсь на середине шага. Нога никогда не опустится, никогда не понесет меня вперед, ближе к концу дней. Да, оставьте меня здесь. В самом сердце возможностей, ни одна из которых не выпадет. Не будет ни потерь, ни ошибок, ни сожалений на губах — я не почувствую холода.

Я не почувствую холода…»

Она закричала, вдохнув обжигающе-холодный воздух. Какая боль… как она вообще решилась подойти?..

Апсал’ара сжалась в комочек. И поглядела на рисунок — вот он, длиной с человека, струится сверху. Если она прыгнет, попросту бросится вперед — не поймает ли ее волнующаяся сеть?

Или рассыпется? Или уплывет, открыв возможность свободного падения телу — замороженному, твердому, лишенному жизни, с открытыми, но незрячими глазами?

У нее мелькнула новая мысль, разметав сомнения и страхи. Несмотря на боль в руках, Апсал’ара принялась подтягивать цепи, укладывая звено за звеном на балку.

Наделен ли холод Врат силой, способной сломать цепи? Если она бросит груду во Врата, так далеко, как сможет, лопнут ли звенья?

И что потом?

Она зарычала. «Да, что потом? Бежать как заяц, оставить фургон далеко за спиной, бежать от легионов хаоса?

А когда падут сами Врата, куда я побегу? Сохранится ли этот мир?»

Тут она поняла: вопрос лишен значения. Освободиться на один миг — этого достаточно.

«Апсал’ара, Госпожа Воров. Хороша ли она была? А как же! Она сорвалась с цепей Драгнипура!»

Имасса продолжала вытягивать звенья цепей. Она дышала тяжело и мучительно, леденя воздухом легкие.

Драконус отошел от Жемчужины. Он не мог позволить эмоциям демона пробудить собственные чувства. Он не мог принять такую силу прощения, не говоря уже о желании найти нечто достойное в проклятом, объятом бурей безумия мире. Видеть, как Жемчужина стоит, сгибаясь под весом дергающихся, истекающих кровью тел бывших товарищей… нет, это слишком.

Кедаспела не справился. Рисунок был с пороком; в нем не оказалось силы для сопротивления гибели. Отчаянная игра — единственная, оставшаяся Драконусу. В чем же упрекать безногого и слепого Тисте Анди? «Никто из нас не смог бы.

Мы обречены с того момента, когда Рейк прекратил убивать».

И все-таки в нем не поднимается гнев при мысли о Аномандере Рейке. Фактически он начинает понимать — и сочувствовать — такому утомлению, такому желанию покончить со всем. Закончить всё. Назвать это игрой — таков был первый самообман. Самый главный принцип заключал в себе неизбежность конечной неудачи. Скучающие боги и их наделенные ужасающими силами дети — худшие судьи, когда приходится судить саму схему бытия. Они избегают перемен, хотя меняют мир вокруг; для себя они стараются сохранить даже угольки пережитого, хотя у соперников отбирают всё. Они провозглашают любовь, чтобы ловчее убивать и предавать.

Да, Драконус понимает Рейка. Всякая игра, вызывающая страдания и горести — мерзость, извращение. «Разрушай. Покончи со всем, Рейк. Мой наследник, мой духовный сын, мой неведомый, непостижимый преемник. Делай что должен.

Я не вмешаюсь.

О, какие смелые слова.

Когда на самом деле нужно сказать: «У меня нет выбора»».

Сила, внезапно спустившаяся в королевство Драгнипура, была столь могучей, что Драконус на миг поверил, будто хаос наконец добрался до них. Он пал на колени, оглушенный и почти ослепший. Необоримое давление стремилось расплющить всё; Драконус опустил голову, закрыл ее руками, ощутив, как трещит позвоночник.

Если раздаются звуки, он их не слышит. Если осталась жизнь, он видит лишь тьму. Если еще существует воздух, он не может вдохнуть. Кости застонали…

Пытка стала легче, когда на плечо ему легла костлявая длиннопалая рука.

Он снова стал слышать звуки, хотя странно приглушенные. Обычный ураган стонов и жалоб. Мир перед глазами обрел знакомые очертания, но казался призрачным, эфемерным. Наконец ему удалось глубоко вздохнуть.

И почуять смерть.

