Дань псам. Том 2 Эриксон Стивен

«Пей до дна, Черный Коралл.

И пляши, да-да, пляши, пока не умрешь».

Жрикрыс мучительно взбирался по сырому, усеянному корнями склону; в руках его были два последних ребенка. Он глянул вверх, увидел Штыря — вымазан глиной, похож на чертову горгулью. Но в глазах нет злобного веселья — только усталость и страх.

Сверхъестественный дождь добрался до мрачного, наполовину засохшего леса. Старые окопы и ямы наполнились черной слизью, обломки стен напоминали гнилые кости или зубы — как будто плоть холма оползла, показав изуродованное лицо великана, и великан угрюмо ухмыляется серо-бурому небу.

Двое бывших Сжигателей сумели отыскать двадцать детей, и четверо были так близки к смерти, что почти ничего не весили. Они безвольно повисли на руках. Двое мужчин всю ночь таскали детей к окопам, пряча в тоннелях, которые дождь должен был затопить в последнюю очередь. Они оставили там одеяла, немного пищи и чистой воды в кувшинах.

Едва Жрикрыс подобрался ближе, Штырь за руку втащил его наверх. Тощие девочки болтались как куклы, беспомощно качая головами. Жрикрыс передал детей Штырю, и тот ушел, скользя по липкой грязи.

Жрикрыс присел, смотря в землю, чтобы защитить глаза от ливня. Тяжело закашлялся.

Всю жизнь в солдатах, это точно. Такие вот трудные переходы привычны как пара изношенных сапог. Почему же сейчас все иначе?

Он услышал, как кто-то заплакал под землей; голос Штыря был ласковым, утешающим.

О боги, как Жрикрысу захотелось заплакать!

Да, все иначе, совсем иначе.

— Солдаты, — прошептал он, — бывают разные.

Он долго был солдатом, потом это надоело до тошноты и он сбежал. А теперь явился Штырь, чтобы затащить его назад и сделать солдатом иного сорта. И таким солдатом быть приятно. Правильно. Он и не думал…

Штырь показался наверху. — Давай уйдем, — взмолился Жрикрыс. — Прошу.

— Хочу воткнуть нож в морду Градизена, — прорычал Штырь. — Вырезать его черный язык. Хочу тащить за собой, чтобы каждая здешняя шавка видела, что я сделал…

— Сделай так — и я убью тебя. — Жрикрыс оскалился. — Они видели слишком много такого, Штырь.

— Они увидят месть…

— Им она не покажется местью, — возразил Жрикрыс. — Просто еще одним гребаным ужасом, еще одним диким зверством. Если хочешь мести, делай все тихо. Там, внизу. И не проси помощи — я туда не вернусь.

Штырь вытаращил глаза: — На твоей веревке нынче совсем другие узлы, Жрикрыс. Давеча ты сам говорил, как мы поймаем его и…

— Я передумал, Штырь. Бедные сосунки помогли. — Он помолчал. — Ты помог, заставив сделать то, что мы сделали. — Он грубо засмеялся: — Вообрази, я ощутил… искупление. Какая ирония, Штырь.

Штырь осторожно оперся спиной о склон траншеи и скользил вниз, пока не сел на грязь. — Дерьмо. Послушай. Я тоже ходил весь день. Смотрел, пытался понять, чем вы здесь занимались. Нужно было у кого-то спросить, узнать ответы… но я даже правильных вопросов не знаю. — Он поморщился, плюнул. — До сих пор.

Жрикрыс пожал плечами: — Я тоже.

— Но чувствуешь себя искупленным. — В словах прозвучала какая-то обида.

Жрикрыс вздрогнул, выхваченный из потока мыслей. — Когда тебя это коснется… я, когда меня коснулось, ну… ты словно ощущаешь, Штырь, будто искупление обрело новый смысл. Тебе уже не нужно ответов, потому что ты понял: любой ответ — полная чушь. Жрецы, жрицы, боги, богини. Полная чушь, понятно?

