Дань псам. Том 2 Эриксон Стивен

Улыбающийся Скол снова поглядел на Нимандера: — Не подавай голоса. Мне придется тяжко потрудиться.

Нимандер потер лицо. Он чувствовал себя онемевшим и отупевшим от усталости. Отошел, сел на валун. С уступов берега наползал мох, уже покрывший всё — гнилые стволы, торчащие к небу корни, упавшие камни. Ночной воздух лип к нему, холодный и густой, пробирался в кости, сжимался вокруг сердца. Он слышал, как прибой лепечет, булькает и журчит между камней. От песка поднимался запах гнили, с моря несло солью.

Он чувствовал, как леденеют касающиеся валуна руки.

Скол вращал цепочку, и кольца, золотое и серебряное, крутились в противоположных направлениях. Остальное его тело застыло.

Скиньтик сел позади Нимандера. Глаза встретились, Скиньтик пожал плечами, безмолвно задавая вопрос; Нимандер ответил легким покачиванием головы.

Он — то думал, что остается еще несколько дней. Для обдумывания. Как. Когда. Что делать, если не получится. Тактика. План отступления. Столь многое еще нужно решить, но ему ни с кем нельзя говорить, нельзя даже намеком выдать замыслы. Скол слишком близко от них, он вроде бы подозревает, вроде бы намеренно мешает Нимандеру открыть рот.

Столь многое нужно им сказать; столь многое он хотел бы услышать в ответ. Споры, аргументы, взвешивание рисков и последствий. Координация. Всё это требует лидера, но неспособность ясно высказать свои намерения, отдать четкие приказы, завершая дискуссию, делает его совершенно бесполезным.

Самим своим присутствием Скол связал Нимандеру руки.

В игре сдержек и противовесов он перехитрил Нимандера, и это чревато… Когда взаимный обман окончится, наступит сумятица, и в этом хаосе у Скола будет преимущество. В конце концов, ему не надо ни о ком заботиться.

Нет, Нимандеру придется действовать одному, веря, что остальные помогут.

Он понимал: все следят за ним, ловят каждое выражение лица, ждут безмолвных посланий, намеков… а значит, ему приходится сдерживаться. Нужно не выразить на лице ничего, иначе кто-то неправильно его поймет и совершит роковую ошибку. Груз вины утянет его на дно.

Что-то с шумом поднялось из черной воды. Вертикальный отрезок тьмы, края его колышутся и быстро тают.

— За мной, — пропыхтел Скол. — Быстрее!

Нимандер вскочил и дернул за рукав Скиньтика, шепнув: — Я иду первым. — Увидел, что Скол уже пропал во Вратах, и бросился вдогонку.

Однако Ненанда достиг портала раньше, на бегу выхватывая меч.

Вполголоса выругавшись, Нимандер рванулся за ним.

Врата рушились. Кто-то завопил за спиной.

Нимандер поскользнулся на неровных камнях; его почти ослепили светящиеся полосы, расползавшиеся по сторонам словно порванная паутина. Он расслышал хрип под ногами и тут же наткнулся на что-то, лежащее на камнях. Оно застонало.

Нимандер присел и нащупал тело. Ощутил, как в ладонь ударил горячий фонтанчик — это рана, поток крови… — Ненанда?

Еще один хриплый вздох. Затем: — Прости, Мандер. Я увидел… он тянется за кинжалом… когда ступил внутрь… я увидел… знал, он знал, что ты идешь за ним…

Откуда-то спереди раздался гулкий смех. — Идиотом меня вообразил, Нимандер? Как жаль, что лежишь не ты. Лучше бы ты. Но теперь на твоем горбу повисла еще одна смерть.

Нимандер раскрывал глаза, но ничего не видел. — Мы еще нужны тебе!

— Может быть, но держать вас рядом слишком опасно. Увидев гадюку, я не приглашаю ее заползти в карман. Так что блуждай здесь… вечно. Думаю, ты не найдешь отличий от жизни, которую вел раньше.