Кто-то заговорил над ним. — Он поистине умеет держать слово.

Драконус извернул шею, поднял взгляд — рука убралась с его плеча, послышался хруст цепей — он взирал на того, кто произнес эти слова. На Худа, Повелителя и Короля Мертвых.

— Нет! — заревел Драконус, вскакивая, чтобы упасть снова — даже он не мог разорвать своих цепей. — Нет! Что он наделал? Ради Бездны, что наделал Рейк?

Худ поднял руки и с каким-то удивлением смотрел на охватившие тощие запястья оковы.

Неверие перешло в потрясение, а потом в бесконтрольный ужас. Всё лишено смысла. Драконус не понимал. Он не может… о боги… не может поверить…

Тут он повернулся и поглядел на легионы хаоса — да, они отступили на лигу или еще дальше, их отогнало появление необычайного существа, поразила мощь Худа. Ядовито святящиеся тучи взволновались, меняя очертания и будто бы содрогаясь от разочарования… да, это передышка, но… «Напрасно! Все напрасно! Зачем? Это ничего не даст. Худ, тебя предали. Неужели сам не видишь? Нет…» — Драконус стиснул руками голову. — Рейк, ох Рейк, зачем тебе это? Как ты мог решить, будто сможешь что-то изменить?

— Я скучал без тебя, Драконус, — сказал Худ.

И Драконус поднял голову, сверкнув глазами на бога. Джагут. Да, безумный и непостижимый Джагут. — Проклятый глупец! Сам попросил, да? Неужели ты разум потерял?

— Сделка, старый друг, — ответил Худ, все еще изучая скованные запястья. — Или… игра.

— Что будет? Когда хаос схватит тебя? Когда хаос пожрет всё Королевство смерти? Ты предал богов — всех богов. Ты предал всё живое. Когда ты падешь…

— Драконус, — вздохнул Худ, поднимая руку и откидывая капюшон, являя взору морщинистое, словно изборожденное когтями вечного горя лицо. — Драконус, друг мой, — сказал он спокойно, — ты же не думаешь, что я пришел один?

Он еще миг непонимающе взирал на бога. А потом… услышал далекий шум, исходящий сразу с трех сторон. Линии горизонта словно… вскипели.

Армии мертвых ворвались в Драгнипур, на зов своего Повелителя.

— Худ, — едва промямлил пораженный Драконус, — они свободны. Без цепей.

— Точно.

— Это не их битва.

— Может быть. Это еще не решено.

Драконус качал головой: — Они не могут находиться здесь. Не могут сражаться — у мертвых, Худ, осталась лишь тождественность, голая душа, едва держащаяся за край забвения. ТЫ НЕ СМЕЕШЬ ДЕЛАТЬ С НИМИ ТАКОЕ! НЕ СМЕЕШЬ ПРОСИТЬ ТАКОГО!

— Бог смотрел на повозку. — Все, чего я попрошу у мертвых, — возразил он, — это сделать выбор. По доброй воле. А после этого ничего не попрошу. Никогда.

— Но кто примет заново умерших?

— Пусть боги узнают своих.

Холодный тон поразил Драконуса. — Как насчет тех, что не поклонялись богам?

— Да, как насчет них?

— Что это за ответ?

— После этого, — бросил Худ, созерцая повозку, — мертвые перестанут быть моей заботой. Навеки.

Приближались всадники на конях-скелетах. За спинами воинов развевались драные плащи. Над марширующими армиями поднялись бесчисленные стяги, но вознесенных к небу копий было во много раз больше. Да, их число поистине не поддавалось воображению. Порванный в клочья ветер принес осколки боевых песен. Мир содрогнулся — Драконус не мог и представить, какая тяжесть навалилась сейчас на несущего меч. Смог бы он сам выдержать такое? Драконус не ведал. Но тогда… может быть, в этот миг Аномандер умирает, кости его ломаются, кровь брызжет потоками…

Но случилось и еще кое-что. На его глазах.