— Звучит неправильно, — возразил Штырь. — Чтобы тебе получить искупление, кто-то должен его дать.

— Но, может, мне не нужен кто-то другой. Может, это значит — сделать что-то, кому-то, и ощутить внутреннюю перемену — как бы ты пошел и сам себя выкупил. Мнения других не важны. И ты знаешь, что есть вопросы, правильные и неправильные, и ты, наверное, можешь найти ответы на парочку… Но это чепуха. Единственное, что важно: ты теперь понял, что никто другой за тебя ничего не сделает, ни капельки. Вот что такое искупление, о котором я говорю.

Штырь откинул голову, сомкнул глаза. — Счастливый ты, Жрикрыс. Честно говорю. Правда.

— Идиот. Я гнил здесь, всё видя и ничего не делая. Если я вдруг оказался другим, то благодаря тебе. Дерьмо, ты сделал то, что должен делать настоящий священник — не дурацкие советы давать, не сочувствовать, никакой такой чуши. Просто пнуть по яйцам, заставить делать что-то нужное. Никогда не забуду, что ты мне сделал. Ни за что.

Штырь открыл глаза. Жрикрыс увидел на его лице странную гримасу.

И тоже взглянул в небо.

Одинокая фигура шла к Храму Тьмы. Мокасины хлюпали по скользким мостовым. Одна рука была поднята, тонкая цепочка крутилась, посверкивали кольца на ее концах. Крупные капли дождя взрывались, попав на размытый круг; брызги летели на лицо, на искривленные у ухмылке губы.

Кто-то внутри здания сопротивляется. Кто? Сам Рейк? Скол надеялся на это, ибо если так, то пресловутый Сын Тьмы слаб, жалок, его скоро расплющит. Скол накопил в себе упреки и обвинения, разложил их словно готовые к бою стрелы. Тетива звенит, зазубренные истины летят по воздуху, чтобы безошибочно поразить цель. Еще и еще. Да, он давно воображал себе эту сцену. Жаждал ее.

Какой прок в суровых суждениях, если некому страдать под их напором? Какое в том удовольствие? Нужно видеть раны. О, суровое суждение подобно чуме. Оно процветает на трупах. Как приятно чувствовать себя высшим, верша казнь!

Возможно, Умирающий Бог вознаградил его за жажду жертв. У него так много гнева, хватит на всех. «Слушай же, Лорд Рейк. Они убили всех в Андаре. Всех! А где был ты, когда погибали поклонники? Где был ты? Они звали тебя. Они молили тебя».

Да, и сам Скол мог бы их прогнать. Он тоже задолжал своему народу.

Он изучал храм, приближаясь, он смог заметить нечто привычное в очертаниях — эхо Андары и Синей Розы. Однако здешнее здание кажется более грубым, сырым, оно как будто срублено топором, из дерева. Почтение к памяти? Или забытое мастерство? А, все равно…

Мгновенная мысль разбила двери храма; он ощутил, как дрожит тот, что внутри.

Он взошел по ступеням, миновал завесу дыма и пыли.

Кольца крутятся, келик хлещет.

Купол покрыт трещинами, дождь проникает внутрь толстыми черными струями. Он видит на другой стороне женщину. Ее лицо — маска ужаса. И еще видит старика на коленях посреди мозаик пола. Голова склонена.

Скол нахмурился, замер. Это его противник? Жалкая, сломанная, бесполезная вещь?

Где же Аномандер Рейк?

«Он… его здесь нет. Его даже нет! Я его Смертный Меч! А его даже нет!»

Он завопил от ярости. Сила выхлестнула, поднялась стеной, срывая на пути своем шестиугольные мозаики, круша колонны — они падали словно срубленные деревья. Сила окружила тщедушного старика…

Эндест Силан застонал под таким натиском. Словно когти, сила Умирающего Бога вонзилась в него, разрывая изнутри. Слишком мощная, чтобы противостоять. Он отступал, ускоряя шаги, готовый броситься в паническое бегство…

Но бежать некуда. Если он падет, каждый Анди в Черном Коралле будет потерян. Сэманкелик захватит всех, город подчинится черной порче. Куральд Галайн будет извращен, будет питать чуждого бога, его безумную жажду власти.