— Бог внутри тебя, — крикнул Нимандер, — глуп. Мой Владыка разрубит его и тебя с ним, Скол. Ты его не знаешь. Ты вообще ничего не знаешь!

Новый взрыв смеха, уже с большего расстояния.

Нимандер тылом ладони стер слезы с глаз. Биение крови под рукой затихало.

«Слишком много поражений. Слишком много неудач.

Душе дарована чаша с мужеством. Она не пополняется. Каждый раз, черпая из чаши, мы опустошаем ее.

Сколько у меня осталось?»

Сколько бы ни было, пришло время выпить чашу до дна. Последний раз.

Нимандер выпрямился.

— Десра? Скинь? Кто-нибудь!

Ответом послужило лишь эхо.

Он вытащил меч и двинулся в направлении презрительного смеха.

Он не натыкался на стены, не чувствовал потоков воздуха. Складки камня под ногами шли неровными волнами, заставляя спотыкаться; один раз он упал на колено, почувствовав пронизывающую боль.

Заблудился. Ни звука, свидетельствующего о положении Скола.

Да, вот подходящий конец. Скол, должно быть, содрогается от сладкого предвкушения. Потерян в темноте. Потерян для сородичей. Для Лорда и будущего, которое никогда не наступит. Такое идеальное, такое точное наказание…

— Хватит ныть, жалкий червяк.

«Фаэд».

— Они здесь, дурень. Так же блуждают.

«Кто? Где? Оставь меня. Я уже говорил: прости. Мне жаль, что так получилось, жаль, что я пытался тебя убить. Жаль…»

— Не поздновато ли? Ты не понимаешь. Я жила в страхе. Жила в вечном ужасе. Перед всем. Перед вами. Что вы поймете мою сущность. Ты способен вообразить, Мандер, на что это похоже? Жизнь была пыткой, а мысль о смерти — пыткой еще злейшей. О, я знала, что так кончится. Неизбежно. Тварям вроде меня везет, пока другие не замечают. А потом чужое лицо искажается отвращением и тебя давят ногой.

Или швыряют из окна.

«Прошу, не надо больше…»

— Они здесь. Десра, Скиньтик, милая Араната. Найди их.

«Как?!»

— Я помочь не смогу. Криков не услышат. Здесь есть слои. Слои над слоями слоев. Ты можешь пройти сквозь одного из них и не заметить. Нимандер Голит, в тебе кровь Лорда. Кровь Элайнтов передалась тебе… это же тайна? Скол не ведает о том, что у тебя есть такое оружие. Откуда ему узнать? Откуда кому бы то ни было узнать? Мы слишком долго подавляли себя…

«Потому что так велел Андарист!»

— Потому что так велел Андарист. Потому что он завидовал. Он страдал. Думал, будто может взять детей брата и сделать их своими, не детьми Аномандера.

«Ненанда…»

— Получил самую жидкую кровь. Мы же знаем. Ты знаешь. Он был таким предсказуемым. Это его и убило. Брат, отец, сын — слои такие тонкие, такие чудные. Погляди на них снова, любимый мой, убийца мой — погляди глазами дракона.

«Но, Фаэд, я не умею! Как это делать?»

Она не ответила. Нет, так просто не получится, правда? Фаэд не была мимолетным воспоминанием, заботливым духом. Не была его чуткой совестью. Вовсе нет.

Она — лишь одно из пятен крови на руках Нимандера.

Он встал на месте. Он стоял, окутанный забвением.

— Мои руки… — Он медленно поднял их. — Пятна, — шепнул он. — Да, пятна.

Кровь родичей. Кровь Тисте Анди.

«Кровь драконов. Сияющая подобно маяку. Она может призывать, заклинать, выбрасывать нити, пока…»

Рука женщины ухватила его словно из ниоткуда, холодно сомкнулась на запястье.

И тут же она показалась перед ним — глаза подобны занавесям, разошедшимся, чтобы показать глубину великой любви.

Он вздохнул. Голова закружилась. Он чуть не упал. — Араната…

Она сказала: — Мало времени, брат. Нужно спешить.