Прикованные к повозке существа прекратили тянуть цепи, и огромное сооружение — впервые за тысячелетия — прекратило двигаться. Все впряженные в цепи пали на колени, смотря по сторонам и, наверное, не веря собственным глазам. Армии мертвых приближались. Потоп, океан костей и железа…

Подскакали всадники. Все они незнакомы Драконусу. Шестеро подвели истощенных коней совсем близко. Один в маске, и маска Драконусу знакома — Аномандер однажды сразил сразу несколько таких людей. Сегуле. Знак на маске показал Драконусу, что это Второй. Бросил вызов Первому? Или его самого кто-то вызвал?

Второй заговорил первым: — Вот за эту сортирную дыру ты просишь нас сражаться, Худ? Мы попадем в пасть Хаоса. — Голова повернулась, глаза под маской вроде бы осматривали ободранных, скорчившихся в цепях тварей. — Кто они такие, чтобы мы умирали снова? Чтобы мы исчезли совсем? Жалкие развалины все до одного. Бесполезные дураки. Ба! Худ, ты просишь слишком многого.

Повелитель Смерти даже не взглянул на сегуле. — Ты передумал, Рыцарь?

— Нет, — сказал тот. — Просто жаловался. — Он выхватил два зазубренных, тронутых ржавчиной меча. — Ты знаешь меня лучше, чем я сам. Но как же я хочу достать Шкуродера! Упустить его таким вот образом… во имя Тирана, у меня желчь разливается.

— Вот почему, — ответил Худ, — не тебе вести Мертвых в бой.

— Что? Я Рыцарь Смерти! Ее треклятый костяной кулак! Я требую…

— Ох, да тише ты, Второй, — вздохнул Повелитель Смерти. — Тебя ждут иные задания — и, я уверен, ты не будешь разочарован. Искар Джарак, примешь команду у Рыцаря? Станешь острием копья, направленного в самое сердце врага?

Тот, к которому он обращался, выглядел обычным старым солдатом. Седая борода, шрамы, простая кольчуга; выцветший трехцветный плащ — серый, малиновый и черный по краям. Услышав слова Худа, он поглядел на Джагута. — Мы укрепим копье, — ответил он. — малазанами. На самом острие будут мои Сжигатели. Даждек на левом фланге, Балт с Седьмой и виканами — на правом. — Тут он повернулся в седле, отыскивая еще одного воина: — Брукхалиан и Серые Мечи пойдут справа от Балта.

Брукхалиан кивнул: — Сочту за честь, Искар Джарак.

— Скемар Ара, строй легионы Джакуруку слева от Даджека. Худ, выслушай меня. У нас есть копье, но из оставшихся многие почти бесполезны. Их воля ослабла за протекшие тысячелетия — они встанут перед врагом, но долго не выдержат.

— Да, — ответил Худ.

— Просто чтобы ты знал, — сказал Искар Джарак. — Просто чтобы ты знал.

— Теперь вернитесь с войскам, — приказал Худ. — Искар Джарак, пришли ко мне одноглазого Глашатая. А ты, Балт, отыщи моего Солдата, того, что прежде звали Боденом. Есть и другие битвы.

Драконус следил, как командиры уезжают. Только Второй остался рядом. Он снова вложил мечи.

Худ, — сказал бог, — что тут творится? Ты просишь мертвецов биться за нас? Они проиграют. Они получат забвение — и ничего иного. Им не победить, Худ. Гонящийся за Драгнипуром хаос неотвратим. Ты слышишь, что я тебе говорю?!

Рыцарь фыркнул: — Это ты не понимаешь, Старший. Он долго был Владыкой Павших, но прежде всего он Джагут. Ха! Вот тебе Повелители Последних Битв. Часовые Разрушенных Крепостей. Пожиратели Утраченных Надежд … ты, Старший, что снова и снова противостоял Тисте Анди и Тисте Эдур — ты, шагавший по пеплу самого Харкенаса — ты поймешь меня. Прокисшие Анди и склонные к самоубийству Эдур — они НИЧТО перед жалким безумием Джагутов!

Слушая эту тираду, Худ не отводил взора от повозки, он груды содрогающихся тел. А затем Владыка Смерти заговорил. — Я часто гадал, на что это похоже — Оплот, скрипящий на деревянных колесах. Да, убогое зрелище. Грубо сделано, топорно. — Он поглядел на Драконуса. Гнилая кожа завивалась над клыками. — А теперь РАЗВОРАЧИВАЙ ЕГО.