Поэтому, слыша, как трещат кости и лопается плоть, Эндест Силан держал удар.

Отчаянно, ища источники силы — любые, любые — но Аномандер Рейк ушел. Он-то полнился силой, словно огненный столп. Он был непобедим. Протянув руку, положив ее на плечо, он будто одаривал вас. Он умел заставить тех, что любили его, делать невозможное.

А теперь он ушел.

Эндест Силан остался один.

Он чувствовал, как высыхает душа, гибнет под атакой пламени.

И старик призвал из неких забытых глубин… реку.

Презирающую всякий свет, глубокую, такую глубокую… и в ней течения — и течения не сдержит никакая сила. Он может скользнуть в мощный поток, да — стоит лишь склониться…

Но боль так сильна. Она поглощает его. Невозможно отстраниться от боли, она пожирает. Река… если он коснется реки…

Бог, захвативший Скола, смеялся. Все оказалось в пределах досягаемости. Он приведет любимую Верховную Жрицу, так ловко исторгнутую из объятий Искупителя, так тщательно совращенную, вовлеченную в безумный танец забвения, в поклонение растраченным жизням. Она побеждает единственного поборника Искупителя — тот отступает шаг за шагом, он стал скопищем ран, дюжина из которых неисцелимы, и хотя он почему-то еще держится, сражается, долго ему не устоять.

Бог жаждет Искупителя. Более достойное вместилище, нежели этот Скол, слишком злобный, слишком жалкий со своими обидами. Он не лучше обиженного ребенка. А ныне все его надежды разбились.

Он думал, будто идет сражаться с отцом, но отца тут нет. И не было никогда. Он думал, будто избран вершить справедливость, но этот Скол никогда не видел справедливости, не знает, что она такое. Ибо справедливость живет только в клетке вашей собственной души.

Нет, нужда бога в Сколе подошла к концу. Сосуд будет отдан Сэманкелику, как и все прочие. Плясать, лежать с Жрицей, изливая в ее чрево черное семя — без удовольствия, потому что все удовольствие пожрано Умирающим, его кровью, его сладостным келиком. Она раздуется от бессмертного дара. Тысячу раз, десять тысяч раз.

Сладчайший яд — тот, который принимают с радостью.

Бог приблизился к коленопреклоненному мужчине. Пора убить дурака.

Рука Аранаты была холодна и суха. Рука вела Нимандера сквозь неведомые королевства, слепого, шатающегося, похожего на побитого пса. Рука то и дело тянула его вперед.

— Прошу, — прошептал он. — Скажи, куда мы идем?

— На битву, — ответила Араната почти неузнаваемым голосом.

Нимандер ощутил трепет. Араната ли это? Вдруг ее место занял демон — но рука, да, руку он узнает. Неизменная, такая знакомая в незримом касании. Или это пустая перчатка — нет, он чувствует ее, теплую, твердую. Ее рука была тайной — как и все в ней — и он готов полюбить ее.

Подаренный ему поцелуй — кажется, это было вечность назад, но он еще чувствует его, словно вкусил что-то чуждое, что-то далеко превосходящее понимание. Поцелуй сладкий как благословение — но Араната ли целовала его?

— Араната…

— Мы почти на месте. О, будешь ли ты защищать меня, Нимандер? Я могу только тянуться к вам, недалеко, с малой силой. Пока я могла делать только так. Но сейчас… она настаивает. Она приказывает.

— Кто? — спросил он, вдруг оледенев, вдруг задрожав. — Кто приказывает?

— Она, Араната.

— Но тогда… кто… кто ты такая?

— Ты защитишь меня, Нимандер? Я не заслуживаю этого. Имя моим ошибкам легион. Боль я превратила в проклятие, наложенное на каждого из вас. Но время извинений миновало. Мы стоим во прахе прошлых дел.