Не отпуская руки, он побежала, потащив его за собой словно ребенка.

Но Нимандер не думал возражать.

Она глядела ему в глаза. И он видел. Эту любовь. Он видел.

И, более того, понял.

Умирающий Бог грядет. Чистый как музыка, светлый как истина, прочный как уверенность. Кулак силы, выброшенный и сметающий, дробящий всё на пути своем. Потом кулак раскроется и ладонь схватит душу Искупителя. Более слабого бога, заблудившегося и смущенного.

Селинд будет этим кулаком, этой рукой. Доставит дар, из коего проистечет идеальная, истинная вера.

«Это кровь искупления. Ты поймешь, Искупитель. Пей до дна кровь искупления и танцуй.

Песня — слава, а слава — мир, который никто не захочет покинуть. Так что, милый Итковиан, танцуй со мной. Вот она я, тянусь к тебе…»

Выгибая спину на грязном полу хижины Градизена, Селинд точила темную жижу изо рта и носа, из слезных каналов. Ногти ее почернели, на кончиках повисли капли вонючей жидкости. Она была обнажена. Градизен опустился на колени подле нее и замер, тяжело задышав и глядя на сочащиеся черным молоком соски.

Жрикрыс, завернувшийся в дождевик, стоял у порога и смотрел в обвисшее лицо, в тусклые глаза. Ему было заметно, как Градизен сражается с внезапно нахлынувшим желанием, наполовину детским, наполовину сексуальным, как пялится на полные сэманкелика груди. Ублюдок уже изнасиловал ее в диком припадке поглощения, принося девственность в жертву, так что сейчас его сдерживает только какой-то непостижимый приказ. Жрикрысу не нравилось об этом думать.

Градизен приподнял Селинд голову, а второй рукой раскрыл рот. Потянулся за кувшином сэманкелика. — Время, — пробормотал он, — и время, время, время. Сейчас. — Он наклонил кувшин, и черный сок полился в горло жрицы, пятная рот.

Она глотала и глотала; казалось, она не остановится никогда, что тело ее — бездонный сосуд. Она пила в великой жажде, и жажду эту не утолить ничем.

Жрикрыс хмыкнул. Он повидал много таких людей. Плохо хранимая тайна — достаточно лишь раз поглядеть им в глаза. Надежда, ожидание и голод — и злобная ярость, едва им откажут в малейшем из желаний. Они берут, но никогда не отдают. Да, он знавал немало таких.

Ну вот и бог показался, светится в глазах Селинд. Всем нужен какой-нибудь бог. Слепленный ладошками из глины и веточек. Построенный из желаний и вопросов, на которые нет ответов. Из всего, что осаждает душу смертного. Неврозы, вырезанные в камне. Навязчивые бредни, ставшие суровыми лицами судей — он видел их во множестве вариаций, во всех городах. Малазанская Империя провела много военных компаний…

Лица свисают с храмовых фронтонов; лица скалятся с балюстрад. Десять тысяч треклятых богов, по одному на каждое настроение. Пантеон преувеличенных пороков.

Селинд извивалась, черная отрава вытекала изо рта, густая как мёд, и свисала с нижней челюсти уродливой бородой.

Когда она улыбнулась, Жрикрыс задрожал.

Содрогания обрели ритм, и Градизена отбросило. Она вставала, как вздымается волна, как выбрасывает голову змея, вместилище сладкого яда.

Жрикрыс отступил; не успел Градизен поворотиться к нему, беглый Сжигатель Мостов выскользнул наружу. Дождь оросил лицо. Он замер, погрузившись по щиколотки в грязь, и накрыл голову капюшоном. Вода кажется такой чистой. Если бы она могла смыть всё это!.. Нет, не лагерь — его уже нет — но всё остальное. Сделанный выбор, неверные решения, годы бесцельной жизни. Да сделал ли он хоть что-то правильное? Список ошибок стал таким длинным, что он уже не может вырваться из порочного круга. Впереди новые и новые ошибки…

Между струй ливня показалась растрепанная фигура. Мрачное лицо, промокшая власяница. Словно навязчивый призрак из прошлого, гуль, зловеще напоминающий обо всём, от чего он отрекся.