— Прошу…

— Не думаю, что смогу протиснуться далеко. Не против ТОГО. Прости. Если ты не встанешь на его пути, я могу пасть. Наверняка паду. Чувствую в крови твоей шепот… кого-то. Кого-то дорогого мне. Кого-то, кто мог бы противостать ТОМУ.

Но он не ждет нас там. Его нет, он не защитит меня. Что случилось? Нимандер, у меня есть только ты.

Маленькая рука, сухая и холодная и почему-то ободряющая своей отдаленностью, вдруг показалась хрупкой, словно тонкий фарфор.

«Она не ведет меня. Она держится».

Он пытался понять, что она сказала. «Кровь кого-то дорогого. Она не может протиснуться, она не сильна против Умирающего, против Скола. Она… не Араната.»

«Нимандер, у меня есть только ты».

«Мы стоим во прахе прошлых дел».

— Нимандер, мы пришли.

Слезы ручьями текли по израненному лицу Сирдомина. Ошеломленный собственной беспомощностью, тщетностью попыток противостоять такому противнику, он шатался при каждом ударе, отступал. Если он смеялся — о боги, он таки смеялся — то в чудовищном звуке этом не было веселья.

Строго говоря, в нем не осталось гордости — или так он притворялся перед Искупителем, богом великого смирения, хотя солдат, в котором осталась становая жила, до конца верит в свое боевое мастерство. Он говорил себе — не лукавя — что бог, за которого он сражается, не стоит жертв… но некая его часть не придавала этой мысли значения. Как будто разницы нет. В этом проявлялась гордость, скрываемая им от себя самого.

Он готов ее удивить. Он готов поразить ее, сопротивляясь дольше любых мыслимых пределов. Он заставит суку остановиться.

Как мрачно, как благородно, как поэтично. Да, они будет петь об их битве — все эти светлые лица в будущем храме, среди девственно-белых стен, все эти сияющие очи, радостно разделяющие торжество героического Сирдомина.

Что ему осталось? Только смеяться.

Она отрезает от него кусок за жалким куском. Странно, что обрубок души еще способен помнить себя.

«Узри меня, Спиннок Дюрав, старый друг. Благородный друг. Давай посмеемся вместе.

Моему дурацкому упорству.

Надо мной издевается, дружище, моя гордость. Да, посмеемся, как тебе хотелось смеяться всякий раз, когда ты обыгрывал меня на крошечном поле брани за грязным столом, в сырой, жалкой таверне.

Ты даже не воображаешь, как трудно мне было сохранять гордость. Поражение за поражением, сокрушительная потеря за сокрушительной потерей.

Итак, отбросим самодовольные маски. Хохочи, Спиннок Дюрав, ибо я проигрываю снова».

Он даже не может заставить ее замедлить шаг. Клинки ударяют со всех сторон, три и четыре одновременно. Иссеченное тело не может упасть — его поддерживает сила ударов.

Он потерял меч.

Кажется, он потерял также левую руку до локтя. Угадать невозможно. Он ничего не чувствует, кроме насмешки над собой. Единственный внутренний глаз, не моргая, созерцает жалкое «я».

Ага, теперь ей пришлось отбросить оружие — руки смыкаются на его горле…

Он заставил глаза открыться, поглядел в смеющееся лицо…

«Ох.

Теперь я понял.

Это ты смеялась. Не я. Это тебя я слышал. Теперь понимаю…»

Значит, он, скорее всего, рыдает. Слишком жестокая насмешка. Истина в том, что у него ничего не осталось, кроме жалости к себе. «Спиннок Дюрав, прошу, отвернись. Прошу».

Руки жестко вцепились в горло, она подняла Сирдомина над землей, подняла высоко. Так, чтобы видеть его лицо, выдавливая последние капли жизни. Видеть — и хохотать в покрытое слезами лицо.

Верховная Жрица стояла, прижав руки к лицу, слишком испуганная, чтобы пошевелиться, и смотрела, как Умирающий Бог уничтожает Эндеста Силана. Он уже должен пасть, он уже должен расплавиться под столь яростной атакой. Распад уже начался… Но, как-то, непонятно как, он держится. Сделав себя последней преградой между Тисте Анди и жутким, безумным богом.