Штырь подошел к Жрикрысу: — Пришло время.

— Для чего? Да, мы надеремся, будем смеяться и плакать и так далее. Дерьмо. Может, я тебе многое рассказал, но, похоже, не всё — раз ты еще веришь, будто что-то можно исправить. Мы говорим о боге, Штырь. О БОГЕ.

— Да ладно. Я прошелся по вашей поганой дыре. Жрикрыс, здесь остаются дети. Просто… брошены.

— Ненадолго. Их скоро заберут. Накормят ими Умирающего Бога.

— Нет, мы заберем их первыми.

— И куда?

Штырь оскалился, и только теперь Жрикрыс понял, какую внутреннюю ярость удается сдерживать собеседнику. Едва удается. — Куда? Как насчет «подальше отсюда»? Или это звучит слишком сложно? Может, на западные холмы. Может, в леса. Ты сказал, что всё кончается. Если бросить их, они погибнут. Мне это не по сердцу.

Жрикрыс чесал под бородой. — Не то чтобы я не восхищался тобой, но….

Острый кончик меча уперся в мягкое горло Жрикрыса. Он скривился. «Последний из наших, ладно, ладно. Старик Жрикрыс совсем размяк…»

— Теперь, — прошипел Штырь, — ты или идешь к Грызистену…

— Градизену.

— Как хочешь. Или ты идешь за ним как щенок, или начинаешь помогать мне. Дети еще живы.

— Ты даешь выбор?

— Как бы. Если скажешь, что решил стать щенком, я тебе снесу голову. Уж прости, если одним ударом не смогу.

Жрикрыс колебался.

Глаза Штыря расширились: — Ты на плохом пути, солдат…

— Я больше не солдат.

— Может, в этом и проблема. Ты забыл важные вещи. Очень важные.

— Например?

Штырь поморщился, как бы ища нужные слова, и Жрикрыс уловил мысленную картинку: трехлапая собака ловит кроликов в поле. — Ладно, — проскрежетал наконец Штырь. — С тобой такое хоть раз происходило. Ты и твой взвод, вы заходите в какую — нибудь грязную деревушку иди трущобу. Вы пришли купить еды или вычесать вшей, постирать одежду. Короче, не убивать. И вы заводите разговоры. В кабаке. В кузнице. Со шлюхами. Они начинают рассказывать. О несправедливостях. Ублюдках — землевладельцах, местных бандитах, говномордых мелких тиранах. Обычное дело. Коррупция и так далее. Ты знаешь, о чем я, Жрикрыс?

— Естественно.

— И что вы делали?

— Мы ловили уродов и драли им жопы. А иногда и вздергивали.

Штырь кивнул: — Восстанавливали справедливость, вот что вы делали. Это может сделать солдат, когда никого другого нет. У нас есть доспехи, есть оружие, мы можем учинить террор любому, кто нам не понравился. Но Дассем учил — учил каждого солдата малазанской армии… Да, нам дали мечи и, в конце концов, это нам выбирать, кого рубить. Нам дали шанс — и привилегию — делать хорошие дела.

— Я дезертировал…

— Я мне пришлось уйти в отставку. Что это меняет?

— Тут ты ошибаешься.

— Тогда слушай. — Меч снова прижался к горлу. — Я все еще могу восстановить справедливость. Отрубив голову трусу.

— Не говори мне о трусости! — крикнул Жрикрыс. — Солдаты так не говорят! Ты нарушил первое правило!

— Кое-кто отвернулся от доли солдата — от того, что солдат должен нести в душе. Это и есть трусость. Слово не нравится? Придумай другое.

Жрикрыс поглядел магу в глаза — и увиденное ему не понравилось. Плечи опустились. — Так давай, Штырь. У меня ничего нет. Я выдохся. Скажи, что делать, если ты внутри умер, а внешне еще жив? Скажи мне.

— Забудь о себе, Жрикрыс. Следуй за мной. Делай как я. Мы начнем дело, а обо всём остальном позаботимся после.