Она сжалась в его тени. Какая спесь, какая нелепая спесь — верить, будто они могут противостоять этой мерзости. Без Аномандера Рейка, даже без Спиннока Дюрава. Она ощущает, что каждый сородич упал наземь, неспособный поднять руку и защитить себя; все лежат, подставляя горло, а ливень хлещет по улицам, булькает под дверными косяками, пожирает черепицу, словно кислота, течет по перекрытиям, пачкает стены. Сородичи ощутили жажду, желание сделать первый, роковой глоток. Как и она сама.

А Эндест Силан сдерживает врага.

Еще один миг.

И еще…

В мирке Драгнипура прекратилась битва. Все войска, все лица — Драконус, Худ, Искар Джарак, Скованные, солдаты хаоса в горящими глазами — все обернулись и смотрят на верх повозки.

На одинокую фигуру, стоящую над грудой тел.

Среди которых началось нечто необычайное.

Рисунок — татуировка оторвался от смятой, сморщенной канвы — кожи. Слой, видимый ранее, оказался одним лишь измерением гораздо более хитрого узора. Он восставал, распутывался, сложный словно сеть паука, шелк, совершенная клетка, блестящие мазки чернил — и повисал вокруг Аномандера. А тот воздел руки…

Лежавший почти у ног Рейка Кедаспела задергался от дикой радости. Месть и месть и месть!

«Бей! Милое дитя! Бей сейчас, бей и бей!»

Дич — то, что осталось от него — смотрел одним глазом. Он видел, как длинная рука из татуировок поднялась в воздух, держа нож, и повисла за спиной Рейка, словно кобра. Происходящее его не удивляло.

У новорожденного бога одна цель. Одно предназначение.

А он — его глаз. Он видит и вовне и внутри. Он чувствует сердце бога, сердце, полное жизни, возбуждения. Родиться, жить — какой чудный дар! Понять предназначение, протянуть руку, глубоко вонзить нож…

А потом?

А потом… всё кончается.

«Всё здесь. Все они. Теплые тела внизу. Преданные тем, кто возрос на их жизнях. Драгоценные воспоминания, сонм чистейших сожалений… что крепче всего приковано к душам живущих? Конечно, сожаления. Каждый прикован в своей истории, к сказанию своей жизни, каждый до конца волочит тяжелое, скрипучее бремя…

Порвать цепи сожалений означает порвать с человечностью. Стать монстром.

Милое дитя, бог, тебе будет жаль?»

— Нет.

«Почему?»

— Не будет… не будет времени.

«Да, нет времени. Ни у кого. Никогда. Вот твое мгновение жизни — рождение, подвиг, смерть. Так ты должен мерить себя — по пригоршне дыханий.

Твой создатель желает, чтобы ты убивал.

Ты рожден. Подвиг ждет. Смерть нависла сразу за ним. Бог-дитя, что ты сделаешь?»

Он почувствовал, что бог колеблется. Почувствовал, как в нем просыпается самость, вкушает намек на свободу. Да, создатель пытался придать ему форму. Отец и сын, связанные единым потоком ненависти и мстительности. Смерть станет заслуженным итогом.

«Не делай этого, и смерть станет бессмысленной».

— Да. Но если я умру, не выполнив предназначения…

Бог почувствовал силу, вырвавшуюся из необычайного сребровласого Анди. Она обрушилась на слои тел, проникла в узлы сети — она текла вниз и вниз, во Врата.

— Что он делает?

Дич улыбнулся, отвечая. «Друг, одно я знаю наверняка. Что бы он ни делал, он делает это не ради себя».

— Не ради себя? Неужели такое возможно? Разве каждый не думает только о себе?

«Почти все именно таковы. Едва они умирают, как уходят в забвение. Все их заслуги омрачены. Мы быстро понимаем, что они были ничем не лучше всех прочих. Ни умнее, ни смелее. Их побуждения… ах, сплошная гадость.