Жрикрыс понял, что Штырь еще надеется на него. «Делайте то, что правильно, говорил нам Дассем». Боги, впервые за все это время он вспомнил слова Первого Меча. «Есть закон выше приказа офицера. Выше слова Императора. Вам дали мундиры, черт вас раздери, но это не лицензия на полный произвол. Бейте лишь врага, бросающего вам вызов. Делайте то, что правильно, ведь доспехи защищают не только ваши кости и мясо. Они защищают честь. Цельность. Справедливость. Солдаты, постарайтесь меня услышать. Ваши доспехи защищают человечность. Глядя на своих солдат, на ваши мундиры, я вижу сочувствие и истину. Когда добродетели рушатся — помогай вам боги, ибо никакие доспехи больше не спасут вас».

— Ладно, Штырь. Я иду за тобой.

Резкий кивок. — Дассем был бы горд. И совсем не удивлен.

— Нужно следить за Градизеном — он хочет девочек, хочет их кровь. Когда появится Умирающий…

— Да? Что же, Грязиплен может полизать дырку Худа. Ничего он не получит.

— Мгновение назад мне почудилось…

— Что почудилось?

— Что ты трехлапая собака. Но я ошибся. Ты скорее похож на Гончую Тени. Идем, я знаю, где все укрылись от дождя…

Сирдомин покачал талвар в руке, оглянулся назад, на Искупителя. Поза бога не изменилась. Он стоит на коленях, сгорбился, закрыл лицо руками. Поза покорного смирения. Отчаяния, поражения. Едва ли ее можно счесть вдохновляющим стягом, под которым начинают битву, за который стоит сражаться; Сирдомин снова поглядел на женщину в низине — и ощутил, как из души по каплям вытекает воля.

Над головой содрогающиеся облака, бесконечный дождь из келика, сделавший все черным. Капли жгут глаза, веки онемели. Он уже привык к тяжкому грохоту, к слепящим разрывам молний.

Когда-то он сражался за недостойное дело — и поклялся, что «никогда больше…» И вот он здесь, стоит между богом невообразимой мощи и богом, в которого не стоит веровать. Один желает жрать, второй, кажется, не против быть сожранным — да что он забыл между ними?

Отчаянный вздох Искупителя заставил его повернуться. Ливень сделал Итковиана черным, похожие на жидкий навоз струи стекали по запрокинутому к небесам лицу. — Умирает, — пробормотал он так тихо, что Сирдомину пришлось сделать шаг поближе. — Но не такого конца он желал. Умирать целую вечность. Кто согласится на подобную участь? Для себя лично? Кто стал бы призывать такую судьбу? Могу ли… могу ли я помочь?

Сирдомин чуть не упал, будто ударенный кулаком в грудь. «Это… Беру сбереги, это неправильный вопрос! Не для такой… твари. Погляди на себя, Искупитель! Тебе не исцелить того, кто не желает исцеляться! Тебе не починить то, что наслаждается изломами!» — Ты не можешь, — прорычал он. — Искупитель, ему не помочь. Ты падешь. Пропадешь, будешь проглочен.

— Он хочет меня. Она хочет меня. Она дала ему свою жажду. Неужели не видишь? Они объединились.

Сирдомин бросил взгляд на Верховную Жрицу. Она отращивала руки, в каждой оружие, каждый клинок крутится и воет, создавая сеть режущего железа. Келик облачками брызг летит с лезвий. Танец ведет ее всё ближе.

Нападение началось.

— Кто, — шепнул Сирдомин, — объединится со мной?

— Найди ее, — велел Искупитель. — Глубоко внутри она прежняя. Тонущая, но еще живая. Найди ее.

— Селинд? Она мне безразлична!

— Она — пламень сердца Спиннока Дюрава. Она — его жизнь. Сражайся не за меня. Не за себя. Сражайся, Сирдомин, за друга.

Воин прерывисто всхлипнул. Душа его нашла голос, и голос оказался стоном отчаяния. Задыхаясь, Сирдомин поднял клинок и устремил взор на женщину, извивавшуюся в гибельном танце. «Смогу ли я? Спиннок, глупец, как ты мог пасть столь глубоко?