Я говорю почти про всех, но не про вот этого. Не про Аномандера Рейка».

— Понимаю. Тогда, смертный друг… я сделаю вот так.

Длинная рука дернулась, опустилась. Нож глубоко вошел в грудь Кедаспелы.

Слепой Тисте закричал, кровь хлынула на груду тел.

Убит собственным сыном. Сеть напьется крови создателя.

Кто-то вскарабкался к Дичу. Он попытался сфокусировать единственный, умирающий глаз. Широкое лицо, шелушащаяся кожа, длинные космы волос — черных с промельками рыжины. В одной руке кремневый нож.

— Забирай, — шепнул он. — Бери скорее…

Она так и сделала.

Мучительная боль, огонь, пробирающийся прямо в череп, а потом… все начало выцветать.

«Итак, бог-дитя, убив, умирает сам».

Лишь один человек плачет по нему, роняя кровавые слезы. Лишь один знает, что было сделано.

Но достаточно ли сделано?

Апсал’ара увидела, что Аномандер Рейк замер. Поглядел вниз. И улыбнулся: — Иди с моим благословением.

— Куда?

— Ты скоро сама увидишь.

Она вгляделась в сияющие глаза, и они потемнели, потемнели… и потемнели еще. Пока она не сообразила, что видит, и дыхание застыло льдом в груди. Она застонала, вспомнив, где уже чувствовала такой холод…

Апсал’ара, Госпожа Воров, швырнула кровавый глаз бога.

Он поймал его рукой.

— На память, — шепнула она и спрыгнула.

Ибо повозка стала неподходящим местом. Ибо должно было случиться…

Рисунок тонул, пронизывая груду плоти, и Врата Тьмы встречали его.

Хватит блужданий.

Аномандер Рейк, стоявший склонив голову и подняв руки, начал растворяться, распадаться, когда Врата овладели им, напитались им, Сыном Тьмы. Напитались его желанием, его свободной волей.

Видя такое, Драконус пал на колени.

Наконец он понял, что происходит. Наконец понял, что планировал Рейк так долго — эту…эту чудесную вещь.

Смотря вверх, он шепнул: — Ты просил моего прощения? Когда распутывал то, что я напутал, что я сделал очень давно? Когда исцелял то, что я ранил, когда чинил то, что я сломал? — Он возвысил голос до крика: — Рейк! Не тебе просить прощения — ни от меня, боги подлые, ни от кого бы то ни было!

Невозможно было узнать, услышали ли его. Муж, звавшийся Аномандером Рейком, развеялся по королевству Куральд Галайн, ступил на давно запечатанный путь, который мог — только мог — привести его к стопам Матери.

Той, что отвернулась.

— Мать Тьма, — снова шепнул Драконус. — Думаю, теперь ты должна повернуться к нему. Повернуться к детям своим. Верю, твой сын настаивает. Требует. Открой глаза, Мать Тьма. Узри, что им сделано! Ради тебя, ради Тисте Анди — но не ради себя самого. Узри! Узри и узнай, что он сделал!

Тьма пробудилась, узор проник во Врата и тонул, тонул, выходя из Драгнипура, навеки покидая проклятый меч…

В Храме Тьмы, в Черном Коралле, что тонет в ядовитом дожде, Скол — и засевший в нем бог — навис над скорчившимся Эндестом Силаном.

Игра окончена. Наслаждение победой ушло в никуда по вине упрямого старика.

Кольца звенят, кружась у руки. Скол вытащил кинжал. Просто, грязно — но зато наверняка!

Но тут он увидел, что пол внезапно покрывается черными шевелящимися полосами, формируя узор. Раздался долгий вздох, повеяло дыханием льда. Полотнища дождя замерзали, едва достигая зоны холодного воздуха — капли падали, разбиваясь, на вывороченные плиты и ломаную мозаику. Холод поднимался все выше.

Умирающий Бог нахмурился.

Рисунок расползался, покрывая весь пол алтарного зала, выплескиваясь наружу. Он казался странно бесформенным, словно замысел его включал больше измерений, чем способен видеть глаз.

Пригнувшись в окопе на вершине холма, Штырь и Жрикрыс пялились в небо над Черным Кораллом. Безумного вида узор проявился в воздухе, разрастаясь и опускаясь на город.

Они уловили мгновение, в которое щупальце узора коснулось драконицы, спавшей на башне; они видели, как она расправляет крылья, качает головой на длинной шее, открывает пасть.

Силанна заревела.

Оглушительный звук. Вопль горя, гнева, необузданного желания.

Тварь метнулась в падающий узор, в падающее небо, взлетела над городом.

Штырь зловредно засмеялся: — Беги, Градизен! Беги, если хочешь! Эта яростная сука ищет тебя!

Араната перешла порог. Нимандер за ней. Он задохнулся и сбросил ее руку — ибо касание жгло невыносимым холодом, грозило омервить кожу.

Он пошатнулся.

Араната встала у входа в огромный алтарный зал. Где загадочный эфирный узор струился дождем с купола потолка — бесчисленные связанные между собой нити тягуче опускались, им навстречу с пола поднимались другие щупальца.

Нимандер услышал ее шепот: — Врата. Как… о, дорогой мой сын… о, Аномандер…

Скол стоял в середине зала. Он повернулся, услышав, как пришли Нимандер и Араната.

Кольца закружились на концах цепочки — и вдруг замерли, пойманные узором. Части цепочки туго натянулись.

Мучительная боль исказила лицо Скола.

Послышался треск — это петля цепочки перерезала указательный палец. Кольца освободились и полетели к узлам узора. Они кружились у каждой встречной нити так быстро, что казались размытыми… а потом пропали совсем.

Нимандер обошел Аранату и бросился к Сколу.

А тот шатался, смотря вниз, словно пытаясь обнаружить у ног отрезанный палец. На лице боль и потрясение, ошеломление…

Он всегда недооценивал Нимандера. Ошибался с легкостью. Ошибиться всегда легко.

Похожий на отца, не скорый на гнев — но когда гнев разгорается… Нимандер схватил Скола за куртку, бросил на пол одним широким движением, заставив перекувыркнуться.

И тем самым пробудил Умирающего Бога. Сверкая от ярости, тот вскочил на ноги и оборотился лицом к Нимандеру.

Тисте Анди даже не вздрогнул. Он приготовился встретить врага, выхватил меч…

Легкое касание руки остановило его.

Араната — которая больше не был Аранатой — вышла вперед.

Но нет, ее ноги не касались пола. Она взлетала все выше среди струящихся шелком потоков темноты. Она взирала на Умирающего Бога сверху вниз.

Тот, представ перед ликом Матери Тьмы — перед Старшей Богиней во плоти — запаниковал, сжался, словно став меньше.

«Она уже не тянется сюда… уже нет. Она здесь. Мать Тьма здесь».

Нимандер услышал, как она говорит: — Ах, сын мой. Я … принимаю.

Врата Тьмы больше не блуждают. Больше не бегут. Врата Тьмы нашли себе новый дом в сердце Черного Коралла.

Лежа грудой изувеченной плоти и костей, Эндест Силан встал у реки — реки, пришедшей из памяти, реки истинной, что так долго поддерживала его силы — и открыл глаза. Верховная Жрица упала на колени рядом, погладила его лоб. — Как, — прошептала она, — как он мог просить такого? Откуда он знал…

Он улыбнулся сквозь слезы: — Все, чего он просил у меня и Спиннока Дюрава, и у многих других, он возвращал. Всегда и непременно. Вот… вот его тайна. Не понимаешь, Верховная Жрица? Мы служили тому, кто служил нам.

И он сомкнул глаза и ощутил иное присутствие — то, которое вовсе не ожидал ощутить вновь. И сказал мысленно: — Ради тебя, Мать, он совершил это. Ради нас он совершил это. Он привел нас домой. Привел всех нас домой.