Смогу ли я ее найти?

Не знаю. Не думаю».

Но его друг нашел любовь. Абсурдную, смехотворную любовь. Его друг, каким бы он ни был, заслуживает шанса. Единственный дар, стоящий хоть чего-то. Единственный.

Смахивая с глаз черные слезы, Сирдомин вышел навстречу.

Ее восторженный вой ужаснул бы любого.

Хватка летела сквозь тьму. Может быть, она здесь в плоти. Может быть, от нее осталась лишь душа, вырванная из тела и падающая лишь под тяжестью собственных сожалений. Однако руки ее рассекают жгуче-холодный воздух, ноги дергаются в поисках опоры — там, где не на что опереться. Но воздуха в бездонном колодце становится все меньше, дышать все труднее…

В мире снов любой закон можно исказить, извратить, сломать. Так что и она, ощутив быстро приближающуюся почву, сумела повернуться вверх головой, необъяснимо резко замедлить падение — и миг спустя она стоит на неровных камнях. Под ногами захрустели пустые ракушки; она услышала слабый треск — это ломались кости каких-то грызунов.

Моргая и тяжело вздыхая, она просто стояла на месте, чуть присев и опустив руки.

Хватка ощутила тяжелый звериный запах, как будто очутилась в логове хищника.

Тьма медленно отступила. Она увидела каменные плоскости, на которых вырезаны или нарисованы охрой различные сцены. Увидела груды расколотых тыкв на полу — она приземлилась на середину какой-то тропы шириной до трех шагов, тянущейся вперед и назад. Впрочем, в шести или семи шагах впереди тропа упирается в утес, а позади пропадает во тьме. Хватка внимательнее пригляделась к половинкам тыкв: в каждой налита густая, темная жидкость. Она инстинктивно ощутила, что это кровь.

Изображение на стене впереди влекло ее к себе; она постепенно различила детали. Карета или фургон, скопище смутных форм, прицепившихся по бокам, а позади намек на другие. Сцена спешки и паники. Сидящая на передке фигура держит поводья, и поводья хлещут по сторонам словно кнуты… но нет, это ее мозг играет в фокусы с тусклым светом… и звук, скрип, стук и грохот колес по неровному грунту — это всего лишь стук сердца, это шум крови в ушах.

Но Хватка взирала, словно пригвожденная к месту.

Солдат, которому уже не во что верить — ужасное зрелище. Когда на руках неправедная кровь, душа корчится в агонии. Смерть становится любовницей, и любовь ее ведет в одно место. Всех и всегда — в одно место.

Посмотри на убогого дурака рядом. Помни, что за спиной стоит еще один убогий дурак. Мир съежился, все прочее плывет перед глазами — слишком опошленное, чтобы сохранять ясность видения, слишком замаранное ложью.

Оторванные от Малазанской Империи, от Войска Однорукого, жалкие остатки Сжигателей влачили существование в Даруджистане. Они нашли себе пещеру, в которой могли скрываться, окруженные несколькими знакомыми лицами; они еще напоминают себе, что живы, что бредут от прошлого в настоящее, шаг за шагом. И надеются, что этого достаточно, чтобы неловко и неуверенно войти в грядущее.

Резани ножом по середине этого жалкого, уязвимого клубка, и он распадется.

Колотун. Синий Жемчуг…

«Мы словно козлы, влекомые на алтарь с завязанными глазами.

Не то чтоб козлам завязывают глаза… просто совсем невесело глядеть в глаза умирающих животных».

Эндест Силан некогда был жрецом, веровал в силы за пределами смертного мира, веровал в благожелательные взоры предков и духов, столпов нерушимой добродетели, противостоящих приливам сомнений, попыткам избежать ответственности и воздаяния… да, он был верующим в традиционном смысле этого слова. Но всему прежнему нет места в гавани его души. Предки исчезли в почве, оставив лишь блестки расщепленных костей среди комков земли. Духи не предлагают даров, они злобно и дико цепляются за жизнь — их слишком часто предавали, оплевывали, им не за что нас любить.

Ныне он верит, что смертные прокляты. Некая врожденная склонность ведет их по одним и тем же тропам. Смертные оскверняют любые дары, им предложенные. Предают дарителя. Предают свои же таланты. Богов и предков, детей — предательство царит всюду.

Великие леса Харкенаса были сведены; жалкие умирающие островки зелени лежали среди вырубок и палов. Чернозем смыт в реки. Плоть земли ободрана, обнажены угловатые камни — кости. Голод объял детей. Матери выли, отцы пытались сохранить на лицах маски решимости; и те и другие взирали на опустошенный мир с раздраженным недоверием. «Кто-то в этом виноват, клянусь Бездной! Но только не смотрите на меня!»

Но больше некуда было смотреть. Мать Тьма отвернулась. Она оставила их участи, предрешенной их же поступками. Сделав так, она лишила их привилегии обвинять кого-то постороннего. Такова суть обезбоженного мира.

Хотелось бы верить, что народ может восстать в полный рост, гордо подняться и принять полноту ответственности за дела свои, свершенные и не свершенные. Да, это было бы прекрасно. Такое зрелище питало бы веселый оптимизм. Но такой миг никогда не наступает, в такую позу никто не встает. Века просветления всегда или остаются в прошлом, или ожидаются в грядущем. Века просветления блестят гладкостью мифа, они подобны абстракциям; реальность же полна грязью и компромиссами. Народы не «восстают», скорее опускаются.

Но у Силана не осталось никого, с кем можно обсуждать такие темы. Никого, кто мог бы — просто мог — понять смысл его размышлений.

Только вперед! Всё бывает. Камни падают, роняя соседние — и так далее, и так далее. Прилив вздымается всё выше. Дым, крики насилуемых и страдающих. Жертвы навалены кучами, как на пире каннибалов. Веселье требует пищи, день сегодняшний задыхается от спешки, нетерпение жжет кислотой. У кого есть время подумать?

Эндест Силан стоит на вершине малой башни дворца. Держит руку ладонью кверху, и в чашу струится черный дождь.

Неужели истина так жалка, какой кажется?

Неужели всем нужен один, одна фигура, способная восстать, не отворачивая лицо от литании разрушения, жестокости истории, лжи прогресса, осквернения некогда святого и невыразимо прекрасного дома? Одна фигура? Один?

«Как будто ему недостаточно собственных тягот. Почему он должен нести наши? Что такого мы сделали ему? Просто потому, что так легче, а мы обожаем легкие пути? Легкость достижений — добродетель. А трудности — нет, ведь трудности нас смущают.

Мы дети, мы голодны. Леса погибли, реки отравлены. Бедствия обрушиваются вновь и вновь. Болезни процветают как грибы на трупах. Скоро мы начнем сражаться за то, что осталось. Так было в Харкенасе.

Он примет наше бремя, но что это означает? Что нам дозволено не меняться? Что мы свободны бездельничать и дальше?»

Черная влага переполнила чашу ладони и потекла вниз, снова становясь дождем.

Даже Верховная Жрица не поняла. Никто из них. Нет. Она увидела в происходящем одну отчаянную игру, бросок костей, от которого будет зависеть всё. Но если не получится — что же, будут другие игры. Новые игроки, старые правила. Выигранные монеты никогда не потеряют ценности. Так ли? Груда золотых не рассыплется пылью, она будет лишь расти.

«Но если игроки приходят и уходят, а правила остаются прежними — не значит ли это, что игрой правит груда золота? Вы готовы поклониться золотому богу? Бесчувственной иллюзии богатства?

Так падите ниц. Вдавите лбы в каменный пол. Но, когда все пойдет косо, не изображайте передо мной праведного неверия».

Да, Аномандер Рейк готов взять бремя и перенести в новый мир. Однако он не предлагает всепрощения. Он принесет лишь один дар — незаслуженный — и дар этот — время.

Самый драгоценный из даров. «Но что же, умоляю вас, будем мы с ним делать?»

Слева от него на башне гораздо более высокой драконица устремила полузакрытые глаза на жалкий лагерь паломников за вуалью Ночи. Никакой дождь не смог бы ослепить ее, ничто не смогло бы отвлечь. Силанна следила. И ждала.

Ожидание почти завершилось.

Так бегите на пир. Бегите, голодные, жрите, веселитесь.

Собственно говоря, стена никогда не была внушительной. Обвалившаяся в нескольких местах, недостроенная в других. Ей не дано выстоять при любой осаде. Но даже на таком достойном жалости фоне были хорошо видны разрушения, сделанные Гончими Тени. Ворота пропали целиком, вокруг дымились закопченные развалины десятка ближайших зданий. По грудам камней ползали фигурки — искали выживших, тушили пожары.

За воротами целые кварталы городских строений вдруг просели, словно Даруджистан резко выдохнул. Над газохранилищами взлетели яркие огненные шары, поднялись столбы дыма. Семар Дев зашаталась, упала на колени. На голову обрушилось давление, чуть не сломавшее пластинчатые кости черепа. Она закричала. Карса упал рядом.

Впереди Скиталец огибал развалины ворот, ища другой вход в восточную часть города. Навстречу лился поток перепуганных беженцев, заполонивших пригородные трущобы; внутри хижин тоже взрывался газ, из дверей в панике выскакивали жители. Как же Скиталец сможет пробиться через такую толпу…

— Ведьма, сосредоточься.

— Что?

— В уме своем возведи стену. Со всех сторон. Сделай ее прочной, дай силу противостоять тому, кто пришел.

Она отдернула руки от висков. — Кто? Кто пришел? Клянусь духами, я стоять не могу…

Он залепил ей пощечину с такой силой, что ведьма упала набок. И ошеломленно уставилась на него снизу.

— Семар Дев, я не знаю кто или что. Не Гончие. Даже не Темный Трон. Там есть кто-то, и он слепит. Не могу вообразить такое существо…

— Бог.

Он пожал плечами. — Строй стены.

Давление ослабло; она удивилась было, но тут же поняла: это Карса подвинулся, встав между ней и городом. По лицу Тоблакая дождем стекали струйки пота. Она видела в его глазах сильнейшее напряжение. — Карса…

— Если нам придется идти за ним, тебе и мне, то сделай что я говорю. Строй стены, Ведьма, и поскорее.

Он поглядел куда-то за ее спину. Семар ощутила сзади дыхание силы, налетевшее на нее, проникшее под одежду, сквозь плоть, в самый мозг костей. Она прерывисто вздохнула.

Давление отодвинулось и теперь бушевало за мощной стеной, окружившей ее разум.

Ведьма встала на ноги.

Они пошли за Скитальцем бок о бок.

Тот срезал путь через участок давно вспаханного поля, поднимая облачка пыли при каждом шаге. Ворота остались в стороне.

Клубившаяся на его пути толпа словно таяла; Семар гадала, что же увидели люди на лице прямиком идущего на них Скитальца. Как бы там ни было, бросить пришельцу вызов никто не решился.

Необычайный рассеянный свет раскрашивал город, неровные стены, видимые за ними купола, шпили и минареты. Из тысячи глоток рвался стонущий крик. Крик ужаса, потрясения. Она видела, как поднимаются лица. Видела, как широко раскрываются глаза.

Карса крякнул, оглянулся. И замер: — Боги подлые!

Семар вихрем развернулась. Медведь — великан маячит шагах в двадцати, его силуэт очерчен серебристым светом и… этот свет… луна наконец вскарабкалась на горизонт — но она … «Ох, Королева Снов…»

— Разбилась, — сказал Карса. — Луна разбилась. Каменные Лица, что же случилось?

На небо поднялась масса кусков, фрагментов посреди кольцевидного облака пыли. Луна распадалась и уже стала вдвое больше обычного размера. Громадные части на глазах удалялись от центра. Лунный свет был каким-то болезненным, но необычайно ярким.